Буало-Нарсежак.
Смерть сказала: может быть.
Персонажи этого романа, как и положено, являются вымышленными, а его действие развивается скорее в нашей стране, чем где-либо еще, по совершенной случайности: просто писатели воспользовались неоспоримым правом романиста включать в вымысел элементы реальной жизни, но в произвольной обработке.
Тем не менее они почитают своим долгом воздать должное благотворительным обществам, которые вот уже несколько лет повсеместно стараются прийти на помощь людям, близким к отчаянию. И если этот роман сможет привлечь внимание широкой публики к подобным «службам доверия», пока еще мало кому известным, он полностью достигнет своей цели, которая отнюдь не исчерпывается желанием развлечь читателя.
Тем не менее они почитают своим долгом воздать должное благотворительным обществам, которые вот уже несколько лет повсеместно стараются прийти на помощь людям, близким к отчаянию. И если этот роман сможет привлечь внимание широкой публики к подобным «службам доверия», пока еще мало кому известным, он полностью достигнет своей цели, которая отнюдь не исчерпывается желанием развлечь читателя.
Глава 1
— Бросила трубку, — сказал Флешель.
Он спокойно водрузил аппарат на подставку.
— Нужно что-то предпринять, — встревожился Лоб.
Флешель невозмутимо набивал трубку. «Курить! Делать ему больше нечего», — подумал Лоб и закурил сигарету.
— Когда нервничаешь, — продолжил Флешель, — им это передается, и они уже не решаются говорить. Вот так их и теряешь. Я долгое время задумывался, чего же они ждут от нас… ну, тепла, душевного порыва… Нет! Покоя… Не безразличия, разумеется! Но им необходимо почувствовать, что создавшуюся ситуацию приняли к сведению, не драматизируя, не подключаясь к их игре… Подобно врачу, который не позволяет себе волноваться при виде крови. И поверьте моим словам… Человек, решившийся покончить с собой… — он выпустил пару клубов голубого дыма, — это некто, внутренне истекающий кровью, и ему страшно. Присаживайтесь в это кресло, мсье. Ночь тянется нескончаемо долго, даже летом.
Сняв куртку, Лоб брезгливо повесил ее за дверью — в этом помещении, похоже, в прошлом бакалейной лавке, было грязновато. На плитках пола еще виднелись следы прилавка, а на стенах — черноватые полосы от полок. И еще тут так и не выветрился запах — въедливый запах переспелых фруктов, солений и керосина. Лоб присел возле телефона, на сквознячке от вентилятора.
— Думаете, она перезвонит?
— Не исключено, — ответил Флешель. — Но позднее, когда шум с улицы совсем утихнет. Пока они слышат, как движутся машины и пешеходы, отчаяние не в силах овладеть ими сполна. А вот с наступлением тишины, к утру, часа эдак в два, им становится по-настоящему худо.
Лоб глянул на будильник, стоявший на уголке письменного стола, рядом с термосом Флешеля. Одиннадцать. Флешель не шевелился, но от его могучего дыхания поскрипывала спинка стула, на котором он сидел. Сколько ему лет? Шестьдесят? Семьдесят? «Феномен, — охарактеризовала его Мари-Анн Нелли. — Все это он организовал сам, привлек к делу благотворительности первых добровольцев, чем очень гордится». На все расспросы Лоба она отвечала одно: «Сами увидите».
— Звонила девушка?
— Похоже, да.
— И что же она, собственно, сказала?
— О-о! Да то, что говорят они все… Что выдохлась… что ей уже никто не способен помочь… Обычные слова, оправдывающие отчаяние!
— Тогда почему же она положила трубку?
Флешель долго раскуривал трубку. Его серые глаза скосились на телефон, и он приподнял кустистые брови.
— Возможно, ей почудилось, что разговор кто-то подслушивает, — предположил он. — Вы не можете себе даже представить, насколько они подозрительны — как наркоманы.
— Она звонила из отеля?
— Наверняка.
Уверенность Флешеля раздражала Лоба.
— Возможно, у нее номер с телефоном. С этой точки зрения Ницца благоустроеннее многих городов.
Ему тут же захотелось иначе построить свою нескладную фразу, которая прозвучала строкой из туристического проспекта.
Он чувствовал себя перед Флешелем так, как офицер генштаба перед солдатом с передовой. Да что он, собственно говоря, знал о самоубийцах? Ведь он имел дело только с бездушными цифрами, статистическими данными, процентами. Тогда как Флешель обладал боевым опытом.
