— Флодден-роуд, каменная петрушка… Не так быстро, женщина!
   — Опобальзам, понтийская валериана…
   — Подожди, женщина! Опобальзам, да! Джейми, останови ее!
   Но женщина продолжала, не обращая на него внимания.
   Подошла молоденькая девушка, лет семнадцати, и посмотрела на Камиллу Уилкес.
   — Она…
   — Один момент! — Мистер Уилкес продолжал лихорадочно писать. — …Магнитные расстройства, понтийская валериана… А, пропади ты пропадом! Юная леди, что вы видите на лице моей дочери? Вы так пристально на нее смотрите, даже перестали дышать. Ну, каково ваше мнение?
   — Она… — Казалось, странная девушка пытается заглянуть Камилле в глаза, потом она смутилась и, заикаясь, проговорила: — Она страдает от… от…
   — Ну, говори же!
   — Она… она… о!
   И девушка, бросив последний сочувственный взгляд на Камиллу, стремительно скрылась в толпе.
   — Глупая девчонка!
   — Нет, папа, — пробормотала Камилла, глаза которой вдруг широко раскрылись. — Совсем не глупая. Она увидела. Она знает. О, Джейми, догони ее, заставь сказать!
   — Нет, она ничего не предложила! А вот цыганка — ты только посмотри на список!
   — Да, папа. — Еще больше побледневшая Камилла закрыла глаза.
   Кто-то громко откашлялся.
   Мясник, фартук которого покраснел от кровавых боев, теребил роскошные усы.
   — Я видел коров с похожим выражением глаз, — сказал он. — Мне удавалось спасти их при помощи бренди и трех свежих яиц. Зимой я и сам с огромной пользой для здоровья принимаю этот эликсир…
   — Моя дочь не корова, сэр! — Мистер Уилкес отбросил в сторону перо. — И не мясник в январе! Отойдите в сторону, сэр, своей очереди ждут другие!
   И действительно, вокруг собралась здоровенная толпа — всем не терпелось рассказать о своем любимом средстве, порекомендовать страну, где редко идет дождь и солнце светит чаще, чем в Англии или в вашей южной Франции. Старики и женщины, в особенности врачи, как и все пожилые люди, спорили друг с другом, ощетинившись тросточками и фалангами костылей.
   — Отойдите! — с тревогой воскликнула миссис Уилкес. — Они раздавят мою дочь, как весеннюю ягодку!
   — Прекратите напирать! — закричал Джейми, схватил несколько тросточек и костылей и отбросил их в сторону.
   Толпа зашевелилась, владельцы бросились на поиски своих дополнительных конечностей.
   — Отец, я слабею, слабею… — Камилла задыхалась.
   — Отец! — воскликнул Джейми. — Есть только один способ остановить это нашествие! Нужно брать с них деньги! Заставить платить за право дать совет!
   — Джейми, ты мой сын! Быстро напиши объявление! Послушайте, люди! Два пенса! Становитесь, пожалуйста, в очередь! Два пенса за то, чтобы рассказать об известном только вам, самом великолепном лекарстве на свете! Готовьте деньги заранее! Вот так. Вы, сэр. Вы, мадам. И вы, сэр. А теперь, мое перо! Начинаем!
   Толпа кипела, как темная морская пучина.
   Камилла открыла глаза, а потом снова впала в обморочное состояние.
   Наступило время заката, улицы почти опустели, лишь изредка мимо проходили последние гуляющие. Веки Камиллы затрепетали, она услышала знакомый звон.
   — Триста девяносто пять фунтов и четыреста пенсов! — Мистер Уилкес бросал последние монеты в сумку, которую держал его ухмыляющийся сын. — Вот так!
   — Теперь вы сможете нанять для меня красивый черный катафалк, — сказала бледная девушка.
   — Помолчи! Семья моя, вы могли себе представить, что двести человек захотят заплатить только за то, чтобы высказать нам свое мнение по поводу состояния Камиллы?
