Страница:
Но если бы еще во времена пребывания в Сен-Дени я мог предположить то, что мне стало известно об упомянутом путешествии, я бы не захотел вас видеть и сразу прекратил бы наши отношения. Я бы скорее сунул руку в огонь, чем позволил ей взяться за перо, и скорее отрезал себе язык, чем заговорил бы с вами.
Вы уверяете, что выполняете данные мне в последний раз обещания. Но как Старый Завет оказался упразднен с приходом Господа нашего, Иисуса Христа, так и ваши обещания перестали что-то значить после вашего письма в Компьень. Нет смысла отныне говорить «Я сделаю», а лучше говорить «Я делаю». Теперь же, моя госпожа, вам надо решить, готовы ли вы иметь его скоро обнаружат, решил испробовать все, чтобы выкрутиться из скверной ситуации, а так как выбраться из его убежища можно было только через окно, он открыл его и прыгнул в сад. Из-за большой высоты прыжок был болезненным, но судьба его берегла, и он совсем не расшибся: то ли земля была сырая, то ли приземлился удачно.
Арфюра, стоя на часах, следила за тем, что произойдет. Только после того как Бельгард на ее глазах совершил прыжок, она поспешила в дом с извинениями, она, дескать, не думала, что может понадобиться. Ловкая наперсница немедленно открыла кабинет и выдала королю варенье, которое ему так не терпелось съесть. Генрих, пораженный тем, что в кабинете никого нет, подумал, что Бельгард превратился в невидимку, зато м-м Габриэль, которую его изумление сделало значительно смелее, набросилась на него с оскорбительными упреками. Она заявила ему, что его любовь явно начинает слабеть и что он только ищет предлога, чтобы порвать с ней, но она не доставит ему удовольствия бросить ее первым, поскольку твердо решила вернуться к своему мужу».
Ужаснувшись этой угрозе, король кинулся к ее ногам и попросил прощения, после чего он снова лег с нею в постель и сделал все возможное, чтобы она забыла об инциденте…
Это приключение вернуло чрезмерное доверие к Бельгарду, который тем временем продолжал наносить Габриэль частые визиты.
Один из этих визитов, последний впрочем, закончился самым шутовским образом. Обер-шталмейстер находился в комнате фаворитки, когда в коридоре замка раздались быстрые шаги короля. До смерти перепугавшись, он нырнул под кровать.
Генрих IV вошел, разделся, улегся в постель с Габриэль и доказал ей свое уважение, после чего, по обыкновению, захотел есть. Он позвал Арфюру и попросил принести сладостей. Пока он ел, из-под кровати послышался легкий шорох. Это несчастный Бельгард, одеревеневший от неподвижности, попытался сменить положение. Генрих IV взглянул на Габриэль и увидел вспыхнувший в ее глазах огонек тревоги. Поняв, где находится его соперник, он наполнил тарелку десертом и сунул под кровать:
— Держите, — сказал он, — надо всем давать жить!
После чего, оставив наедине онемевшую Габриэль и красного от стыда Бельгарда, Генрих удалился, хохоча во все горло.
«Ничто, моя дорогая госпожа, не вызывает во мне столько ревности и не укрепляет ее так, как ваше нынешнее поведение. Вы советуете мне отбросить все подозрения, да я и сам этого хочу, но, надеюсь, вы не осудите меня за то, что я говорю с вами об этом откровенно, тем более что в те редкие случаи, когда я открыто возмущался, вы делали вид, что не слышите моих упреков. Вы помните, как я был оскорблен тем, что вас во время вашего путешествия сопровождал мой соперник. Колдовство ваших глаз так велико, что это избавляет вас от доброй половины моих жалоб. Вы успокаиваете меня устами, но не сердцем, что очень чувствуется.
Но если бы еще во времена пребывания в Сен-Дени я мог предположить то, что мне стало известно об упомянутом путешествии, я бы не захотел вас видеть и сразу прекратил бы наши отношения. Я бы скорее сунул руку в огонь, чем позволил ей взяться за перо, и скорее отрезал себе язык, чем заговорил бы с вами.
Вы уверяете, что выполняете данные мне в последний раз обещания. Но как Старый Завет оказался упразднен с приходом Господа нашего, Иисуса Христа, так и ваши обещания перестали что-то значить после вашего письма в Компьень. Нет смысла отныне говорить «Я сделаю», а лучше говорить «Я делаю». Теперь же, моя госпожа, вам надо решить, готовы ли вы иметь только одного преданного вам слугу. От вас зависит перемена моей участи, от вас зависит оказать мне благодеяние. Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, что в мире найдется еще кто-нибудь, кто любит вас так же, как я. Нет никого, кто бы был так же предан вам. Если я и совершил бестактность [48], так разве есть такое безумство, на которое неспособна ревность? Вините в этом себя. Ни одна любовница не позволяла со мной такого, а потому и я не знал никого, кто был бы сдержаннее меня. Сухой лист [49] из страха перед лигистами легко обнаружил, что в нем нет ни подлинной любви к вам, ни преданности мне.
Я так хочу вас видеть, что отдал бы, кажется, четыре года своей жизни, лишь бы оказаться рядом с вами вместе с этим письмом, которое я заканчиваю тем, что миллион раз целую ваши руки…»
Это письмо произвело на Габриэль д`Эстре такое впечатление, что она немедленно порвала с Бельгардом. Он быстро утешился, став любовником Маргариты де Гиз и одновременно ее матери, очаровательной герцогини де Невер, вдовы герцога де Гиза, убитого в Блуа.
