В 1929 году вышел роман "Человек, потерявший свое лицо". Беляев нарисовал в нем захватывающую перспективу искусственного воздействия на железы внутренней секреции: человек избавится от старческой немощи, освободится от физического уродства. Но талантливому комику Тонио Престо это принесло только несчастье. Красавицу - звезду экрана, в которую Тонио был влюблен и ради которой пошел на рискованное лечение, интересовало лишь громкое имя уморительного карлика; кинофирмам нужно было лишь его талантливое уродство. А когда Тонио обрел совершенное тело, он перестал быть капиталом. Его прекрасная душа никому не нужна. Изменившаяся внешность отняла у него даже права юридического лица: его не признают за Тонио Престо.
   Пока это была коллизия в духе Уэллса (вспомним роман "Пища богов"). Внося в свои сюжеты советскую идеологию и материалистическое мировоззрение, Беляев нередко сохранял схему старой фантастики. Ихтиандр скрывался в океане от "правосудия" мошенников, Сальватор попадал за решетку, профессор Доуэль гибнул. Престо, правда, сумел отомстить своим гонителям: он стал во главе шайки униженных и оскорбленных, с помощью чудодейственных препаратов доктора Сорокина превратил ярого расиста в негра. Но такой финал не удовлетворил Беляева. Переделывая роман, писатель возвысил Тонио до социальной борьбы. Артист взялся за режиссуру, ставил разоблачительные фильмы, повел войну с кинокомпаниями. Переделанный роман Беляев назвал: "Человек, н а ш е д ш и й свое лицо" (1940).
   В романах, условно говоря, на биологическую тему (ибо, по существу, они шире) Беляев высказал самые смелые и оригинальные свои идеи. Но и здесь он был связан принципом научного правдоподобия. А в его голове теснились идеи и образы, не укладывавшиеся ни в какие возможности науки и техники. Не желая компрометировать жанр научной фантастики, к которому он относился очень серьезно, писатель замаскировал свою дерзость юмористическими ситуациями и шутливым тоном. Заголовки вроде: "Ковер-самолет", "Творимые легенды и апокрифы", "Чертова мельница" - как бы заранее отводили упрек в профанации науки. Это были шутливые рассказы. В них Беляев как бы спорил с самим собой - испытывал сомнением популяризируемую в его романах науку. Здесь велся вольный поиск, не ограниченный ни возможностями науки, ни традиционной формой научной фантастики. Здесь начиналась та фантастика без берегов, с которой, вероятно, хорошо знаком современный читатель. Небольшие новеллы избавляли от необходимости детально обосновывать те или иные гипотезы: сказочная фантастика просто не выдержала бы серьезного обоснования.
   Но некоторая система все же была и здесь. Изобретения профессора Вагнера - волшебные. А Вагнер среди героев Беляева - личность особенная. Он наделен сказочной властью над природой. Он перестроил собственный организм - научился выводить токсины усталости в бодрствующем состоянии ("Человек, который не спит"). Он пересадил слону Хойти-Тойти мозг погибшего ассистента ("Хойти-Тойти"). Он сделал проницаемыми материальные тела, и сам теперь проходит сквозь стены ("Человек из книжного шкапа"). И этот Мефистофель нашего времени пережил революцию и принял советскую власть...
   Меж фантастических юморесок прорисовывается образ не менее значительный, чем гуманист Сальватор в романе "Человек-амфибия", или антифашист Лео Цандер в романе "Прыжок в ничто". Немножко даже автобиографический - и в то же время сродни средневековому алхимику. В иных эпизодах профессор Вагнер выступает чуть ли не бароном Мюнхгаузеном, а другие настолько реалистичны, что напоминают о вполне реальных энтузиастах-ученых трудных пореволюционных лет ("Человек, который не спит"). Это-то и заставляет нас, читателей, слой за слоем снимать с вагнеровских чудес маскирующие вуали юмора и приключенчества. Этот сложный сплав сказки с научной фантазией дает нам почувствовать какую-то долю возможного в невозможном. Мол, не таится ли в такой вот "научной сказке" тоже какой-то зародыш открытия? Фигура Вагнера возникла у Беляева, чтобы замаскировать и в то же время высказать эту мысль. Трудно иначе понять, почему она прошла через целый цикл новелл, трудно подыскать другое объяснение тому, что автор добротных научно-фантастических произведений обратился вдруг к т а к о й фантастике.