   — Очень даже могли, — кивнула миссис Уилкес. — Жены, мужья и дети не умеют слушать друг друга. Поэтому люди охотно платят за то, чтобы на них хоть кто-нибудь обратил внимание. Бедняги, они думают, что только им дано распознать ангину, водянку, сап и крапивницу. Поэтому сегодня мы богаты, а две сотни людей счастливы, поскольку вывалили перед нами содержимое своих медицинских сумок.
   — Господи, нам пришлось выставлять их вон, а они огрызались, как нашкодившие щенки.
   — Прочитай список, отец, — предложил Джейми. — Там двести лекарств. Какое следует выбрать?
   — Не надо, — прошептала Камилла, вздыхая. — Становится темно. У меня в животе все сжимается от бесконечных названий! Вы можете отнести меня наверх?
   — Да, дорогая. Джейми, поднимай!
   — Пожалуйста, — произнес чей-то голос.
   Склонившийся человек поднял взгляд.
   Перед ними стоял ничем не примечательный мусорщик, с лицом, покрытым сажей, однако на нем сияли яркие голубые глаза и белозубая улыбка. Когда он говорил — совсем тихо, кивая головой, — с рукавов его темной куртки и штанов сыпалась пыль.
   — Мне не удалось пробиться сквозь толпу, — сказал он, держа грязную шапку в руках. — А теперь я возвращаюсь домой и могу с вами поговорить. Я должен заплатить?
   — Нет, мусорщик, тебе не нужно платить, — мягко сказала Камилла.
   — Подожди… — запротестовал мистер Уилкес.
   Но Камилла нежно посмотрела на него, и он замолчал.
   — Благодарю вас, мадам. — Улыбка мусорщика сверкнула в сгущающихся сумерках как теплый солнечный луч. — У меня есть всего один совет.
   Он взглянул на Камиллу. Камилла не спускала с него глаз.
   — Кажется, сегодня канун дня святого Боско, мадам?
   — Кто знает? Только не я, сэр! — заявил мистер Уилкес.
   — А я в этом уверен, сэр. Кроме того, сегодня полнолуние. Поэтому, — кротко проговорил мусорщик, не в силах оторвать взгляда от прелестной, больной девушки, — вы должны оставить вашу дочь под открытым небом, в свете восходящей луны.
   — Одну, в свете луны! — воскликнула миссис Уилкес.
   — А она не станет лунатиком? — спросил Джейми.
   — Прошу прощения, сэр. — Мусорщик поклонился. — Полная луна утешает всех, кто болен, — людей и диких животных. В сиянии полной луны есть безмятежность, в прикосновении ее лучей — спокойствие, умиротворяющее воздействие на ум и тело.
   — Может пойти дождь… — с беспокойством сказала мать Камиллы.
   — Я клянусь, — перебил ее мусорщик. — Моя сестра страдала от такой же обморочной бледности. Мы оставили ее весенней ночью, как лилию в вазе, наедине с полной луной. Она и по сей день живет в Суссексе, позабыв обо всех болезнях!
   — Позабыв о болезнях! Лунный свет! И не будет нам стоить ни одного пенни из тех четырех сотен, что мы заработали сегодня! Мать, Джейми, Камилла…
   — Нет! — твердо сказала миссис Уилкес. — Я этого не потерплю!
   — Мама! — сказала Камилла. — Я чувствую, что луна вылечит меня, вылечит, вылечит…
   Мать вздохнула:
   — Сегодня, наверное, не мой день и не моя ночь. Разреши тогда поцеловать тебя в последний раз. Вот так.
   И мать поднялась по лестнице в дом.
   Теперь пришел черед мусорщика, который начал пятиться назад, кланяясь всем на прощание.
   — Всю ночь, помните: под луной, до самого рассвета. Спите крепко, юная леди. Пусть вам приснятся самые лучшие сны. Спокойной ночи.
   Сажу поглотила сажа; человек исчез.
   Мистер Уилкес и Джейми поцеловали Камиллу в лоб.
   — Отец, Джейми, — сказала она, — не беспокойтесь.
   И ее оставили одну смотреть туда, где, как показалось Камилле, она еще видела висящую в темноте мерцающую улыбку, которая вскоре скрылась за углом.
   Она ждала, когда же на небе появится луна.