В сущности, обер-шталмейстер довольно своеобразно воздал должное Габриэль, показав зсем, что заменить ее можно только двумя другими женщинами…
ГАБРИЭЛЬ Д`ЭСТРЕ ПОБУЖДАЕТ ГЕНРИХА IV ОТРЕЧЬСЯ ОТ ПРОТЕСТАНТИЗМА
В начале 1593 года маркиз д`О с удивительной непринужденностью писал Генриху IV:
«Сир, нет нужды лукавить, через восемь дней вы будете избраны королем Франции, и к вашим прежним противникам можно будет добавить партию католических принцев, папу, короля Испании, императора, герцога Савойского. Всему этому вам придется противостоять с вашей жалкой кучкой гугенотов, если только вы не примете быстрое и галантное решение послушать мессу… Если бы вы были глубоко религиозным принцем, я бы не осмелился говорить с вами в таком тоне, но вы ведете жизнь истинного бонвивана, и потому мы не думаем, что для вас это будет вопросом совести. Боитесь ли вы оскорбить гугенотов, которые всегда признавали за королями свободу совести, но которые, если вы их обидите, помянут вас в своих молитвах? Выбирайте сами, угождать ли вашим гасконским пророкам и продолжать таскаться по притонам, оставив всех нас в ситуации „спасайся, кто может“, дрожать ли перед Лигой, которая сама ничего так не боится, как вашего обращения, благодаря которому вы задушите прямо в колыбели нарождающуюся третью партию и через месяц станете абсолютным королем всей Франции, выиграв за один час мессы больше, чем вы могли бы добиться в двадцати выигранных сражениях и за двадцать опасностей и трудов».
Маркиз д`О был прав, ситуация оказалась в высшей степени критической для Беарнца, который в последние два года слишком много времени потерял в постелях дам. Герцог Майеннский и лигисты только что созвали Генеральные Штаты в Париже, чтобы избрать короля, и народ, измученный гражданской войной, кажется, готов был поддержать их решение, которое лишало Генриха IV короны.
К тому же испанский король Филипп II, сумевший ввести в Париж свой гарнизон, уже несколько дней пытался провозгласить королевой Франции свою дочь Изабеллу, внучку Генриха II по материнской линии.
Стало ясно, что нельзя терять ни минуты. А между тем король колебался.
И тогда вмешался Сюлли.
«Вы сможете добиться полной власти и спокойного существования королевства только двумя путями: первый — сила и армия; при этом придется принимать сильные решения, практиковать строгость, твердость и жестокость, то есть все то, что, по сути, противоположно вашему характеру и вашим наклонностям, и поэтому вам понадобится преодолеть тысячи трудностей, утомление, тягот, неприятностей, опасностей и трудов, беспрерывно трястись в седле, вечно в панцире, со шлемом на голове, с пистолетом в одной руке, со шпагой в другой, но, что еще важнее, раз и навсегда распрощаться с покоем, удовольствиями, приятным времяпрепровождением, любовью, любовницами, играми, собаками, птицами, замками, потому что в вашем новом качестве вам не избежать таких дел, как многочисленные захваты городов, частые сражения, обязательные победы и много пролитой крови; второй путь — освоиться с новой религией в соответствии с желанием большинства ваших подданных, и тогда вы будете избавлены от тягот и трудностей в этом мире, а что касается иного, об этом я не стану говорить… Вам не следует ждать от меня совета отправиться к мессе, поскольку я протестант; могу только утверждать, что это самый скорый и самый легкий способ разрушить все монополии и развеять в дым все самые хитрые замыслы…»
[50]
Это второе письмо сильно встряхнуло короля, однако не заставило его принять решение.
Он испытывал угрызения совести в отношении тех, с кем вместе сражался, дорогих его сердцу гугенотов, которые следовали за ним повсюду и готовы были за него умереть.
И тогда за него взялась Габриэль.
С некоторых пор фаворитка всерьез подумывала о том, чтобы выйти за него замуж, но она также знала, что только папа может расторгнуть брак короля и Марго. Вот почему она решила убедить Генриха IV стать католиком. Как-то вечером, когда он, по обыкновению, делился с нею своими заботами, она высказала ему свое мнение.
Из боязни так никогда и не приобщиться к роскошной жизни в Лувре она вдруг сделалась необыкновенно красноречивой и нашла собственные аргументы, которые взволновали любовника. Кроме того, она обратила его внимание, как пишет Мезере, «на нищету народа и на то, что в противном случае до конца своих дней он будет проводить все время с оружием в руках, в мучениях и тревогах, подстерегаемый случаем и ловушками, без надежды на отдых и радости жизни» [51].
После чего она воспользовалась всеми средствами, которыми владеет любящая женщина, и преуспела там, где советники, маркиз д`О и даже Сюллн, провалились [52].
[53]
17 май Генрих IV сообщил своему окружению, что желает перейти в католичество.
Немедленно были начаты переговоры между представителем короля Плесси Морне и высокопоставленными прелатами. Эти переговоры длились два месяца, которые для Генриха IV, искренне привязанного к своей религии, были тяжким временем. Но Габриэль была так убедительна, так нежна, так ласкова, что он поехал в Сен-Дени и оттуда написал ей 23 июля свое знаменитое письмо:
«Я приехал сюда рано вечером, и Дьегар надоедал мне до самого отхода ко сну. Мы надеемся на перемирие и на то, что оно будет заключено сегодня. Что касается меня, я нахожусь в стане лигистов, у монахов ордена Св. Фомы. Сегодня с утра я начинаю переговоры с епископами. Помимо эскорта, о котором я сообщил вам вчера, я направляю к вам пятьдесят стрелков, из пищали, которые вполне стоят кирасиров. Надежда увидеть вас завтра удерживает меня от более длинных рассуждений. Именно в воскресенье мне предстоит совершить опасный „прыжок“. Сейчас, когда я вам пишу, за моей спиной толпится добрая сотня раздражающих меня людей, которые добьются того, что я возненавижу Сен-Дени, как вы ненавидите Мант [54]. Прощайте, душа моя, приезжайте завтра пораньше, потому что мне уже начинает казаться, что я не видел вас целый год. Миллион раз целую очаровательные ручки моего ангела и уста моей дорогой госпожи. 23 июля».