   "Изобретения профессора Вагнера" были как бы штрихами нового облика знания, который еще неотчетливо проглядывал за классическим профилем науки начала XX века. Фигура Вагнера запечатлела возвращение фантастической литературы, после жюльверновских ученых-чудаков и практичных ученых в романах Уэллса к каким-то чертам чародея-чернокнижника. Таинственное его всемогущество сродни духу науки нашего XX века, замахнувшегося на "здравый смысл" минувшего столетия. Открыв относительность аксиом старого естествознания, современная наука развязала поистине сказочные силы, равно способные вознести человека в рай и повергнуть в ад. Беляев уловил, хотя вряд ли до конца осознал, драматизм Вагнеров, обретших такое могущество.
   Автор "Прыжка в ничто" и "Продавца воздуха", "Острова погибших кораблей" и "Человека, нашедшего свое лицо", "Отворотного средства" и "Мистера Смеха", Беляев, владел широким спектром смешного - от мягкой улыбки до ядовитой иронии. Многие страницы его романов и рассказов запечатлели дарование сатирика. Оно и по природе близко фантасту, а талант смешить свойствен был Беляеву и в жизни. Писатель часто переосмыслял юмористические образы и коллизии в фантастические и, наоборот, фантастические - в сатирические и разоблачительные.
   В романе "Прыжок в ничто" романтическая фабула космического путешествия оборачивается гротескной метафорой. О своем бегстве на другие планеты капиталисты возвышенно говорят, как о спасении "чистых" от революционного потопа, нарекают ракету ковчегом... А святой отец, отбирая лимитированный центнер багажа, отодвигает в сторону пищу духовную и набивает сундук гастрономическими соблазнами. Попытка "чистых" финансовых воротил и светских бездельников, церковника и реакционного философа-романтика - основать на "обетованной" планете библейскую колонию потерпела позорный крах. Перед нами кучка дикарей, готовых вцепиться друг другу в глотку из-за горстки бесполезных здесь, на Венере, драгоценных камней.
   В творчестве Беляева нашла продолжение традиция сатирической фантастики Алексея Толстого и, может быть, Маяковского. Некоторые образы капиталистов у него близки памфлетам Горького на служителей Желтого Дьявола. Беляев внес свою лепту в формирование на русской национальной почве фантастического романа-памфлета. Л. Лагин в романе "Патент АВ" шел по следам биологической гипотезы, использованной Беляевым в двух романах о Тонио Престо. Однако в отличие от Лагина для Беляева фантастическая идея представляла самостоятельную ценность. Он и в сатирическом романе не удовлетворялся использованием ее в качестве простого трамплина к сюжету. В некоторых ранних произведениях Беляева условным фантастическим мотивировкам соответствовал такой же условный, лубочный гротеск в духе "Месс-Менд" Мариэтты Шагинян и "Треста Д. Е." Ильи Эренбурга. В зрелом "Прыжке в ничто" и в романах о Тонио Престо реалистическая гиперболизация соотнесена уже с научной фантазией.
   Наконец, Беляев сделал объектом научно-фантастического исследования самую природу смешного. Жизнерадостный человек и большой шутник, писатель в юности был незаурядным комедийным артистом-любителем. Психологическая правда злоключений Тонио Престо имеет, может быть, и автобиографическое происхождение. Герой рассказа "Мистер Смех" (1937) Спольдинг, изучающий перед зеркалом свои гримасы, - это отчасти и сам Беляев, каким он запечатлен на шутливых фотографиях из семейного альбома, что опубликованы в восьмом томе его Собрания сочинений.
