Страница:
– Около «Айриш Мосс»? – спросил Витторини.
– Я тоже, – сказал отец Брайан.
Витторини с очень довольным видом уселся в кресло.
– Ну а мы расположимся поблизости от «Лакрима Христи». Нет возражений? – сказал пастор.
– Это итальянское вино, пастор.
– Сдается мне, что я о нем кое-что слышал, – сказал пастор и сел.
– Вот так. – Отец Брайан торопливо привстал и, не глядя на Витторини, щедро плеснул себе в стакан «Айриш Мосс». – Ирландское возлияние.
– Позвольте мне. – Витторини кивнул в знак благодарности и поднялся, чтобы налить присутствующим напитки. – Слезы Христа и солнце Италии… А сейчас, прежде чем мы выпьем, мне хотелось бы кое-что сказать.
Присутствующие в ожидании глядели на него.
– Папской энциклики о космических полетах, – наконец произнес он, – не существует.
– Мы обнаружили это, – вставил Келли, – несколько часов назад.
– Простите меня, святые отцы, – продолжал Витторини. – Я похож на рыболова, сидящего на берегу. Когда он видит рыбу, то кидает в воду приманку. Я все время подозревал, что энциклики нет. Но всякий раз, когда этот вопрос всплывал и обсуждался в городе, я постоянно слышал, как священники из Дублина отрицают ее существование. И я подумал: она должна быть! Ведь они не пойдут проверять, так это или нет, потому что боятся обнаружить ее. Я же, в гордыне своей, не буду исследовать этот вопрос, поскольку боюсь, что ее нет. Так что в чем, собственно, разница между римской гордыней и гордыней Корка?.. Я намерен отступиться и буду хранить молчание целую неделю. Пастор, прошу наложить епитимью.
– Хорошо, отец, хорошо, – пастор Шелдон встал. – А теперь и я хочу сделать заявление. В следующем месяце сюда приезжает новый священник. Я долго размышлял над этим. Он итальянец, родился и вырос в Монреале.
Витторини прищурил один глаз и попытался представить себе прибывающего.
– Церковь – это полнота всех вещей для всех людей, – продолжал пастор, – и меня очень занимает мысль, каким может быть человек с горячей кровью, выросший в холодном климате, как наш новый итальянец. Впрочем, этот случай так же интересен, как и мой собственный: холодная кровь, воспитанная в Калифорнии. Нам тут не помешал бы еще один итальянец, чтобы растормошить здешнюю публику, и этот латинянин, похоже, из таких, кто может встряхнуть даже отца Витторини. Ну а теперь кто-нибудь хочет предложить тост?
– Пастор, разрешите мне, – снова встал отец Витторини. Он добродушно улыбался и переводил сверкающий взгляд по очереди на всех присутствующих. – Не Блейк ли говорил где-то о механизмах радости? Другими словами, разве не Господь создал окружающую среду, затем ограничил Силы Природы, дав возможность развиться плоти, возникнуть мужчинам и женщинам – крохотным куколкам, каковыми мы все являемся? И затем в неизреченной всеблагости и премудрости своей послал нас вперед к мирным и прекрасным пределам. Так разве мы не Господни механизмы радости?
– Если Блейк такое говорил, – сказал отец Брайан, – то я забираю свои слова назад. Он никогда не жил в Дублине!
Все рассмеялись.
Витторини пил «Айриш Мосс» и был, соответственно, весьма немногословен. Остальные пили итальянское вино и преисполнялись добродушия, а отец Брайан в приступе сердечности воскликнул:
– Витторини, а почему бы вам не включить, хоть это и не по-божески, этого демона?
– Девятый канал?
– Именно девятый!
И пока Витторини крутил ручки, отец Брайан, задумчиво глядя поверх своего стакана, спрашивал:
– Неужели Блейк действительно говорил такое?
– Важно то, святой отец, – отвечал ему Витторини, склонившись к призракам, мелькавшим на экране, – что он вполне мог так сказать, если бы жил сегодня. А это я сочинил сам сегодня ночью.
Все посмотрели на итальянца чуть ли не с благоговением. Тут телевизор кашлянул, и изображение стало четким; на экране где-то вдалеке возникла ракета, готовая к старту.
– Механизмы радости, – сказал отец Брайан. – А вот этот, который вы сейчас настраиваете? И тот, другой, вон там – ракета на стартовой площадке?
– Они вполне могут ими стать сегодня ночью, – прошептал Витторини, – если эта штука вместе с человеком, который в ней сидит, поднимется и человек останется жив, и облетит всю планету, а мы – вместе с ним, хотя мы просто смотрим телевизор. Это действительно будет огромной радостью.
Ракету готовили к взлету, и отец Брайан на миг закрыл глаза.
"Прости мне, Иисус, – думал он, – прости старику его гордыню, и прости Витторини его язвительность, и помоги мне постигнуть то, что я вижу сегодня вечером, и дай мне бодрствовать в веселии духа, если понадобится, до рассвета, и пусть эта штуковина благополучно поднимется и спустится, и не оставь помыслами Своими раба Своего в той штуковине, спаси его, Господи, и сохрани. И помоги мне. Господи, тогда, когда придет лето, ибо неизбежно, что вечером Четвертого Июля Витторини с детишками со всего квартала на нашей лужайке станут запускать ракеты.
Все они будут смотреть в небо, словно настал Судный День, и тогда помоги мне, Всемогущий, быть таким, как те дети, пред великим концом времени и той пустотой, где Ты пребываешь вовеки. И помоги мне. Боже, в вечер праздника Независимости выйти и запустить свою ракету, и стоять рядом с отцом-латинянином с выражением детского восторга от сверкающего великолепия".
Он открыл глаза.
Ветер времени доносил с далекого мыса Канаверал голоса. Очертания странных призраков неясно вырисовывались на экране.
Отец Брайан допивал остатки вина, когда кто-то осторожно тронул его за локоть.
– Отец, – сказал Витторини, приблизив губы к его уху, – пристегните ремень.
– Непременно. Непременно. И – большое спасибо.
Он откинулся в кресле. Закрыл глаза. Он ждал, когда вспыхнет пламя и раздастся гром. Он ждал толчка и голоса, который научит его дурацкой, странной, нелепой и чудесной вещи: обратному счету, все время задом наперед… до нуля.
Тот, кто ждет
Я живу в колодце. Я живу в нем подобно туману, подобно пару в каменной глотке. Я не двигаюсь, я ничего не делаю, я лишь жду. Надо мной мерцают холодные звезды ночи, блещет утреннее солнце. Иногда я пою древние песни этого мира, песни его юности. Как мне объяснить, кто я, если я не знаю этого сам? Я и дымка, и лунный свет, и память. И я стар. Очень стар. В прохладной тиши колодца я жду своего часа и уверен, что когда-нибудь он придет…
Сейчас утро. Я слышу нарастающие раскаты грома. Я чую огонь и улавливаю скрежет металла. Мой час близится. Я жду.
Далекие голоса.
