Брэнд Макс. Песнь бича

   Дон Томас высоко вскинул голову, и острый клинышек его седой бороды выдвинулся вперед, словно серебристый наконечник копья.
   – Да, старой, доброй породы уже не осталось, – с сожалением проговорил он. – В прежние времена такое количество ударов только развязало бы пеону язык. А теперь он умирает, чем вводит меня в убыток. В наши дни трудно быть экономным. Верно, Эмилиано?
   Дон Эмилиано поклонился в ответ. Он гордился своим происхождением и слыл отважным молодым человеком, но, как и все остальные на белом свете, здорово побаивался главы семейства Леррасов. При всем при том он почитал дона Томаса за идеал, которому, женившись на его дочери Доротее и получив приданое, намеревался в точности следовать.
   Вошел белый надсмотрщик и поклонился дону Томасу.
   Отчетливо выговаривая слова, Леррас произнес:
   – Отвяжите его и похороните. Он так ни в чем и не признался?
   – Нет, сеньор.
   – Однако был лучшим другом Хулио Меркадо и должен был знать о преступных замыслах, вынашиваемых этим негодяем. Но так ничего и не сказал?
   – Он все время божился, что ему нечего сказать, – пояснил надсмотрщик.
   – Ну тогда ответственность за его смерть лежит на его упрямом языке, а не на моей совести, – решил дон Томас. – Уберите труп.
   Он отвернулся от надсмотрщика, который так и застыл согнувшись. Сеньорита Доротея, по-прежнему стоявшая у окна, наблюдала за тем, как убирали тело пеона. Голова его безжизненно склонилась набок, ноги были нелепо раскинуты в стороны. Она слегка улыбалась невинной улыбкой, чувствуя себя совсем юной и неискушенной оттого, что в этом мире ей еще многое предстоит узнать.
   Дон Томас поглаживал худые, загорелые щеки, заканчивая каждое движение любовным прикосновением к седой эспаньолке.
   – Что ты хотел сказать? – спросил он надсмотрщика. – Ты знал Хулио Меркадо?
   – Боже упаси, сеньор, – ужаснулся тот. – Упаси Господь от знакомства с таким негодяем… чтобы я видел его лицо или знал его… Боже упаси от такого знакомства. – И он принялся кланяться, пятясь задом из комнаты.
   – Погоди минутку, – остановил его дон Томас. – Что ты хотел?
   – Да так, сеньор, ничего особенного. Только хотел сказать, что к нам пожаловал жандарм. Просит позволения переговорить с вашим превосходительством.
   – Я не ваше превосходительство, дурак.
   – Как будет угодно вашему превосходительству.
   – В другой раз не обращайся ко мне «ваше превосходительство».
   – Слушаюсь, ваше превосходительство.
   Однако дон Томас не рассердился, а наоборот – улыбнулся.
   – Надо же, какие дураки! – пробормотал он. – То, что усвоено за несколько веков, невозможно выбить всего лишь одним поколением нового режима… Ладно, мальчик мой, приведи сюда этого жандарма, будь добр.
   На самом деле сельская жандармерия, являясь отборными полицейскими силами Мексики, имела право свободного входа куда угодно и когда угодно. И то, что они были свирепы, как псы для травли, а также то, что на них лежала вина за множество кровавых преступлений, ничуть не умаляло, а только усиливало их авторитет. Дон Томас относился к ним как к национальному институту власти, и ему, добропорядочному мексиканцу, полагалось гордиться ими.
   Надсмотрщик тут же вернулся в сопровождении кривоногого, приземистого жандарма с исполосованным шрамами лицом. Кривоногий поклонился всем присутствующим, потом, сделав несколько шагов в сторону дона Томаса, отвесил ему отдельный поклон. Не все жандармы так хорошо воспитаны, и Леррас едва не расплылся в улыбке от удовольствия.
   – С чем пожаловали?
   – Сеньор, – сказал жандарм, – мне нужно поговорить только с вами, наедине.