— Так оно и бывает, — попросту сказал Флешель. — Те, кто звонит ночью, почти всегда в нашем городе проездом. Они — самые обездоленные. Представляете ли вы себе, мсье, гостиничный номер?
— Полагаю, что да, — обиделся Лоб. — Я много разъезжаю!
Флешель благодушно выдержал паузу, раскуривая трубку, которая все время грозила погаснуть.
— Отель отелю рознь, — продолжал он. — Я веду речь не о таких, где останавливаетесь вы.
— Это далеко не дворцы, — запротестовал Лоб.
— Я говорю о других… о тех, про которые вы и понятия не имеете… Когда докатываешься до них, тогда только и начинаешь понимать, что такое одиночество. И больше не хочешь жить. Как правило, мы тут бессильны. Они звонят нам для проформы. На следующий день полиция ставит нас в известность. Ведь нам интересно узнать, кто да что… Посмотрите, картотека вон там.
Он указал концом трубки на шкаф светлого дерева. Лоб из любопытства открыл его и увидел десятки аккуратно расставленных папок. Он вытащил одну: «Ломбарди. Джина, 22 года».
Старательный, немного детский почерк, несомненно, принадлежал самому Флешелю. В папке хранились вырезки из газет и заметки, сделанные от руки. Лоб дал себе зарок все это проштудировать. Он обнаружил записку, подколотую к оборотной стороне донесения, и прочел: «Всеми покинутая, я предпочитаю уйти из жизни. Джина».
— Если нет родственников, — пояснил Флешель, — мы берем все бумаги, письма себе — для архива. В конце концов, самоубийство — такая же болезнь, как и любая другая. Может, в один прекрасный день кто-нибудь, изучая архивные дела всех наших отделений, и откроет спасительное лекарство…
— А можно мне переснять эти документы? — спросил Лоб.
Флешель заколебался.
— Мадам Нелли поставила вас в известность, — настаивал Лоб. — Я представитель ассоциации страховых обществ в Лозанне. Вам должно быть понятно, почему мы интересуемся самоубийствами.
— Ну, раз мадам Нелли не возражает… — нехотя согласился Флешель.
— Но если вам не по душе…
— Нет, это меня не волнует… просто я не вижу: при чем тут страховка?
И когда Лоб открыл было рот для ответа, он сказал:
— Не надо объяснять! Мне знать не обязательно. Верно то, что в Ницце самоубийств больше, чем где бы то ни было. Я вам покажу графики. Потому что у меня своя теория. Может, и не совсем научная, но все же вам будет любопытно… Кофейку, господин Лоб?
Он открутил крышечку термоса и наполнил ее дымящейся жидкостью.
— Не хотите? Правда? Я двадцать лет плавал комиссаром торгового флота — может, вам говорили. Так что не сомневайтесь. Этот кофе готовил моряк!
И он осторожно пригубил. Лоб сосчитал папки. От четырехсот пятидесяти до пятисот. На добрый месяц работы.
— Вами сделано много заметок? — спросил он. — Вы позволите их переснять?
— Если они сослужат вам службу, — ответил Флешель. — Мои комментарии представляют собой ценность главным образом для меня самого. Возьмите, к примеру, южный ветер. Южный ветер всегда способствует самоубийствам… но в основном среди стариков.
— Они вам звонят?
— Почти никогда. Им сказать уже нечего. Они выпускают из рук перила, и все кончено.
— Кто же вам звонит чаще всего?
— Женщины. На восемьдесят процентов. Всегда на почве любовных разочарований. Их бросает ухажер, и они остаются без средств к существованию. Или же в интересном положении, а замуж их не берут. Или от зрелых матрон отворачиваются юнцы. Пожалуй, этот случай — самый распространенный… Вы себе просто не представляете, сколько дам теряют здесь свои последние иллюзии.
Флешель бросил в кофе кусочек сахару и задумчиво следил, как он растворяется.
— Чудной город, — пробормотал он. — Не город, а пассажирский пароход. Рейсовый пассажирский пароход высшей категории. На верхней палубе — роскошь, сплошной праздник, туалеты, драгоценности, похмельные физиономии пассажиров первого класса… Ниже — те, кто путешествует по необходимости, и все их добро умещается в одном чемодане. А между теми и другими — члены экипажа, стюарды, которые спят с пьяными богачками, помощники кочегара, промышляющие кокаином, а в трюме — «зайцы», умирающие от жажды. А вокруг — огни, звуки музыки… И каждую неделю попытка самоубийства.