– Марс! Наконец-то!
Чужой язык, он незнаком мне. Я прислушиваюсь.
– Пошлите людей на разведку!
Скрип песка. Ближе, ближе.
– Где флаг?
– Здесь, сэр.
– Ладно.
Солнце стоит высоко в голубом небе, его золотистые лучи наполняют колодец, и я парю в них, как цветочная пыльца, невидимый в теплом свете.
– Именем Земли объявляю территорию Марса равно принадлежащей всем нациям!
Что они говорят? Я нежусь в теплом свете солнца, праздный и незримый, золотистый и неутомимый.
– Что там такое?
– Колодец!
– Быть этого не может!
– Точно! Идите сюда.
Я ощущаю приближение теплоты. Над колодцем склоняются три фигуры, и мое холодное дыхание касается их лиц.
– Вот это да-а-а!
– Как ты думаешь, вода хорошая?
– Сейчас проверим.
– Принесите склянку и веревку!
– Сейчас.
Шаги удаляются. Потом приближаются снова. Я жду.
– Опускайте. Полегче, полегче.
Преломленные стеклом блики солнца во мраке колодца. Веревка медленно опускается. Стекло коснулось поверхности, и по воде побежала мягкая рябь. Я медленно плыву вверх.
– Так, готово. Риджент, ты сделаешь анализ?
– Давай.
– Ребята, вы только посмотрите, до чего красиво выложен этот колодец! Интересно, сколько ему лет?
– Кто его знает? Вчера, когда мы приземлились в том городе, Смит уверял, что марсианская цивилизация вымерла добрых десять тысяч лет назад.
– Ну, что там с водой, Риджент?
– Чиста, как слеза. Хочешь попробовать?
Серебряный звон струи в палящем зное.
– Джонс, что с тобой?
– Не знаю. Ни с того ни с сего голова заболела.
– Может быть, от воды?
– Нет, я ее не пил. Я это почувствовал, как только наклонился над колодцем. Сейчас уже лучше.
Теперь мне известно, кто я. Меня зовут Стивен Леонард Джонс, мне 25 лет, я прилетел с планеты Земля и вместе с моими товарищами Риджентом и Шоу стою возле древнего марсианского колодца.
Я рассматриваю свои загорелые, сильные руки. Я смотрю на свои длинные ноги, на свою серебристую форму, на своих товарищей.
– Что с тобой, Джонс? – спрашивают они.
– Все в порядке, – отвечаю я. – Ничего особенного.
Как приятно есть! Тысячи, десятки тысяч лет я не знал этого чувства. Пища приятно обволакивает язык, а вино, которым я запиваю ее, теплом разливается по телу. Я прислушиваюсь к голосам товарищей. Я произношу незнакомые мне слова и все же как-то их понимаю. Я смакую каждый глоток воздуха.
– В чем дело, Джонс?
– А что такое? – спрашиваю я.
– Ты так дышишь, словно простудился, – говорит один из них.
– Наверно, так оно и есть, – отвечаю я.
– Тогда вечером загляни к врачу.
Я киваю – до чего же приятно кивнуть головой! После перерыва в десять тысяч лет приятно делать все. Приятно вдыхать воздух, приятно чувствовать солнце, прогревающее тебя до самых костей, приятно ощущать теплоту собственной плоти, которой ты был так долго лишен, и слышать все звуки четче и яснее, чем из глубины колодца. В упоении я сижу у колодца.
– Очнись, Джонс. Нам пора идти.
– Да, – говорю я, восторженно ощущая, как слово, соскользнув с языка, медленно тает в воздухе.
Риджент стоит у колодца и глядит вниз. Остальные потянулись назад, к серебряному кораблю.
Я чувствую улыбку на своих губах.
– Он очень глубокий, – говорю я.
– Да?
– В нем ждет нечто, когда-то имевшее свое тело, – говорю я и касаюсь его руки.
Корабль – серебряное пламя в дрожащем мареве. Я подхожу к нему. Песок хрустит под ногами. Я ощущаю запах ракеты, оплывающей в полуденном зное.
– Где Риджент? – спрашивает кто-то.
– Я оставил его у колодца, – отвечаю я.
Один из них бежит к колодцу.
Меня начинает знобить. Слабая дрожь, идущая изнутри, постепенно усиливается. Я впервые слышу голос. Он таится во мне – крошечный, испуганный – и молит: «Выпустите меня! Выпустите!» Словно кто-то, затерявшись в лабиринте, носится по коридору, барабанит в двери, умоляет, плачет.
– Риджент в колодце!
Все бросаются к колодцу. Я бегу с ними, но мне трудно. Я болен. Я весь дрожу.
– Наверное, он свалился туда. Джонс, ведь ты был с ним? Ты что-нибудь видел? Джонс! Ты слышишь? Джонс! Что с тобой?
Я падаю на колени, мое тело сотрясается, как в лихорадке.
– Он болен, – говорит один, подхватывая меня. – Ребята, помогите-ка.
– У него солнечный удар.
– Нет! – шепчу я.
Они держат меня, сотрясаемого судорогами, подобными землетрясению, а голос, глубоко спрятанный во мне, рвется наружу: «Вот Джонс, вот я, это не он, не он, не верьте ему, выпустите меня, выпустите!»
Я смотрю вверх, на склонившиеся надо мной фигуры, и мои веки вздрагивают. Они трогают мое запястье.
Сердце в порядке.
Я закрываю глаза. Крик внутри обрывается, дрожь прекратилась. Я вновь свободен, я поднимаюсь вверх, как из холодной глубины колодца.
– Он умер, – говорит кто-то.
– От чего?
– Похоже на шок.
– Но почему шок? – говорю я. Меня зовут Сешенс, у меня энергичные губы, и я капитан этих людей. Я стою среди них и смотрю на распростертое на песке тело. Я хватаюсь за голову.
– Капитан?!
– Ничего. Сейчас пройдет. Резкая боль в голове. Сейчас. Уже все в порядке.
– Давайте уйдем в тень, сэр.
– Да, – говорю я, не сводя глаз с Джонса. – Нам не стоило прилетать сюда. Марс не хочет этого.
Мы несем тело назад, к ракете, и я чувствую, как где-то во мне новый голос молит выпустить его. Он таится в самой глубине моего тела.
На этот раз дрожь начинается гораздо раньше. Мне очень трудно сдерживать этот голос.
– Спрячьтесь в тени, сэр. Вы плохо выглядите.
– Да, – говорю я. – Помогите.
– Что, сэр?
– Я ничего не сказал.
– Вы сказали «помогите».
– Разве я что-то сказал, Мэтьюз?
У меня трясутся руки. Пересохшие губы жадно хватают воздух. Глаза вылезают из орбит. «Не надо! Не надо! Помогите мне! Помогите! Выпустите меня!»
– Не надо, – говорю я.
– Что, сэр?
– Ничего. Я должен освободиться, – говорю я и зажимаю себе рот руками.
– Что с вами, сэр? – кричит Мэтьюз.
