Страница:
В июле было решено сдвинуть бар-мицву Гарри на октябрь 1938 года. Воодушевленный аншлюсом Гитлер провозгласил, что если Судетская область (крошечная полоска земли, доставшаяся Чехословакии после раздела Австро-Венгрии в итоге Первой мировой войны) не будет присоединена к Германии, то он объявит Чехословакии войну. Война казалась не только неотвратимой, но и опасно близкой. Молитвы за мир в синагоге раздавались все чаще, в них было все больше отчаяния. В августе Эттлингеры перенесли бар-мицву на конец сентября – и соответственно приблизили дату отъезда еще на три недели.
В сентябре двенадцатилетний Гарри и его братья отправились на поезде в Брухзаль, чтобы напоследок повидаться с бабушкой и дедушкой Оппенгеймерами. Текстильное дело семьи прогорело, и старики собрались переезжать в соседний Баден-Баден. Ома (бабушка) приготовила мальчикам простой обед, а опа в последний раз показал им лучшие экземпляры своей художественной коллекции. Он был страстным коллекционером и, в меру финансовых возможностей, меценатом. Его собрание насчитывало около двух тысяч гравюр: в основном это были экслибрисы и работы малоизвестных немецких импрессионистов рубежа XIX и ХХ веков. Особенно опа Оппенгеймер гордился копией автопортрета Рембрандта, выполненной местным художником. Оригинал этой картины находился в музее Карлсруэ и был жемчужиной собрания. Раньше опа часто заходил в музей и любовался портретом, но в последний раз это было пять лет назад. А Гарри, живя в четырех кварталах от музея, никогда не видел оригинала – ведь в 1933 году евреям запретили посещать музеи.
Показав братьям гравюры, опа Оппенгеймер повернулся к глобусу.
– Вам, мальчики, предстоит стать американцами, – с грустью сказал он. – А вашими врагами будут… – Он повернул глобус, но палец его уткнулся не в Берлин, а в Токио: – Японцы.
Неделей позже, 24 сентября 1938 года, Гарри Эттлингер отметил свою бар-мицву в восхитительной синагоге Карлсруэ на Кроненштрассе. Служба, во время которой яблоку было негде упасть, длилась три часа, в середине ее Гарри встал и читал Тору, пропевая отрывки на древнееврейском, – обряд, сложившийся тысячелетиями. Для Гарри церемония означала начало взрослой жизни и олицетворяла, надежды на будущее. Хотя для многих в Карлсруэ надежды уже не оставалось: работы не было, евреев сторонились и преследовали, а Гитлер провоцировал соседние страны на конфликт. После церемонии раввин отвел родителей Гарри в сторону и велел им не откладывать отъезд на завтра, а немедленно бежать на швейцарском поезде, отходившем в час дня. Родители были обескуражены. Чтобы раввин советовал пускаться в путь в шаббат, в день отдыха! Неслыханно.
Прогулка до дома – каких-то десять кварталов – казалось, длилась вечно. В пустой квартире семья молча ела праздничное угощение, состоявшее из холодных бутербродов. Единственными гостями были ома и опа Оппенгеймер, ома Женни – бабушка Гарри по отцовской линии, и ее сестра, танте (тетя) Роза, которые переехали к семье, когда разорился магазин Gebrüder Ettlinger. Мать Гарри рассказала опе Оппенгеймеру о совете раввина. Опа, ветеран немецкой армии, подошел к окну, выглянул на Кайзерштрассе и увидел толпы слонявшихся без дела солдат.
– Если бы война начиналась сегодня, – сказал мудрый старик, – все эти солдаты были бы в казармах. Сегодня война не начнется.
Отец Гарри, еще один ветеран немецкой армии, согласился со свекром. Семья уехала не в тот день, а на следующее утро, на первом поезде, отправлявшемся в Швейцарию. В октябре 1938 года они прибыли в Нью-Йорк. Ровно месяц спустя, 9 ноября, нацисты использовали убийство дипломата как повод к полномасштабной кампании против немецких евреев. В Хрустальную ночь было разрушено семь тысяч еврейских магазинов и двести синагог. Евреев Карлсруэ, в их числе опу Оппенгеймера, схватили и поместили в концлагерь Дахау. Великолепную столетнюю синагогу на Кроненштрассе, где семь недель назад отмечал бар-мицву Хайнц Людвиг Хаим Эттлингер, сожгли дотла. Гарри Эттлингер был последним мальчиком, отпраздновавшим бар-мицву в старой синагоге Карлсруэ.
Но эта история не о синагоге на Кроненштрассе, не о концлагере Дахау, даже не о Холокосте. Она о другом преступлении Гитлера перед народами Европы и мира – перед принадлежащей всему человечеству культурой. Когда рядовой армии США Гарри Эттлингер снова окажется в Карлсруэ, его приведет сюда не поиск уцелевших родственников и знакомых из еврейской общины. Он вернется в родной город, чтобы попытаться найти следы бесценной художественной коллекции опы Оппенгеймера, завещанной ему дедом и отнятой нацистами. Ему придется спуститься под землю, на глубину 180 метров, где его глазам предстанет сокровище, о существовании которого он знал всегда, не имея ни малейшей надежды его когда-нибудь увидеть, – автопортрет Рембрандта.
Глава 2
Глава 3
В сентябре двенадцатилетний Гарри и его братья отправились на поезде в Брухзаль, чтобы напоследок повидаться с бабушкой и дедушкой Оппенгеймерами. Текстильное дело семьи прогорело, и старики собрались переезжать в соседний Баден-Баден. Ома (бабушка) приготовила мальчикам простой обед, а опа в последний раз показал им лучшие экземпляры своей художественной коллекции. Он был страстным коллекционером и, в меру финансовых возможностей, меценатом. Его собрание насчитывало около двух тысяч гравюр: в основном это были экслибрисы и работы малоизвестных немецких импрессионистов рубежа XIX и ХХ веков. Особенно опа Оппенгеймер гордился копией автопортрета Рембрандта, выполненной местным художником. Оригинал этой картины находился в музее Карлсруэ и был жемчужиной собрания. Раньше опа часто заходил в музей и любовался портретом, но в последний раз это было пять лет назад. А Гарри, живя в четырех кварталах от музея, никогда не видел оригинала – ведь в 1933 году евреям запретили посещать музеи.