— Да неужели?
— Представьте себе! К счастью, чаще всего неудавшаяся. Нередко люди кончают с собой из желания удивить других, заставить их терзаться угрызениями совести.
Флешель начал заводиться. Тема настолько его захватила, что он забыл про кофе. Он смотрел вдаль, как пианист, ожидающий, когда на него снизойдет вдохновение.
— В иных случаях бьют тревогу соседи, — продолжал он. — Вот так, совместными усилиями, нам удается спасти примерно одного самоубийцу из десяти. И поверьте, мы возвращаем его издалека.
— Вы дежурите у телефона постоянно?
— Да, двадцать четыре часа в сутки.
— И сколько тут вас?
— Человек пятнадцать.
— Каким образом вы вербуете людей? Флешель улыбнулся, и Лоб почувствовал, что опять задел его за живое.
— Мы никого не вербуем, — возразил ему Флешель. — Приходи, кто хочет. Мы никогда не превратимся в чиновничью контору.
— Вы принимаете первого встречного?
— Тот, кто приходит сюда, уже не первый встречный. Тратить все свое время — значит отдавать самое ценное, что у тебя есть… По крайней мере, мне так кажется.
Его серые глаза подстерегали Лоба. Возможно, они давали понять, что вот он как раз не из тех, кто на это способен…
— Несомненно, я плохо выражаю свои мысли, — сказал Лоб. — Я смотрю на это под особым углом зрения… если угодно, абстрактно. Мне предстоит представить отчет.
— Понятно, — ответил Флешель все с той же скрытой иронией. — И все же трудновато не учитывать эмоций, если желаешь описать нашу деятельность точно и полно.
— Каких именно эмоций?
Флешель прищурился, как если бы старался совладать с приступом боли.
— Не знаю, как и сказать, — наконец ответил он. — Надеюсь, мало-помалу вы определите это сами… Всеми, кто приходит к нам, движет одно и то же. К сожалению, нас устраивает не каждый.
— Почему?
Флешель показал на телефон.
— Из-за него. Тут требуется особый голос… Если кто-нибудь страдает, берут за руку, гладят по голове. Прикосновение приносит облегчение уже само по себе… А вот мы… У нас нет никаких средств воздействия, кроме голоса. Если голос слишком приметный… к примеру, с акцентом… или слишком громкий, или слишком звонкий, слишком индивидуальный… контакта не возникает. Как бы вам объяснить? Они нуждаются в том, чтобы кого-то услышать, но этот «кто-то» не должен быть личностью… Эти люди обращаются к пустоте, к вакууму… По сути дела, они говорят сами с собой, как заключенные… И тюремные стены должны ответить им отзвуками эха… Вы даже себе не представляете, как трудно подыскать подходящие голоса!
Лоб слушал его с явным изумлением. Был ли Флешель маньяком или же он потешался над визитером — новоявленным филантропом, которого направили сюда господа благотворители?
— К каким слоям общества принадлежат ваши коллеги?
— Да к любым.
— Люди пожилые?
— Не обязательно. Но в большинстве случаев пенсионеры… в прошлом учителя, офицеры, инженеры.
— А женщины?
— Нет. Их я избегаю. Они чересчур впечатлительны. Главное — слезно не уговаривать тех, кто решился себя убить. Не придавать их жесту слишком большого значения.
— Как я полагаю, они, ваши коллеги, католики?
— Не все. Здесь не место для проповеди. Нельзя проявить и признака осуждения. Нет и речи об отпущении грехов. Или, скажем, о том, чтобы врачевать душу. Мы не священники, не врачи.
— Но в таком случае я не вижу…
— Это трудно сформулировать. Я и сам толком не знаю…
Флешель аккуратно закрутил крышку-стаканчик на термосе.
— В сущности, — продолжил он, — мы возрождаем право человека на убежище. Тот, кто помышляет о самоубийстве, нигде не чувствует себя дома. Выходит, ему некуда податься. Он оказался изгоем общества. Вот мы как раз и заменяем ему в каком-то смысле общество. Мы не что-то определенное. Никакого ярлыка… Мы существуем — и этим все сказано. К нам взывают, и мы отзываемся. Нам часто поверяют жуткие вещи. Мы выслушиваем как люди, которых ничем и никогда не поразишь. Преступник и тот имеет право на наше внимание. Любое живое существо имеет право на наше внимание. По крайней мере, я так считаю… Извините… Но философия не по моей части.