   Ночь опустилась на Лондон. Все глуше голоса в гостиницах, реже хлопают двери, слышатся слова пьяных прощаний, бьют часы. Камилла увидела кошку, которая прошла мимо, словно женщина в мехах, и женщину, похожую на кошку, — обе мудрые, несущие в себе древний Египет, обе источали пряные ароматы ночи.
   Каждые четверть часа сверху доносился голос:
   — Все в порядке, дитя мое?
   — Да, отец.
   — Камилла?
   — Мама, Джейми, у меня все хорошо.
   И наконец:
   — Спокойной ночи.
   — Спокойной ночи.
   Погасли последние огни. Лондон погрузился в сон.
   Взошла луна.
   И чем выше поднималась луна, тем шире открывались глаза Камиллы, когда смотрела она на аллеи, дворы и улицы, пока наконец в полночь луна не оказалась над ней и засияла, словно мраморная фигура над древней усыпальницей.
   Движение в темноте.
   Камилла насторожилась.
   Слабая, едва слышная мелодия поплыла в воздухе.
   В тени двора стоял человек.
   Камилла тихонько вскрикнула.
   Человек сделал шаг вперед и оказался в лучах лунного света. В руках он держал лютню, струны которой перебирал, едва касаясь пальцами. Это был хорошо одетый мужчина, на его красивом лице застыло серьезное выражение.
   — Трубадур, — прошептала Камилла.
   Человек, не говоря ни слова, приложил палец к губам и медленно приблизился к ее кровати.
   — Что вы здесь делаете, ведь сейчас так поздно? — спросила девушка.
   Она совсем не боялась — сама не зная почему.
   — Меня послал друг, чтобы я вас вылечил.
   Трубадур коснулся струн лютни. И они сладкозвучно запели.
   — Этого не может быть, — возразила Камилла, — потому что было сказано: меня вылечит луна.
   — Так оно и будет, дева.
   — А какие песни вы поете?
   — Песни весенних ночей, боли и недугов, не имеющих имени. Назвать ли мне вашу лихорадку, дева?
   — Если вы знаете, да.
   — Во-первых, симптомы: перемены температуры, неожиданный холод, сердце бьется то совсем медленно, то слишком быстро, приступы ярости сменяются умиротворением, опьянение от глотка колодезной воды, головокружение от простого касания руки — вот такого…
   Он чуть дотронулся до ее запястья, заметил, что она готова лишиться чувств, и отпрянул.
   — Депрессия сменяется восторгом, — продолжал трубадур. — Сны…
   — Остановитесь! — в изумлении воскликнула Камилла. — Вы знаете про меня все. А теперь назовите имя моего недуга!
   — Я назову. — Он прижал губы к ее ладони, и Камилла затрепетала. — Имя вашего недуга — Камилла Уилкес.
   — Как странно. — Девушка дрожала, ее глаза горели сиреневым огнем. — Значит, я — моя собственная болезнь? Как сильно я заставила себя заболеть! Даже сейчас мое сердце это чувствует.
   — Я тоже.
   — Мои руки и ноги, от них пышет летним жаром!
   — Да. Они обжигают мне пальцы.
   — Но вот подул ночной ветер — посмотрите, как я дрожу, мне холодно! Я умираю, клянусь вам, я умираю!
   — Я не дам тебе умереть, — спокойно сказал трубадур.
   — Значит, вы доктор?
   — Нет, я самый обычный целитель, как и тот, другой, что сумел сегодня вечером разгадать причину твоих бед. Как девушка, что знала имя болезни, но скрылась в толпе.
   — Да, я поняла по ее глазам: она догадалась, что со мной стряслось. Однако сейчас мои зубы выбивают дробь. А у меня даже нет второго одеяла!
   — Тогда подвинься, пожалуйста. Вот так. Дай-ка я посмотрю: две руки, две ноги, голова и тело. Я весь тут!
   — Что такое, сэр?
   — Я хочу согреть тебя в холодной ночи.
   — Как печка. О, сэр, сэр, я вас знаю? Как вас зовут?
   Тень от его головы упала на голову Камиллы. Она снова увидела чистые, как озерная вода, глаза и ослепительную, белозубую улыбку.
