Страница:
Рэй Брэдбери
Вино из одуванчиков
Один из Бредбери
В Кенсингтонском саду в Лондоне, около Круглого пруда, в который впадает серебряный ручей Серпентайн, стоит памятник Питеру Пену — любимому герою детей, играющих в этом парке. Из чудесной повести Джемса Барри он давно переселился в мир сказки, где обитают герои тех фантастических историй, что рассказывают друг другу английские и американские мальчики и девочки. Кроме Питера, сказочного крокодила (ни для кого не опасного, так как он однажды проглотил будильник, который начинает звонить у него в желудке, как только крокодил пытается на кого-либо напасть) и фей, управляющих этим сказочным королевством, в нем живут девочка Алиса, побывавшая в Зазеркалье, Дракон, проглотивший футбольную команду и детский сад и вернувший их в целости по первому требованию мальчика-короля, звериный доктор Дулитл и его любимец двухголовый и стыдливый Тяни-Толкай, девочка-птица Рима из бразильских лесов и, конечно же, сама Матушка Гусыня, рассказчица сказок. Все они живы и по сей день и нисколько не стареют, потому что они — бессмертны. И они все заслуживают того, чтобы им поставили памятники: ведь они куда более знамениты, чем иные завоеватели и короли!
Порой кажется, что Рэй Бредбери из их породы, что он, как и герой его рассказа «Здравствуй и прощай» Уилли, вечно будет мальчиком. Он, несмотря на прошедшие годы, сохраняет юношески свежий взгляд на мир и остается неистовым и, неисправимым оптимистом — даже в тех рассказах, которые на первый взгляд представляются пессимистическими.
Рэй Бредбери поразительно разнообразен, и иногда начинает казаться, что в американской литературе существует несколько писателей, носящих те же имя и фамилию. И в то же время по одному абзацу, может быть, всего по нескольким строкам мы узнаем его волшебное перо!
Мы хорошо знаем жестокого в своем оптимизме Бредбери, автора романа «451° по Фаренгейту», рассказов «Детская комната», «И грянул гром», «Улыбка», «Будет ласковый дождь». Но все это произведения — предупреждения: смотрите, люди, что вас ждет, говорит он, если вы не одумаетесь!
И с великим, почти библейским гневом он разрушает ненавистный ему мир капитализма — в его проекции на будущее, мир, гибнущий в неугасимом огне водородных бомб. На мгновение город, являющий собой символ американского образа жизни, превращается в иной — новый и неузнаваемый, с неправдоподобно высокими зданиями, о каких не мог мечтать ни один строитель, сотканными из брызг раздробленного цемента, из блеска разорванного в клочки металла, из осколков летящего стекла, с перекосившимися окнами и переместившимися пропорциями, сверкающий яркими красками, как водопад, который взметнулся вверх, вместо того чтобы низвергнуться вниз. На мгновение этот город замирает в воздухе, как фантастическая фреска, а затем рассыпается в белую пыль и исчезает!
Но и в этом леденящем кровь великолепии гибели цивилизации нет пессимизма, как нет его и в рассказе «Будет ласковый дождь», где после исчезновения всех людей механический голос не перестает твердить горестные и жестокие стихи Сары Тисдейл о том, что все останется по-старому, когда исчезнет человечество: будет и ласковый дождь, и запах земли, и щебет лтиц, и цветение садов, словно покрытых белой пеной, и никто не вспомнит про войну. Но ни ива, ни птица не прольют слез о людях, уничтоживших самих себя… Слишком велик его социальный оптимизм: он только предупреждает, но не верит в черное будущее. Он знает, что человека можно убить, можно его уничтожить, но победить его нельзя!
Мы знаем и другого Бредбери, автора «Марсианских хроник», переведенных почти на все языки мира и поставленных в кино. Марс в этой книге — не астрономический и не фантастический, а аллегория нашей Земли. И если в первом цикле произведений в центре интересов писателя стоят проблемы социальные, то в «Марсианских хрониках» и рассказах, примыкающих к этому циклу, Бредбери трактует преимущественно вопросы моральные, — недаром он получил в Америке титул «великого моралиста».
По-разному прилетают люди на Марс: одни — увлекаемые романтикой открытий, приключениями в еще не открытом мире, другие — гонимые угрозой неизбежной и истребительной войны, и, наконец, те, кто хочет превратить великую и чудесную планету в склад атомных бомб, в секретную лабораторию, где будет коваться жестокая смерть не только для людей, но и для всего живого в солнечной системе…
Очень сильные по своей направленности, тесно связанные между собой два рассказа «Высоко в небеса» и «Око за око» посвящены одной из самых острых современных проблем Соединенных Штатов Америки — проблеме расовой дискриминации.
«Неразрешимая проблема», как называют ее многие даже демократически настроенные американцы, решается Бредбери в плане фантастическом: все негры Юга Соединенных Штатов, где эта проблема является наиболее жгучей, улетают на Марс. Два мира — черный и белый — продолжают существовать раздельно. Но земное человечество, освобожденное от «черной опасности», продолжает свою, безумную политику самоуничтожения.
Ничего не осталось на старой планете из того, что напоминало бы о прошлом: погибли деревья, на которых были повешены родители новых обитателей Марса, разрушены города, где они когда-то родились и испытали жестокие унижения. Мир стал другим и должен идти другим путем, если хочет сохранить жизнь и цвет человеческой мысли.
Нет, отвечает Бредбери, правящему меньшинству американского общества не удастся разграбить и разрушить Землю. Для этого она «слишком велика и великолепна»!