   – Вы и говорите только со мною, – отозвался дон Томас. А когда жандарм бросил взгляд в сторону дона Эмилиано и Доротеи, добавил: – Остальные – члены моей семьи или вскоре ими станут.
   Тем временем надсмотрщик уже исчез.
   Жандарм замешкался, несколько секунд не спуская глаз с дона Эмилиано и Доротеи Леррас. Наконец, собравшись, представился:
   – Меня зовут Бенито Халиска, я сержант сельской жандармерии.
   – Я разглядел ваши знаки различия, – дружелюбно произнес дон Томас.
   – Моя задача, – начал Халиска, – заключается в том, чтобы выследить одного грабителя-гринго, наемного стрелка, убийцу и вора, известного в нашей стране под кличкой Эль-Кид.
   – Слышал об этом американском отродье, – кивнул дон Томас. – Но что привело вас именно сюда?
   – То, что он недавно побывал здесь, – напрямую объяснил жандарм.
   – И кто же его видел?
   – Дон Эмилиано. – Жандарм поклонился Лопесу.
   – Ты что несешь, идиот? – разозлился дон Эмилиано.
   Слегка вздернув голову, Халиска несколько недружелюбно посмотрел на него.
   Доротея тоже глянула на жениха и улыбнулась. Ей нравилось, что человек, которому она собиралась доверить свое сердце, мог отпустить крепкое словцо. Ничто так не радует женщину, как сознание того, что ее возлюбленный – настоящий мужчина.
   – Я говорю, – медленно начал жандарм, – о той ночи, которую дон Эмилиано наверняка не забыл. – Халиска выражался прямо, но, как истинный мексиканец, все же проявил некоторую дипломатичность. – О той самой ночи, когда были украдены лошади сеньора Лерраса, – добавил он.
   И хотя дон Эмилиано не носил кинжала, его рука непроизвольно потянулась к поясу. Несмотря на то что его волосы были почти такими же светлыми, как у Доротеи, он был настоящим мексиканцем.
   – На что ты намекаешь, пес? – грозно выкрикнул он.
   – Успокойся, Эмилиано, – обратился к нему дон Томас.
   Лопес, подавив гнев, с тревогой посмотрел на даму сердца.
   Доротея повернула к нему очаровательное личико и улыбнулась. Трудно было сказать, догадалась ли она, что ее жених оказался совершенно беспомощным в руках бандитов, или сама мысль о страданиях – даже если они выпали на долю возлюбленного – доставляла ей удовольствие.
   Дон Эмилиано пожал плечами, но тут же пожалел о своей забывчивости – спину еще сильно саднило.
   А жандарм между тем продолжал:
   – Бандит, который побывал здесь, и есть тот самый гринго по прозвищу Эль-Кид.
   – Не может быть! – воскликнул дон Томас.
   – Это точно был он, – настаивал жандарм.
   – Откуда вам это известно?
   С трудом сдерживая гнев, дон Эмилиано шагнул вперед.
   – Мне это известно, сеньор, – заявил жандарм, – потому, что я уже давно охочусь за ним.
   – И как давно?
   – С тех самых пор, как у меня появилось вот это. – Жандарм коснулся пальцами двух белых рубцов на лице, походивших на заглавные буквы.
   – Все это прекрасно, – промолвил дон Томас, – но бездоказательно.
   – То, что проделал этот гринго, не под силу никому другому.
   – Объясните, – потребовал Леррас.
   – Сеньор, вам будет не слишком приятно это слышать.
   – Тем не менее я хочу знать все.
   Жандарм покосился на дона Эмилиано, потом спросил:
   – Сколько стоит жизнь пеона?
   – Несколько песо. А что?
   – Тогда судите сами, сеньор, что это должен быть за человек, чтобы подвергать себя смертельной опасности из-за какого-то пеона – пусть даже запоротого чуть ли не до смерти?
   – Это верно, – согласился дон Томас, принимаясь снова поглаживать острую седую бородку.
   – После того как Хулио Меркадо высекли, но он еще был жив, этот гринго переправился через реку, нелегально проник на территорию Мексики и… – Халиска запнулся.