Он приблизил пламя зажигалки к Лобу, который подносил к губам сигарету, и этот жест старика глубоко тронул его.
— Извиниться должен я, — сказал он. — Я принимал вас за спасателей по линии Красного Креста. Знаете, я воспитывался в Женеве…
— Мадам Нелли мне говорила. В этом нет ничего зазорного.
Флешель снова улыбнулся, как бы выражая сдержанное расположение, и Лоб отметил для себя, что старик и сам не прочь поговорить, совсем как те, кто звонит ему по телефону.
— Верно, я кажусь вам бесчеловечным со своими расспросами, — сказал он. — Ремесло страхового агента, по сути счетовода, не располагает к сердечным излияниям…
— Даже и не представляю, в чем заключается ваша работа, — перебил Флешель.
— А, да просто в составлении сводок по смертности населения, учитывая различные показатели: возраст, пол, профессию, чтобы определить процент страховки. Если можно так выразиться, занимаюсь прогнозированием, но, по мере изменения материальных условий жизни, эти прогнозы устаревают. Поэтому-то и приходится проводить бесконечные опросы в самых разных областях.
— Невесело, — покачал головой Флешель. — Если я правильно вас понял, вы обеспечиваете рентабельность смерти.
— Грубо говоря, да. Но мы не только констатируем факты, мы стремимся осуществлять предварительные, что ли, меры.
— Реклама, — сказал Флешель, — конференции, наглядные пособия… В общем, понятно!… Филантропия — не что иное, как… Ладно, не хочется обижать вас.
Лоб направился к двери, на ходу бросив взгляд на пустынную площадь. У соседнего здания комиссариата тихонько урчал двигатель полицейской машины. Город спал, расцвеченный ночными огнями. Что сейчас с девушкой, которая звонила им? Может быть, завороженно смотрит на лежащий перед ней револьвер или на пузырек с таблетками… Или ждет наступления дня и глядит в это мгновение на пустынную улицу, на пальму напротив окна, умело подсвеченную, словно театральная декорация… Или прислушивается к упрямому биению жизни внутри себя…
Лоб обернулся. Флешель, откинувшись на спинку стула, нога на ногу, мирно курил, и Лобу показалось вдруг, что он виноват в чем-то необъяснимом, чего он никогда не сумеет сформулировать Молча он сделал несколько шагов.
— Нет, — прошептал он наконец, — я не обиделся. Не моя вина, что я не знал всего этого… — Он жестом обвел комнату, телефон, шкаф с картотекой. — Мне повезло, — продолжил он, — у меня обеспеченное существование. Счастлив ли я, это другой вопрос!… Я мог бы жить на свою ренту. Мне хотелось стать полезным.
— Совершенно уверен, что вам удалось это, — вежливо заметил Флешель.
Сунув руки в карманы, Лоб опять зашагал по комнате. С такими людьми, как Флешель — фанатиками своего дела — не спорят. Право на убежище! Слова-то какие! В один прекрасный день ему снова придется отправиться в путь, а одиночество уже подкарауливает у порога. Телефонный звонок пригвоздил его к месту, как выстрел. «Она!» — подумал Лоб.
Флешель не спеша снял трубку.
— Да… Я вас прекрасно слышу… Ах нет, сожалею… Звоните пожарникам… Нет, нет. Повторяю вам, это не по нашей части… Не за что!
Он повесил трубку.
— В чем дело?
— У какой-то дамы кошка вскарабкалась на крышу, и она никак не может ее дозваться. О-о, такое случается с нами сплошь и рядом. Люди путают нас с аварийной службой. К нам обращаются, разыскивая собаку, или проконсультироваться относительно покупки квартиры. Случается, нас принимают за службу советов по любовным проблемам. «Я располнела, а моему жениху нравятся только худые. Что мне делать?»
Флешель рассмеялся и сразу стал заурядным стариком.
— А вы не посылаете их куда подальше? — спросил Лоб.