Во второй половине дня состоялась очень важное совещание, на котором король задал богословам множество вопросов, касающихся церковных догм, Пресвятой Девы и чистилища. После пятичасовых дебатов, бледный и несколько запыхавшийся, он сдался и заявил, что его достаточно просветили, чтобы он мог стать католиком окрепла в сознании этой дамы, и в то же время ей дали понять, что все министры, вместе взятые, не смогли бы аннулировать его первый брак и что только папа способен разрубить этот узел, она прислушалась к настойчивым уверениям тех, кто, сменив свои убеждения, бахвалился, что расправится с нею; и тогда она употребила всю свою красоту и все время, как днем, так и ночью, чтобы убедить короля сменить религию».
— Сегодня я вручаю вам свою душу, — произнес он, крайне взволнованный, — и предупреждаю, берегитесь, потому что оттуда, куда вы меня ввели, я выйду только со смертью, в чем клянусь вам и торжественно заверяю.
«И когда он говорил это, — добавляет Л`Этуаль, — сообщивший его слова, у него на глазах выступили слезы».
Узнав о решении короля, сотни парижан прибыли в Сен-Дени, желая его поздравить и поприветствовать. Но он никого не принял, а просто заперся в комнате, со своей Габриэль, которая только что приехала…
— Да здравствует король!
При входе в церковь Генриха IV ждал архиепископ Буржский:
— Кто вы? — спросил он.
— Я король!
— О чем вы просите?
— Я прошу принять меня в лоно католической, апостольской и римской церкви.
— Желаете ли вы этого искренне?
— Да, я этого хочу и желаю.
На ступенях церкви толпились люди. В первом ряду король заметил Габриэль и улыбнулся ей с нежностью. Потом он преклонил колени и произнес слова обета:
Как видите, нет и речи о знаменитой фразе «Париж стоит мессы», которую так часто ставят в упрек Генриху IV. Слова эти, однако, были сказаны, но не королем, а Сюлли. Доказательство этого найдено в сатирическом сборнике, опубликованном в 1622 году и озаглавленном «Причитания роженицы»: «Оно, конечно, верно, говорит одна кумушка, веревка на виселице всегда пахнет хворостом; и как однажды герцог де Росин сказал королю Генриху Великому, которому Господь дал отпущение грехов, когда спрашивал, почему последний не ходит к мессе: „Сир, сир, корона стоит мессы“.
«Перед лицом Всемогущего я торжественно обещаю и клянусь жить и умереть в лоне католической, апостольской и римской религии, охранять и защищать ее от всех ценой собственной жизни, а также отказаться от всякой ереси, враждебной этой церкви».
После этих слов ему было позволено войти в церковь, где он исповедался и прослушал мессу.
Когда он вышел, народ в порыве энтузиазма встретил его кликами восторга и стал забрасывать цветами.
В ответ на это он приказал разбросать в толпе содержимое громадного денежного кошелька.
Тут началась невообразимая свалка, которой он воспользовался, чтобы вместе с Габриэль возвратиться в свое жилище. Габриэль, довольная тем, что добилась своего, была обворожительна, нежна, по обыкновению, чуточку порочна, и оставшуюся часть дня король провел в ее объятиях. Лигисты, плохое настроение которых можно было понять, естественно, возмущались поведением короля. Вечером того же дня монах Жан Буше оскорблял короля с кафедры в церкви Сен-Мерря и неистовствовал «против наглости человека, который спит с женщиной, чья репутация хорошо известна в монастыре Сен-Дени, вещь, категорически запрещенная на тайных заседаниях церковных Соборов. Это значит, что король вместе с указанной женщин-ом совершает публично, на глазах у всех, обычное и двойное прелюбодеяние, потому что сам женат и она замужем».
Но Генрих IV мог позволить себе задержаться и объятиях Габриэль и понаслаждаться ее ласками без особых угрызений. Предоставляя фаворитке самое серьезное из всех доказательств своей любви, он спасал Францию от испанской опеки!..
Узнав об обращении короля, парижане были потрясены. В Сен-Дени из-за этого собралась такая толпа, рассказывает Сюлли, «что на улицах нельзя было повернуться», а студенты воспользовались давкой и стали предаваться «непристойным забавам с молоденькими девушками, многие из которых возвратились домой с прибавлением»…
Простой народ, вполне естественно, желал видеть короля с близкого расстояния, но чрезмерное любопытство толпы причиняло множество хлопот. Однажды вечером несколько десятков парижан собрались толпой у дверей дома, в котором обедал Генрих IV. Все толкались я лезли друг на друга, надеясь увидеть короля в маленькое окошко, как вдруг оконная рама подалась. Целая куча народу, потеряв равновесие, влетела в комнату, точно громадная морская волна, и опрокинула стол со всей снедью.
При виде всех этих трогательных субъектов, барахтающихся на полу среди компотов, соусов и тарталеток, Генрих IV расхохотался, хотя, говорят, «его собственный камзол оказался забрызганным блюдом из чернослива». Подобные истории вовсе не были ему неприятны, потому что он был «очень доступе», как пишут авторы «Менипповой сатиры», и обладал обостренным чутьем на рекламу. Доказательством этому может послужить следующая история, которую поведал Л`Этуаль: «В Сен-Дени, играя в мяч, король заметил, что под галереей собралось много горожанок, которые пришли из Парижа, потому что хотели на него посмотреть, но не могли этого сделать из-за охранявших его лучников, и тогда он приказал этим лучникам отойти и уступить место женщинам, чтобы те вволю насмотрелись на него…»
Отзывы повидавших его женщин не могут не привести в восхищение. Вот те, что приводит один хронист. «Одна из них обращается к соседке: — Кумушка, неужели это и есть король, о котором нам столько говорили и которого нам навязали? — Да, — отвечает другая, — это король. — Он куда красивее, чем наш в Париже, — замечает первая, — у него нос побольше».
Вот до чего доводят политические страсти некоторых женщин…
Энтузиазм народа, однако, был по понятным причинам постепенно убиваем лигистами, которые не могли продолжать нападки на короля по поводу его веры и потому начали разнузданную кампанию против Габриэль. Повсюду стали распространяться памфлеты, в которых фаворитку упрекали в том, что своим необузданным сластолюбием она ведет Беарнца к гибели.