   – Продолжай! – сквозь зубы процедил дон Эмилиано.
   – Спасибо, Эмилиано, – ласково поблагодарила его Доротея.
   – Ну так вот, – продолжал жандарм, – хоть вы и сами знаете всю историю, я еще раз перескажу ее. Он освободил пеона. Потом вместе с ним пробрался к охраняемому дому и спальне дона Эмилиано. Там оглушил охранника под окном – бедный парень все еще находится между жизнью и смертью. Затем похитил дона Эмилиано, чем подверг его жизнь смертельной опасности. Потом не спеша выбрал лучших лошадей вашего превосходительства, а перед тем как удрать, едва не расправился с доном Эмилиано.
   – Это правда, – произнесла Доротея.
   Дон Эмилиано ожег невесту взглядом, но увидел, что она ему улыбается.
   – И все же, – настаивал дон Томас, – разве это доказывает, что преступником был именно Эль-Кид?
   – Он из тех, кто совершает бескорыстные поступки, – пояснил жандарм.
   – Ну, на это способен не только он, – улыбаясь, возразил Леррас.
   – Сеньор, он смог разбудить в пеоне чувство собственного достоинства – и не просто в пеоне, а в запоротом почти до смерти!
   – Что правда, то правда. Но это мог сделать и кто-нибудь другой.
   – Сеньор, – продолжал гнуть свое жандарм, – но ведь под конец он, подвергая свою жизнь опасности, зная, что его разыскивает толпа вооруженных людей, и не подумал поторопиться, выбирая самого лучшего коня из ваших конюшен!
   – Ах! – воскликнула Доротея.
   – Успокойся! – одернул ее отец.
   – Сеньор жандарм, – обратилась к Халиске девушка, – скажите, а этот человек, Эль-Кид, он действительно так хорошо разбирается в лошадях?
   – Сеньорита, он отлично разбирается в двух вещах: лошадях и… – Зажав рот рукой, жандарм оборвал себя и виновато посмотрел на дона Томаса.
   – Так в чем же еще? – настаивала Доротея.
   – Извините, сеньорита, – произнес жандарм. – Он отлично разбирается в лошадях.
   Девушка повернулась к отцу.
   – А этот Халиска не лишен чувства такта, – заметила она.
   – Не понимаю, о чем ты, – отозвался дон Томас.
   – Ну конечно, не понимаешь, – усмехнулась дочь, – однако… – Тут она рассмеялась и посмотрела на дона Эмилиано.
   – А ты знаешь, в чем еще, дорогой мой Эмилиано?
   Глянув на нее, он сдавленно ответил:
   – Надеюсь, что нет.
   – И все же ты знаешь! – весело смеясь, заявила Доротея. Она вообще была очень веселой девушкой.
   – Так вы полагаете, – вновь заговорил дон Томас, – что на белом свете существует только один человек, способный на подобную дерзость? Только один бесстрашный дьявол, который разбирается в лошадях, как в своих пяти пальцах?
   – В лошадях и во многом другом, – повторил жандарм. – Готов присягнуть, что здесь побывал Эль-Кид.
   Я слышал, как его описывал дон Эмилиано. Дон Эмилиано, можно вас спросить?
   – Спрашивай, черт тебя побери!
   – Давайте, давайте! – подбодрил жандарма Леррас.
   – Когда вы увидели его, – начал Халиска, – он показался вам крупным мужчиной?
   – Да, – ответил Лопес.
   – С могучими плечами?
   – Да.
   – И тем не менее по тому, как он двигался, можно было определить, что он без труда взберется на дерево?
   – Да, – снова подтвердил дон Эмилиано. – Он двигался легко, как кошка… Да, очень похоже на кошку.
   – На нем была маска?
   – Да.
   – И поэтому вы не смогли как следует разглядеть его?
   – Да.
   – А цвет его волос?
   – Черный.
   – А цвет его глаз? Они, случайно, не были синими?
   Тут Лопес впервые за все время сорвался.
   – Да, синие, синие, синие! – закричал он. – Боже праведный! Этот человек прав! Это действительно был Эль-Кид!