— Никогда!… Случается, те, кто испытывает в нас нужду, начинают со странных вопросов, прощупывают почву, обеспечивают себе пути к отступлению… Помнится, однажды мне позвонили… Это был мальчик… Он позвонил и сказал, что у него украли водительские права… А на самом деле он был готов совершить глупость… Мы уберегли его от беды в самый последний момент… Флешель посерьезнел.
— С мальчиками, — сказал он в заключение, — следует быть начеку.
У Лоба давно уже вертелся на языке вопрос. Он задал его, придав голосу безразличное выражение:
— А вы не позволите мне хоть раз ответить по телефону?
Флешель ответил не раздумывая:
— Нет.
— Может, у меня неподходящий голос? Флешель встал, растопырив пальцы, несколько раз прочесал ими седые волосы, подстриженные бобриком. После чего промокнул носовым платком шею и уши, не переставая наблюдать за Лобом.
— Вы, наверное, думаете, что я — старый чудак, а? — спросил он. — Что я перегибаю палку… и, быть может, разыгрываю перед вами представление?
— Да ничего подобного!
— И все же категорически отвечаю: нет! Вы слишком молоды.
— Мне уже тридцать два.
— Господин Лоб, строго между нами: сколько в вашей жизни было женщин?
Лоб почувствовал, как краска заливает его лицо.
— Вот видите, — сказал Флешель.
Он вытряхнул содержимое трубки, осторожно постукивая ею по краю пепельницы.
— Чтобы играть в эту игру, — продолжал он, — желание помочь еще не все. Нужно пережить немало ударов судьбы. И даже скажу вам одну вещь… — Он приглушил голос, словно опасаясь, что его подслушивают. — Нужно самому пройти через намерение покончить с собой. Нужно пройти через это…
Телефон заставил Лоба подскочить. Зачем Флешелю такой громкий звонок? Тот уселся на стул верхом и схватил аппарат.
— Слушаю вас.
Повернувшись к Лобу, он шепнул:
— Она.
И протянул ему отводную трубку, в ней слышалось дыхание. Затем — шорох скомканной бумаги.
— Вы там один? — пробормотал голос. И снова послышалось дыхание — частое, нервное, такое близкое, что оно почти смешивалось с его собственным.
— Если вы не один, я бросаю трубку.
— Один, — сказал Флешель тоном, не допускающим сомнений.
Смутившись, Лоб присел на краешек стола. Как животному в предчувствии опасности, ему передалась тревога незнакомки. Трубка больно давила на ухо.
— Могу я говорить с вами свободно?
Голос был слабенький, хрупкий, слегка дрожащий; казалось, он выбился из сил, преодолевая большое расстояние и ночную тьму. Голос страждущей души. У Флешеля хватило сил рассмеяться, словно вопрос его позабавил, и он ответил, как ответил бы робкому ребенку, которого следовало пожурить:
— Ну конечно! Расскажите мне все… все, что вам приходит в голову.
— Вы поклянетесь мне, что рядом с вами никого нет?
Лоб чуть было не отложил трубку, но Флешель остановил его взмахом руки.
— А вы знаете, который час? В такое время все спят. Вы можете говорить. Я слушаю вас один и все забуду, если вы того пожелаете.
Дыхание стало прерывистей.
— Я собираюсь покончить с собой, — произнес голос.
Флешель молчал. Тишина стала такой глубокой, что тиканье будильника оглушало. Флешелю следовало протестовать. Лоб едва сдерживал слова, которые должен был бы произнести старик. У него непроизвольно шевелились губы. Но Флешель выжидал. По его виску стекала струйка пота.
— Я покончу с собой.
Прошла еще секунда — нескончаемо долгая.
— Куда спешить? — сказал Флешель так, будто тщательно взвесил все «за» и «против».
«Да он круглый дурак», — подумал Лоб.
— У меня вышли деньги, — сообщил голос. — Пустой кошелек. Мне не на что надеяться.
Флешель прикрыл глаза. Он дал восстановиться тишине, и Лоб понял, что в этом и состоит его тактика: сдержать противника, поймать врасплох и привести в замешательство. «Было бы проще простого предложить ей деньги, — подумал Лоб. — У меня они есть. Я дам ему столько, сколько он пожелает, но пусть говорит, святый Боже, пусть решается!»
— Сколько вам лет? — спросил Флешель.
— Двадцать три года.
— И вам давно уже хочется умереть?
На другом конце провода дыхание замерло. Вопрос попал в точку. Потом до Лоба донесся глубокий вздох. Он вытер влажную ладонь о брюки.