Чтобы разом пресечь все эти нападки, Генрих IV, рассчитывавший воспользоваться плодами своего обращения в католицизм, моментально разъехался с Габриэль. Он поселил ее в Монмартрском аббатстве, где ей был оказан дружеский прием молодой аббатисой, ее кузиной, кстати. По вечерам после ужина обе женщины встречались в парке, раскинутом над столицей, и, собирая букеты для часовни Пресвятой Девы, подолгу беседовали о короле. Тема эта была дорога им обеим, потому что аббатиса, которую звали Клод де Бовилье, три года назад была, как помнит читатель, любовницей Генриха IV.
Время от времени Беарнец наведывался в Монмартр и проводил несколько часов с Габриэль в отдельном павильоне, который предоставлялся в их распоряжение. Доказав в постели свои особые чувства, он рассказывал ей о текущих политических событиях и всякий раз сообщал о капитуляции все новых и новых городов и о подчинении многих лигистов. А между тем Париж, тысячи сверкающих колоколен которого лежали у их ног в прозрачном свете летнего дня 1593 года, Париж, удерживаемый твердой рукой самого герцога Майеннского, не сдавался, и Габриэль была от этого в отчаянии.
Однажды она сказала ему:
— А если вы попытаетесь уговорить губернатора Парижа предать Лигу?
Король, в голове у которого возникали одни лишь военные планы захвата столицы, промолчал. А фаворитка продолжала:
— Поверьте мне, не все достигается пушками и кавалерией. Неужели вы этого не знаете, вы, одержавший победу над столькими женщинами?
И добавила, смеясь:
— В конце концов должна же быть какая-то польза от честолюбцев и корыстолюбцев…
Соблазненный этой идеей, Генрих IV обещал подослать несколько тайных агентов к месье де Белену, губернатору Парижа, с соблазнительными предложениями, а сам отправился в Сен-Дени, чтобы немедленно принять необходимые меры.
После его отъезда Габриэль присела у окна и в тишине летнего вечера долго мечтала, устремив взор кЛувру.
Вместе со своими советниками и с Габриэль, которую видел почти ежедневно, король разработал смелый план: речь шла о том, чтобы по приказу Белена вывести армию герцога Майеннского, а через несколько часов в полной безопасности самим войти в столицу.
В ожидании случая, который позволит осуществить этот план, Беарнец и его друзья прекратили всякую деятельность. Лигисты, наивные, подумали, что выиграли партию, и с воодушевлением предались вульгарным радостям поношения. Короля и фаворитку называли «похотливыми демонами» и «горячими животными».
Эти никого уже не волновавшие прозвища смутили одного орлеанца, ясновидца и недотрогу, которого звали Пьер Барьер. Очень набожный, он вообразил, что ему самим небом предписано избавить Францию от короля, слушающего мессу и совершающего прелюбодеяние. Он купил большой нож и отправился во временную столицу Франции. Уже в Париже у него появились сомнения в обоснованности своей миссии. Желая обрести уверенность, он навестил кюре из Сент-Андре-дез-Ар и рассказал ему о своем намерении:
— Что вы об этом думаете?
Кюре, сторонник Лиги, искренне похвалил его:
— Идея прекрасная, дружок. Этот король ведет себя плохо с замужней женщиной. Его следует убить.
С миром в душе Барьер направился в Сен-Дени. Там он нашел себе сообщника, который, разумеется, его выдал. Барьера арестовали. На другой день судьи вынесли приговор: «сначала сжечь на огне руку, потом отрубить руки и ноги, колесовать и удушить».
На такое он не рассчитывал.
Габриэль почувствовала мороз по коже, узнав об этой истории, и, как никогда, заторопилась вместе с любовником в Париж. К сожалению, все новые и новые препятствия мешали осуществлению задуманного королем плана, который день ото дня все откладывался. Так прошло пять мучительных месяцев.
— Пусть наступит зима, — считали некоторые. — Зимой будет легче действовать.
Зима принесла катастрофу. В конце января 1594 года, когда король готовил наступление, герцог Майеннский по каким-то непостижимым причинам сместил Белена и назначил на его место графа де Бриссака.
Все надо было начинать сначала.
Подталкиваемый любовницей, Генрих IV вступил в контакт с новым губернатором Парижа и предложил, если тот согласится предать своих вождей, титул маршала Франции.
Бриссак обещал свое содействие.
Он принял план, составленный его предшественником, и чтобы лигисты не сомневались в нем, прикинулся простаком. Все друзья герцога Майеннского были обмануты этим ловким маневром, и герцог де Фериа написал легату: «Чтобы вы поняли, какой это великий деятель, могу сказать, что однажды во время заседания Совета, вместо того, чтобы подумать над тем, что мы обсуждали, он забавлялся ловлей мух на стене».
А пока Бриссак усыплял бдительность Лиги, в Шартре произошла коронация короля. Эта новость сразила лигнстов. Герцог Майеннский, опасаясь за свою безопасность, сослался на необходимость встретиться в Пикардии с испанской армией и спешно покинул Париж 6 марта, предварительно поручив охрану города месье де Бриссаку. 21 марта под каким-то надуманным предлогом губернатор отослал лучшие отряды гарнизона в Понтуаз для большего спокойствия, после чего, немедленно предупрежденный, Генрих IV собрал свои войска в предместье Сент-Оноре. Наконец, 22 марта, в четыре часа утра, месье де Бриссак, совершив обещанное предательство, сам открыл Новые ворота, и королевская армия вошла в столицу…
Вы уверяете, что выполняете данные мне в последний раз обещания. Но как Старый Завет оказался упразднен с приходом Господа нашего, Иисуса Христа, так и ваши обещания перестали что-то значить после вашего письма в Компьень. Нет смысла отныне говорить «Я сделаю», а лучше говорить «Я делаю». Теперь же, моя госпожа, вам надо решить, готовы ли вы иметь его скоро обнаружат, решил испробовать все, чтобы выкрутиться из скверной ситуации, а так как выбраться из его убежища можно было только через окно, он открыл его и прыгнул в сад. Из-за большой высоты прыжок был болезненным, но судьба его берегла, и он совсем не расшибся: то ли земля была сырая, то ли приземлился удачно.