…А в других циклах рассказов люди пришли и заняли удивительные голубые материки Марса и высохшие красные моря. И всему дали свои имена. Старые марсианские названия были названием воды, воздуха, гор, названием снегов и каменных русел каналов, некогда питавших великие моря. И все названия были запечатлены на башнях, мраморных плитах и обелисках. И ракеты, подобно молотам, обрушивались на эти имена, кроша мрамор, скручивая медь и бронзу. И новые имена, не имевшие для марсиан смысла, поднялись над прахом и развалинами.
И марсиане ушли в горы и сами превратились в фантомы. А люди, дышавшие марсианским воздухом и глядевшие на маленькое Солнце и две крохотные Луны, сами стали смуглыми и золотоглазыми и бросили свои наскоро сколоченные поселки и ушли в старые марсианские города, как будто они были марсианами, вернувшимися из экспедиции на Землю…
И новые марсиане стали фантомами, порождениями кошмаров и снов…
Таков иной Бредбери в своих сложных, многоступенчатых произведениях. Его фантастика этого аспекта совершенно реалистична, хотя далеко не всегда ее можно назвать научной: порой она лежит где-то на уровне сна, где все может случиться. Но всегда она полна веры в человека, в его доброту и уважение к его труду.
«Каждый должен что-то оставить после себя, — говорит он, — сына, книгу или картину, выстроенный тобой дом или хотя бы возведенную из кирпича стену, или сшитую тобой пару башмаков, или сад, посаженный твоими руками. Что-то, чего при жизни касались твои пальцы, в чем после смерти найдет прибежище твоя душа. Люди будут смотреть на взращенное тобой дерево или цветок, и в эту минуту ты будешь жив… Не важно, что? именно ты делаешь, важно, чтобы все, к чему ты прикасаешься, меняло форму, становилось не таким, как раньше, чтобы в нем оставалась частица тебя самого…»
Как контрастируют эти слова со словами известного некогда американского писателя Дос-Пассоса!
«Человек, — пишет Дос-Пассос в своем последнем романе, — непонятный, склонный к инцесту, полиморфизму, извращениям, нарциссизму, мазохизму, садизму, эксгибиционизму, гомосексуализму, — впал в состояние невроза…»
И, словно отвечая ему, Бредбери пишет: «Я не вижу на свете ничего важнее Человека с большой буквы. Разумеется, я подхожу пристрастно, ведь сам я из этого племени… Человек с большой буквы должен жить. Но если вообще существует способ добиться бессмертия, о котором люди всегда толкуют, то вот он: рассыпаться во все стороны, засеять Вселенную. Тогда будет урожай, который обеспечит от любых неурожаев в дальнейшем.
Пусть на Земле будет голод и ржа. У тебя взрастет новая пшеница на Венере или еще где-нибудь, там, где человек может очутиться через тысячу лет…»
Но есть еще один Бредбери — великолепный писатель-романтик, автор автобиографической повести «Вино из одуванчиков», которую он, вероятно, любит больше всех других своих книг.
В маленьком городе в штате Иллинойс живут два брата — мальчики Дуглас и Том. И мельчайшие события одного лета, которые кажутся незначительными взрослым, становятся для них магическими чарами и волшебством открытия мира. Детское сознание обладает поразительной силой целостного восприятия. Там, где взрослые анализируют, расчленяют, ребенок не рассуждает, а вбирает в себя все сразу: цвет, звук, запах, материал, движение и, главное, то, ради чего все вещи существуют. Не случайно поэтому на детских рисунках всегда выделено главное: солдат состоит преимущественно из штыка, бык — из рогов; машина — всегда мчащаяся, потому что иначе утрачивается смысл ее существования; труба извергает дым, как вулкан, иначе она не труба, а тумба. Но за этой рабочей схемой, где выделено главное, скрывается жизнь мира. Вырастая, мы теряем это ощущение. Так иногда, входя в дом, где когда-то провел детство, в сад, бывший некогда макрокосмом, поражаешься исчезновению того богатства восприятия, которое делало мир ярким и живущим какой-то скрытой жизнью. Равнодушно переворачиваешь камень, под которым когда-то ловил ящериц, с ленивым любопытством глядишь на дерево, бывшее некогда мачтой, капитанским мостиком, медленно проходишь по дорожкам, не вспоминая те тысячи путей — сквозь кустарник, по верху забора, через крышу сарая, — по которым пробирался когда-то. Такое путешествие по приметам детства похоже на воспоминание о первой любви: помнишь все до мельчайших подробностей, но не можешь восстановить самого ощущения.
Это целостное восприятие мира, составляющее счастье детства и как будто навек утерянное, возвращает нам магия искусства Бредбери. В обобщенных образах повести мы вновь обретаем всю первоначальную прелесть мира, видим всю силу его жизни сразу во всех звеньях и гипнотическую реальность скрытой жизни вещей, подобно тому как маленькие герои Бредбери в каждой бутылке вина из одуванчиков, на которой надписан день сбора, среди холодной зимы обретают и заново переживают каждый день прошедшего лета.
В книге много стариков; для мальчиков они как бы своеобразные «машины времени»: в их рассказах и воспоминаниях воскресает прошлое Америки: стада бизонов, мчащиеся по прериям, гражданская война, флаг над фортом Самтер, послуживший сигналом для восстания южан, и Эйб Линкольн, произносящий речь… А телефон полковника Фрилея — это своеобразная «машина пространства», в трубке которой звучат голоса всего мира!