   Спольдинг научно разработал психологию смеха и добился мировой славы, но в конце концов оказался жертвой своего искусства, "Я анализировал, машинизировал живой смех. И тем самым я убил его... И я, фабрикант смеха, сам больше уже никогда в жизни не буду смеяться". Впрочем, дело сложнее: "Спольдинга убил дух американской машинизации", - заметил врач.
   В этом рассказе Беляев выразил уверенность в возможности исследования эмоциональной жизни человека на самом сложном ее уровне. Размышляя об "аппарате, при помощи которого можно было бы механически фабриковать мелодии, ну, хотя бы так, как получается итоговая цифра на арифмометре", писатель в какой-то мере предугадал возможности современных электронных вычислительных машин (известно, что ЭВМ "сочиняют" музыку).
   Художественный метод Беляева, чье творчество обычно относили к облегченной, "детской" литературе, на поверку глубже и сложней. На одном его полюсе - полусказочный цикл о волшебствах профессора Вагнера, а на другом - серия романов, повестей, этюдов и очерков, популяризировавших реальные научные идеи. Может показаться, что в этой второй линии своего творчества Беляев был предтечей современной "ближней" фантастики. Ее установка: "на грани возможного", объявленная в 40 - 50-е годы магистральной и единственной, привела к измельчению научно-фантастической литературы. Но Беляев, популяризируя реальные тенденции науки и техники, не прятался за науку признанную.
   Он писал Циолковскому, что в романе "Прыжок в ничто" "сделал попытку, не вдаваясь в самостоятельное фантазирование, изложить современные взгляды на возможность межпланетных сообщений, основываясь, главным образом, на Ваших работах"*. Не вдаваясь в самостоятельное фантазирование... Но ведь в свое время даже такой выдающийся инженер, как академик А. Н. Крылов, объявлял проекты Циолковского научно несостоятельными.
   _______________
   * Переписка между А. Р. Беляевым и К. Э. Циолковским впер вые была опубликована Б. В. Ляпуновым в журнале "Искатель" по материалам, предоставленным проф. Б. Н. Воробьевым. В нашей статье мы цитируем письма Беляева к Циолковскому по оригиналам, хранящимся в Архиве АН СССР, фонд 55, опись 4, No 91-а.
   По этому поводу Циолковский писал: "...академик Крылов, заимствуя у О. Эбергарда его статью, доказывает устами этого профессора, что космические скорости невозможны, потому что количество взрывчатого вещества будет превышать самый реактивный прибор во множество раз". Стало быть, ракетоплавание - химера? "Совершенно верно, - продолжал Циолковский, - если взять для расчета порох. Но получатся обратные выводы, если порох заменить, например, жидким водородом и кислородом. Порох понадобился ученому, чтобы опровергнуть всеми признанную истину".
   Циолковский на десятилетия опередил свое время, - и не столько технические возможности, сколько узкие представления о целесообразности, о необходимости того или иного изобретения для человечества. И вот это второе, человеческое лицо "всеми признанной истины" писатель-фантаст Беляев разглядел лучше иных специалистов. Например, цельнометаллический дирижабль Циолковского - надежный, экономичный, долговечный, - он до сих пор бороздит воздушный океан лишь в романе Беляева.
   Роман "Воздушный корабль" начал печататься в журнале "Вокруг света" в конце 1934 года. Вскоре редакция получила письмо из Калуги: "Рассказ... остроумно написан и достаточно научен для фантазии. Позволю себе изъявить удовольствие тов. Беляеву и почтенной редакции журнала. Прошу тов. Беляева прислать мне наложенным платежом его другой фантастический рассказ, посвященный межпланетным скитаниям, который я нигде не мог достать. Надеюсь и в нем найти хорошее..."
   Это был роман "Прыжок в ничто".