Показав братьям гравюры, опа Оппенгеймер повернулся к глобусу.
– Вам, мальчики, предстоит стать американцами, – с грустью сказал он. – А вашими врагами будут… – Он повернул глобус, но палец его уткнулся не в Берлин, а в Токио: – Японцы.
Неделей позже, 24 сентября 1938 года, Гарри Эттлингер отметил свою бар-мицву в восхитительной синагоге Карлсруэ на Кроненштрассе. Служба, во время которой яблоку было негде упасть, длилась три часа, в середине ее Гарри встал и читал Тору, пропевая отрывки на древнееврейском, – обряд, сложившийся тысячелетиями. Для Гарри церемония означала начало взрослой жизни и олицетворяла, надежды на будущее. Хотя для многих в Карлсруэ надежды уже не оставалось: работы не было, евреев сторонились и преследовали, а Гитлер провоцировал соседние страны на конфликт. После церемонии раввин отвел родителей Гарри в сторону и велел им не откладывать отъезд на завтра, а немедленно бежать на швейцарском поезде, отходившем в час дня. Родители были обескуражены. Чтобы раввин советовал пускаться в путь в шаббат, в день отдыха! Неслыханно.
Прогулка до дома – каких-то десять кварталов – казалось, длилась вечно. В пустой квартире семья молча ела праздничное угощение, состоявшее из холодных бутербродов. Единственными гостями были ома и опа Оппенгеймер, ома Женни – бабушка Гарри по отцовской линии, и ее сестра, танте (тетя) Роза, которые переехали к семье, когда разорился магазин Gebrüder Ettlinger. Мать Гарри рассказала опе Оппенгеймеру о совете раввина. Опа, ветеран немецкой армии, подошел к окну, выглянул на Кайзерштрассе и увидел толпы слонявшихся без дела солдат.
– Если бы война начиналась сегодня, – сказал мудрый старик, – все эти солдаты были бы в казармах. Сегодня война не начнется.
Отец Гарри, еще один ветеран немецкой армии, согласился со свекром. Семья уехала не в тот день, а на следующее утро, на первом поезде, отправлявшемся в Швейцарию. В октябре 1938 года они прибыли в Нью-Йорк. Ровно месяц спустя, 9 ноября, нацисты использовали убийство дипломата как повод к полномасштабной кампании против немецких евреев. В Хрустальную ночь было разрушено семь тысяч еврейских магазинов и двести синагог. Евреев Карлсруэ, в их числе опу Оппенгеймера, схватили и поместили в концлагерь Дахау. Великолепную столетнюю синагогу на Кроненштрассе, где семь недель назад отмечал бар-мицву Хайнц Людвиг Хаим Эттлингер, сожгли дотла. Гарри Эттлингер был последним мальчиком, отпраздновавшим бар-мицву в старой синагоге Карлсруэ.
Но эта история не о синагоге на Кроненштрассе, не о концлагере Дахау, даже не о Холокосте. Она о другом преступлении Гитлера перед народами Европы и мира – перед принадлежащей всему человечеству культурой. Когда рядовой армии США Гарри Эттлингер снова окажется в Карлсруэ, его приведет сюда не поиск уцелевших родственников и знакомых из еврейской общины. Он вернется в родной город, чтобы попытаться найти следы бесценной художественной коллекции опы Оппенгеймера, завещанной ему дедом и отнятой нацистами. Ему придется спуститься под землю, на глубину 180 метров, где его глазам предстанет сокровище, о существовании которого он знал всегда, не имея ни малейшей надежды его когда-нибудь увидеть, – автопортрет Рембрандта.
Глава 2
Мечты Гитлера
Флоренция, Италия
Май 1938
В начале мая 1938 года, через несколько дней после того, как родители Гарри Эттлингера подали заявление на эмиграцию в Америку, Адольф Гитлер впервые в жизни выехал за пределы Германии и Австрии. Он отправился в Италию, чтобы встретиться со своим союзником Муссолини.
Рим произвел на него неизгладимое впечатление: такой огромный, монументальный, такой имперский – куда ни глянешь, повсюду колонны и руины. На фоне этого величия – не нынешнего, а древнего – Берлин казался провинциальным городком. Гитлер давно уже хотел сделать из своей столицы новый «Вечный город». Он годами планировал завоевание Европы, но именно Рим поселил в нем мечту об империи. С 1936 года он обсуждал со своим архитектором Альбертом Шпеером идею глобальной перестройки Берлина. А посетив Рим, велел Шпееру строить не для сегодняшнего дня, а для будущего. Гитлер хотел создавать памятники, которые с течением столетий так же обратились бы в изящные руины, – чтобы и через тысячу лет люди с благоговением смотрели на символы его власти.
Гитлера вдохновила и маленькая Флоренция, столица итальянского искусства. Здесь, в тесно скученных домах, зародился и расцвел итальянский Ренессанс, здесь билось сердце европейской культуры. В воздухе развевались нацистские флаги, толпа выкрикивала приветствия, но тронуло его именно искусство. Он провел более трех часов в галерее Уффици, подолгу замирая перед знаменитыми картинами. Приближенные пытались его поторопить, Муссолини, который в жизни не переступал порог музея, раздраженно бормотал у него за спиной: «Tutti questi quadri…» («Ох уж эти картины…») Но Адольф Гитлер никого не слышал и как завороженный смотрел на шедевры живописи. В юности он мечтал быть художником и архитектором. Но все мечты обратились в прах, когда комиссия так называемых экспертов – он был убежден, что в нее входили одни евреи, – не приняла его в Венскую академию изобразительных искусств. Несколько лет он скитался без постоянной работы и жил чуть ли не на улице. Но теперь он нашел свое истинное призвание. Не создавать, но воссоздавать. Все очистить и перестроить. Сделать из Германии величайшую империю в истории. Самую сильную, самую дисциплинированную, самую расово чистую. Его Римом станет Берлин. Но создателю новой империи нужна была и Флоренция. И он уже знал, где построит ее.