Чудеса превращения американской обыденности в фантастическую сказку не потому возможны, что все можно осуществить с помощью науки или машин, а потому, что воображение человека безгранично. Наука огромна и великолепна, говорит своими произведениями Бредбери, но она не может решить сама собой социальные проблемы. Все создано самими людьми — и счастье повседневной жизни, и «машины счастья», и чудеса.
Бредбери — автор «Вина из одуванчиков» соприкасается еще с одним Бредбери — великим сказочником и визионером, с которым мы еще мало знакомы; его родословная восходит в Америке — к Эдгару По, во Франции — к Вилье де Лиль Адану, в Германии — к Гофману и в Англии — к Герберту Уэллсу, вернее, к тому аспекту творчества великого английского писателя, который представлен его сказочной фантастикой.
В старой разбитой машине Бредбери вместе с родителями и братом немало поколесил в детстве по Америке. Где-то в Аризонской пустыне двенадцатилетний мальчик увидел устойчивый мираж — сказочный город, погруженный в мерцающее озеро. И этот мираж стал как бы эпиграфом к одной из граней творчества Бредбери, той сказкой, которую он захотел воскресить в Америке.
Отсюда и личные симпатии и антипатии писателя. Он никогда не летает на самолетах и предпочитает велосипед автомобилю, у него дома даже нет телевизора! Он ненавидит рев джаза и пляску световых реклам: они убили подлинное искусство и чистую литературу, связанную с природой, простую, как трава, цветы и деревья: «…их поставили к библиотечной стенке. Санта-Клауса и Всадника без головы, Белоснежку и Домового, и Матушку Гусыню — все в голос рыдали! — расстреляли их, потом сожгли бумажные замки и царевен-лягушек, старых королей и всех, кто „с тех пор зажил счастливо“ (в самом деле, о ком можно сказать, что он с тех пор зажил счастливо!), и Некогда превратилось в Никогда!..»
В волшебных сказках Бредбери все может случиться. Питер Пен не только не хотел становиться старше, но и умел летать — его научили этому феи. Герой рассказа «Здравствуй и прощай» тоже не становится старше: ведь взрослыми создан тот ад, который придумал термоядерное оружие, межконтинентальные ракеты, расовое и национальное угнетение. Но, оставаясь мальчишкой, он находит для себя профессию, чудесное, самое человечное дело в жизни: приносить людям радость!
Вот это и есть едва ли не главное для всех «волшебных» рассказов Бредбери. Всюду возникает эта очень реальная мысль: чем жив и для чего живет человек?
Может, и нелегко весь век оставаться мальчишкой, не знать иных «взрослых» радостей — зато можно радовать других. А вот если пожелаешь радости и покоя только для себя, тогда не только вокруг, но и в душе образуется пустыня (рассказ «Каникулы»). Когда слишком заботишься о себе, можно прожить и сто лет, но вот беда — обокрадешь себя, заживо похоронишь («Смерть и дева»). Зато если каждую минуту жизни хлопочешь о других, то можно и впрямь победить смерть («Жила-была старушка»).
Плохо, сиротливо человеку одному, когда не о ком заботиться, вот почему даже старая неудачливая колдунья может затосковать о чьей-то улыбке (рассказ «Мальчик-невидимка»). Бескорыстная доброта и способность бескорыстно любоваться прекрасным — вот сила, которая творит в волшебном мире Бредбери самые настоящие чудеса. И тогда старик возвращается в напоенное первозданной свежестью запахов и красок лето жизни («Запах сарсапарели»). И люди на закатном берегу, отказавшись от кощунственной мысли торговать чудом, уж, наверно, дождутся его вновь, потому что отныне ждут бескорыстно, — как дождались герои рассказа «Диковинное диво».
Все эти чудеса, все волшебство рассказов Бредбери, как и «Вина из одуванчиков», по самой глубокой сути своей очень человечны. Да иначе и не может быть, ибо он прежде всего — гуманист.
В этой книге представлен лишь один Бредбери — мастер волхвований и чар. Это лишь одна сторона его фантастики. Но что представляет собой столь привычный для нас термин «фантастика», или, чаще, «научная фантастика»?
Чаще всего слова «научная фантастика» у нас ассоциируются с именем Жюля Верна. Но идеи Жюля Верна — это техническая мечта его века. И к ней никак нельзя подверстать творчество ни Эдгара По, ни такого великого фантаста, как Герберт Уэллс.
Технически Машина времени не имеет никакого смысла, да и невидимый человек не может существовать, — это превосходно знал и сам Уэллс, один из самых образованных людей своего времени. Говорят о том, что Уэллс предсказал атомную войну, но он предсказал ее не как техническую революцию, а как социальную катастрофу.
«Я должен сказать ясно и открыто, — сказал Уэллс, — я социалист и не могу быть иным. Я должен писать и говорить о социализме, обдумывать его новые формы и действовать во имя его…»
Наш век — век великих писателей-фантастов мирового класса. Эго социальный фантаст Герберт Уэллс, это фантаст-философ Станислав Лем, это японский писатель Абэ. В этот список должен быть внесен и Рэй Бредбери.
Чудеса тоже могут быть возведены в ранг фантастики, если они введены в литературу вдохновенным пером. В русской литературе мы знаем «Пиковую даму» Пушкина и творчество Гоголя. Областью, которая подвластна фантастике, не может быть лишь одна наука. «Фантастика, — сказал Бредбери, — это окружающая нас реальность, доведенная до абсурда!..»