– Немедленно все возвращайтесь назад на Землю! – кричу я.
Я достаю пистолет.
Выстрел. Крики оборвались. Я со свистом падаю куда-то в пространство.
Как приятно умирать после десяти тысяч лет ожидания! Как приятно чувствовать прохладу и слабость! Как приятно ощущать, что жизнь горячей струёй покидает тебя и на смену идет спокойное очарование смерти. Но это не может продолжаться долго.
Выстрел.
– Боже, он покончил с собой! – кричу я и, открывая глаза, вижу капитана, лежащего около ракеты. В его окровавленной голове зияет дыра, а глаза широко раскрыты. Я наклоняюсь и дотрагиваюсь до него.
– Глупец. Зачем он это сделал?
Люди испуганы. Они стоят возле двух трупов, оглядываются на марсианские пески и видневшийся вдали колодец, на дне которого покоится Риджент. Они поворачиваются ко мне. Один из них говорит:
– Теперь ты капитан, Мэтьюз.
– Знаю.
– Нас теперь только шестеро.
– Как быстро это случилось!
– Я не хочу быть здесь! Выпустите меня!
Люди вскрикивают. Я уверенно подхожу к ним.
– Послушайте, – говорю я и касаюсь их рук, локтей, плеч.
Мы умолкаем. Теперь мы – одно.
– Нет, нет, нет, нет, нет, нет! – кричат голоса из темниц наших тел.
Мы молча смотрим друг на друга, на наши бледные лица и дрожащие руки. Потом мы все как один поворачиваем голову и обращаем взгляд к колодцу.
– Пора, – говорим мы.
– Нет, нет, нет, – кричат шесть голосов.
Наши ноги шагают по песку, как двенадцать пальцев одной огромной руки.
Мы склоняемся над колодцем. Из прохладной глубины на нас смотрят шесть лиц.
Один за другим мы перегибаемся через кран и один за другим несемся навстречу мерцающей глади воды.
Я живу в колодце. Я живу в нем подобно туману, подобно пару в каменной глотке. Я не двигаюсь, я ничего не делаю, я лишь жду. Надо мной мерцают холодные звезды ночи, блещет утреннее солнце. Иногда я пою древние песни этого мира, песни его юности. Как мне объяснить, кто я, если я не знаю этого сам? Я просто жду.
Солнце садится. На небо выкатываются звезды. Далеко-далеко вспыхивает огонек. Новая ракета приближается к Марсу…
Tyrannosaurus Rex
Он открыл дверь в тьму. Чей-то голос крикнул:
– Ну, закрывай же!
Его словно ударили по лицу. Он рванулся внутрь. Дверь за ним хлопнула. Он тихо выругался. Тот же голос полупроговорил-полупропел страдальчески:
– О, боже! Ты и есть Тервиллиджер?
– Да, – ответил Тервиллиджер.
Справа от него, на стене погруженного во мрак зала, смутным призраком маячил экран. Слева плясало в воздухе маленькое красноватое пятнышко – это двигалась зажатая в губах сигарета.
– Ты на пять минут опоздал!
«А сказал ты это так, будто я опоздал не на пять минут, а на пять лет», – подумал Тервиллиджер.
– Сунь свою пленку в аппаратную. Ну, пошевеливайся!
Тервиллиджер прищурился.
Он разглядел пять глубоких кресел, четыре из них заполняла администраторская плоть, и она, тяжело дыша и отдуваясь, переливалась через подлокотники к пятому креслу, посередине, где, почти в полной темноте, сидел и курил мальчик.
«Нет, – подумал Тервиллиджер, – не мальчик. А сам Джо Кларенс. Кларенс Великий».
Крошечный рот, выдувая дым, дернулся, как у марионетки:
– Ну?
Неуверенно ступая, Тервиллиджер двинулся к киномеханику и отдал ему коробку с пленкой; киномеханик, сделав в сторону кресел непристойный жест, подмигнул Тервиллиджеру и захлопнул за ним дверь.
– Господи! – вздохнул тонкий голос. Зазвенел звонок. – Аппаратная, начинай!
Тервиллиджер протянул руку к ближайшему креслу, ткнулся в мягкое и живое, отпрянул и, кусая губы, остался стоять.
С экрана в зал прыгнула музыка. Под громовые раскаты барабанов начался фильм:
Tyrannosaurus Rex: грозный ящер
Объемно-мультипликационный фильм
Куклы и съемка Джона Тервиллиджера
Попытка воспроизвести формы жизни, существовавшие на Земле за миллиард лет до рождества Христова
Детские ручки в среднем кресле чуть слышно, иронически зааплодировали.
Тервиллиджер закрыл глаза. Новая музыка с экрана вырвала его из забытья. Титры растаяли в мире первобытного солнца, ядовитого дождя и буйной, девственной растительности. Клочья утреннего тумана лежали по берегам вечных морей, и огромные летающие кошмары снова и снова, как коса, срезали ветер. Громадные треугольники из морщинистой кожи и костей, с алмазами глаз и неровными желтыми зубами, птеродактили, эти воздушные змеи, запущенные в небо самим злом, падали на добычу, хватали ее и, почти не поднимаясь над землей, уносили в ножницах ртов свои жертвы и их предсмертные крики.
Тервиллиджер смотрел как зачарованный.
В густых зарослях что-то вздрагивало, трепыхалось, ползло, дергало усиками, и одна лоснящаяся слизь внутри другой, под роговой броней вторая броня; в тени и на полянах двигались рептилии, населявшие безумное, пришедшее к Тервиллиджеру от далеких предков воспоминание о мести, обретшей плоть, и о паническом бегстве в воздух.
Бронтозавр, стегозавр, трицератопс. Как легко падают с губ тяжеловесные тонны этих названий!
Уродливыми машинами войны и разрушения гигантские чудовища шли через овраги с поросшими мхом склонами, каждым шагом своим растаптывали тысячу цветов, рыли мордами туман, пронзительными криками раздирали пополам небо.
«Красавцы мои, – думал Тервиллиджер, – маленькие мои красавчики! Все из жидкого латекса, губчатой резины, стальных костей на подшипниках; все приснившиеся, из глины вылепленные, гнутые и паяные, склепанные, шлепком ладони в жизнь посланные! Половина их величиной с мой кулак, остальные не крупнее этой вот головы, из которой они появились».
– О боже! – сказал кто-то, тихо и восторженно, в темноте.
Часы, дни, месяцы подряд, шаг за шагом, кадр за кадром, он, Тервиллиджер, проводил созданных им животных через последовательности поз, двигал каждое на крошечную долю дюйма, снимал, передвигал еще на волосок, снимал снова – и теперь диковинные образы, на каких-нибудь восьмистах футах пленки, проносились через проектор.