Всего за два месяца до поездки в Италию, в воскресенье 13 марта 1938 года, Адольф Гитлер возложил венок на могилу своих родителей неподалеку от города Линца, в котором вырос. За день до этого, 12 марта, сбылось одно из самых заветных его желаний. Он, прежде всеми презираемый и отвергнутый, приехал из Германии, которой теперь правил, в родную Австрию, его усилиями присоединенную к рейху. В каждом городе его машину обступала ликующая толпа. Матери плакали от радости, дети осыпали его цветами. Линц приветствовал его как героя-победителя, спасителя своей страны – и своей расы.
На следующее утро он не смог выехать из Линца. В немецкой колонне было столько танков и машин, что дорога на Вену оказалась полностью заблокирована. Все утро он проклинал своих офицеров за то, что они испортили момент его славы, опозорили его перед собственной армией и всем миром. Но днем, когда он остался один на кладбище – охрана ждала в почтительном отдалении, – на него снизошло озарение, внезапно заставив увидеть будущее города в новом свете.
Он сделает это. Он – не просто скорбящий сын, склоняющийся перед железным крестом на могиле матери. Он – Вождь. В тот день он чувствовал себя императором Австрии. Кривая линия индустриального берега Линца больше не оскорбит его взора – он все здесь перестроит. Он осыплет этот промышленный городок деньгами и почестями, пока Линц не возвысится над Веной – насквозь еврейским (но в то же время яростно антисемитским) городом, который он презирал.
В тот день он, возможно, вспоминал и об Ахене. Этот город, в котором был похоронен Карл Великий, в 800 году короновавшийся в Риме на императорский трон, уже более одиннадцати столетий служил памятником величию основателя династии Каролингов. Карл Великий превратил Ахен в несокрушимый центр власти, сердцем которого стал кафедральный собор. Гитлер решил, что перестроит Берлин по образу и подобию Рима. А также перестроит тихий и дымный от заводов Линц – по образу, который придумает сам. Это были не пустые мечты: теперь у него достаточно власти, чтобы воздвигнуть памятник себе – как правителю и как художнику. Два месяца спустя во флорентийской галерее Уффици он окончательно понял, чем суждено стать Линцу, – культурной столицей Европы.
В апреле 1938 года Гитлер задумался о том, чтобы создать в Линце художественный музей и поместить в него свою личную коллекцию, которую он начал собирать еще в 1920-е годы. Но поездка в один из центров классического западного искусства убедила его мыслить шире. Он не просто одарит Линц музеем. Он переделает городское побережье Дуная в квартал искусств, как во Флоренции, но с широкими бульварами, дорожками для прогулок в парках; здесь все будет продумано, все распланировано. Он построит оперу, филармонию, кинотеатр, библиотеку и конечно же огромный мавзолей, где упокоится его тело. А рядом с мавзолеем, в центре, будет воздвигнут Музей фюрера – самый большой, самый потрясающий художественный музей в мире.
Музей фюрера. Его художественное наследие. Музей сгладит горечь отказа Венской академии изобразительных искусств. Он придаст цель и смысл зачистке «дегенеративного» еврейского и современного искусства, новым музейным проектам, таким как Дом немецкого искусства в Мюнхене, финансировавшийся государством, огромным ежегодным выставкам в назидание немецкому народу, поощрению коллекционирования среди нацистской элиты, десятилетним усилиям Гитлера по созданию собственной коллекции мирового искусства. Музей фюрера станет самым богатым художественным музеем в истории, его собрание составят шедевры из главных сокровищниц мира.
Тем временем мировые сокровищницы подвергались нещадному разграблению. К 1938 году Гитлер уже обобрал немецкую элиту. Он переписал законы, лишил немецких евреев гражданства и конфисковал их коллекции произведений искусства, мебель и все имущество вплоть до фамильного серебра и семейных фотографий. На второй день его правления Австрией, в ту самую минуту, когда он склонялся у могилы матери, отряды СС под командованием Генриха Гиммлера арестовывали евреев Вены, забирая их имущество в пользу рейха. Эсэсовцы знали, где были спрятаны произведения искусства: несколько лет назад немецкие искусствоведы уже объехали Европу и составили тайные описи, чтобы после завоевания западных стран Гитлером – о да, он уже тогда готовился к войне – его агенты могли мгновенно указать местонахождение каждой культурной ценности.
В последующие годы, когда власть фюрера и территория Третьего рейха будут расти, эти агенты разъедутся по всему миру. Они проберутся в каждый музей, каждый тайный бункер, каждую крепость и гостиную, чтобы покупать, торговаться, вымогать и отбирать. Рейхсляйтер Альфред Розенберг будет мародерствовать, прикрываясь коллекционированием произведений искусства. Так же будет оправдывать свои ненасытные аппетиты ближайший соратник Гитлера Герман Геринг. А Гитлер использует новые законы, свои законы, чтобы присвоить величайшие произведения европейского искусства и отправить их к себе на родину. Он забьет ими все возможные хранилища – в ожидании того дня, когда они окажутся в самом великолепном музее мира. А пока их будут вносить в толстые каталоги, и совсем скоро, после тяжелой работы по управлению миром, он сможет отдохнуть дома. У ног его будет лежать собака, на столике рядом дымиться чайник, а он станет выбирать лучшее из крупнейшей в мире коллекции искусства – по несколько шедевров за вечер. Гитлер будет возвращаться к этой идее снова и снова. Он прокрутит ее в своей голове несчетное количество раз, пока при помощи архитекторов Альберта Шпеера, Германа Гислера и прочих Музей фюрера и культурный район Линца, символы артистической души Гитлера, не обретут физическое воплощение: сначала в эскизе в шесть метров длиной, а затем в трехмерной модели величиной с целую комнату, где не будут забыты ни одно здание, ни один мост и ни одно дерево.