Сам Герберт Уэллс не считал свои фантазии научными. Такие фантазии, писал он, «не ставят своей целью изобразить в самом деле возможное, их цель — добиться не большего правдоподобия, чем то, какое бывает в хорошем увлекательном сне. Они захватывают читателя искусством и иллюзией, а не доказательством и аргументами, и стоит только закрыть книгу, как пробуждается понимание невозможности всего этого…»
Бредбери всегда на стороне своих любимых героев — простых людей Америки, людей смелой мысли, непобедимых в своем труде и своей борьбе. И бёрчисты в отместку за его резкие выступления против сенатора Голдуотера, кандидата в президенты, ставленника самых реакционных кругов, сожгли красивый дом Бредбери с прозрачными чистыми стеклами, стоявший на холме в Лос-Анжелосе. Что ж, ничто хорошее не приходит само, без борьбы, его нужно завоевать. И Бредбери продолжает улыбаться и говорить о грядущем американском Возрождении!
Как и дети, его герои, Бредбери любит смотреть на мир сквозь цветные стекла. Он знает, что через изумрудное стекло мир становится изумрудным, цвета мха и мяты. Сиреневое окно превращает всех прохожих в фиолетовые виноградины. А земляничное стекло, которое преображает городок, где он родился, несет тепло и радость, озаряет мир розовым восходом, исцеляет людей от их бледности, делает холодный дождь теплым и превращает в язычки алого пламени летучий мятущийся февральский снег…
И не случайно герой Бредбери, тоскующий на Марсе, привозит с Земли разноцветные стекла: дверь с земляничными и лимонными окошками, со стеклами цвета белых облаков и цвета прозрачной ключевой воды, а по краям — две дюжины маленьких окошек цвета фруктовых соков, желе и холодящих леденцов!..
И когда глядишь через земляничное стекло, — а ведь это точка зрения и мировоззрение человека, пришедшего заселить Вселенную, — холодное небо Марса кажется согретым, высохшие моря рдеют алым пламенем, радуя душу и глаза светом немеркнущей зари!
Таков Рэй Дуглас Бредбери, человек, знающий цвет и запах времени: они зелены, словно увиденные сквозь изумрудное стекло, зелены, как листья травы и кроны деревьев, потому, что это цвет надежды. Он знает, что время имеет только одно направление — к победоносному будущему.
Он верит в старую и вечно юную американскую демократию: пусть она устарела, для него она жива. Он подлинный гуманист и поэтому не только верит, но и знает, что свет победит тьму, добро сокрушит зло, «люди осени» будут изгнаны и подлинная наука восстанет против изуверов от науки, готовящих термоядерную смерть всему человечеству!
«И по ту и по другую сторону реки — древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья древа — дня исцеления народов!»
«Мир будет свободным» — так назвал свой утопический роман о будущем Герберт Уэллс. И эти слова мог бы с полным правом повторить Рэй Бредбери, как эпиграф к своей книге.
Кирилл Андреев
Порой кажется, что Рэй Бредбери из их породы, что он, как и герой его рассказа «Здравствуй и прощай» Уилли, вечно будет мальчиком. Он, несмотря на прошедшие годы, сохраняет юношески свежий взгляд на мир и остается неистовым и, неисправимым оптимистом — даже в тех рассказах, которые на первый взгляд представляются пессимистическими.
Рэй Бредбери поразительно разнообразен, и иногда начинает казаться, что в американской литературе существует несколько писателей, носящих те же имя и фамилию. И в то же время по одному абзацу, может быть, всего по нескольким строкам мы узнаем его волшебное перо!
Мы хорошо знаем жестокого в своем оптимизме Бредбери, автора романа «451° по Фаренгейту», рассказов «Детская комната», «И грянул гром», «Улыбка», «Будет ласковый дождь». Но все это произведения — предупреждения: смотрите, люди, что вас ждет, говорит он, если вы не одумаетесь!
И с великим, почти библейским гневом он разрушает ненавистный ему мир капитализма — в его проекции на будущее, мир, гибнущий в неугасимом огне водородных бомб. На мгновение город, являющий собой символ американского образа жизни, превращается в иной — новый и неузнаваемый, с неправдоподобно высокими зданиями, о каких не мог мечтать ни один строитель, сотканными из брызг раздробленного цемента, из блеска разорванного в клочки металла, из осколков летящего стекла, с перекосившимися окнами и переместившимися пропорциями, сверкающий яркими красками, как водопад, который взметнулся вверх, вместо того чтобы низвергнуться вниз. На мгновение этот город замирает в воздухе, как фантастическая фреска, а затем рассыпается в белую пыль и исчезает!
Но и в этом леденящем кровь великолепии гибели цивилизации нет пессимизма, как нет его и в рассказе «Будет ласковый дождь», где после исчезновения всех людей механический голос не перестает твердить горестные и жестокие стихи Сары Тисдейл о том, что все останется по-старому, когда исчезнет человечество: будет и ласковый дождь, и запах земли, и щебет лтиц, и цветение садов, словно покрытых белой пеной, и никто не вспомнит про войну. Но ни ива, ни птица не прольют слез о людях, уничтоживших самих себя… Слишком велик его социальный оптимизм: он только предупреждает, но не верит в черное будущее. Он знает, что человека можно убить, можно его уничтожить, но победить его нельзя!
Мы знаем и другого Бредбери, автора «Марсианских хроник», переведенных почти на все языки мира и поставленных в кино. Марс в этой книге — не астрономический и не фантастический, а аллегория нашей Земли. И если в первом цикле произведений в центре интересов писателя стоят проблемы социальные, то в «Марсианских хрониках» и рассказах, примыкающих к этому циклу, Бредбери трактует преимущественно вопросы моральные, — недаром он получил в Америке титул «великого моралиста».