   — Меня зовут Боско, конечно же, — сказал он.
   — А есть ли святой с таким именем?
   — Дай мне час, и ты станешь называть меня этим именем.
   Его голова склонилась ниже. Полумрак сыграл роль сажи, и девушка радостно вскрикнула: она узнала своего мусорщика!
   — Мир вокруг меня закружился! Я сейчас потеряю сознание! Лекарство, мой милый доктор, или все пропало!
   — Лекарство, — сказал он. — А лекарство таково…
   Где-то запели кошки. Туфля, выброшенная из окошка, заставила их спрыгнуть с забора. Потом улица снова погрузилась в тишину, и луна вступила в свои владения…
   — Шшш…
   Рассвет. На цыпочках спустившись вниз, мистер и миссис Уилкес заглянули в свой дворик.
   — Она замерзла до смерти этой ужасной, холодной ночью, я знаю!
   — Нет, жена, посмотри! Она жива! На ее щеках розы! Нет, больше того — персики, хурма! Она вся светится молочно-розовой белизной! Милая Камилла, живая и здоровая, ночь сделала тебя прежней!
   Родители склонились над крепко спящей девушкой.
   — Она улыбается, ей снятся сны; что она говорит?
   — Превосходное, — выдохнула Камилла, — средство.
   — Что, что?
   Не просыпаясь, девушка улыбнулась снова, ее улыбка была счастливой.
   — Лекарство, — пробормотала она, — от меланхолии.
   Камилла открыла глаза.
   — О, мама, отец!
   — Дочка! Дитя! Пойдем наверх!
   — Нет. — Она нежно взяла их за руки. — Мама? Папа?
   — Да?
   — Никто не увидит. Солнце еще только встает над землей. Пожалуйста. Потанцуйте со мной.
   Они не хотели танцевать. Но, празднуя совсем не то, что они думали, мистер и миссис Уилкес пустились в пляс.

Конец начальной поры

The End of the Beginning 1956 год Переводчик: Н. Галь
 
   Он почувствовал: вот сейчас, в эту самую минуту, солнце зашло и проглянули звезды — и остановил косилку посреди газона. Свежескошенная трава, обрызгавшая его лицо и одежду, медленно подсыхала. Да, вот уже и звезды — сперва чуть заметные, они все ярче разгораются в ясном пустынном небе. Он услыхал, как затворилась дверь — на веранду вышла жена, и, глядя в вечернее небо, он почувствовал на себе ее внимательный взгляд.
   — Уже скоро, — сказала она.
   Он кивнул: ему незачем было смотреть на часы. Ощущения его поминутно менялись, он казался сам себе то глубоким стариком, то мальчишкой, его бросало то в жар, то в холод. Вдруг он перенесся за много миль от дома. Это уже не он, это его сын надевает летную форму, проверяет запасы еды, баллоны с кислородом, шлем, скафандр, прикрывая размеренными словами и быстрыми движениями громкий стук сердца, вновь и вновь охватывающий страх — и, как все и каждый в этот вечер, запрокидывает голову и смотрит в небо, где становится все больше звезд.
   И вдруг он очутился на прежнем месте, он снова — только отец своего сына, и снова ладони его сжимают рычаг косилки.
   — Иди сюда, посидим на веранде, — позвала жена.
   — Лучше я буду заниматься делом!
   Она спустилась с крыльца и подошла к нему.
   — Не тревожься за Роберта, все будет хорошо.
   — Уж очень это ново и непривычно, — услышал он собственный голос. — Никогда такого не бывало. Подумать только — люди летят в ракете строить первую внеземную станцию. Господи Боже, да это просто невозможно, ничего этого нет — ни ракеты, ни испытательной площадки, ни срока отлета, ни строителей. Может, и сына, по имени Боб, у меня никогда не было. Не умещается все это у меня в голове!
   — Тогда чего ты тут стоишь и смотришь?