Рим произвел на него неизгладимое впечатление: такой огромный, монументальный, такой имперский – куда ни глянешь, повсюду колонны и руины. На фоне этого величия – не нынешнего, а древнего – Берлин казался провинциальным городком. Гитлер давно уже хотел сделать из своей столицы новый «Вечный город». Он годами планировал завоевание Европы, но именно Рим поселил в нем мечту об империи. С 1936 года он обсуждал со своим архитектором Альбертом Шпеером идею глобальной перестройки Берлина. А посетив Рим, велел Шпееру строить не для сегодняшнего дня, а для будущего. Гитлер хотел создавать памятники, которые с течением столетий так же обратились бы в изящные руины, – чтобы и через тысячу лет люди с благоговением смотрели на символы его власти.
Гитлера вдохновила и маленькая Флоренция, столица итальянского искусства. Здесь, в тесно скученных домах, зародился и расцвел итальянский Ренессанс, здесь билось сердце европейской культуры. В воздухе развевались нацистские флаги, толпа выкрикивала приветствия, но тронуло его именно искусство. Он провел более трех часов в галерее Уффици, подолгу замирая перед знаменитыми картинами. Приближенные пытались его поторопить, Муссолини, который в жизни не переступал порог музея, раздраженно бормотал у него за спиной: «Tutti questi quadri…» («Ох уж эти картины…») Но Адольф Гитлер никого не слышал и как завороженный смотрел на шедевры живописи. В юности он мечтал быть художником и архитектором. Но все мечты обратились в прах, когда комиссия так называемых экспертов – он был убежден, что в нее входили одни евреи, – не приняла его в Венскую академию изобразительных искусств. Несколько лет он скитался без постоянной работы и жил чуть ли не на улице. Но теперь он нашел свое истинное призвание. Не создавать, но воссоздавать. Все очистить и перестроить. Сделать из Германии величайшую империю в истории. Самую сильную, самую дисциплинированную, самую расово чистую. Его Римом станет Берлин. Но создателю новой империи нужна была и Флоренция. И он уже знал, где построит ее.
Всего за два месяца до поездки в Италию, в воскресенье 13 марта 1938 года, Адольф Гитлер возложил венок на могилу своих родителей неподалеку от города Линца, в котором вырос. За день до этого, 12 марта, сбылось одно из самых заветных его желаний. Он, прежде всеми презираемый и отвергнутый, приехал из Германии, которой теперь правил, в родную Австрию, его усилиями присоединенную к рейху. В каждом городе его машину обступала ликующая толпа. Матери плакали от радости, дети осыпали его цветами. Линц приветствовал его как героя-победителя, спасителя своей страны – и своей расы.
На следующее утро он не смог выехать из Линца. В немецкой колонне было столько танков и машин, что дорога на Вену оказалась полностью заблокирована. Все утро он проклинал своих офицеров за то, что они испортили момент его славы, опозорили его перед собственной армией и всем миром. Но днем, когда он остался один на кладбище – охрана ждала в почтительном отдалении, – на него снизошло озарение, внезапно заставив увидеть будущее города в новом свете.
Он сделает это. Он – не просто скорбящий сын, склоняющийся перед железным крестом на могиле матери. Он – Вождь. В тот день он чувствовал себя императором Австрии. Кривая линия индустриального берега Линца больше не оскорбит его взора – он все здесь перестроит. Он осыплет этот промышленный городок деньгами и почестями, пока Линц не возвысится над Веной – насквозь еврейским (но в то же время яростно антисемитским) городом, который он презирал.
В тот день он, возможно, вспоминал и об Ахене. Этот город, в котором был похоронен Карл Великий, в 800 году короновавшийся в Риме на императорский трон, уже более одиннадцати столетий служил памятником величию основателя династии Каролингов. Карл Великий превратил Ахен в несокрушимый центр власти, сердцем которого стал кафедральный собор. Гитлер решил, что перестроит Берлин по образу и подобию Рима. А также перестроит тихий и дымный от заводов Линц – по образу, который придумает сам. Это были не пустые мечты: теперь у него достаточно власти, чтобы воздвигнуть памятник себе – как правителю и как художнику. Два месяца спустя во флорентийской галерее Уффици он окончательно понял, чем суждено стать Линцу, – культурной столицей Европы.
В апреле 1938 года Гитлер задумался о том, чтобы создать в Линце художественный музей и поместить в него свою личную коллекцию, которую он начал собирать еще в 1920-е годы. Но поездка в один из центров классического западного искусства убедила его мыслить шире. Он не просто одарит Линц музеем. Он переделает городское побережье Дуная в квартал искусств, как во Флоренции, но с широкими бульварами, дорожками для прогулок в парках; здесь все будет продумано, все распланировано. Он построит оперу, филармонию, кинотеатр, библиотеку и конечно же огромный мавзолей, где упокоится его тело. А рядом с мавзолеем, в центре, будет воздвигнут Музей фюрера – самый большой, самый потрясающий художественный музей в мире.
Музей фюрера. Его художественное наследие. Музей сгладит горечь отказа Венской академии изобразительных искусств. Он придаст цель и смысл зачистке «дегенеративного» еврейского и современного искусства, новым музейным проектам, таким как Дом немецкого искусства в Мюнхене, финансировавшийся государством, огромным ежегодным выставкам в назидание немецкому народу, поощрению коллекционирования среди нацистской элиты, десятилетним усилиям Гитлера по созданию собственной коллекции мирового искусства. Музей фюрера станет самым богатым художественным музеем в истории, его собрание составят шедевры из главных сокровищниц мира.