Арфюра, стоя на часах, следила за тем, что произойдет. Только после того как Бельгард на ее глазах совершил прыжок, она поспешила в дом с извинениями, она, дескать, не думала, что может понадобиться. Ловкая наперсница немедленно открыла кабинет и выдала королю варенье, которое ему так не терпелось съесть. Генрих, пораженный тем, что в кабинете никого нет, подумал, что Бельгард превратился в невидимку, зато м-м Габриэль, которую его изумление сделало значительно смелее, набросилась на него с оскорбительными упреками. Она заявила ему, что его любовь явно начинает слабеть и что он только ищет предлога, чтобы порвать с ней, но она не доставит ему удовольствия бросить ее первым, поскольку твердо решила вернуться к своему мужу».
Ужаснувшись этой угрозе, король кинулся к ее ногам и попросил прощения, после чего он снова лег с нею в постель и сделал все возможное, чтобы она забыла об инциденте…
Это приключение вернуло чрезмерное доверие к Бельгарду, который тем временем продолжал наносить Габриэль частые визиты.
Один из этих визитов, последний впрочем, закончился самым шутовским образом. Обер-шталмейстер находился в комнате фаворитки, когда в коридоре замка раздались быстрые шаги короля. До смерти перепугавшись, он нырнул под кровать.
Генрих IV вошел, разделся, улегся в постель с Габриэль и доказал ей свое уважение, после чего, по обыкновению, захотел есть. Он позвал Арфюру и попросил принести сладостей. Пока он ел, из-под кровати послышался легкий шорох. Это несчастный Бельгард, одеревеневший от неподвижности, попытался сменить положение. Генрих IV взглянул на Габриэль и увидел вспыхнувший в ее глазах огонек тревоги. Поняв, где находится его соперник, он наполнил тарелку десертом и сунул под кровать:
— Держите, — сказал он, — надо всем давать жить!
После чего, оставив наедине онемевшую Габриэль и красного от стыда Бельгарда, Генрих удалился, хохоча во все горло.
* * *
Обер-шталмейстер скоропалительно покинул Сен-Дени, и король подумал было, что окончательно избавился от него. Но, спустя несколько дней, он перехватил письмо, посланное его любовницей Бельгарду, и убедился, что чувства Габриэль к Роже значительно глубже, чем он думал. Впервые в жизни он испытал ревность. Сразу утратив интерес к политике, и это в то время, когда Лига попыталась избрать нового короля, чем навеки отстранила бы его от престола, Беарнец заперся у себя в комнате и написал это странное письмо:«Ничто, моя дорогая госпожа, не вызывает во мне столько ревности и не укрепляет ее так, как ваше нынешнее поведение. Вы советуете мне отбросить все подозрения, да я и сам этого хочу, но, надеюсь, вы не осудите меня за то, что я говорю с вами об этом откровенно, тем более что в те редкие случаи, когда я открыто возмущался, вы делали вид, что не слышите моих упреков. Вы помните, как я был оскорблен тем, что вас во время вашего путешествия сопровождал мой соперник. Колдовство ваших глаз так велико, что это избавляет вас от доброй половины моих жалоб. Вы успокаиваете меня устами, но не сердцем, что очень чувствуется.
Но если бы еще во времена пребывания в Сен-Дени я мог предположить то, что мне стало известно об упомянутом путешествии, я бы не захотел вас видеть и сразу прекратил бы наши отношения. Я бы скорее сунул руку в огонь, чем позволил ей взяться за перо, и скорее отрезал себе язык, чем заговорил бы с вами.
Вы уверяете, что выполняете данные мне в последний раз обещания. Но как Старый Завет оказался упразднен с приходом Господа нашего, Иисуса Христа, так и ваши обещания перестали что-то значить после вашего письма в Компьень. Нет смысла отныне говорить «Я сделаю», а лучше говорить «Я делаю». Теперь же, моя госпожа, вам надо решить, готовы ли вы иметь только одного преданного вам слугу. От вас зависит перемена моей участи, от вас зависит оказать мне благодеяние. Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, что в мире найдется еще кто-нибудь, кто любит вас так же, как я. Нет никого, кто бы был так же предан вам. Если я и совершил бестактность [48], так разве есть такое безумство, на которое неспособна ревность? Вините в этом себя. Ни одна любовница не позволяла со мной такого, а потому и я не знал никого, кто был бы сдержаннее меня. Сухой лист [49] из страха перед лигистами легко обнаружил, что в нем нет ни подлинной любви к вам, ни преданности мне.
Я так хочу вас видеть, что отдал бы, кажется, четыре года своей жизни, лишь бы оказаться рядом с вами вместе с этим письмом, которое я заканчиваю тем, что миллион раз целую ваши руки…»
Это письмо произвело на Габриэль д`Эстре такое впечатление, что она немедленно порвала с Бельгардом. Он быстро утешился, став любовником Маргариты де Гиз и одновременно ее матери, очаровательной герцогини де Невер, вдовы герцога де Гиза, убитого в Блуа.
В сущности, обер-шталмейстер довольно своеобразно воздал должное Габриэль, показав зсем, что заменить ее можно только двумя другими женщинами…
ГАБРИЭЛЬ Д`ЭСТРЕ ПОБУЖДАЕТ ГЕНРИХА IV ОТРЕЧЬСЯ ОТ ПРОТЕСТАНТИЗМА
Ни одна революция, как в жизни империй, так и в жизни семьи, не обходилась без женщин, которые участвовали в ней то как причина, то как объект, то как средство. Это к ним Судьба обращается со словами: «Iniperum sine fine dedi».