   "Глубокоуважаемый Константин Эдуардович! - отвечал Беляев. - ...Я очень признателен Вам за Ваш отзыв и внимание... У меня была даже мысль посвятить этот роман Вам, но я опасался, что он "не будет стоить этого". И я не ошибся: хотя у читателей роман встретил теплый прием, Як<ов> Ис<идорович> Перельман дал о нем довольно отрицательный отзыв в No 10 газеты "Литературный Ленинград" (от 28 февр.)... Но теперь, поскольку Вы сами об этом просите, охотно исполняю Вашу просьбу и посылаю роман на Ваш суд. В настоящее время роман переиздается вторым изданием, и я очень просил бы Вас сообщить Ваши замечания и поправки... И я, и издательство были бы Вам очень благодарны, если бы Вы написали и предисловие ко второму изданию романа (если, конечно, Вы сочтете, что роман заслуживает Вашего предисловия).
   Искренне уважающий Вас А. Беляев" (письмо от 27 декабря 1934 г.).
   Упоминаемая Беляевым рецензия Я. Перельмана, известного популяризатора науки, много способствовавшего распространению идеи освоения космоса, была необъективной и противоречивой. Перельман то требовал неукоснительно следовать практически осуществимому, то упрекал Беляева за популяризацию давно известного, то отвергал как раз новое и оригинальное.
   Перельман, по-видимому, был недоволен тем, что в "Прыжке" не нашла отражения только что открытая Циолковским возможность достигнуть космических скоростей на обычном промышленном топливе. До того Циолковский (как видно из его возражений академику Крылову) возлагал надежду на очень опасную и дорогую пару - жидкие водород и кислород. Циолковский опубликовал свое открытие в газете "Техника" в мае 1935 года. Естественно, что в романе, вышедшем из печати в 1933 году, эта новая идея Циолковского никак не могла быть учтена.
   Главное, однако, не в этом, а в том, что Перельман подошел к фантастическому произведению с точки зрения своей, чисто популяризаторской задачи, в которую научная фантастика, конечно же, не укладывается. И здесь он тоже не был последователен. Перельман противопоставлял "Прыжку в ничто" роман О. В. Гайля "Лунный перелет" как образец научной популяризации. Между тем немецкий автор основывался на работах своего соотечественника Г. Оберта, которые вовсе не были последним словом науки. Вот отрывки из письма Циолковского Перельману от 17 июня 1924 года:
   "Глубокоуважаемый Яков Исидорович, пишу Вам главным образом затем, чтобы высказаться немного относительно работ Оберта и Годдарда (американский пионер ракетной техники. - А. Б.)... Во-первых, многие важные вопросы о ракете даже не затронуты теоретически. Чертеж же Оберта годится только для иллюстрации фантастических рассказов..." То есть скорей Оберт должен был иллюстрировать Гайля, а не наоборот. Циолковский перечисляет многочисленные заимствования Оберта из его работ. Стало быть, Гайль брал даже не из вторых, а из третьих рук и, во всяком случае, не мог служить для Беляева примером. Беляев был основательно знаком с трудами Циолковского. Еще в 1930 году он посвятил ему очерк "Гражданин эфирного острова".
   Предисловие Циолковского ко второму изданию "Прыжка в ничто" (читатель найдет его на стр. 319 этой книги) по всем пунктам противоположно рецензии Перельмана. Знаменитый ученый писал, что роман Беляева представляется "наиболее содержательным и научным" из всех известных ему тогда произведений о космических путешествиях. В письме к Беляеву Циолковский добавлял (цитируем сохранившийся в архиве набросок письма): "Что касается до посвящения его мне, то я считаю это Ваш<ей> любезностью и честью для себя".
   Поддержка окрылила Беляева. "Ваш теплый отзыв о моем романе, отвечал он, - придает мне силы в нелегкой борьбе за создание научно-фантастических произведений". Циолковский консультировал второе издание "Прыжка в ничто", входил в детали. "Я уже исправил текст согласно Вашим замечаниям, - сообщал Беляев в другом письме. - Во втором издании редакция только несколько облегчает "научную нагрузку" - снимает "Дневник Ганса" и кое-какие длинноты в тексте, которые, по мнению читателей, несколько тяжелы для беллетристического произведения.
   "Расширил и третью часть романа - на Венере, - введя несколько занимательных приключений, с целью сделать роман более интересным для широкого читателя".