«Какое чудо! – думал Тервиллиджер. – Это будет новым для меня всегда. Посмотрите только! Ведь они живые! Резина, сталь, каучук, глина, чешуя из латекса, стеклянный глаз, клык из фарфора, прыг-скок, топ-топ – и, шагом гордым, по материкам, еще ноги не знавшим человечьей, по берегам морей, еще солеными не ставших, как будто не прошло с тех пор миллиарда лет. Они вправду дышат! Они вправду мечут громы и молнии! Как жутко! Такое чувство, будто это собственный мой Сад, и в нем сотворенные мной животные, которых я возлюбил в этот День Шестой, а завтра, в День Седьмой, я отдохну».
– О боже! – снова произнес тихий голос.
Тервиллиджер едва не отозвался: «Да, я слышу».
– Это великолепная лента, мистер Кларенс, – продолжал голос.
– Возможно, – сказал человек с голосом мальчика.
– Правдоподобно до невероятности.
– Я видел лучшие, – сказал Кларенс Великий.
Все в Тервиллиджере напряглось. Он отвернулся от экрана, где его друзья скатывались в небытие, где гибли одно за другим, как на скотобойне, существа высотою с двухэтажный дом. Впервые он оглядел своих возможных работодателей.
– Материал великолепный.
Похвала исходила от старика, сидевшего в стороне, отдельно; подавшись вперед, он изумленно, во все глаза, глядел на эту древнюю жизнь.
– Идет рывками. Вон, посмотрите! – Странный мальчик в среднем кресле привстал, показывая на экран зажатой во рту сигаретой. – Уж это кадр хуже некуда. Вы что, не видите?
– Да, – ответил, внезапно устало, старик, откидываясь назад и сливаясь снова с креслом, на котором сидел. – Вижу.
Тервиллиджер задушил жаркий гнев, потом утопил его в быстринах своей крови.
– Идет рывками, – повторил Джо Кларенс. Белый экран, мельканье цифр, темнота; музыка оборвалась, чудовища исчезли.
– Наконец-то! – Джо Кларенс выдохнул дым. – Уже обед скоро. Следующую, Уолтер! Все, Тервиллиджер. – Молчание. – А, Тервиллиджер? – Молчание. – Этот кретин все еще здесь?
– Здесь. – Тервиллиджер изо всех сил вдавил кулаки себе в поясницу.
– О, – сказал Джо Кларенс. – Вообще неплохо. Но не воображай, что деньги потекут рекой. Вчера приходило больше десятка парней, так они показывали материал не хуже, а то и лучше твоего – все пробы для нашего нового фильма «Доисторическое чудовище». Оставь заявку в конверте у секретаря. Выходи в ту же дверь, в какую вошел. Уолтер, какого дьявола ты ждешь? Крути новую!
В темноте Тервиллиджер ободрал ноги о кресло, с трудом нащупал ручку двери, сжал ее крепко.
За спиной у него взорвался экран; потоками мелких камней падала лавина, целые города из гранита, огромные мраморные здания вставали, рассыпались, стекали вниз. В громе падающих камней он расслышал голоса, которые прозвучат через неделю: «Мы заплатим тебе тысячу долларов, Тервиллиджер». – «Но мне нужна тысяча только на одно оборудование!» – «Подумай хорошенько, это для тебя шанс. Хочешь – воспользуйся им, не хочешь – твое дело!».
И слушая, как гром замирает, он уже знал, что воспользуется, и знал, что сделает это с отвращением.
Только когда молчание у него за спиной поглотило лавину всю без остатка и замедлила ход в сердце, домчавшись до неизбежного решения, собственная его кровь, только тогда потянул на себя Тервиллиджер невероятно тяжелую дверь и шагнул в ужасающий, безжалостный свет дня.
Припаяй гибкий позвоночник к извивающейся длинной шее, насади на нее самодельный маленький череп, закрепи на шарнирах нижнюю челюсть, оклей губчатой резиной смазанный в суставах скелет, обтяни пестрой кожей, которую не отличить от настоящей змеиной, заделай тщательно швы, и потом в мире, где безумие, пробудившись от сна, видит перед собой другое безумие, еще более немыслимое, он встанет торжествующе на дыбы.
Из света электрического солнца вниз скользнули руки Творца. Они опустили чудовище с пятнистой змеиной кожей в сделанную зеленую чащу, повели через кишащее бактериями варево. Механический ящер среди всего этого безмолвного ужаса чувствовал себя великолепно. Со слепых небес доносился голос Творца, сад вибрировал от старого монотонного напева: стопу… к голени, голень… к колену, колено… к бедру, бедро…
Дверь распахнулась.
Словно отряд бойскаутов ворвался в комнату – это вбежал Джо Кларенс. С таким видом, будто в комнате никого нет, он дико огляделся вокруг.
– О господи! – завопил он. – Так у тебя, оказывается, еще не все готово? Это стоит мне денег!
– Не стоит ничего, – сухо сказал Тервиллиджер. – Мне заплатят те же деньги, сколько бы я времени ни потратил.
Шаг, остановка, шаг, остановка: так, дергаясь, Джо Кларенс к нему приблизился.
– В общем, поторапливайся. И сделай пострашней, чтоб дрожь пробирала.
Тервиллиджер стоял на коленях возле своих миниатюрных джунглей. Глаза его были вровень с глазами продюсера, и Тервиллиджер спросил:
– Сколько футов крови и предсмертных мук вы хотите?
– Две тысячи футов одного и столько же другого! – Кларенс рассмеялся прерывисто, будто всхлипывая. – Дай-ка я посмотрю.
Он схватил ящера.
– Осторожней!
– Осторожней? – Кларенс небрежно и равнодушно вертел страшилище в руках. – Разве чудовище не мое? В контракте…
– В контракте сказано, что вы используете эту куклу для рекламы фильма, но вернете мне, когда фильм будет выпущен.
– Черт-те что написали! – Кларенс махнул рукой, в которой держал чудовище. – Это неправильно. Всего четыре дня как мы подписали контракты, и…
– Кажется, будто прошло уже четыре года. – Тервиллиджер потер глаза. – Я две ночи не ложился, доделывал эту тварь, чтобы можно было скорее начать съемки.
Кларенс не снизошел до ответа.
– К черту такой контракт! Какая гнусность! Чудовище мое. От тебя и твоего агента у меня сердечные приступы. Приступы из-за денег, приступы из-за оборудования, приступы из-за…
– Кинокамера, которую вы мне дали, старая-престарая.
– Ну так чини ее, если она ломается, ведь руки у тебя есть? Пошевели мозгами – в том-то весь и фокус, чтобы обойтись без денег. Возвращаясь к делу: тварь – и это должно было быть оговорено в условиях – моя и только моя.
– Я никогда не отдаю свои изделия во владение другим, – отрезал Тервиллиджер. – Слишком много времени и чувств в них вложено.
– Ладно, черт побери, мы накидываем тебе за зверюгу еще пятьдесят долларов, и оставляем тебе – бесплатно! – когда фильм будет готов, камеру и прочее оборудование, договорились? Открывай тогда собственное дело. Конкурируй со мной, сведи со мной счеты при помощи моего же оборудования! – Кларенс рассмеялся.
– Я тоже, – сказал отец Брайан.