По-разному прилетают люди на Марс: одни — увлекаемые романтикой открытий, приключениями в еще не открытом мире, другие — гонимые угрозой неизбежной и истребительной войны, и, наконец, те, кто хочет превратить великую и чудесную планету в склад атомных бомб, в секретную лабораторию, где будет коваться жестокая смерть не только для людей, но и для всего живого в солнечной системе…
Очень сильные по своей направленности, тесно связанные между собой два рассказа «Высоко в небеса» и «Око за око» посвящены одной из самых острых современных проблем Соединенных Штатов Америки — проблеме расовой дискриминации.
«Неразрешимая проблема», как называют ее многие даже демократически настроенные американцы, решается Бредбери в плане фантастическом: все негры Юга Соединенных Штатов, где эта проблема является наиболее жгучей, улетают на Марс. Два мира — черный и белый — продолжают существовать раздельно. Но земное человечество, освобожденное от «черной опасности», продолжает свою, безумную политику самоуничтожения.
Ничего не осталось на старой планете из того, что напоминало бы о прошлом: погибли деревья, на которых были повешены родители новых обитателей Марса, разрушены города, где они когда-то родились и испытали жестокие унижения. Мир стал другим и должен идти другим путем, если хочет сохранить жизнь и цвет человеческой мысли.
Нет, отвечает Бредбери, правящему меньшинству американского общества не удастся разграбить и разрушить Землю. Для этого она «слишком велика и великолепна»!
…А в других циклах рассказов люди пришли и заняли удивительные голубые материки Марса и высохшие красные моря. И всему дали свои имена. Старые марсианские названия были названием воды, воздуха, гор, названием снегов и каменных русел каналов, некогда питавших великие моря. И все названия были запечатлены на башнях, мраморных плитах и обелисках. И ракеты, подобно молотам, обрушивались на эти имена, кроша мрамор, скручивая медь и бронзу. И новые имена, не имевшие для марсиан смысла, поднялись над прахом и развалинами.
И марсиане ушли в горы и сами превратились в фантомы. А люди, дышавшие марсианским воздухом и глядевшие на маленькое Солнце и две крохотные Луны, сами стали смуглыми и золотоглазыми и бросили свои наскоро сколоченные поселки и ушли в старые марсианские города, как будто они были марсианами, вернувшимися из экспедиции на Землю…
И новые марсиане стали фантомами, порождениями кошмаров и снов…
Таков иной Бредбери в своих сложных, многоступенчатых произведениях. Его фантастика этого аспекта совершенно реалистична, хотя далеко не всегда ее можно назвать научной: порой она лежит где-то на уровне сна, где все может случиться. Но всегда она полна веры в человека, в его доброту и уважение к его труду.
«Каждый должен что-то оставить после себя, — говорит он, — сына, книгу или картину, выстроенный тобой дом или хотя бы возведенную из кирпича стену, или сшитую тобой пару башмаков, или сад, посаженный твоими руками. Что-то, чего при жизни касались твои пальцы, в чем после смерти найдет прибежище твоя душа. Люди будут смотреть на взращенное тобой дерево или цветок, и в эту минуту ты будешь жив… Не важно, что? именно ты делаешь, важно, чтобы все, к чему ты прикасаешься, меняло форму, становилось не таким, как раньше, чтобы в нем оставалась частица тебя самого…»
Как контрастируют эти слова со словами известного некогда американского писателя Дос-Пассоса!
«Человек, — пишет Дос-Пассос в своем последнем романе, — непонятный, склонный к инцесту, полиморфизму, извращениям, нарциссизму, мазохизму, садизму, эксгибиционизму, гомосексуализму, — впал в состояние невроза…»
И, словно отвечая ему, Бредбери пишет: «Я не вижу на свете ничего важнее Человека с большой буквы. Разумеется, я подхожу пристрастно, ведь сам я из этого племени… Человек с большой буквы должен жить. Но если вообще существует способ добиться бессмертия, о котором люди всегда толкуют, то вот он: рассыпаться во все стороны, засеять Вселенную. Тогда будет урожай, который обеспечит от любых неурожаев в дальнейшем.
Пусть на Земле будет голод и ржа. У тебя взрастет новая пшеница на Венере или еще где-нибудь, там, где человек может очутиться через тысячу лет…»
Но есть еще один Бредбери — великолепный писатель-романтик, автор автобиографической повести «Вино из одуванчиков», которую он, вероятно, любит больше всех других своих книг.
В маленьком городе в штате Иллинойс живут два брата — мальчики Дуглас и Том. И мельчайшие события одного лета, которые кажутся незначительными взрослым, становятся для них магическими чарами и волшебством открытия мира. Детское сознание обладает поразительной силой целостного восприятия. Там, где взрослые анализируют, расчленяют, ребенок не рассуждает, а вбирает в себя все сразу: цвет, звук, запах, материал, движение и, главное, то, ради чего все вещи существуют. Не случайно поэтому на детских рисунках всегда выделено главное: солдат состоит преимущественно из штыка, бык — из рогов; машина — всегда мчащаяся, потому что иначе утрачивается смысл ее существования; труба извергает дым, как вулкан, иначе она не труба, а тумба. Но за этой рабочей схемой, где выделено главное, скрывается жизнь мира. Вырастая, мы теряем это ощущение. Так иногда, входя в дом, где когда-то провел детство, в сад, бывший некогда макрокосмом, поражаешься исчезновению того богатства восприятия, которое делало мир ярким и живущим какой-то скрытой жизнью. Равнодушно переворачиваешь камень, под которым когда-то ловил ящериц, с ленивым любопытством глядишь на дерево, бывшее некогда мачтой, капитанским мостиком, медленно проходишь по дорожкам, не вспоминая те тысячи путей — сквозь кустарник, по верху забора, через крышу сарая, — по которым пробирался когда-то. Такое путешествие по приметам детства похоже на воспоминание о первой любви: помнишь все до мельчайших подробностей, но не можешь восстановить самого ощущения.