Тем временем мировые сокровищницы подвергались нещадному разграблению. К 1938 году Гитлер уже обобрал немецкую элиту. Он переписал законы, лишил немецких евреев гражданства и конфисковал их коллекции произведений искусства, мебель и все имущество вплоть до фамильного серебра и семейных фотографий. На второй день его правления Австрией, в ту самую минуту, когда он склонялся у могилы матери, отряды СС под командованием Генриха Гиммлера арестовывали евреев Вены, забирая их имущество в пользу рейха. Эсэсовцы знали, где были спрятаны произведения искусства: несколько лет назад немецкие искусствоведы уже объехали Европу и составили тайные описи, чтобы после завоевания западных стран Гитлером – о да, он уже тогда готовился к войне – его агенты могли мгновенно указать местонахождение каждой культурной ценности.
В последующие годы, когда власть фюрера и территория Третьего рейха будут расти, эти агенты разъедутся по всему миру. Они проберутся в каждый музей, каждый тайный бункер, каждую крепость и гостиную, чтобы покупать, торговаться, вымогать и отбирать. Рейхсляйтер Альфред Розенберг будет мародерствовать, прикрываясь коллекционированием произведений искусства. Так же будет оправдывать свои ненасытные аппетиты ближайший соратник Гитлера Герман Геринг. А Гитлер использует новые законы, свои законы, чтобы присвоить величайшие произведения европейского искусства и отправить их к себе на родину. Он забьет ими все возможные хранилища – в ожидании того дня, когда они окажутся в самом великолепном музее мира. А пока их будут вносить в толстые каталоги, и совсем скоро, после тяжелой работы по управлению миром, он сможет отдохнуть дома. У ног его будет лежать собака, на столике рядом дымиться чайник, а он станет выбирать лучшее из крупнейшей в мире коллекции искусства – по несколько шедевров за вечер. Гитлер будет возвращаться к этой идее снова и снова. Он прокрутит ее в своей голове несчетное количество раз, пока при помощи архитекторов Альберта Шпеера, Германа Гислера и прочих Музей фюрера и культурный район Линца, символы артистической души Гитлера, не обретут физическое воплощение: сначала в эскизе в шесть метров длиной, а затем в трехмерной модели величиной с целую комнату, где не будут забыты ни одно здание, ни один мост и ни одно дерево.
26 июня 1939
Приказ Гитлера о назначении Ганса Поссе ответственным за сооружение Музея фюрера в Линце
«Поручаю директору Дрезденской галереи Гансу Поссе построить новый художественный музей в городе Линце на Дунае. Всем партийным и государственным органам предписывается оказывать доктору Поссе всестороннее содействие в исполнении его задачи».
Подпись: Адольф Гитлер
Глава 3
Призыв к оружию
Нью-Йорк, США
Декабрь 1941
В середине декабря 1941 года улицы Нью-Йорка, тщательно украшенные к Рождеству, слепили прохожих. Сверкали витрины торговых центров, тысячей огней горела гигантская елка в Рокфеллеровском центре. Солдаты на сборах подрезали и украшали елки, а горожане готовились накормить 40 тысяч новобранцев самым грандиозным в истории города обедом. Вывески «Как обычно» в витринах магазинов явно указывали на то, что Рождество выдалось далеко не обычное. 7 декабря японцы атаковали Перл-Харбор: так потрясенная Америка вступила в войну. И пока большинство американцев покупали подарки, запекали индейку и спешили впервые за много лет провести Рождество с семьей – 1941 год стал рекордным в США по количеству автобусных и прочих передвижений, – авиация на обоих побережьях готовилась отразить атаку вражеских бомбардировщиков.
После аншлюса многое изменилось. В конце 1938 года капитулировала Чехословакия. 24 августа 1939 года Германия и Советский Союз подписали договор о ненападении. Через неделю, 1 сентября, немцы вторглись в Польшу. В мае 1940 года нацисты начали блицкриг против западных стран. Немцы двинулись на Францию, по пути раздавив Голландию и Бельгию. В июне они взяли Париж – перепуганные французы даже не успели эвакуироваться. В июле началась битва за Британию, а в сентябре люфтваффе уже бомбили Лондон: «Лондонский блиц», закончившийся в мае 1941 года, унес жизни десятков тысяч британцев и разрушил более миллиона зданий. Гитлер не сомневался, что полностью покорил Западную Европу, и 22 июня напал на СССР. Вермахт стремительно прошел через Западную Россию и 8 сентября осадил Ленинград. Блокада города длилась почти девятьсот дней.
США пока официально держали нейтралитет, но среди американцев ощущалось все возрастающее напряжение. Все пытались как-то готовиться к возможной войне, в том числе и сотрудники американских музеев. Они по большей части составляли планы защиты: думали, как эвакуировать предметы искусства, и настаивали на необходимости кондиционированных подземных хранилищ. Когда нацисты вошли в Париж, директор Художественного музея Толедо написал Дэвиду Финли, директору тогда еще не открытой Национальной художественной галереи в Вашингтоне, о том, что надо создать национальную программу защиты ценностей. «Я понимаю, что [вторжение] кажется сегодня едва ли возможным, – писал он, – но еще недавно французы думали точно так же». Британцы потратили почти год на то, чтобы превратить огромную шахту в уэльском Маноде в безопасное хранилище для эвакуированных произведений искусства. Но будет ли у американского художественного сообщества год на подготовку?