Витторини с очень довольным видом уселся в кресло.
– Ну а мы расположимся поблизости от «Лакрима Христи». Нет возражений? – сказал пастор.
– Это итальянское вино, пастор.
– Сдается мне, что я о нем кое-что слышал, – сказал пастор и сел.
– Вот так. – Отец Брайан торопливо привстал и, не глядя на Витторини, щедро плеснул себе в стакан «Айриш Мосс». – Ирландское возлияние.
– Позвольте мне. – Витторини кивнул в знак благодарности и поднялся, чтобы налить присутствующим напитки. – Слезы Христа и солнце Италии… А сейчас, прежде чем мы выпьем, мне хотелось бы кое-что сказать.
Присутствующие в ожидании глядели на него.
– Папской энциклики о космических полетах, – наконец произнес он, – не существует.
– Мы обнаружили это, – вставил Келли, – несколько часов назад.
– Простите меня, святые отцы, – продолжал Витторини. – Я похож на рыболова, сидящего на берегу. Когда он видит рыбу, то кидает в воду приманку. Я все время подозревал, что энциклики нет. Но всякий раз, когда этот вопрос всплывал и обсуждался в городе, я постоянно слышал, как священники из Дублина отрицают ее существование. И я подумал: она должна быть! Ведь они не пойдут проверять, так это или нет, потому что боятся обнаружить ее. Я же, в гордыне своей, не буду исследовать этот вопрос, поскольку боюсь, что ее нет. Так что в чем, собственно, разница между римской гордыней и гордыней Корка?.. Я намерен отступиться и буду хранить молчание целую неделю. Пастор, прошу наложить епитимью.
– Хорошо, отец, хорошо, – пастор Шелдон встал. – А теперь и я хочу сделать заявление. В следующем месяце сюда приезжает новый священник. Я долго размышлял над этим. Он итальянец, родился и вырос в Монреале.
Витторини прищурил один глаз и попытался представить себе прибывающего.
– Церковь – это полнота всех вещей для всех людей, – продолжал пастор, – и меня очень занимает мысль, каким может быть человек с горячей кровью, выросший в холодном климате, как наш новый итальянец. Впрочем, этот случай так же интересен, как и мой собственный: холодная кровь, воспитанная в Калифорнии. Нам тут не помешал бы еще один итальянец, чтобы растормошить здешнюю публику, и этот латинянин, похоже, из таких, кто может встряхнуть даже отца Витторини. Ну а теперь кто-нибудь хочет предложить тост?
– Пастор, разрешите мне, – снова встал отец Витторини. Он добродушно улыбался и переводил сверкающий взгляд по очереди на всех присутствующих. – Не Блейк ли говорил где-то о механизмах радости? Другими словами, разве не Господь создал окружающую среду, затем ограничил Силы Природы, дав возможность развиться плоти, возникнуть мужчинам и женщинам – крохотным куколкам, каковыми мы все являемся? И затем в неизреченной всеблагости и премудрости своей послал нас вперед к мирным и прекрасным пределам. Так разве мы не Господни механизмы радости?
– Если Блейк такое говорил, – сказал отец Брайан, – то я забираю свои слова назад. Он никогда не жил в Дублине!
Все рассмеялись.
Витторини пил «Айриш Мосс» и был, соответственно, весьма немногословен. Остальные пили итальянское вино и преисполнялись добродушия, а отец Брайан в приступе сердечности воскликнул:
– Витторини, а почему бы вам не включить, хоть это и не по-божески, этого демона?
– Девятый канал?
– Именно девятый!
И пока Витторини крутил ручки, отец Брайан, задумчиво глядя поверх своего стакана, спрашивал:
– Неужели Блейк действительно говорил такое?
– Важно то, святой отец, – отвечал ему Витторини, склонившись к призракам, мелькавшим на экране, – что он вполне мог так сказать, если бы жил сегодня. А это я сочинил сам сегодня ночью.
Все посмотрели на итальянца чуть ли не с благоговением. Тут телевизор кашлянул, и изображение стало четким; на экране где-то вдалеке возникла ракета, готовая к старту.
– Механизмы радости, – сказал отец Брайан. – А вот этот, который вы сейчас настраиваете? И тот, другой, вон там – ракета на стартовой площадке?
– Они вполне могут ими стать сегодня ночью, – прошептал Витторини, – если эта штука вместе с человеком, который в ней сидит, поднимется и человек останется жив, и облетит всю планету, а мы – вместе с ним, хотя мы просто смотрим телевизор. Это действительно будет огромной радостью.
Ракету готовили к взлету, и отец Брайан на миг закрыл глаза.
"Прости мне, Иисус, – думал он, – прости старику его гордыню, и прости Витторини его язвительность, и помоги мне постигнуть то, что я вижу сегодня вечером, и дай мне бодрствовать в веселии духа, если понадобится, до рассвета, и пусть эта штуковина благополучно поднимется и спустится, и не оставь помыслами Своими раба Своего в той штуковине, спаси его, Господи, и сохрани. И помоги мне. Господи, тогда, когда придет лето, ибо неизбежно, что вечером Четвертого Июля Витторини с детишками со всего квартала на нашей лужайке станут запускать ракеты.
Все они будут смотреть в небо, словно настал Судный День, и тогда помоги мне, Всемогущий, быть таким, как те дети, пред великим концом времени и той пустотой, где Ты пребываешь вовеки. И помоги мне. Боже, в вечер праздника Независимости выйти и запустить свою ракету, и стоять рядом с отцом-латинянином с выражением детского восторга от сверкающего великолепия".
Он открыл глаза.
Ветер времени доносил с далекого мыса Канаверал голоса. Очертания странных призраков неясно вырисовывались на экране.
Отец Брайан допивал остатки вина, когда кто-то осторожно тронул его за локоть.
– Отец, – сказал Витторини, приблизив губы к его уху, – пристегните ремень.
– Непременно. Непременно. И – большое спасибо.
Он откинулся в кресле. Закрыл глаза. Он ждал, когда вспыхнет пламя и раздастся гром. Он ждал толчка и голоса, который научит его дурацкой, странной, нелепой и чудесной вещи: обратному счету, все время задом наперед… до нуля.
Тот, кто ждет
The One Who Waits 1949 год Переводчики: А. Лебедева, А. Чайковский
Я живу в колодце. Я живу в нем подобно туману, подобно пару в каменной глотке. Я не двигаюсь, я ничего не делаю, я лишь жду. Надо мной мерцают холодные звезды ночи, блещет утреннее солнце. Иногда я пою древние песни этого мира, песни его юности. Как мне объяснить, кто я, если я не знаю этого сам? Я и дымка, и лунный свет, и память. И я стар. Очень стар. В прохладной тиши колодца я жду своего часа и уверен, что когда-нибудь он придет…
Сейчас утро. Я слышу нарастающие раскаты грома. Я чую огонь и улавливаю скрежет металла. Мой час близится. Я жду.
Далекие голоса.
– Марс! Наконец-то!