   "При исправлении по Вашим замечаниям я сделал только одно маленькое отступление: Вы пишете: "Скорость туманностей около 10 000 километров в сек.", - это я внес в текст, но дальше пишу, что есть туманности и с большими скоростями..."
   Отступление, впрочем, было не только в этом. Беляев отклонил совет Циолковского снять упоминание о теории относительности и вытекающем из нее парадоксе времени (когда время в ракете, несущейся со скоростью, близкой к скорости света, замедляется по отношению к земному).
   Популяризируя, Беляев не исключал спорного и выдвигал свои, не заимствованные у Циолковского фантастические идеи. Перельман, например, осуждал Беляева за то, что в "Прыжке в ничто" ракету разгоняют до субсветовой скорости при помощи чересчур "проблематической для технического пользования" внутриатомной энергии. Но Беляев смотрел в будущее: без столь мощной энергетической установки, как атомный двигатель, невозможны дальние космические полеты. Современная наука настойчиво ищет в этом направлении. Беляев оптимистичнее Циолковского оценил сроки выхода человека в космос. Как он и предсказывал, первые космические полеты были осуществлены младшими современниками Циолковского. Сам же ученый, до того как он нашел возможность обойтись без водородо-кислородного горючего, отодвигал это событие на несколько столетий. В эпизодах на Венере мы найдем не только приключения, но и довольно логичный - по тем временам взгляд на формы внеземной жизни. "Кроты", своим горячим телом проплавляющие ходы в снеговой толще, шестирукие обезьянолюди в многоэтажных венерианских лесах и прочие диковинки - все это не буйная неуправляемая фантазия, а образы, навеянные научными представлениями того времени. Беляев знал, что Венера - более горячая планета, чем Земля, что природно-температурные контрасты на ней более резки, и, если в таких условиях вообще возможна жизнь, она необходимо должна была выработать более активные приспособительные признаки. Не обязательно, конечно, шесть рук, но это ведь, так сказать, биологически реализованная метафора.
   Беляева интересовали не только космические проекты Циолковского. Сожалея об утерянных при перевозке книгах, он писал: "Среди этих книг были между прочим о "переделке Земли", заселении экваториальных стран и проч. С этими Вашими идеями широкая публика менее знакома, мне хотелось бы популяризировать и эти идеи".
   В середине 1935 года тяжело больной Беляев писал Циолковскому, что, не будучи в силах работать, обдумывает "новый роман - "Вторая Луна" - об искусственном спутнике Земли - постоянной стратосферной станции для научных наблюдений. Надеюсь, что Вы не откажете мне в Ваших дружеских и ценных указаниях и советах.
   Простите, что пишу карандашом, - я лежу уже 4 месяца.
   От души желаю Вам скорее поправиться, искренне любящий и уважающий Вас А. Б е л я е в".
   На оборотной стороне листка с трудом можно разобрать дрожащие строки, выведенные слабеющей рукой Циолковского:
   "Дорогой <Александр Романович>.
   Спасибо за обстоятельный ответ. Ваша болезнь, как и моя <неразборчиво>, результат напряженных трудов. Надо меньше работать. Относительно советов - прошу почитать мои книжки - там все научно (Цели, Вне Земли и проч.).
   Обещать же, ввиду моей слабости, ничего не могу.
   К. Ц и о л к о в с к и й".
   Это было одно из последних писем умиравшего ученого. "Вторая Луна" в память Константина Эдуардовича Циолковского названа была "Звездой КЭЦ".
   В романах "Звезда КЭЦ" (1936), "Лаборатория Дубльвэ" (1938) и "Под небом Арктики" (1938) писатель хотел на новом уровне ввести в свою фантастику тему коммунистического будущего. В его раннем романе "Борьба в эфире" авантюрный сюжет заглушил незатейливые утопические наброски. Теперь Беляев хотел создать роман о будущем на добротном научно-фантастическом сюжете. Советская социальная фантастика пересекалась с научно-технической не только своей устремленностью в будущее, но и своим методом. "Наша техника будущего, - писал Беляев, - является лишь частью социального будущего... социальная часть советских научно-фантастических произведений должна иметь такое же научное основание, как и часть научно-техническая".