   – Ой! – воскликнула Доротея. – Как бы мне хотелось увидеть его!
   – Доротея! – снова одернул ее отец.
   – В цепях и с петлей на шее, – закончила девушка.
   – Но что из всего этого следует? – оттягивая ворот рубашки, чтобы стало легче дышать, спросил дон Эмилиано.
   – А вот что. Когда Эль-Кид уезжал, то поклялся, что, если мать Хулио тронут хотя бы пальцем, он спустится с гор и свершит возмездие…
   – Да, это его слова. Но откуда вам они известны? Я говорил об этом только одному человеку, – полюбопытствовал Лопес.
   – Сеньор, слухами земля полнится, – парировал жандарм.
   – Ладно, не важно. Это правда, – нетерпеливо заключил дон Томас. – Но что нам это даст?
   – Очень многое, сеньор, – облизал губы кончиком языка Бенито Халиска.
   – Не тяните! – поторопил его Леррас.
   – Ведь мать этого Меркадо так и не тронули? – поинтересовался жандарм.
   – Она старая женщина, – вмешался дон Эмилиано, – и не несет ответственности за то, что ее сын спятил.
   – А если ее, предположим, бросить в тюрьму? Слегка выпороть – только для вида – и посадить за решетку? – предложил Халиска.
   – И что? – не понял дон Томас. – Не думаете же вы, что этот гринго Эль-Кид, каким бы дураком он ни был, будет настолько безрассуден, что примчится ей на выручку?
   – Сеньор, он всегда ведет себя безрассудно, когда дело касается его слова, – объяснил жандарм. – А в данном случае Эль-Кид дал обещание.
   – Он никогда этого не сделает, – покачав головой, возразил Леррас.
   – А вдруг сделает? Или все же не сделает? – пробормотала девушка.
   – Позвольте мне рассказать вам одну историю, – обратился к хозяину поместья Халиска.
   – Ну рассказывайте! – позволил дон Томас, доставая цигарку и прикуривая от спички, с готовностью зажженной доном Эмилиано.
   – Однажды, – начал жандарм, – к Эль-Киду, которого в стране гринго называют Монтана, явились двое проходимцев и поведали о богаче по имени Лэвери, чей сын много лет назад был похищен мексиканскими бандитами. У этого мальчика были черные волосы и синие глаза, а на спине – родимое пятно. Ну, в общем, они сделали на спине Монтаны татуировку, имитирующую родимое пятно, и он отправился к тому самому богачу Лэвери. Там родимое пятно на спине «случайно» заметили, и счастливый отец принял его за родного сына. Но однажды Эль-Кид вспомнил, что когда-то видел так называемого сына известного бандита Рубриса, Тонио. Этот Тонио был серьезно ранен в жестокой схватке с жандармами, в которой я тоже принимал участие. Его захватили в плен и перепроводили в городскую тюрьму. И вот, когда его вели по улицам, полуобнаженного, истекающего кровью, Эль-Кид и увидел на спине Тонио родимое пятно – настоящее родимое пятно. Теперь он понял, кто был настоящим сыном Лэвери. Недолго думая, Эль-Кид отправился на юг, в глубь Мексики, вызволил Тонио из тюрьмы и чуть ли не насильно отвез его на родину. Рубрис, как обезумевший ягуар, следовал за ними по пятам, то и дело атакуя беглецов. Вот так Эль-Кид вернул Тонио настоящее имя и причитающееся ему по праву наследство. Теперь этого парня зовут Ричард Лэвери… А рассказал я вам эту историю, сеньор, для того, чтобы показать, что в Эль-Киде сидит настоящий бес, которого нам, простым смертным, не понять. Этот бес толкает его на поступки, которые другие ни за что не стали бы совершать. И как верно то, что Монтана добровольно отказался от благородного имени, любви достойного семейства и миллионов песо, точно так же верно, что он спустится с гор, дабы выполнить свое обещание, стоит вам лишь пальцем коснуться матери Хулио Меркадо.