Чужой язык, он незнаком мне. Я прислушиваюсь.
– Пошлите людей на разведку!
Скрип песка. Ближе, ближе.
– Где флаг?
– Здесь, сэр.
– Ладно.
Солнце стоит высоко в голубом небе, его золотистые лучи наполняют колодец, и я парю в них, как цветочная пыльца, невидимый в теплом свете.
– Именем Земли объявляю территорию Марса равно принадлежащей всем нациям!
Что они говорят? Я нежусь в теплом свете солнца, праздный и незримый, золотистый и неутомимый.
– Что там такое?
– Колодец!
– Быть этого не может!
– Точно! Идите сюда.
Я ощущаю приближение теплоты. Над колодцем склоняются три фигуры, и мое холодное дыхание касается их лиц.
– Вот это да-а-а!
– Как ты думаешь, вода хорошая?
– Сейчас проверим.
– Принесите склянку и веревку!
– Сейчас.
Шаги удаляются. Потом приближаются снова. Я жду.
– Опускайте. Полегче, полегче.
Преломленные стеклом блики солнца во мраке колодца. Веревка медленно опускается. Стекло коснулось поверхности, и по воде побежала мягкая рябь. Я медленно плыву вверх.
– Так, готово. Риджент, ты сделаешь анализ?
– Давай.
– Ребята, вы только посмотрите, до чего красиво выложен этот колодец! Интересно, сколько ему лет?
– Кто его знает? Вчера, когда мы приземлились в том городе, Смит уверял, что марсианская цивилизация вымерла добрых десять тысяч лет назад.
– Ну, что там с водой, Риджент?
– Чиста, как слеза. Хочешь попробовать?
Серебряный звон струи в палящем зное.
– Джонс, что с тобой?
– Не знаю. Ни с того ни с сего голова заболела.
– Может быть, от воды?
– Нет, я ее не пил. Я это почувствовал, как только наклонился над колодцем. Сейчас уже лучше.
Теперь мне известно, кто я. Меня зовут Стивен Леонард Джонс, мне 25 лет, я прилетел с планеты Земля и вместе с моими товарищами Риджентом и Шоу стою возле древнего марсианского колодца.
Я рассматриваю свои загорелые, сильные руки. Я смотрю на свои длинные ноги, на свою серебристую форму, на своих товарищей.
– Что с тобой, Джонс? – спрашивают они.
– Все в порядке, – отвечаю я. – Ничего особенного.
Как приятно есть! Тысячи, десятки тысяч лет я не знал этого чувства. Пища приятно обволакивает язык, а вино, которым я запиваю ее, теплом разливается по телу. Я прислушиваюсь к голосам товарищей. Я произношу незнакомые мне слова и все же как-то их понимаю. Я смакую каждый глоток воздуха.
– В чем дело, Джонс?
– А что такое? – спрашиваю я.
– Ты так дышишь, словно простудился, – говорит один из них.
– Наверно, так оно и есть, – отвечаю я.
– Тогда вечером загляни к врачу.
Я киваю – до чего же приятно кивнуть головой! После перерыва в десять тысяч лет приятно делать все. Приятно вдыхать воздух, приятно чувствовать солнце, прогревающее тебя до самых костей, приятно ощущать теплоту собственной плоти, которой ты был так долго лишен, и слышать все звуки четче и яснее, чем из глубины колодца. В упоении я сижу у колодца.
– Очнись, Джонс. Нам пора идти.
– Да, – говорю я, восторженно ощущая, как слово, соскользнув с языка, медленно тает в воздухе.
Риджент стоит у колодца и глядит вниз. Остальные потянулись назад, к серебряному кораблю.
Я чувствую улыбку на своих губах.
– Он очень глубокий, – говорю я.
– Да?
– В нем ждет нечто, когда-то имевшее свое тело, – говорю я и касаюсь его руки.
Корабль – серебряное пламя в дрожащем мареве. Я подхожу к нему. Песок хрустит под ногами. Я ощущаю запах ракеты, оплывающей в полуденном зное.
– Где Риджент? – спрашивает кто-то.
– Я оставил его у колодца, – отвечаю я.
Один из них бежит к колодцу.
Меня начинает знобить. Слабая дрожь, идущая изнутри, постепенно усиливается. Я впервые слышу голос. Он таится во мне – крошечный, испуганный – и молит: «Выпустите меня! Выпустите!» Словно кто-то, затерявшись в лабиринте, носится по коридору, барабанит в двери, умоляет, плачет.
– Риджент в колодце!
Все бросаются к колодцу. Я бегу с ними, но мне трудно. Я болен. Я весь дрожу.
– Наверное, он свалился туда. Джонс, ведь ты был с ним? Ты что-нибудь видел? Джонс! Ты слышишь? Джонс! Что с тобой?
Я падаю на колени, мое тело сотрясается, как в лихорадке.
– Он болен, – говорит один, подхватывая меня. – Ребята, помогите-ка.
– У него солнечный удар.
– Нет! – шепчу я.
Они держат меня, сотрясаемого судорогами, подобными землетрясению, а голос, глубоко спрятанный во мне, рвется наружу: «Вот Джонс, вот я, это не он, не он, не верьте ему, выпустите меня, выпустите!»
Я смотрю вверх, на склонившиеся надо мной фигуры, и мои веки вздрагивают. Они трогают мое запястье.
Сердце в порядке.
Я закрываю глаза. Крик внутри обрывается, дрожь прекратилась. Я вновь свободен, я поднимаюсь вверх, как из холодной глубины колодца.
– Он умер, – говорит кто-то.
– От чего?
– Похоже на шок.
– Но почему шок? – говорю я. Меня зовут Сешенс, у меня энергичные губы, и я капитан этих людей. Я стою среди них и смотрю на распростертое на песке тело. Я хватаюсь за голову.
– Капитан?!
– Ничего. Сейчас пройдет. Резкая боль в голове. Сейчас. Уже все в порядке.
– Давайте уйдем в тень, сэр.
– Да, – говорю я, не сводя глаз с Джонса. – Нам не стоило прилетать сюда. Марс не хочет этого.
Мы несем тело назад, к ракете, и я чувствую, как где-то во мне новый голос молит выпустить его. Он таится в самой глубине моего тела.
На этот раз дрожь начинается гораздо раньше. Мне очень трудно сдерживать этот голос.
– Спрячьтесь в тени, сэр. Вы плохо выглядите.
– Да, – говорю я. – Помогите.
– Что, сэр?
– Я ничего не сказал.
– Вы сказали «помогите».
– Разве я что-то сказал, Мэтьюз?
У меня трясутся руки. Пересохшие губы жадно хватают воздух. Глаза вылезают из орбит. «Не надо! Не надо! Помогите мне! Помогите! Выпустите меня!»
– Не надо, – говорю я.
– Что, сэр?
– Ничего. Я должен освободиться, – говорю я и зажимаю себе рот руками.
– Что с вами, сэр? – кричит Мэтьюз.
– Немедленно все возвращайтесь назад на Землю! – кричу я.