После Перл-Харбора – беспрецедентного в истории страны нападения на американскую территорию – необходимость решительных действий стала очевидной. В любую секунду можно было ожидать воздушной атаки на любой крупный город Америки. Вторжение Германии или Японии, а то и обеих стран одновременно уже не казалось невероятным. Японские залы Музея изящных искусств в Бостоне закрыли, опасаясь гнева разъяренной толпы. Из экспозиции Художественной галереи Уолтерса в Балтиморе убрали золото и драгоценности, чтобы в случае чрезвычайной ситуации не искушать вооруженных топориками пожарных. Музей Метрополитен в Нью-Йорке с наступлением темноты закрывался, чтобы, если внезапно отключат электричество, никто ничего не сломал и не украл. Каждый вечер сотрудники Музея современного искусства (МоМА) переносили экспозицию в бомбоубежище, а утром возвращали ее на место. В Коллекции Фрика по вечерам затемняли окна и отключали подсветку, пытаясь скрыть особняк в центре Манхэттена от вражеских бомбардировщиков.
Обо всем этом думали сорок четыре человека, которые холодным утром 20 декабря 1941 года поднимались по лестнице музея Метрополитен. Каждому из них пришла телеграмма с приглашением на встречу, которую устраивали Фрэнсис Генри Тейлор, директор музея Метрополитен и президент Ассоциации директоров художественных музеев, и Дэвид Финли, директор Национальной художественной галереи. Эти люди составляли костяк музейной элиты Восточного побережья: директора Коллекции Фрика, Музея естественной истории Карнеги, Музея современного искусства, Музея американского искусства Уитни, музеев Смитсоновского института и крупнейших музеев Балтимора, Бостона, Детройта, Чикаго, Сент-Луиса и Миннеаполиса. В числе приглашенных были такие знаменитые музейщики, как Джер Эбботт, Уильям Валентайнер, Альфред Барр, Чарльз Сойер и Джон Уокер.
Приехал на встречу и Пол Сакс, заместитель директора гарвардского Художественного музея Фогга. Скромные размеры музея не помешали Саксу сделаться одним из самых влиятельных людей в музейном мире. Он был сыном одного из совладельцев инвестиционной фирмы Goldman Sachs (его основатель Маркус Гольдман приходился ему дедом по материнской линии) и благодаря этому стал главным связующим звеном между музейным сообществом и состоятельными еврейскими банкирами Нью-Йорка. Но, что еще важнее, Сакс был наиболее авторитетным преподавателем музееведения. В 1921 году он основал в Гарварде первую академическую программу «Работа в музее и проблемы музея», созданную исключительно для того, чтобы готовить будущих музейных директоров и кураторов. Студентов учили не только искусствоведческим, но и финансовым и административным аспектам музейной работы, в частности – тому, как собирать пожертвования. Студенты были обязаны регулярно ходить на встречи с коллекционерами и банкирами. Зачастую эти встречи проводились в форме званых ужинов, и от студентов требовалось являться в парадной одежде и демонстрировать изысканные манеры. К 1941 году воспитанники Сакса начали занимать ведущие позиции в американских музеях, а после войны окончательно «завоевали» отрасль.
Насколько распространялось влияние Пола Сакса? Вот один простой пример: Сакс был невысокого роста и потому развешивал картины довольно низко. Когда после войны начался расцвет американских музеев, большинство директоров располагали картины ниже, чем их коллеги в Европе. Для студентов Сакса его способ развешивать картины был эталоном, а затем на них стали ориентироваться и другие музейщики.
По настоятельной просьбе Джорджа Стаута, руководителя отдела реставрации и консервации Музея Фогга, Сакс всерьез изучил состояние европейских музеев. Совместно с коллегами он подготовил небольшой доклад, сопровождавшийся показом слайдов, в котором рассказывал о грозящей мировому искусству опасности. И вот 20 декабря 1941 года, когда в зале погасли огни и на стене появились слайды Сакса, перед директорами величайших американских музеев открылось чудовищное зрелище нацистских преступлений. Опустевшая Национальная галерея в Лондоне – ее собрание было похоронено в шахте в Маноде. Залы Галереи Тейт, усыпанные осколками разбитого стекла. Неф Кентерберийского собора, засыпанный землей и глиной, чтобы защитить его от ударной взрывной волны. Был на слайдах и самый знаменитый музей Нидерландов, амстердамский Государственный музей (Рейксмузеум), в котором картины великих голландских мастеров были свалены к стене, словно складные стулья. Жемчужину коллекции, необъятных размеров «Ночной дозор» Рембрандта, скатали в рулон, как ковер, и убрали в ящик, похожий на гроб. В огромной и когда-то великолепной картинной галерее парижского Лувра на стенах остались только пустые рамы.
Глядя на это, американские музейщики вспоминали о многом. Об украденных из Польши шедеврах, о которых вот уже несколько лет никто ничего не слышал. О том, как в отместку за то, что переговоры о капитуляции Нидерландов затянулись, летчики люфтваффе стерли с лица земли исторический центр Роттердама. О том, как венских коллекционеров держали под арестом, пока они не согласились отдать нацистам свои собрания. О том, как перепуганные итальянские власти заложили кирпичами «Давида» Микеланджело, несмотря на то что он стоял во всемирно известном музее в самом центре Флоренции. Нельзя было забыть и о русском Эрмитаже. Его сотрудникам удалось переправить в Сибирь 1,2 миллиона картин из примерно двухмиллионного собрания, до того как вермахт перекрыл железнодорожное сообщение с Ленинградом. А теперь, в декабре 1941-го, по слухам, сотрудники Эрмитажа жили в подвалах музея, охраняя шедевры и питаясь костным клеем и свечами.
Благодаря своему докладу Сакс добился желаемого – мобилизовал музейное сообщество. К вечеру все согласились с тем, что пока позволяют обстоятельства, американские музеи будут открыты для публики. Но надо было как-то защитить собрания. Еще два дня руководители музеев взволнованно и горячо обсуждали практические и стратегические вопросы работы в военное время. В случае воздушной атаки открывать ли двери для всех желающих укрыться? Следует ли временно спрятать самые ценные экспонаты? Продолжать ли устраивать крупные выставки или нет (ведь они привлекают толпу, не имеющую возможности эвакуироваться)? Не переправить ли экспонаты из музеев, расположенных на побережье, в центр страны? А как уберечь их от бомб с зажигательной смесью? Что делать, когда отключают электричество? А когда выбивают стекла?