Кондорсе
В начале 1593 года маркиз д`О с удивительной непринужденностью писал Генриху IV:
«Сир, нет нужды лукавить, через восемь дней вы будете избраны королем Франции, и к вашим прежним противникам можно будет добавить партию католических принцев, папу, короля Испании, императора, герцога Савойского. Всему этому вам придется противостоять с вашей жалкой кучкой гугенотов, если только вы не примете быстрое и галантное решение послушать мессу… Если бы вы были глубоко религиозным принцем, я бы не осмелился говорить с вами в таком тоне, но вы ведете жизнь истинного бонвивана, и потому мы не думаем, что для вас это будет вопросом совести. Боитесь ли вы оскорбить гугенотов, которые всегда признавали за королями свободу совести, но которые, если вы их обидите, помянут вас в своих молитвах? Выбирайте сами, угождать ли вашим гасконским пророкам и продолжать таскаться по притонам, оставив всех нас в ситуации „спасайся, кто может“, дрожать ли перед Лигой, которая сама ничего так не боится, как вашего обращения, благодаря которому вы задушите прямо в колыбели нарождающуюся третью партию и через месяц станете абсолютным королем всей Франции, выиграв за один час мессы больше, чем вы могли бы добиться в двадцати выигранных сражениях и за двадцать опасностей и трудов».
Маркиз д`О был прав, ситуация оказалась в высшей степени критической для Беарнца, который в последние два года слишком много времени потерял в постелях дам. Герцог Майеннский и лигисты только что созвали Генеральные Штаты в Париже, чтобы избрать короля, и народ, измученный гражданской войной, кажется, готов был поддержать их решение, которое лишало Генриха IV короны.
К тому же испанский король Филипп II, сумевший ввести в Париж свой гарнизон, уже несколько дней пытался провозгласить королевой Франции свою дочь Изабеллу, внучку Генриха II по материнской линии.
Стало ясно, что нельзя терять ни минуты. А между тем король колебался.
И тогда вмешался Сюлли.
«Вы сможете добиться полной власти и спокойного существования королевства только двумя путями: первый — сила и армия; при этом придется принимать сильные решения, практиковать строгость, твердость и жестокость, то есть все то, что, по сути, противоположно вашему характеру и вашим наклонностям, и поэтому вам понадобится преодолеть тысячи трудностей, утомление, тягот, неприятностей, опасностей и трудов, беспрерывно трястись в седле, вечно в панцире, со шлемом на голове, с пистолетом в одной руке, со шпагой в другой, но, что еще важнее, раз и навсегда распрощаться с покоем, удовольствиями, приятным времяпрепровождением, любовью, любовницами, играми, собаками, птицами, замками, потому что в вашем новом качестве вам не избежать таких дел, как многочисленные захваты городов, частые сражения, обязательные победы и много пролитой крови; второй путь — освоиться с новой религией в соответствии с желанием большинства ваших подданных, и тогда вы будете избавлены от тягот и трудностей в этом мире, а что касается иного, об этом я не стану говорить… Вам не следует ждать от меня совета отправиться к мессе, поскольку я протестант; могу только утверждать, что это самый скорый и самый легкий способ разрушить все монополии и развеять в дым все самые хитрые замыслы…»
[50]
Это второе письмо сильно встряхнуло короля, однако не заставило его принять решение.
Он испытывал угрызения совести в отношении тех, с кем вместе сражался, дорогих его сердцу гугенотов, которые следовали за ним повсюду и готовы были за него умереть.
И тогда за него взялась Габриэль.
С некоторых пор фаворитка всерьез подумывала о том, чтобы выйти за него замуж, но она также знала, что только папа может расторгнуть брак короля и Марго. Вот почему она решила убедить Генриха IV стать католиком. Как-то вечером, когда он, по обыкновению, делился с нею своими заботами, она высказала ему свое мнение.
Из боязни так никогда и не приобщиться к роскошной жизни в Лувре она вдруг сделалась необыкновенно красноречивой и нашла собственные аргументы, которые взволновали любовника. Кроме того, она обратила его внимание, как пишет Мезере, «на нищету народа и на то, что в противном случае до конца своих дней он будет проводить все время с оружием в руках, в мучениях и тревогах, подстерегаемый случаем и ловушками, без надежды на отдых и радости жизни» [51].
После чего она воспользовалась всеми средствами, которыми владеет любящая женщина, и преуспела там, где советники, маркиз д`О и даже Сюллн, провалились [52].
[53]
17 май Генрих IV сообщил своему окружению, что желает перейти в католичество.
Немедленно были начаты переговоры между представителем короля Плесси Морне и высокопоставленными прелатами. Эти переговоры длились два месяца, которые для Генриха IV, искренне привязанного к своей религии, были тяжким временем. Но Габриэль была так убедительна, так нежна, так ласкова, что он поехал в Сен-Дени и оттуда написал ей 23 июля свое знаменитое письмо:
«Я приехал сюда рано вечером, и Дьегар надоедал мне до самого отхода ко сну. Мы надеемся на перемирие и на то, что оно будет заключено сегодня. Что касается меня, я нахожусь в стане лигистов, у монахов ордена Св. Фомы. Сегодня с утра я начинаю переговоры с епископами. Помимо эскорта, о котором я сообщил вам вчера, я направляю к вам пятьдесят стрелков, из пищали, которые вполне стоят кирасиров. Надежда увидеть вас завтра удерживает меня от более длинных рассуждений. Именно в воскресенье мне предстоит совершить опасный „прыжок“. Сейчас, когда я вам пишу, за моей спиной толпится добрая сотня раздражающих меня людей, которые добьются того, что я возненавижу Сен-Дени, как вы ненавидите Мант [54]. Прощайте, душа моя, приезжайте завтра пораньше, потому что мне уже начинает казаться, что я не видел вас целый год. Миллион раз целую очаровательные ручки моего ангела и уста моей дорогой госпожи. 23 июля».
Во второй половине дня состоялась очень важное совещание, на котором король задал богословам множество вопросов, касающихся церковных догм, Пресвятой Девы и чистилища. После пятичасовых дебатов, бледный и несколько запыхавшийся, он сдался и заявил, что его достаточно просветили, чтобы он мог стать католиком окрепла в сознании этой дамы, и в то же время ей дали понять, что все министры, вместе взятые, не смогли бы аннулировать его первый брак и что только папа способен разрубить этот узел, она прислушалась к настойчивым уверениям тех, кто, сменив свои убеждения, бахвалился, что расправится с нею; и тогда она употребила всю свою красоту и все время, как днем, так и ночью, чтобы убедить короля сменить религию».