   – Пусть же так и сделают! – воскликнула Доротея Леррас. – Пусть схватят мать пеона, высекут и бросят за решетку! Вот тогда-то мы и посмотрим, действительно ли Эль-Кид таков, как о нем говорят.
   – Терпение, детка, терпение, – остановил дочь дон Томас. – Это будет сделано, и очень скоро.

Глава 6

   Брат Паскуаль изо всех сил стукнул о землю посохом. Потом снова поднял его и с силой воткнул в щель между скал, слегка расщепив прочную древесину на самом конце.
   Он все еще слышал песню, которая плыла над горным перевалом среди огромных скал, отзываясь эхом от пустынных холмов, таких же голубых и сияющих, как небеса.
   Эту старинную песню брат Паскуаль слышал и раньше. И всегда она заставляла его неодобрительно качать головой, поскольку слова ее мало походили на христианское воспевание любви. Но сейчас, помимо всего прочего, у монаха защемило сердце, потому что он узнал голос, исполнявший песню.
   Разве можно перевести на наш грубый, тяжеловесный язык искрящийся водопад мексиканских слов? Но если сделать это добросовестно, строку за строкой, и постараться придать переводу некоторое подобие поэтической формы, то получится примерно следующее:

 
О, ветер марта! Скоро ль ты задуешь,
Развесели цветами склоны гор?
Апрель! Когда же ты дохнешь теплом весны,
С глаз наших снимешь пелену зимы?
О май! Когда же принесешь в мои объятия
Желанного любовника в ночи?
 

   Последняя строка здесь настолько приглажена, что мало соответствует оригиналу, поскольку истинный ее смысл заставил бы покраснеть даже самого развязного стихотворца. Однако в Мексике то, что мы в нашей холодной стране зовем стыдливо «естественными потребностями», вызывает лишь веселый смех.
   Одним словом, брат Паскуаль так и стоял, опершись огромной дланью о посох, слушая песню, пока из-за поворота не появилась девушка, столь легконогая, что казалось, она не ступает, а летит над землей.
   Завидев монаха, девушка раскинула руки и с радостным криком бросилась к нему. Обняв широкие, мощные плечи великана, она подпрыгнула и расцеловала его в обе щеки. Потом, рассмеявшись, отстранилась от него и воскликнула:
   – Брат Паскуаль! Ну надо же! Как я рада тебя видеть! Ну и чудеса – сколько бы ты ни бродил по горам, твой живот ничуть не уменьшается?! – и ткнула указательным пальцем в складки рясы повыше веревочного пояса.
   – Что ты такое говоришь, Розита? – забыв, что собирался выговорить ей, произнес монах. – Живот мой не так уж и велик; просто я подтянул рясу повыше, чтобы было легче идти. Вот и получились складки, хотя на самом деле я вовсе не толстый.
   – Ни за что не поверю, пока не увижу собственными глазами, – воскликнула Розита.
   – Ну, тогда… – По простоте душевной монах уже начал приподнимать рясу, но, опомнившись, остановился. – Ах, Розита, – покачал головой укоризненно, – ты ведешь себя как чертенок. И сам старый черт всегда где-то рядом с тобой.
   – Потому что он любит хорошеньких, – заявила Розита.
   – Уж это точно, – согласился брат Паскуаль. – Ты очень красивая девушка, Розита.
   – Небось ты каждый день встречаешь женщин в тысячу раз красивей, чем я, – поддела его Розита.
   – Ну что ты! – не согласился монах. – Когда я брожу по горам и иногда размышляю о прекрасных женщинах, то у них у всех оказывается твое лицо.
   – А что ты делаешь здесь, разгуливая среди скал? – полюбопытствовала девушка.
   Монах выдернул из расселины посох, куда сам забил его, потом со всего маху вонзил палку на место.
   – Послушай, Розита, бывают моменты, когда я просто не знаю, как мне разговаривать с тобой…
   – А ты когда-нибудь знал, как надо разговаривать с женщинами, не считая старух, конечно?
   – Я? Не уверен, – замялся брат Паскуаль.