   Писатель понимал, что со временем уйдет в прошлое классовый антагонизм, исчезнет противоположность между физическим и умственным трудом и т. д. В романе о коммунизме, говорил Беляев, писатель должен "предугадать конфликты положительных героев между собой, угадать хотя бы 2 - 3 черточки в характере человека будущего". В произведении о сравнительно близком завтра советского общества, размышлял он, "может и должна быть использована для сюжета борьба с осколками класса эксплуататоров, с вредителями, шпионами, диверсантами. Но роман, описывающий бесклассовое общество эпохи коммунизма, должен уже иметь какие-то совершенно новые сюжетные основы".
   Какие же? "С этим вопросом, - рассказывал Беляев, - я обращался к десяткам авторитетных людей, вплоть до покойного А. В. Луначарского, и в лучшем случае получал ответ в виде абстрактной формулы: "На борьбе старого с новым". Писателю же нужны были конкретные коллизии и обстоятельства, это позволило бы дать живое действие. То есть невольно Беляев тянулся к прежней форме фантастического романа, в котором, писал он, "все держится на быстром развитии действия, на динамике, на стремительной смене эпизодов; здесь герои познаются главным образом не по их описательной характеристике, не по их переживаниям, а по внешним поступкам". Здесь писатель мог применить хорошо освоенные им приемы.
   Беляев понимал, что социально-фантастический роман должен включать более обширные, чем в обычном научно-фантастическом, размышления о морали, описания быта и т. д., а "при обилии описаний сюжет не может быть слишком острым, захватывающим, иначе читатель начнет пропускать описания". Возникало противоречие. Именно поэтому, говорил Беляев, его роман "Лаборатория Дубльвэ" "получился не очень занимательным по сюжету".
   Беляев думал и о другом. Он сомневался: "Захватит ли герой будущего и его борьба читателя сегодняшнего дня, который на преодолел еще в собственном сознании пережитков капитализма и воспитан на более грубых вплоть до физических представлениях борьбы?" Увлекут ли такого читателя иные конфликты? Не покажется ли ему человек будущего - "с огромным самообладанием, умением сдерживать себя" - "бесчувственным, бездушным, холодным, не вызывающим симпатий"?
   Теоретически Беляев понимал, что автор социального романа о будущем не должен приспосабливаться к потребителю приключенческой фантастики, но на практике он все же вернулся к "сюжетному" стандарту, правда, несколько измененному. Погоню за шпионами, на которой строился современный ему фантастический роман 30-х годов (С. Беляева, А. Адамова, А. Казанцева), он заменил житейскими неожиданностями и стихийными препятствиями. Получился компромисс. Романы Беляева о будущем статичны, экспозиционны и этими своими качествами напоминают ранние его утопические очерки "Город победителя" и "Зеленая симфония".
   В одном романе мы вместе с американским рабочим и сопровождающим его советским инженером совершаем путешествие по обжитому, механизированному Северу ("Под небом Арктики"). В другом вместе с героями, которые ищут и никак не могут встретить друг друга, попадаем на внеземную орбитальную лабораторию ("Звезда КЭЦ"). Мы видим удивительные технические достижения, в людей - деловито нажимающими кнопки, борющимися с природой, занимающимися исследованиями. О чем они думают, о чем спорят, как относятся друг к другу? Какой вообще будет человеческая жизнь, когда в ней не станет межпланетных гангстеров-бизнесменов ("Продавец воздуха") и новоявленных рабовладельцев ("Человек-амфибия"), претендентов на мировое господство ("Властелин мира") и врачей-преступников ("Голова профессора Доуэля")? Неужели тогда останется только показывать успехи свободного труда да по случайности попадать в приключения?