Резолюция, в результате составленная Полом Саксом, звучала как призыв к оружию.
Впрочем, результатом той декабрьской встречи стали не только эвакуации. Пол Сакс и Джордж Стаут пригласили коллег в Музей Фогга на серию семинаров о музейном хранении. Поучиться к Стауту, который долгие годы не терял связи с ведущими хранителями музеев Европы, приехали многие. Он рассказывал, какие трудности могут подстерегать произведения искусства: грибок, плесень, жара. Он объяснил, чем может быть полезна проволочная сетка, почему от бомбардировок вылетают стекла и как обезопасить картины от повреждений, причиняемых мелкими осколками. Для декабрьской встречи он подготовил брошюру с инструкцией о том, как предохранить произведения искусства от последствий воздушных налетов. Весной 1942 года он расширил брошюру до большой статьи в отраслевом журнале «Технические вопросы». Эта статья стала первой попыткой системного подхода к консервации произведений искусства в военное время.
После аншлюса многое изменилось. В конце 1938 года капитулировала Чехословакия. 24 августа 1939 года Германия и Советский Союз подписали договор о ненападении. Через неделю, 1 сентября, немцы вторглись в Польшу. В мае 1940 года нацисты начали блицкриг против западных стран. Немцы двинулись на Францию, по пути раздавив Голландию и Бельгию. В июне они взяли Париж – перепуганные французы даже не успели эвакуироваться. В июле началась битва за Британию, а в сентябре люфтваффе уже бомбили Лондон: «Лондонский блиц», закончившийся в мае 1941 года, унес жизни десятков тысяч британцев и разрушил более миллиона зданий. Гитлер не сомневался, что полностью покорил Западную Европу, и 22 июня напал на СССР. Вермахт стремительно прошел через Западную Россию и 8 сентября осадил Ленинград. Блокада города длилась почти девятьсот дней.
США пока официально держали нейтралитет, но среди американцев ощущалось все возрастающее напряжение. Все пытались как-то готовиться к возможной войне, в том числе и сотрудники американских музеев. Они по большей части составляли планы защиты: думали, как эвакуировать предметы искусства, и настаивали на необходимости кондиционированных подземных хранилищ. Когда нацисты вошли в Париж, директор Художественного музея Толедо написал Дэвиду Финли, директору тогда еще не открытой Национальной художественной галереи в Вашингтоне, о том, что надо создать национальную программу защиты ценностей. «Я понимаю, что [вторжение] кажется сегодня едва ли возможным, – писал он, – но еще недавно французы думали точно так же». Британцы потратили почти год на то, чтобы превратить огромную шахту в уэльском Маноде в безопасное хранилище для эвакуированных произведений искусства. Но будет ли у американского художественного сообщества год на подготовку?
После Перл-Харбора – беспрецедентного в истории страны нападения на американскую территорию – необходимость решительных действий стала очевидной. В любую секунду можно было ожидать воздушной атаки на любой крупный город Америки. Вторжение Германии или Японии, а то и обеих стран одновременно уже не казалось невероятным. Японские залы Музея изящных искусств в Бостоне закрыли, опасаясь гнева разъяренной толпы. Из экспозиции Художественной галереи Уолтерса в Балтиморе убрали золото и драгоценности, чтобы в случае чрезвычайной ситуации не искушать вооруженных топориками пожарных. Музей Метрополитен в Нью-Йорке с наступлением темноты закрывался, чтобы, если внезапно отключат электричество, никто ничего не сломал и не украл. Каждый вечер сотрудники Музея современного искусства (МоМА) переносили экспозицию в бомбоубежище, а утром возвращали ее на место. В Коллекции Фрика по вечерам затемняли окна и отключали подсветку, пытаясь скрыть особняк в центре Манхэттена от вражеских бомбардировщиков.
Обо всем этом думали сорок четыре человека, которые холодным утром 20 декабря 1941 года поднимались по лестнице музея Метрополитен. Каждому из них пришла телеграмма с приглашением на встречу, которую устраивали Фрэнсис Генри Тейлор, директор музея Метрополитен и президент Ассоциации директоров художественных музеев, и Дэвид Финли, директор Национальной художественной галереи. Эти люди составляли костяк музейной элиты Восточного побережья: директора Коллекции Фрика, Музея естественной истории Карнеги, Музея современного искусства, Музея американского искусства Уитни, музеев Смитсоновского института и крупнейших музеев Балтимора, Бостона, Детройта, Чикаго, Сент-Луиса и Миннеаполиса. В числе приглашенных были такие знаменитые музейщики, как Джер Эбботт, Уильям Валентайнер, Альфред Барр, Чарльз Сойер и Джон Уокер.
Приехал на встречу и Пол Сакс, заместитель директора гарвардского Художественного музея Фогга. Скромные размеры музея не помешали Саксу сделаться одним из самых влиятельных людей в музейном мире. Он был сыном одного из совладельцев инвестиционной фирмы Goldman Sachs (его основатель Маркус Гольдман приходился ему дедом по материнской линии) и благодаря этому стал главным связующим звеном между музейным сообществом и состоятельными еврейскими банкирами Нью-Йорка. Но, что еще важнее, Сакс был наиболее авторитетным преподавателем музееведения. В 1921 году он основал в Гарварде первую академическую программу «Работа в музее и проблемы музея», созданную исключительно для того, чтобы готовить будущих музейных директоров и кураторов. Студентов учили не только искусствоведческим, но и финансовым и административным аспектам музейной работы, в частности – тому, как собирать пожертвования. Студенты были обязаны регулярно ходить на встречи с коллекционерами и банкирами. Зачастую эти встречи проводились в форме званых ужинов, и от студентов требовалось являться в парадной одежде и демонстрировать изысканные манеры. К 1941 году воспитанники Сакса начали занимать ведущие позиции в американских музеях, а после войны окончательно «завоевали» отрасль.