Это целостное восприятие мира, составляющее счастье детства и как будто навек утерянное, возвращает нам магия искусства Бредбери. В обобщенных образах повести мы вновь обретаем всю первоначальную прелесть мира, видим всю силу его жизни сразу во всех звеньях и гипнотическую реальность скрытой жизни вещей, подобно тому как маленькие герои Бредбери в каждой бутылке вина из одуванчиков, на которой надписан день сбора, среди холодной зимы обретают и заново переживают каждый день прошедшего лета.
В книге много стариков; для мальчиков они как бы своеобразные «машины времени»: в их рассказах и воспоминаниях воскресает прошлое Америки: стада бизонов, мчащиеся по прериям, гражданская война, флаг над фортом Самтер, послуживший сигналом для восстания южан, и Эйб Линкольн, произносящий речь… А телефон полковника Фрилея — это своеобразная «машина пространства», в трубке которой звучат голоса всего мира!
Чудеса превращения американской обыденности в фантастическую сказку не потому возможны, что все можно осуществить с помощью науки или машин, а потому, что воображение человека безгранично. Наука огромна и великолепна, говорит своими произведениями Бредбери, но она не может решить сама собой социальные проблемы. Все создано самими людьми — и счастье повседневной жизни, и «машины счастья», и чудеса.
Бредбери — автор «Вина из одуванчиков» соприкасается еще с одним Бредбери — великим сказочником и визионером, с которым мы еще мало знакомы; его родословная восходит в Америке — к Эдгару По, во Франции — к Вилье де Лиль Адану, в Германии — к Гофману и в Англии — к Герберту Уэллсу, вернее, к тому аспекту творчества великого английского писателя, который представлен его сказочной фантастикой.
В старой разбитой машине Бредбери вместе с родителями и братом немало поколесил в детстве по Америке. Где-то в Аризонской пустыне двенадцатилетний мальчик увидел устойчивый мираж — сказочный город, погруженный в мерцающее озеро. И этот мираж стал как бы эпиграфом к одной из граней творчества Бредбери, той сказкой, которую он захотел воскресить в Америке.
Отсюда и личные симпатии и антипатии писателя. Он никогда не летает на самолетах и предпочитает велосипед автомобилю, у него дома даже нет телевизора! Он ненавидит рев джаза и пляску световых реклам: они убили подлинное искусство и чистую литературу, связанную с природой, простую, как трава, цветы и деревья: «…их поставили к библиотечной стенке. Санта-Клауса и Всадника без головы, Белоснежку и Домового, и Матушку Гусыню — все в голос рыдали! — расстреляли их, потом сожгли бумажные замки и царевен-лягушек, старых королей и всех, кто „с тех пор зажил счастливо“ (в самом деле, о ком можно сказать, что он с тех пор зажил счастливо!), и Некогда превратилось в Никогда!..»
В волшебных сказках Бредбери все может случиться. Питер Пен не только не хотел становиться старше, но и умел летать — его научили этому феи. Герой рассказа «Здравствуй и прощай» тоже не становится старше: ведь взрослыми создан тот ад, который придумал термоядерное оружие, межконтинентальные ракеты, расовое и национальное угнетение. Но, оставаясь мальчишкой, он находит для себя профессию, чудесное, самое человечное дело в жизни: приносить людям радость!
Вот это и есть едва ли не главное для всех «волшебных» рассказов Бредбери. Всюду возникает эта очень реальная мысль: чем жив и для чего живет человек?
Может, и нелегко весь век оставаться мальчишкой, не знать иных «взрослых» радостей — зато можно радовать других. А вот если пожелаешь радости и покоя только для себя, тогда не только вокруг, но и в душе образуется пустыня (рассказ «Каникулы»). Когда слишком заботишься о себе, можно прожить и сто лет, но вот беда — обокрадешь себя, заживо похоронишь («Смерть и дева»). Зато если каждую минуту жизни хлопочешь о других, то можно и впрямь победить смерть («Жила-была старушка»).
Плохо, сиротливо человеку одному, когда не о ком заботиться, вот почему даже старая неудачливая колдунья может затосковать о чьей-то улыбке (рассказ «Мальчик-невидимка»). Бескорыстная доброта и способность бескорыстно любоваться прекрасным — вот сила, которая творит в волшебном мире Бредбери самые настоящие чудеса. И тогда старик возвращается в напоенное первозданной свежестью запахов и красок лето жизни («Запах сарсапарели»). И люди на закатном берегу, отказавшись от кощунственной мысли торговать чудом, уж, наверно, дождутся его вновь, потому что отныне ждут бескорыстно, — как дождались герои рассказа «Диковинное диво».
Все эти чудеса, все волшебство рассказов Бредбери, как и «Вина из одуванчиков», по самой глубокой сути своей очень человечны. Да иначе и не может быть, ибо он прежде всего — гуманист.
В этой книге представлен лишь один Бредбери — мастер волхвований и чар. Это лишь одна сторона его фантастики. Но что представляет собой столь привычный для нас термин «фантастика», или, чаще, «научная фантастика»?