— Давно, — ответил голос.
— С каких же это пор?
Ответ последовал сразу, как крик души.
— Когда я была еще девочкой. Незнакомка пошевелилась. Тяжелый предмет свалился на ковер или палас. Пепельница? Книга? Оружие?
— Моя жизнь никого не интересует! — вскричал голос. — Никого!
— Интересует. Меня, — возразил Флешель.
— Кто вы такой?
— Старый человек, — сгорбившись, ответил Флешель, — глубокий старик. Я вам в дедушки гожусь.
Дыхание участилось. Лоб ощутил в своем горле комок, но рыдание донеслось из трубки; неизвестная оборвала связь, и Флешель, отставив телефон, взглянул на Лоба.
— Вы думаете, что… — начал Лоб.
— Нет, — ответил Флешель, — еще нет. Но нам придется тяжко.
Лоб повесил отводную трубку на крючок. Руки тряслись. Ноги дрожали.
— Это ужасно, — выдохнул он.
— Ужаснее, чем вы можете себе вообразить, господин Лоб. Ведь она и вправду хочет покончить с жизнью.
— И что?
— А то, что нужно ждать. Флешель извлек из кармана трубку.
Он спокойно водрузил аппарат на подставку.
— Нужно что-то предпринять, — встревожился Лоб.
Флешель невозмутимо набивал трубку. «Курить! Делать ему больше нечего», — подумал Лоб и закурил сигарету.
— Когда нервничаешь, — продолжил Флешель, — им это передается, и они уже не решаются говорить. Вот так их и теряешь. Я долгое время задумывался, чего же они ждут от нас… ну, тепла, душевного порыва… Нет! Покоя… Не безразличия, разумеется! Но им необходимо почувствовать, что создавшуюся ситуацию приняли к сведению, не драматизируя, не подключаясь к их игре… Подобно врачу, который не позволяет себе волноваться при виде крови. И поверьте моим словам… Человек, решившийся покончить с собой… — он выпустил пару клубов голубого дыма, — это некто, внутренне истекающий кровью, и ему страшно. Присаживайтесь в это кресло, мсье. Ночь тянется нескончаемо долго, даже летом.
Сняв куртку, Лоб брезгливо повесил ее за дверью — в этом помещении, похоже, в прошлом бакалейной лавке, было грязновато. На плитках пола еще виднелись следы прилавка, а на стенах — черноватые полосы от полок. И еще тут так и не выветрился запах — въедливый запах переспелых фруктов, солений и керосина. Лоб присел возле телефона, на сквознячке от вентилятора.
— Думаете, она перезвонит?
— Не исключено, — ответил Флешель. — Но позднее, когда шум с улицы совсем утихнет. Пока они слышат, как движутся машины и пешеходы, отчаяние не в силах овладеть ими сполна. А вот с наступлением тишины, к утру, часа эдак в два, им становится по-настоящему худо.
Лоб глянул на будильник, стоявший на уголке письменного стола, рядом с термосом Флешеля. Одиннадцать. Флешель не шевелился, но от его могучего дыхания поскрипывала спинка стула, на котором он сидел. Сколько ему лет? Шестьдесят? Семьдесят? «Феномен, — охарактеризовала его Мари-Анн Нелли. — Все это он организовал сам, привлек к делу благотворительности первых добровольцев, чем очень гордится». На все расспросы Лоба она отвечала одно: «Сами увидите».
— Звонила девушка?
— Похоже, да.
— И что же она, собственно, сказала?
— О-о! Да то, что говорят они все… Что выдохлась… что ей уже никто не способен помочь… Обычные слова, оправдывающие отчаяние!
— Тогда почему же она положила трубку?
Флешель долго раскуривал трубку. Его серые глаза скосились на телефон, и он приподнял кустистые брови.
— Возможно, ей почудилось, что разговор кто-то подслушивает, — предположил он. — Вы не можете себе даже представить, насколько они подозрительны — как наркоманы.
— Она звонила из отеля?
— Наверняка.
Уверенность Флешеля раздражала Лоба.
— Возможно, у нее номер с телефоном. С этой точки зрения Ницца благоустроеннее многих городов.
Ему тут же захотелось иначе построить свою нескладную фразу, которая прозвучала строкой из туристического проспекта.