— Сегодня я вручаю вам свою душу, — произнес он, крайне взволнованный, — и предупреждаю, берегитесь, потому что оттуда, куда вы меня ввели, я выйду только со смертью, в чем клянусь вам и торжественно заверяю.
«И когда он говорил это, — добавляет Л`Этуаль, — сообщивший его слова, у него на глазах выступили слезы».
Узнав о решении короля, сотни парижан прибыли в Сен-Дени, желая его поздравить и поприветствовать. Но он никого не принял, а просто заперся в комнате, со своей Габриэль, которая только что приехала…
* * *
Церемония отречения произошла в воскресенье 25 июля. С раннего утра парижане заполнили все улицы, богато украшенные гобеленами и цветами. К восьми часам утра, предшествуемый полком швейцарцев и двенадцатью трубачами, появился Генрих IV, облаченный в белый атлас. Голову его украшала черная шляпа. И тогда воздух взорвался мощным криком, криком, разрушившим все надежды лигистов, испанцев и лотарингцев:— Да здравствует король!
При входе в церковь Генриха IV ждал архиепископ Буржский:
— Кто вы? — спросил он.
— Я король!
— О чем вы просите?
— Я прошу принять меня в лоно католической, апостольской и римской церкви.
— Желаете ли вы этого искренне?
— Да, я этого хочу и желаю.
На ступенях церкви толпились люди. В первом ряду король заметил Габриэль и улыбнулся ей с нежностью. Потом он преклонил колени и произнес слова обета:
Как видите, нет и речи о знаменитой фразе «Париж стоит мессы», которую так часто ставят в упрек Генриху IV. Слова эти, однако, были сказаны, но не королем, а Сюлли. Доказательство этого найдено в сатирическом сборнике, опубликованном в 1622 году и озаглавленном «Причитания роженицы»: «Оно, конечно, верно, говорит одна кумушка, веревка на виселице всегда пахнет хворостом; и как однажды герцог де Росин сказал королю Генриху Великому, которому Господь дал отпущение грехов, когда спрашивал, почему последний не ходит к мессе: „Сир, сир, корона стоит мессы“.
«Перед лицом Всемогущего я торжественно обещаю и клянусь жить и умереть в лоне католической, апостольской и римской религии, охранять и защищать ее от всех ценой собственной жизни, а также отказаться от всякой ереси, враждебной этой церкви».
После этих слов ему было позволено войти в церковь, где он исповедался и прослушал мессу.
Когда он вышел, народ в порыве энтузиазма встретил его кликами восторга и стал забрасывать цветами.
В ответ на это он приказал разбросать в толпе содержимое громадного денежного кошелька.
Тут началась невообразимая свалка, которой он воспользовался, чтобы вместе с Габриэль возвратиться в свое жилище. Габриэль, довольная тем, что добилась своего, была обворожительна, нежна, по обыкновению, чуточку порочна, и оставшуюся часть дня король провел в ее объятиях. Лигисты, плохое настроение которых можно было понять, естественно, возмущались поведением короля. Вечером того же дня монах Жан Буше оскорблял короля с кафедры в церкви Сен-Мерря и неистовствовал «против наглости человека, который спит с женщиной, чья репутация хорошо известна в монастыре Сен-Дени, вещь, категорически запрещенная на тайных заседаниях церковных Соборов. Это значит, что король вместе с указанной женщин-ом совершает публично, на глазах у всех, обычное и двойное прелюбодеяние, потому что сам женат и она замужем».
Но Генрих IV мог позволить себе задержаться и объятиях Габриэль и понаслаждаться ее ласками без особых угрызений. Предоставляя фаворитке самое серьезное из всех доказательств своей любви, он спасал Францию от испанской опеки!..
Узнав об обращении короля, парижане были потрясены. В Сен-Дени из-за этого собралась такая толпа, рассказывает Сюлли, «что на улицах нельзя было повернуться», а студенты воспользовались давкой и стали предаваться «непристойным забавам с молоденькими девушками, многие из которых возвратились домой с прибавлением»…
Простой народ, вполне естественно, желал видеть короля с близкого расстояния, но чрезмерное любопытство толпы причиняло множество хлопот. Однажды вечером несколько десятков парижан собрались толпой у дверей дома, в котором обедал Генрих IV. Все толкались я лезли друг на друга, надеясь увидеть короля в маленькое окошко, как вдруг оконная рама подалась. Целая куча народу, потеряв равновесие, влетела в комнату, точно громадная морская волна, и опрокинула стол со всей снедью.
При виде всех этих трогательных субъектов, барахтающихся на полу среди компотов, соусов и тарталеток, Генрих IV расхохотался, хотя, говорят, «его собственный камзол оказался забрызганным блюдом из чернослива». Подобные истории вовсе не были ему неприятны, потому что он был «очень доступе», как пишут авторы «Менипповой сатиры», и обладал обостренным чутьем на рекламу. Доказательством этому может послужить следующая история, которую поведал Л`Этуаль: «В Сен-Дени, играя в мяч, король заметил, что под галереей собралось много горожанок, которые пришли из Парижа, потому что хотели на него посмотреть, но не могли этого сделать из-за охранявших его лучников, и тогда он приказал этим лучникам отойти и уступить место женщинам, чтобы те вволю насмотрелись на него…»
Отзывы повидавших его женщин не могут не привести в восхищение. Вот те, что приводит один хронист. «Одна из них обращается к соседке: — Кумушка, неужели это и есть король, о котором нам столько говорили и которого нам навязали? — Да, — отвечает другая, — это король. — Он куда красивее, чем наш в Париже, — замечает первая, — у него нос побольше».