   – А почему не уверен?
   – Потому что меня об этом никогда не спрашивали, – грустно признался монах. – А что, я совсем не умею разговаривать с женщинами?
   – Ты говоришь так замечательно, что я просто не могу не любить тебя. – Розита снова попыталась расцеловать его.
   Однако монах отстранил ее огромной ручищей:
   – Дорогая, мне нужно кое-что сказать тебе.
   – Я тебя слушаю. Может, поговорим по дороге?
   – Во время ходьбы я сбиваюсь с мысли.
   – Тогда зачем понапрасну тратишь столько времени, расхаживая по горам?
   – Я хотел тебе что-то сообщить, и вот, пожалуйста, забыл, что именно, – сокрушенно вздохнул брат Паскуаль.
   – Наверное, что-то насчет меня? – подсказала Розита.
   – Ах да! – обрадовался монах. – Вернее, насчет этой замечательной… я хотел сказать – скверной песенки, что ты только что пела, Розита.
   – Я думала, что, кроме гор и овец, меня никто не слышит, – улыбнулась девушка. – Братец, дорогой, я же пела ее не для мужчин.
   – Почему ты всегда только и делаешь, что думаешь о мужчинах? – возмутился он.
   – А о чем еще думать девушке?
   – Ну, есть же эти горы, чистое голубое небо над ними, а за всем этим – вечное царство небесное.
   – Но я спрашиваю, что делать девушке здесь, на земле?
   – Цыц, Розита! Иногда ты выводишь меня из себя.
   – Но, брат Паскуаль, если я стану петь о святом и возвышенном, то что останется на твою долю?
   – Не знаю, – в замешательстве проговорил монах. Потом вдруг остановился и с силой опустил посох на землю. – Ты снова насмехаешься надо мной, Розита.
   – Самую малость…
   – И все же насмехаешься! Но вовсе не это сердит меня, Розита, а то, что ты расхаживаешь повсюду и распеваешь о мужчинах. Вот что печалит меня.
   – Я пела не о мужчинах, а о ветре.
   – Помилуй тебя Господь, бедное дитя! И прости меня, Господи, за то, что я не могу сердиться на нее.
   – Но я же пела не о всех мужчинах, а только об одном.
   – Какая разница?
   – Еще какая! – возразила Розита. – Это все равно что сравнивать законное супружеское ложе с кое-чем другим… Но мы же не будем рассуждать на эту тему?
   – Нет-нет! Конечно нет! – торопливо прервал ее брат Паскуаль. – Но, дорогая…
   – Да, брат?
   – Я хотел сказать… Что собирался сказать?
   – Что-то насчет мужчин.
   – Ты нашла своего мужчину?
   – Нашла.
   – И он тебя любит?
   – Немного, – задумчиво склонив головку, призналась девушка.
   – А он хороший человек?
   – Он умеет красиво говорить с женщинами.
   – Ах, Розита! – возмутился монах. – Неужели ты поддалась очарованию какого-то юного болтуна?
   – Он очень смелый.
   – Это он так говорит, – пробурчал себе под нос брат Паскуаль.
   – Я так сильно люблю его, что даже решилась прийти к нему сюда, в горы.
   – Мне придется молиться за тебя, Розита.
   – Не забудь заодно помолиться и о себе.
   – Помолюсь. Обязательно.
   – Но что завело тебя так далеко в горы? Ведь здесь не твой приход и не то место, где люди могут обратиться к тебе.
   – Бедные монахи, Розита, должны быть везде, где людям может понадобиться помощь и успокоение – как телесное, так и духовное.
   – Однако, брат, ты идешь ко всем здешним людям или к кому-то одному?
   – В данном случае – к одному.
   – И он нуждается в тебе?
   – Да.
   – Он великий грешник?
   – Есть и грешнее его, Розита, но таких немного.
   – И он станет прислушиваться к твоим проповедям?
   – Прислушиваться? Я на это надеюсь.
   – А раньше прислушивался?
   – Розита, о чем ты говоришь?