   Он покачал головой:
   — Знаешь, сегодня утром иду я на работу и вдруг слышу — кто-то хохочет. Я так и стал посреди улицы как вкопанный. Оказывается, это я сам хохотал! А почему? Потому что наконец понял — Боб и вправду нынче летит! Наконец я в это поверил. Никогда я зря не ругаюсь, а тут стал столбом у всех на дороге и думаю — чудеса, разрази меня гром! А потом сам не заметил, как запел. Знаешь эту песню: "Колесо в колесе высоко в небесах…"? И опять захохотал. Надо же, думаю, внеземная станция! Этакое громадное колесо, спицы полые, а внутри будет жить Боб, а потом, через полгода или месяцев через восемь, полетит к Луне. После, по дороге домой, я припомнил, как там дальше поется: "Колесом поменьше движет вера, колесом побольше — милость Божья". И мне захотелось прыгать, кричать, самому вспыхнуть ракетой!
   Жена тронула его за рукав:
   — Если уж не хочешь на веранду, давай устроимся поудобнее.
   Они вытащили на середину лужайки две плетеные качалки и тихо сидели и смотрели, как в темноте появляются все новые и новые звезды, точно блестящие крупинки соли, рассыпанные по всему небу, от горизонта до горизонта.
   — Мы будто в праздник фейерверка ждем, — после долгого молчания сказала жена.
   — Только нынче народу больше…
   — Я вот думаю: в эту самую минуту миллионы людей смотрят на небо, разинув рот.
   Они ждали и, казалось, всем телом ощущали вращение Земли.
   — Который час?
   — Без одиннадцати минут восемь.
   — И никогда ты не ошибешься! Видно, у тебя в голове устроены часы.
   — Нынче я не могу ошибиться. Я тебе точно скажу, когда им останется одна секунда до взлета. Смотри, сигнал! Осталось десять минут.
   На западном небосклоне распустились четыре алых огненных цветка; подхваченные ветром, они поплыли, мерцая, над пустыней, беззвучно канули вниз и угасли. Стало темнее прежнего, муж и жена выпрямились в качалках и застыли. Немного погодя он сказал:
   — Восемь минут.
   Молчание.
   — Семь минут.
   Молчание — на этот раз оно словно тянется много дольше.
   — Шесть…
   Жена откинулась в качалке, пристально смотрит на звезды — на те, что прямо над головой.
   — Зачем это все? — бормочет она и закрывает глаза. — Зачем ракеты и этот вечер? Зачем? Если бы знать…
   Он смотрит ей в лицо, бледное, словно припудренное отсветом Млечного Пути. Он уже хотел ответить, но передумал — пусть она договорит. И жена продолжает:
   — Может быть, это как в старину, когда люди спрашивали: зачем подниматься на Эверест? А им отвечали: затем, что он существует. Никогда я этого не понимала. По-моему, это не ответ.
   Пять минут, подумал он. Время идет… тикают часы на руке… колесо в колесе… колесом поменьше движет… колесом побольше движет… высоко в небесах… четыре минуты! Люди уже устроились поудобнее в ракете, все на местах, светится приборная доска…
   Губы его дрогнули.
   — Я знаю одно: это конец начальной поры. Каменный век, Бронзовый век, Железный век — теперь мы всему этому найдем одно общее имя: век, когда мы ходили по Земле и утром спозаранку слушали птиц и чуть не плакали от зависти. Может быть, мы назовем это время — Земной век, или Век земного притяжения. Миллионы лет мы старались побороть земное притяжение. Когда мы были амебами и рыбами, мы силились выйти из вод океана, да так, чтобы нас не раздавила собственная тяжесть. Очутившись на берегу, мы всячески старались распрямиться — и чтобы сила тяжести не переломила наше новое изобретение — позвоночник. Мы учились ходить, не спотыкаясь, и бегать, не падая. Миллионы лет притяжение удерживало нас дома, а ветер и облака, кузнечики и мотыльки насмехались над нами. Вот что сегодня главное: пришел конец нашему старинному спутнику — притяжению, век притяжения миновал безвозвратно. Не знаю, что там будут считать началом новой эпохи — может, персов, они мечтали о ковре-самолете, а может, китайцев — они, когда праздновали день рожденья или Новый год, запускали в небо фейерверки и воздушных змеев; а может быть, счет начнется через час, неведомо в какую минуту или секунду. Но сейчас кончается эра долгих и тяжких усилий, миллионы лет — они нелегко дались нам, людям, и как-никак делают нам честь.