Я достаю пистолет.
Выстрел. Крики оборвались. Я со свистом падаю куда-то в пространство.
Как приятно умирать после десяти тысяч лет ожидания! Как приятно чувствовать прохладу и слабость! Как приятно ощущать, что жизнь горячей струёй покидает тебя и на смену идет спокойное очарование смерти. Но это не может продолжаться долго.
Выстрел.
– Боже, он покончил с собой! – кричу я и, открывая глаза, вижу капитана, лежащего около ракеты. В его окровавленной голове зияет дыра, а глаза широко раскрыты. Я наклоняюсь и дотрагиваюсь до него.
– Глупец. Зачем он это сделал?
Люди испуганы. Они стоят возле двух трупов, оглядываются на марсианские пески и видневшийся вдали колодец, на дне которого покоится Риджент. Они поворачиваются ко мне. Один из них говорит:
– Теперь ты капитан, Мэтьюз.
– Знаю.
– Нас теперь только шестеро.
– Как быстро это случилось!
– Я не хочу быть здесь! Выпустите меня!
Люди вскрикивают. Я уверенно подхожу к ним.
– Послушайте, – говорю я и касаюсь их рук, локтей, плеч.
Мы умолкаем. Теперь мы – одно.
– Нет, нет, нет, нет, нет, нет! – кричат голоса из темниц наших тел.
Мы молча смотрим друг на друга, на наши бледные лица и дрожащие руки. Потом мы все как один поворачиваем голову и обращаем взгляд к колодцу.
– Пора, – говорим мы.
– Нет, нет, нет, – кричат шесть голосов.
Наши ноги шагают по песку, как двенадцать пальцев одной огромной руки.
Мы склоняемся над колодцем. Из прохладной глубины на нас смотрят шесть лиц.
Один за другим мы перегибаемся через кран и один за другим несемся навстречу мерцающей глади воды.
Я живу в колодце. Я живу в нем подобно туману, подобно пару в каменной глотке. Я не двигаюсь, я ничего не делаю, я лишь жду. Надо мной мерцают холодные звезды ночи, блещет утреннее солнце. Иногда я пою древние песни этого мира, песни его юности. Как мне объяснить, кто я, если я не знаю этого сам? Я просто жду.
Солнце садится. На небо выкатываются звезды. Далеко-далеко вспыхивает огонек. Новая ракета приближается к Марсу…
Tyrannosaurus Rex
Tyrannosaurus Rex 1962 год Переводчик: Р. Рыбкин
Он открыл дверь в тьму. Чей-то голос крикнул:
– Ну, закрывай же!
Его словно ударили по лицу. Он рванулся внутрь. Дверь за ним хлопнула. Он тихо выругался. Тот же голос полупроговорил-полупропел страдальчески:
– О, боже! Ты и есть Тервиллиджер?
– Да, – ответил Тервиллиджер.
Справа от него, на стене погруженного во мрак зала, смутным призраком маячил экран. Слева плясало в воздухе маленькое красноватое пятнышко – это двигалась зажатая в губах сигарета.
– Ты на пять минут опоздал!
«А сказал ты это так, будто я опоздал не на пять минут, а на пять лет», – подумал Тервиллиджер.
– Сунь свою пленку в аппаратную. Ну, пошевеливайся!
Тервиллиджер прищурился.
Он разглядел пять глубоких кресел, четыре из них заполняла администраторская плоть, и она, тяжело дыша и отдуваясь, переливалась через подлокотники к пятому креслу, посередине, где, почти в полной темноте, сидел и курил мальчик.
«Нет, – подумал Тервиллиджер, – не мальчик. А сам Джо Кларенс. Кларенс Великий».
Крошечный рот, выдувая дым, дернулся, как у марионетки:
– Ну?
Неуверенно ступая, Тервиллиджер двинулся к киномеханику и отдал ему коробку с пленкой; киномеханик, сделав в сторону кресел непристойный жест, подмигнул Тервиллиджеру и захлопнул за ним дверь.
– Господи! – вздохнул тонкий голос. Зазвенел звонок. – Аппаратная, начинай!
Тервиллиджер протянул руку к ближайшему креслу, ткнулся в мягкое и живое, отпрянул и, кусая губы, остался стоять.
С экрана в зал прыгнула музыка. Под громовые раскаты барабанов начался фильм:
Tyrannosaurus Rex: грозный ящер
Объемно-мультипликационный фильм
Куклы и съемка Джона Тервиллиджера
Попытка воспроизвести формы жизни, существовавшие на Земле за миллиард лет до рождества Христова
Детские ручки в среднем кресле чуть слышно, иронически зааплодировали.
Тервиллиджер закрыл глаза. Новая музыка с экрана вырвала его из забытья. Титры растаяли в мире первобытного солнца, ядовитого дождя и буйной, девственной растительности. Клочья утреннего тумана лежали по берегам вечных морей, и огромные летающие кошмары снова и снова, как коса, срезали ветер. Громадные треугольники из морщинистой кожи и костей, с алмазами глаз и неровными желтыми зубами, птеродактили, эти воздушные змеи, запущенные в небо самим злом, падали на добычу, хватали ее и, почти не поднимаясь над землей, уносили в ножницах ртов свои жертвы и их предсмертные крики.
Тервиллиджер смотрел как зачарованный.
В густых зарослях что-то вздрагивало, трепыхалось, ползло, дергало усиками, и одна лоснящаяся слизь внутри другой, под роговой броней вторая броня; в тени и на полянах двигались рептилии, населявшие безумное, пришедшее к Тервиллиджеру от далеких предков воспоминание о мести, обретшей плоть, и о паническом бегстве в воздух.
Бронтозавр, стегозавр, трицератопс. Как легко падают с губ тяжеловесные тонны этих названий!
Уродливыми машинами войны и разрушения гигантские чудовища шли через овраги с поросшими мхом склонами, каждым шагом своим растаптывали тысячу цветов, рыли мордами туман, пронзительными криками раздирали пополам небо.
«Красавцы мои, – думал Тервиллиджер, – маленькие мои красавчики! Все из жидкого латекса, губчатой резины, стальных костей на подшипниках; все приснившиеся, из глины вылепленные, гнутые и паяные, склепанные, шлепком ладони в жизнь посланные! Половина их величиной с мой кулак, остальные не крупнее этой вот головы, из которой они появились».
– О боже! – сказал кто-то, тихо и восторженно, в темноте.
Часы, дни, месяцы подряд, шаг за шагом, кадр за кадром, он, Тервиллиджер, проводил созданных им животных через последовательности поз, двигал каждое на крошечную долю дюйма, снимал, передвигал еще на волосок, снимал снова – и теперь диковинные образы, на каких-нибудь восьмистах футах пленки, проносились через проектор.