Насколько распространялось влияние Пола Сакса? Вот один простой пример: Сакс был невысокого роста и потому развешивал картины довольно низко. Когда после войны начался расцвет американских музеев, большинство директоров располагали картины ниже, чем их коллеги в Европе. Для студентов Сакса его способ развешивать картины был эталоном, а затем на них стали ориентироваться и другие музейщики.
По настоятельной просьбе Джорджа Стаута, руководителя отдела реставрации и консервации Музея Фогга, Сакс всерьез изучил состояние европейских музеев. Совместно с коллегами он подготовил небольшой доклад, сопровождавшийся показом слайдов, в котором рассказывал о грозящей мировому искусству опасности. И вот 20 декабря 1941 года, когда в зале погасли огни и на стене появились слайды Сакса, перед директорами величайших американских музеев открылось чудовищное зрелище нацистских преступлений. Опустевшая Национальная галерея в Лондоне – ее собрание было похоронено в шахте в Маноде. Залы Галереи Тейт, усыпанные осколками разбитого стекла. Неф Кентерберийского собора, засыпанный землей и глиной, чтобы защитить его от ударной взрывной волны. Был на слайдах и самый знаменитый музей Нидерландов, амстердамский Государственный музей (Рейксмузеум), в котором картины великих голландских мастеров были свалены к стене, словно складные стулья. Жемчужину коллекции, необъятных размеров «Ночной дозор» Рембрандта, скатали в рулон, как ковер, и убрали в ящик, похожий на гроб. В огромной и когда-то великолепной картинной галерее парижского Лувра на стенах остались только пустые рамы.
Глядя на это, американские музейщики вспоминали о многом. Об украденных из Польши шедеврах, о которых вот уже несколько лет никто ничего не слышал. О том, как в отместку за то, что переговоры о капитуляции Нидерландов затянулись, летчики люфтваффе стерли с лица земли исторический центр Роттердама. О том, как венских коллекционеров держали под арестом, пока они не согласились отдать нацистам свои собрания. О том, как перепуганные итальянские власти заложили кирпичами «Давида» Микеланджело, несмотря на то что он стоял во всемирно известном музее в самом центре Флоренции. Нельзя было забыть и о русском Эрмитаже. Его сотрудникам удалось переправить в Сибирь 1,2 миллиона картин из примерно двухмиллионного собрания, до того как вермахт перекрыл железнодорожное сообщение с Ленинградом. А теперь, в декабре 1941-го, по слухам, сотрудники Эрмитажа жили в подвалах музея, охраняя шедевры и питаясь костным клеем и свечами.
Благодаря своему докладу Сакс добился желаемого – мобилизовал музейное сообщество. К вечеру все согласились с тем, что пока позволяют обстоятельства, американские музеи будут открыты для публики. Но надо было как-то защитить собрания. Еще два дня руководители музеев взволнованно и горячо обсуждали практические и стратегические вопросы работы в военное время. В случае воздушной атаки открывать ли двери для всех желающих укрыться? Следует ли временно спрятать самые ценные экспонаты? Продолжать ли устраивать крупные выставки или нет (ведь они привлекают толпу, не имеющую возможности эвакуироваться)? Не переправить ли экспонаты из музеев, расположенных на побережье, в центр страны? А как уберечь их от бомб с зажигательной смесью? Что делать, когда отключают электричество? А когда выбивают стекла?
Резолюция, в результате составленная Полом Саксом, звучала как призыв к оружию.
Если и в мирное время наши музеи и галереи представляют неоспоримую общественную ценность, то во время войны их ценность возрастает вдвое. Все мелкое и незначительное отступает на задний план, и мы оказываемся лицом к лицу с вечным… Нам необходимо объединить свои силы для защиты интеллектуальных и духовных сокровищ. Мы должны ревностно оберегать все, что унаследовали, все, что способны создать в непростом настоящем, все, что твердо намерены сохранить для будущего.Звучало все это красиво, но на практике большинство музеев Восточного побережья продолжали готовиться к войне. Музей Метрополитен потихоньку закрыл второстепенные экспозиции; вместо музейных смотрителей в залах теперь стояли пожарные. В самом конце декабря из Национальной галереи в Вашингтоне ночью были вывезены 75 главных шедевров. 12 января 1942 года они прибыли в Билтмор, великолепное поместье Вандербильтов в горах Северной Каролины, где их и прятали до 1944 года.
Искусство выражает непреходящие ценности. Оно всегда было и остается свидетельством независимости мышления…
Мы, нижеподписавшиеся, постановили:
1. Американские музеи готовы делать все от них зависящее, чтобы продолжать служить американскому народу во время нынешней войны.
2. Их двери останутся открытыми для всех, кто ищет поддержки.
3. При соответствующей финансовой поддержке музеи будут работать еще больше и стараться разнообразить свою деятельность.
4. Они станут источником вдохновения, будут рассказывать о прошлом и показывать настоящее в новом свете, будут укреплять моральный дух американцев, от силы которого зависит исход войны.
Впрочем, результатом той декабрьской встречи стали не только эвакуации. Пол Сакс и Джордж Стаут пригласили коллег в Музей Фогга на серию семинаров о музейном хранении. Поучиться к Стауту, который долгие годы не терял связи с ведущими хранителями музеев Европы, приехали многие. Он рассказывал, какие трудности могут подстерегать произведения искусства: грибок, плесень, жара. Он объяснил, чем может быть полезна проволочная сетка, почему от бомбардировок вылетают стекла и как обезопасить картины от повреждений, причиняемых мелкими осколками. Для декабрьской встречи он подготовил брошюру с инструкцией о том, как предохранить произведения искусства от последствий воздушных налетов. Весной 1942 года он расширил брошюру до большой статьи в отраслевом журнале «Технические вопросы». Эта статья стала первой попыткой системного подхода к консервации произведений искусства в военное время.