   Три минуты… две минуты пятьдесят девять секунд… две минуты пятьдесят восемь секунд…
   — И все равно, — сказала жена, — я не знаю, зачем все это.
   Две минуты, подумал он. "Готовы? Готовы? Готовы?" — окликает по радио далекий голос. "Готовы! Готовы! Готовы!" — чуть слышно доносится быстрый ответ из гудящей ракеты. "Проверка! Проверка! Проверка!"
   Сегодня! — думал он. Если не выйдет с этим первым кораблем, мы пошлем другой, третий. Мы доберемся до всех планет, а там и до звезд. Мы не остановимся, и наконец громкие слова — бессмертие, вечность — обретут смысл. Громкие слова — да, но нам того и надо. Непрерывности. С тех пор как мы научились говорить, мы спрашивали об одном: в чем смысл жизни? Все другие вопросы нелепы, когда смерть стоит за плечами. Но дайте нам обжить десять тысяч миров, что обращаются вокруг десяти тысяч незнакомых солнц, и уже незачем будет спрашивать. Человеку не будет пределов, как нет пределов вселенной. Человек будет вечен, как вселенная. Отдельные люди будут умирать, как умирали всегда, но история наша протянется в невообразимую даль будущего, мы будем знать, что выживем во все грядущие времена и станем спокойными и уверенными, а это и есть ответ на тот извечный вопрос. Нам дарована жизнь, и уж по меньшей мере мы должны хранить этот дар и передавать потомкам — до бесконечности. Ради этого стоит потрудиться!
   Чуть поскрипывали плетеные качалки, с шорохом задевая траву.
   Одна минута.
   — Одна минута, — сказал он вслух.
   — Ох! — Жена порывисто схватила его за руку. — Только бы наш Боб…
   — Все будет хорошо!
   — Господи, помоги им…
   Тридцать секунд.
   — Теперь смотри.
   Пятнадцать, десять, пять…
   — Смотри!
   Четыре, три, две, одна.
   — Вот она! Вот!
   Оба вскрикнули. Вскочили. Опрокинутые качалки свалились наземь. Шатаясь, не видя, муж и жена, как слепые, пошарили в воздухе, схватились за руки, стиснули пальцы. В небе разгоралось зарево, еще десять секунд — и взмыла огромная яркая комета, затмила собою звезды, прочертила огненный след и затерялась среди головокружительных россыпей Млечного Пути.
   Муж и жена ухватились друг за друга, словно под ногами у них разверзлась непостижимая, непроглядно черная бездонная пропасть. Они смотрели вверх, и плакали, и слышали только собственные рыдания. Прошло немало времени, пока они, наконец, сумели заговорить.
   — Она улетела, улетела, правда?
   — Да…
   — И все благополучно, правда?
   — Да… да…
   — Она ведь не упала?
   — Нет, нет, она цела и невредима. Боб цел и невредим, все благополучно.
   Они наконец разняли руки.
   Он провел ладонью по лицу, посмотрел на свои мокрые пальцы.
   — Черт меня побери, — сказал он. — Черт меня побери.
   Они смотрели еще пять минут, потом еще десять, пока темную глубину зрачков и мозга не стали больно жечь миллионы крупинок огненной соли. Пришлось закрыть глаза.
   — Что ж, — сказала она, — пойдем в дом.
   Он не двинулся с места. Только рука сама собой протянулась и нащупала рычаг косилки. И, заметив, что держит рычаг, он сказал:
   — Осталось еще немножко скосить…
   — Так ведь ничего не видно.
   — Увижу, — сказал он. — Надо же мне кончить. А после, перед сном, посидим немного на веранде.
   Он помог жене оттащить на веранду качалки, усадил ее, вернулся на лужайку и снова взялся за косилку. Косилка. Колесо в колесе. Нехитрая машина, берешься обеими руками за рычаг и ведешь ее вперед, колеса вертятся, стрекочут, а ты шагаешь сзади и спокойно раздумываешь о своем. Шум, треск, а над всем этим — покой и тишина. Круженье колеса — и неслышная поступь раздумья.