Чаще всего слова «научная фантастика» у нас ассоциируются с именем Жюля Верна. Но идеи Жюля Верна — это техническая мечта его века. И к ней никак нельзя подверстать творчество ни Эдгара По, ни такого великого фантаста, как Герберт Уэллс.
Технически Машина времени не имеет никакого смысла, да и невидимый человек не может существовать, — это превосходно знал и сам Уэллс, один из самых образованных людей своего времени. Говорят о том, что Уэллс предсказал атомную войну, но он предсказал ее не как техническую революцию, а как социальную катастрофу.
«Я должен сказать ясно и открыто, — сказал Уэллс, — я социалист и не могу быть иным. Я должен писать и говорить о социализме, обдумывать его новые формы и действовать во имя его…»
Наш век — век великих писателей-фантастов мирового класса. Эго социальный фантаст Герберт Уэллс, это фантаст-философ Станислав Лем, это японский писатель Абэ. В этот список должен быть внесен и Рэй Бредбери.
Чудеса тоже могут быть возведены в ранг фантастики, если они введены в литературу вдохновенным пером. В русской литературе мы знаем «Пиковую даму» Пушкина и творчество Гоголя. Областью, которая подвластна фантастике, не может быть лишь одна наука. «Фантастика, — сказал Бредбери, — это окружающая нас реальность, доведенная до абсурда!..»
Сам Герберт Уэллс не считал свои фантазии научными. Такие фантазии, писал он, «не ставят своей целью изобразить в самом деле возможное, их цель — добиться не большего правдоподобия, чем то, какое бывает в хорошем увлекательном сне. Они захватывают читателя искусством и иллюзией, а не доказательством и аргументами, и стоит только закрыть книгу, как пробуждается понимание невозможности всего этого…»
Бредбери всегда на стороне своих любимых героев — простых людей Америки, людей смелой мысли, непобедимых в своем труде и своей борьбе. И бёрчисты в отместку за его резкие выступления против сенатора Голдуотера, кандидата в президенты, ставленника самых реакционных кругов, сожгли красивый дом Бредбери с прозрачными чистыми стеклами, стоявший на холме в Лос-Анжелосе. Что ж, ничто хорошее не приходит само, без борьбы, его нужно завоевать. И Бредбери продолжает улыбаться и говорить о грядущем американском Возрождении!
Как и дети, его герои, Бредбери любит смотреть на мир сквозь цветные стекла. Он знает, что через изумрудное стекло мир становится изумрудным, цвета мха и мяты. Сиреневое окно превращает всех прохожих в фиолетовые виноградины. А земляничное стекло, которое преображает городок, где он родился, несет тепло и радость, озаряет мир розовым восходом, исцеляет людей от их бледности, делает холодный дождь теплым и превращает в язычки алого пламени летучий мятущийся февральский снег…
И не случайно герой Бредбери, тоскующий на Марсе, привозит с Земли разноцветные стекла: дверь с земляничными и лимонными окошками, со стеклами цвета белых облаков и цвета прозрачной ключевой воды, а по краям — две дюжины маленьких окошек цвета фруктовых соков, желе и холодящих леденцов!..
И когда глядишь через земляничное стекло, — а ведь это точка зрения и мировоззрение человека, пришедшего заселить Вселенную, — холодное небо Марса кажется согретым, высохшие моря рдеют алым пламенем, радуя душу и глаза светом немеркнущей зари!
Таков Рэй Дуглас Бредбери, человек, знающий цвет и запах времени: они зелены, словно увиденные сквозь изумрудное стекло, зелены, как листья травы и кроны деревьев, потому, что это цвет надежды. Он знает, что время имеет только одно направление — к победоносному будущему.
Он верит в старую и вечно юную американскую демократию: пусть она устарела, для него она жива. Он подлинный гуманист и поэтому не только верит, но и знает, что свет победит тьму, добро сокрушит зло, «люди осени» будут изгнаны и подлинная наука восстанет против изуверов от науки, готовящих термоядерную смерть всему человечеству!
«И по ту и по другую сторону реки — древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья древа — дня исцеления народов!»
«Мир будет свободным» — так назвал свой утопический роман о будущем Герберт Уэллс. И эти слова мог бы с полным правом повторить Рэй Бредбери, как эпиграф к своей книге.
Кирилл Андреев
ВИНО ИЗ ОДУВАНЧИКОВ
повесть
Перевод Э. Кабалевской
Уолтеру А. Бредбери,
не дядюшке и не двоюродному
брату, но, вне всякого сомнения,
издателю и другу.
* * *
Утро было тихое, город, окутанный тьмой, мирно нежился в постели. Пришло лето, и ветер был летний — теплое дыханье мира, неспешное и ленивое. Стоит лишь встать, высунуться в окошко, и тотчас поймешь: вот она начинается, настоящая свобода и жизнь, вот оно, первое утро лета.Дуглас Сполдинг, двенадцати лет от роду, только что открыл глаза и, как в теплую речку, погрузился в предрассветную безмятежность. Он лежал в сводчатой комнатке на четвертом этаже — во всем городе не было башни выше — и оттого, что он парил так высоко в воздухе вместе с июньским ветром, в нем рождалась чудодейственна сила. По ночам, когда вязы, дубы и клены сливались в одно беспокойное море, Дуглас окидывал его взглядом, пронзавшим тьму, точно маяк. И сегодня…
— Вот здорово! — шепнул он.
Впереди целое лето, несчетное множество дней — чуть не полкалендаря. Он уже видел себя многоруким, как божество Шива из книжки про путешествия: только поспевай рвать еще зеленые яблоки, персики, черные как ночь сливы. Его не вытащить из лесу, из кустов, из речки. А как приятно будет померзнуть, забравшись в заиндевелый ледник, как весело жариться в бабушкиной кухне заодно с тысячью цыплят!