   – Брат Паскуаль, дорогой мой брат Паскуаль, какой же ты слепой осел! Ты что, думаешь, я не знаю?
   – Что ты знаешь?
   – Я иду той же тропинкой, что и ты.
   – Похоже на это – раз мы встретились.
   – Ты что, не догадался, что мы идем к одному и тому же человеку?!
   – Боже всемилостивый! – воскликнул монах.
   – Не всегда он такой уж милостивый, но все же пусть поможет мне добраться до него! Ведь ты же разыскиваешь Эль-Кида.
   – Так это в него ты влюбилась, Розита?
   – А почему ты говоришь так, словно это тебе нож по сердцу? Ведь ты и сам любишь его.
   – Люблю. Но он никогда еще не принес счастья женщине.
   – Мне принесет… Хоть чуть-чуть.
   – Розита, этот путь приведет тебя к греху.
   – А разве бывает счастье хоть без небольшого греха?
   – Цыц, дитя мое! Счастье в грехе? Грех в счастье? Нет, конечно нет.
   – И что же тогда делать?
   – Выйти замуж за порядочного человека, дитя мое.
   – Который ложится спать в десять вечера и держит лавку?
   – Почему бы и нет?
   – Послушай, брат, а стал бы ты скитаться среди незнакомых гор и чужих людей ради спасения души такого вот лавочника?
   – Надеюсь, что да.
   – Надеешься, но – стал бы?
   Брат Паскуаль совсем не умел врать. Крепко сжав пальцами посох, он покачал головой:
   – Очень странно, но ты добралась до тех уголков моей души, в которых я еще сам до конца не разобрался. Да простит меня Господь!
   – Господь возлюбит тебя еще сильнее, – заявила Розита.
   – Однако, дорогая, ты пытаешься учить меня, хотя наставником должен быть я.
   – Тогда пойдем вместе. Если мы будем говорить о нем, то тем самым будем наставлять друг друга. Ведь ты хочешь поговорить о нем?
   – Когда я говорю о нем, у меня начинает щемить сердце… Кто может назвать его плохим человеком, Розита?
   – А кто может назвать его хорошим? – подхватила девушка. – Ведь он же разбойник.
   – Это так. Но он такой добрый, Розита. Такой великодушный и отважный.
   – А скольких он убил?
   – И это правда. Он убивал людей. За каждого убитого им я воздал Господу не одну сотню молитв… И все же он убивал их, и это разрывает мне сердце. Не хочу даже думать об этом.
   – Но если мы думаем о нем, то не должны забывать и об этом.
   – Истину говоришь, – отозвался монах. – А пока мы идем к нему, спой-ка мне песенку, Розита.
   Девушка запрокинула голову и запела старинную мексиканскую песню:

 
Ящерица юркнула в щель,
Косуля приникла к скале,
Камнем упал ястреб с неба,
Я знаю: идет он, идет…
Звон его шпор уж близко,
Я вижу – идет он, идет…
 

   – Цыц, Розита! – оборвал ее монах.
   Распевая песню, девушка еще и пританцовывала, поэтому слегка запыхалась, но, несмотря на это, весело рассмеялась.
   – В моем сердце только он, – воскликнула она, – поэтому я должна петь и танцевать для него. Поспешим же! Какая удача, что я повстречала тебя, брат. Ты послужишь мне пропуском в ущелье.
   – А что ты знаешь об ущелье?
   – Я знаю то, о чем никто и не предполагает, что я могу знать, – вновь рассмеялась девушка.
   Расправив плечи, монах покачал головой и, погрузившись в мрачные мысли, зашагал вперед. Он понял, что никакие разговоры не помогут образумить Розиту.

Глава 7

   Человек, прибывший с севера, был настоящим обитателем пустынь: тощий, иссушенный солнцем, с глубокими морщинами вокруг глаз. Ресницы его выгорели до такой степени, что стали почти белыми. Он стоял перед Рубрисом, а тот взволнованно расхаживал по комнате, сверкая глазами то на посланца, то на Хулио Меркадо, который примостился возле окна, тревожно подергивая головой.