«Какое чудо! – думал Тервиллиджер. – Это будет новым для меня всегда. Посмотрите только! Ведь они живые! Резина, сталь, каучук, глина, чешуя из латекса, стеклянный глаз, клык из фарфора, прыг-скок, топ-топ – и, шагом гордым, по материкам, еще ноги не знавшим человечьей, по берегам морей, еще солеными не ставших, как будто не прошло с тех пор миллиарда лет. Они вправду дышат! Они вправду мечут громы и молнии! Как жутко! Такое чувство, будто это собственный мой Сад, и в нем сотворенные мной животные, которых я возлюбил в этот День Шестой, а завтра, в День Седьмой, я отдохну».
– О боже! – снова произнес тихий голос.
Тервиллиджер едва не отозвался: «Да, я слышу».
– Это великолепная лента, мистер Кларенс, – продолжал голос.
– Возможно, – сказал человек с голосом мальчика.
– Правдоподобно до невероятности.
– Я видел лучшие, – сказал Кларенс Великий.
Все в Тервиллиджере напряглось. Он отвернулся от экрана, где его друзья скатывались в небытие, где гибли одно за другим, как на скотобойне, существа высотою с двухэтажный дом. Впервые он оглядел своих возможных работодателей.
– Материал великолепный.
Похвала исходила от старика, сидевшего в стороне, отдельно; подавшись вперед, он изумленно, во все глаза, глядел на эту древнюю жизнь.
– Идет рывками. Вон, посмотрите! – Странный мальчик в среднем кресле привстал, показывая на экран зажатой во рту сигаретой. – Уж это кадр хуже некуда. Вы что, не видите?
– Да, – ответил, внезапно устало, старик, откидываясь назад и сливаясь снова с креслом, на котором сидел. – Вижу.
Тервиллиджер задушил жаркий гнев, потом утопил его в быстринах своей крови.
– Идет рывками, – повторил Джо Кларенс. Белый экран, мельканье цифр, темнота; музыка оборвалась, чудовища исчезли.
– Наконец-то! – Джо Кларенс выдохнул дым. – Уже обед скоро. Следующую, Уолтер! Все, Тервиллиджер. – Молчание. – А, Тервиллиджер? – Молчание. – Этот кретин все еще здесь?
– Здесь. – Тервиллиджер изо всех сил вдавил кулаки себе в поясницу.
– О, – сказал Джо Кларенс. – Вообще неплохо. Но не воображай, что деньги потекут рекой. Вчера приходило больше десятка парней, так они показывали материал не хуже, а то и лучше твоего – все пробы для нашего нового фильма «Доисторическое чудовище». Оставь заявку в конверте у секретаря. Выходи в ту же дверь, в какую вошел. Уолтер, какого дьявола ты ждешь? Крути новую!
В темноте Тервиллиджер ободрал ноги о кресло, с трудом нащупал ручку двери, сжал ее крепко.
За спиной у него взорвался экран; потоками мелких камней падала лавина, целые города из гранита, огромные мраморные здания вставали, рассыпались, стекали вниз. В громе падающих камней он расслышал голоса, которые прозвучат через неделю: «Мы заплатим тебе тысячу долларов, Тервиллиджер». – «Но мне нужна тысяча только на одно оборудование!» – «Подумай хорошенько, это для тебя шанс. Хочешь – воспользуйся им, не хочешь – твое дело!».
И слушая, как гром замирает, он уже знал, что воспользуется, и знал, что сделает это с отвращением.
Только когда молчание у него за спиной поглотило лавину всю без остатка и замедлила ход в сердце, домчавшись до неизбежного решения, собственная его кровь, только тогда потянул на себя Тервиллиджер невероятно тяжелую дверь и шагнул в ужасающий, безжалостный свет дня.
Припаяй гибкий позвоночник к извивающейся длинной шее, насади на нее самодельный маленький череп, закрепи на шарнирах нижнюю челюсть, оклей губчатой резиной смазанный в суставах скелет, обтяни пестрой кожей, которую не отличить от настоящей змеиной, заделай тщательно швы, и потом в мире, где безумие, пробудившись от сна, видит перед собой другое безумие, еще более немыслимое, он встанет торжествующе на дыбы.
Из света электрического солнца вниз скользнули руки Творца. Они опустили чудовище с пятнистой змеиной кожей в сделанную зеленую чащу, повели через кишащее бактериями варево. Механический ящер среди всего этого безмолвного ужаса чувствовал себя великолепно. Со слепых небес доносился голос Творца, сад вибрировал от старого монотонного напева: стопу… к голени, голень… к колену, колено… к бедру, бедро…
Дверь распахнулась.
Словно отряд бойскаутов ворвался в комнату – это вбежал Джо Кларенс. С таким видом, будто в комнате никого нет, он дико огляделся вокруг.
– О господи! – завопил он. – Так у тебя, оказывается, еще не все готово? Это стоит мне денег!
– Не стоит ничего, – сухо сказал Тервиллиджер. – Мне заплатят те же деньги, сколько бы я времени ни потратил.
Шаг, остановка, шаг, остановка: так, дергаясь, Джо Кларенс к нему приблизился.
– В общем, поторапливайся. И сделай пострашней, чтоб дрожь пробирала.
Тервиллиджер стоял на коленях возле своих миниатюрных джунглей. Глаза его были вровень с глазами продюсера, и Тервиллиджер спросил:
– Сколько футов крови и предсмертных мук вы хотите?
– Две тысячи футов одного и столько же другого! – Кларенс рассмеялся прерывисто, будто всхлипывая. – Дай-ка я посмотрю.
Он схватил ящера.
– Осторожней!
– Осторожней? – Кларенс небрежно и равнодушно вертел страшилище в руках. – Разве чудовище не мое? В контракте…
– В контракте сказано, что вы используете эту куклу для рекламы фильма, но вернете мне, когда фильм будет выпущен.
– Черт-те что написали! – Кларенс махнул рукой, в которой держал чудовище. – Это неправильно. Всего четыре дня как мы подписали контракты, и…
– Кажется, будто прошло уже четыре года. – Тервиллиджер потер глаза. – Я две ночи не ложился, доделывал эту тварь, чтобы можно было скорее начать съемки.
Кларенс не снизошел до ответа.
– К черту такой контракт! Какая гнусность! Чудовище мое. От тебя и твоего агента у меня сердечные приступы. Приступы из-за денег, приступы из-за оборудования, приступы из-за…
– Кинокамера, которую вы мне дали, старая-престарая.
– Ну так чини ее, если она ломается, ведь руки у тебя есть? Пошевели мозгами – в том-то весь и фокус, чтобы обойтись без денег. Возвращаясь к делу: тварь – и это должно было быть оговорено в условиях – моя и только моя.
– Я никогда не отдаю свои изделия во владение другим, – отрезал Тервиллиджер. – Слишком много времени и чувств в них вложено.
– Ладно, черт побери, мы накидываем тебе за зверюгу еще пятьдесят долларов, и оставляем тебе – бесплатно! – когда фильм будет готов, камеру и прочее оборудование, договорились? Открывай тогда собственное дело. Конкурируй со мной, сведи со мной счеты при помощи моего же оборудования! – Кларенс рассмеялся.