А пока — за дело!
(Раз в неделю ему позволяли ночевать не в домике по соседству, где спали его родители и младший братишка Том, а здесь, в дедовской башне; он взбегал по темной винтовой лестнице на самый верх и ложился спать в этой обители кудесника, среди громов и видений, а спозаранку, когда даже молочник еще не звякал бутылками на улицах, он просыпался и приступал к заветному волшебству.)
Стоя в темноте у открытого окна, он набрал полную грудь воздуха и изо всех сил дунул.
Уличные фонари мигом погасли, точно свечки на черном именинном пироге. Дуглас дунул еще и еще, и в небе начали гаснуть звезды.
Дуглас улыбнулся. Ткнул пальцем.
Там и там. Теперь тут и вот тут…
В предутреннем тумане один за другим прорезались прямоугольники — в домах зажигались огни. Далеко-далеко, на рассветной земле вдруг озарилась целая вереница окон.
— Всем зевнуть! Всем вставать!
Огромный дом внизу ожил.
— Дедушка, вынимай зубы из стакана! — Дуглас немного подождал. — Бабушка и прабабушка, жарьте оладьи!
Сквозняк пронес по всем коридорам теплый дух жареного теста, и во всех комнатах встрепенулись многочисленные тетки, дядья, двоюродные братья и сестры, что съехались сюда погостить.
— Улица Стариков, просыпайся! Мисс Элен Лумис, полковник Фрилей, миссис Бентли! Покашляйте, встаньте, проглотите свои таблетки, пошевеливайтесь! Мистер Джонас, запрягайте лошадь, выводите из сарая фургон, пора ехать за старьем!
По ту сторону оврага открыли свои драконьи глаза угрюмые особняки. Скоро внизу появятся на электрической Зеленой машине две старухи и покатят по утренним улицам, приветственно махая каждой встречной собаке.
— Мистер Тридден, бегите в трамвайное депо!
И вскоре по узким руслам мощеных улиц поплывет трамвай, рассыпая вокруг жаркие синие искры.
— Джон Хаф, Чарли Вудмен, вы готовы? — шепнул Дуглас улице Детей. — Готовы? — спросил он у бейсбольных мячей, что мокли на росистых лужайках, у пустых веревочных качелей, что, скучая, свисали с деревьев.
— Мам, пап, Том, проснитесь!
Тихонько прозвенели будильники. Гулко пробили часы на здании суда. Точно сеть, заброшенная его рукой, с деревьев взметнулись птицы и запели. Дирижируя своим оркестром, Дуглас повелительно протянул руку к востоку.
И взошло солнце.
Дуглас скрестил руки на груди и улыбнулся, как настоящий волшебник. Вот то-то, думал он: только я приказал — и все повскакали, все забегали. Отличное будет лето.
И он напоследок оглядел город и щелкнул ему пальцами.
Распахнулись двери домов, люди вышли на улицу.
Лето тысяча девятьсот двадцать восьмого года началось.
* * *
В то утро, проходя по лужайке, Дуглас наткнулся на паутину. Невидимая нить коснулась его лба и неслышно лопнула.И от этого пустячного случая он насторожился: день будет не такой, как все. Не такой еще и потому, что бывают дни, сотканные из одних запахов, словно весь мир можно втянуть носом, как воздух: вдохнуть и выдохнуть, — так объяснял Дугласу и его десятилетнему брату Тому отец, когда вез их в машине за город. А в другие дни, говорил еще отец, можно услышать каждый гром и каждый шорох вселенной. Иные дни хорошо пробовать на вкус, а иные — на ощупь. А бывают и такие, когда есть все сразу. Вот, например, сегодня — пахнет так, будто в одну ночь там, за холмами, невесть откуда взялся огромный фруктовый сад, и всё до самого горизонта так и благоухает. В воздухе пахнет дождем, но на небе — ни облачка. Того и гляди, кто-то неведомый захохочет в лесу, но пока там тишина…
Дуглас во все глаза смотрел на плывущие мимо поля. Нет, ни садом не пахнет, ни дождем, да и откуда бы, раз ни яблонь нет, ни туч. И кто там может хохотать в лесу?..
А все-таки, — Дуглас вздрогнул, — день этот какой-то особенный.
Машина остановилась в самом сердце тихого леса.
— А ну, ребята, не баловаться!
(Они подталкивали друг друга локтями.)
— Хорошо, папа.
Мальчики вылезли из машины, захватили синие жестяные ведра и, сойдя с пустынной проселочной дороги, погрузились в запахи земли, влажной от недавнего дождя.
— Ищите пчел, — сказал отец. — Они всегда вьются возле винограда, как мальчишки возле кухни. Дуглас!
Дуглас встрепенулся.
— Опять витаешь в облаках, — сказал отец. — Спустись на землю и пойдем с нами.
— Хорошо, папа.
И они гуськом побрели по лесу: впереди отец, рослый и плечистый, за ним Дуглас, а последним семенил коротышка Том. Поднялись на невысокий холм и посмотрели вдаль. Вон там, указал пальцем отец, там обитают огромные, по-летнему тихие ветры и незримые плывут в зеленых глубинах, точно призрачные киты.
Дуглас глянул в ту сторону, ничего не увидел и почувствовал себя обманутым — отец, как и дедушка, вечно говорят загадками. И… и все-таки… Дуглас затаил дыханье и прислушался.