   Задавая вопрос об особенностях человеческих отношений при коммунизме, Беляев и не мог получить более конкретного ответа, чем о борьбе нового со старым, потому что эти отношения только-только начинали зарождаться, их нельзя было целиком предугадать - писатель сам должен был сделаться их разведчиком, его работа была "на стыке" теории научного коммунизма с живым художественным исследованием советской жизни. Беляев же надеялся построить модель социального будущего тем же методом умозрительной экстраполяции ("...автор, - писал он, - на свой страх и риск, принужден экстраполировать законы диалектического развития"), что он освоил в своих технических и естественнонаучных утопиях. Для социально-фантастического романа такой путь был малопригоден. В социальную теорию живая действительность вносит поправки более сложные и неожиданные, чем в естественнонаучную. В воображаемой картине социального будущего оказывалось чересчур много неизвестных величин. Фантаст, не располагая конкретными новыми идеями, вынужден был возвращаться к общим местам о "борьбе противоположностей" и "отрицании отрицания". Задача Беляева осложнялась еще и в связи с тем, что писатель обращался к сравнительно близкому будущему. Там, справедливо замечал он, люди должны "больше напоминать современников, чем людей будущего". Только сравнение с живой действительностью могло дать меру этого сходства и различия.
   Трудность, таким образом, состояла не в "художественном оформлении", но в том, чтобы поднять социальную фантазию на более точный, более научный уровень. Беляев же склонен был несколько механически переносить в будущее свои наблюдения над современностью. "В одном романе о будущем, - писал он, - я поставил целью показать многообразие вкусов человека будущего. Никаких стандартов в быту... одних героев я изображаю как любителей ультрамодернизированной домашней обстановки - мебели и пр., других любителями старинной мебели". Казалось бы, все верно: каждому по потребности. Но ведь расцвет высших потребностей, весьма возможно, поведет как раз к известной стандартизации низших, о которых говорит Беляев. Беляев механически прилагал "теорию будущего" к современному быту, тогда как между ними сложная, диалектическая связь. Необходимо было понять, что с удовлетворением самых насущных бытовых потребностей совершенней станут духовные идеалы.
   Беляев не мельчил идеал. Это, говорил он, "социалистическое отношение к труду, государству и общественной собственности, любовь к родине, готовность к самопожертвованию во имя ее, героизм". Он крупным планом видел основу, на которой разовьется человек будущего, и у него были интересные соображения о психотипе этого человека. В повести "Золотая гора" (1929) журналист-американец, наблюдая сотрудников советской научной лаборатории, "все больше удивлялся этим людям. Их психология казалась ему необычной. Быть может, это психология будущего человека? Эта глубина переживаний и вместе с тем умение быстро переключить свое внимание на другое, сосредоточить все свои душевные силы на одном предмете...".
   Но отдельные догадки и декларации Беляева оказались художественно не реализованными. Объясняя, почему в "Лаборатории Дубльвэ" он не решился "дать характеристики людей" и вместо того перенес внимание "на описание городов будущего", Беляев признавался, что у него оказалось "недостаточно материала". Вероятно, писатель хуже знал тех своих современников, кто шел в Завтра. Ведь в своих прежних сюжетах он привык к иному герою. Но дело было не только в его личных возможностях, а и в небольшом в то время историческом опыте советской действительности. Дальнейший шаг в осмыслении человека и общества будущего сделан был советской научно-фантастической литературой уже в каше время. Но мы будем помнить, что на этом пути Александр Беляев выступил первопроходцем.
   Он верил в светлое будущее своей Советской Родины. Когда началась Великая Отечественная война, Беляев в патриотических статьях и очерках высказал горячую убежденность в победе. Вражеское нашествие застигло его под Ленинградом, в городе Пушкине, прикованным болезнью к постели. Дожить до освобождения писателю не довелось: он скончался в январе 1942 года. Но книги его продолжали участвовать в борьбе и созидании. Его фантастические романы наизусть пересказывали, вспоминает французский писатель и участник антифашистского Сопротивления Жак Бержье, узники лагеря смерти Маутхаузен. Их запрещала франкистская цензура. Ученые по сей день обращаются к его фантастике, размышляя о назревающих открытиях. Его романы по-прежнему читаются нарасхват и до сих пор возглавляют список самых любимых читателем произведений советской научной фантастики.
   А. Б р и т и к о в