Вот до чего доводят политические страсти некоторых женщин…
Энтузиазм народа, однако, был по понятным причинам постепенно убиваем лигистами, которые не могли продолжать нападки на короля по поводу его веры и потому начали разнузданную кампанию против Габриэль. Повсюду стали распространяться памфлеты, в которых фаворитку упрекали в том, что своим необузданным сластолюбием она ведет Беарнца к гибели.
Чтобы разом пресечь все эти нападки, Генрих IV, рассчитывавший воспользоваться плодами своего обращения в католицизм, моментально разъехался с Габриэль. Он поселил ее в Монмартрском аббатстве, где ей был оказан дружеский прием молодой аббатисой, ее кузиной, кстати. По вечерам после ужина обе женщины встречались в парке, раскинутом над столицей, и, собирая букеты для часовни Пресвятой Девы, подолгу беседовали о короле. Тема эта была дорога им обеим, потому что аббатиса, которую звали Клод де Бовилье, три года назад была, как помнит читатель, любовницей Генриха IV.
Время от времени Беарнец наведывался в Монмартр и проводил несколько часов с Габриэль в отдельном павильоне, который предоставлялся в их распоряжение. Доказав в постели свои особые чувства, он рассказывал ей о текущих политических событиях и всякий раз сообщал о капитуляции все новых и новых городов и о подчинении многих лигистов. А между тем Париж, тысячи сверкающих колоколен которого лежали у их ног в прозрачном свете летнего дня 1593 года, Париж, удерживаемый твердой рукой самого герцога Майеннского, не сдавался, и Габриэль была от этого в отчаянии.
Однажды она сказала ему:
— А если вы попытаетесь уговорить губернатора Парижа предать Лигу?
Король, в голове у которого возникали одни лишь военные планы захвата столицы, промолчал. А фаворитка продолжала:
— Поверьте мне, не все достигается пушками и кавалерией. Неужели вы этого не знаете, вы, одержавший победу над столькими женщинами?
И добавила, смеясь:
— В конце концов должна же быть какая-то польза от честолюбцев и корыстолюбцев…
Соблазненный этой идеей, Генрих IV обещал подослать несколько тайных агентов к месье де Белену, губернатору Парижа, с соблазнительными предложениями, а сам отправился в Сен-Дени, чтобы немедленно принять необходимые меры.
После его отъезда Габриэль присела у окна и в тишине летнего вечера долго мечтала, устремив взор кЛувру.
* * *
Переговоры с месье де Беленом были недолгими. Завороженный тем, что ему предложил Генрих IV, губернатор без возражений согласился сдать город, приказав открыть ночью некоторые ворота.Вместе со своими советниками и с Габриэль, которую видел почти ежедневно, король разработал смелый план: речь шла о том, чтобы по приказу Белена вывести армию герцога Майеннского, а через несколько часов в полной безопасности самим войти в столицу.
В ожидании случая, который позволит осуществить этот план, Беарнец и его друзья прекратили всякую деятельность. Лигисты, наивные, подумали, что выиграли партию, и с воодушевлением предались вульгарным радостям поношения. Короля и фаворитку называли «похотливыми демонами» и «горячими животными».
Эти никого уже не волновавшие прозвища смутили одного орлеанца, ясновидца и недотрогу, которого звали Пьер Барьер. Очень набожный, он вообразил, что ему самим небом предписано избавить Францию от короля, слушающего мессу и совершающего прелюбодеяние. Он купил большой нож и отправился во временную столицу Франции. Уже в Париже у него появились сомнения в обоснованности своей миссии. Желая обрести уверенность, он навестил кюре из Сент-Андре-дез-Ар и рассказал ему о своем намерении:
— Что вы об этом думаете?
Кюре, сторонник Лиги, искренне похвалил его:
— Идея прекрасная, дружок. Этот король ведет себя плохо с замужней женщиной. Его следует убить.
С миром в душе Барьер направился в Сен-Дени. Там он нашел себе сообщника, который, разумеется, его выдал. Барьера арестовали. На другой день судьи вынесли приговор: «сначала сжечь на огне руку, потом отрубить руки и ноги, колесовать и удушить».
На такое он не рассчитывал.
Габриэль почувствовала мороз по коже, узнав об этой истории, и, как никогда, заторопилась вместе с любовником в Париж. К сожалению, все новые и новые препятствия мешали осуществлению задуманного королем плана, который день ото дня все откладывался. Так прошло пять мучительных месяцев.
— Пусть наступит зима, — считали некоторые. — Зимой будет легче действовать.
Зима принесла катастрофу. В конце января 1594 года, когда король готовил наступление, герцог Майеннский по каким-то непостижимым причинам сместил Белена и назначил на его место графа де Бриссака.
Все надо было начинать сначала.
Подталкиваемый любовницей, Генрих IV вступил в контакт с новым губернатором Парижа и предложил, если тот согласится предать своих вождей, титул маршала Франции.
Бриссак обещал свое содействие.
Он принял план, составленный его предшественником, и чтобы лигисты не сомневались в нем, прикинулся простаком. Все друзья герцога Майеннского были обмануты этим ловким маневром, и герцог де Фериа написал легату: «Чтобы вы поняли, какой это великий деятель, могу сказать, что однажды во время заседания Совета, вместо того, чтобы подумать над тем, что мы обсуждали, он забавлялся ловлей мух на стене».
А пока Бриссак усыплял бдительность Лиги, в Шартре произошла коронация короля. Эта новость сразила лигнстов. Герцог Майеннский, опасаясь за свою безопасность, сослался на необходимость встретиться в Пикардии с испанской армией и спешно покинул Париж 6 марта, предварительно поручив охрану города месье де Бриссаку. 21 марта под каким-то надуманным предлогом губернатор отослал лучшие отряды гарнизона в Понтуаз для большего спокойствия, после чего, немедленно предупрежденный, Генрих IV собрал свои войска в предместье Сент-Оноре. Наконец, 22 марта, в четыре часа утра, месье де Бриссак, совершив обещанное предательство, сам открыл Новые ворота, и королевская армия вошла в столицу…