   Мне миллионы лет от роду, сказал он себе. Я родился минуту назад. Я ростом в дюйм, нет, в десять тысяч миль. Я опускаю глаза и не могу разглядеть своих ног, они слишком далеко внизу.
   Он вел косилку по газону. Срезанная трава брызгала из-под ножей и мягко падала вокруг; он вдыхал ее свежесть, упивался ею и чувствовал — не его одного, но все человечество наконец-то омывает животворный родник вечной молодости.
   И, омытый этими живительными водами, он снова вспомнил песенку про колеса, про веру и про милость Божью там, высоко в небе, среди миллионов неподвижных звезд, куда вторглась одна-единственная, дерзкая, и летит, и ее уже не остановить.
   Потом он скосил оставшуюся траву.

Чудесный костюм цвета сливочного мороженого

The Wonderful Ice Cream Suit 1958 год Переводчик: Т.Шинкарь
 
   На город опускались летние сумерки. Из дверей бильярдной, где мягко постукивали шары, вышли трое молодых мексиканцев подышать теплым вечерним воздухом, а заодно и поглядеть на мир. Они то лениво переговаривались между собой, то молча смотрели, как по горячему асфальту, словно черные пантеры, скользят лимузины или, разбрасывая громы и молнии, проносятся трамваи, затихая вдали.
   — Эх, — вздохнул Мартинес, самый молодой и самый печальный из троих. — Чудесный вечер, а, ребята? Чудесный…
   Ему казалось, что в этот вечер мир то приближается к нему, то снова отдаляется. Снующие мимо прохожие вдруг оказывались словно на противоположном тротуаре, а дома, стоящие на расстоянии полумили, вдруг низко склонялись над ним. Но чаще люди, машины, дома были где-то по ту сторону невидимого барьера и были недосягаемы. В этот жаркий летний вечер лицо юного Мартинеса застыло, словно скованное морозом.
   В такие вечера хорошо мечтать… мечтать о многом…
   — Мечтать! — воскликнул тот, которого звали Вильянасул. У себя в комнатушке он вслух громко читал книги, но на улице всегда говорил почти шепотом. — Мечтать — это бесполезное занятие безработных.
   — Безработных? — воскликнул небритый Ваменос. — Вы только послушайте! А кто же мы, по-твоему? У нас ведь тоже нет ни работы, ни денег.
   — А значит, — заключил Мартинес, — нет и друзей.
   — Это верно. — Взгляд Вильянасула был устремлен в сторону площади, где тихий летний ветерок шевелил кроны пальм. — Знаете, чего бы мне хотелось? Мне хотелось бы пойти на площадь, потолкаться среди деловых людей, побеседовать с теми, кто приходит туда по вечерам, чтобы поговорить о делах на бирже. Но пока я так одет, пока я бедняк, они не станут со мной разговаривать. Ничего, Мартинес, зато у нас троих есть дружба. А дружба бедняков — это что-нибудь да значит. Это настоящая дружба… Мы…
   В эту минуту мимо прошел красивый молодой мексиканец с тонкими усиками; на каждой руке у него повисла хохочущая девица.
   — Madre mia! — хлопнул себя по лбу Мартинес. — А как вот этому удалось подцепить сразу двух подруг?
   — Ему помог его красивый белый костюм. — Ваменос грыз свой грязный ноготь. — Видать, он из ловкачей.
   Прислонясь к стене, Мартинес провожал взглядом хохочущую компанию. В доме напротив открылось окно четвертого этажа, и из него выглянула красивая девушка; ветер ласково заиграл ее черными волосами. Мартинес знал эту девушку вечность: целых шесть недель. Он кивал ей головой, он приветственно поднимал руку, улыбался, подмигивал, даже кланялся ей на улице или когда, навещая друзей, встречал ее в вестибюле дома, в городском парке, в центре города. Но девушка подставила лицо ветру. Юноша не существовал для нее — его словно и не было.