Он чувствовал себя перед Флешелем так, как офицер генштаба перед солдатом с передовой. Да что он, собственно говоря, знал о самоубийцах? Ведь он имел дело только с бездушными цифрами, статистическими данными, процентами. Тогда как Флешель обладал боевым опытом.
— Так оно и бывает, — попросту сказал Флешель. — Те, кто звонит ночью, почти всегда в нашем городе проездом. Они — самые обездоленные. Представляете ли вы себе, мсье, гостиничный номер?
— Полагаю, что да, — обиделся Лоб. — Я много разъезжаю!
Флешель благодушно выдержал паузу, раскуривая трубку, которая все время грозила погаснуть.
— Отель отелю рознь, — продолжал он. — Я веду речь не о таких, где останавливаетесь вы.
— Это далеко не дворцы, — запротестовал Лоб.
— Я говорю о других… о тех, про которые вы и понятия не имеете… Когда докатываешься до них, тогда только и начинаешь понимать, что такое одиночество. И больше не хочешь жить. Как правило, мы тут бессильны. Они звонят нам для проформы. На следующий день полиция ставит нас в известность. Ведь нам интересно узнать, кто да что… Посмотрите, картотека вон там.
Он указал концом трубки на шкаф светлого дерева. Лоб из любопытства открыл его и увидел десятки аккуратно расставленных папок. Он вытащил одну: «Ломбарди. Джина, 22 года».
Старательный, немного детский почерк, несомненно, принадлежал самому Флешелю. В папке хранились вырезки из газет и заметки, сделанные от руки. Лоб дал себе зарок все это проштудировать. Он обнаружил записку, подколотую к оборотной стороне донесения, и прочел: «Всеми покинутая, я предпочитаю уйти из жизни. Джина».
— Если нет родственников, — пояснил Флешель, — мы берем все бумаги, письма себе — для архива. В конце концов, самоубийство — такая же болезнь, как и любая другая. Может, в один прекрасный день кто-нибудь, изучая архивные дела всех наших отделений, и откроет спасительное лекарство…
— А можно мне переснять эти документы? — спросил Лоб.
Флешель заколебался.
— Мадам Нелли поставила вас в известность, — настаивал Лоб. — Я представитель ассоциации страховых обществ в Лозанне. Вам должно быть понятно, почему мы интересуемся самоубийствами.
— Ну, раз мадам Нелли не возражает… — нехотя согласился Флешель.
— Но если вам не по душе…
— Нет, это меня не волнует… просто я не вижу: при чем тут страховка?
И когда Лоб открыл было рот для ответа, он сказал:
— Не надо объяснять! Мне знать не обязательно. Верно то, что в Ницце самоубийств больше, чем где бы то ни было. Я вам покажу графики. Потому что у меня своя теория. Может, и не совсем научная, но все же вам будет любопытно… Кофейку, господин Лоб?
Он открутил крышечку термоса и наполнил ее дымящейся жидкостью.
— Не хотите? Правда? Я двадцать лет плавал комиссаром торгового флота — может, вам говорили. Так что не сомневайтесь. Этот кофе готовил моряк!
И он осторожно пригубил. Лоб сосчитал папки. От четырехсот пятидесяти до пятисот. На добрый месяц работы.
— Вами сделано много заметок? — спросил он. — Вы позволите их переснять?
— Если они сослужат вам службу, — ответил Флешель. — Мои комментарии представляют собой ценность главным образом для меня самого. Возьмите, к примеру, южный ветер. Южный ветер всегда способствует самоубийствам… но в основном среди стариков.
— Они вам звонят?
— Почти никогда. Им сказать уже нечего. Они выпускают из рук перила, и все кончено.
— Кто же вам звонит чаще всего?
— Женщины. На восемьдесят процентов. Всегда на почве любовных разочарований. Их бросает ухажер, и они остаются без средств к существованию. Или же в интересном положении, а замуж их не берут. Или от зрелых матрон отворачиваются юнцы. Пожалуй, этот случай — самый распространенный… Вы себе просто не представляете, сколько дам теряют здесь свои последние иллюзии.
Флешель бросил в кофе кусочек сахару и задумчиво следил, как он растворяется.
— Чудной город, — пробормотал он. — Не город, а пассажирский пароход. Рейсовый пассажирский пароход высшей категории. На верхней палубе — роскошь, сплошной праздник, туалеты, драгоценности, похмельные физиономии пассажиров первого класса… Ниже — те, кто путешествует по необходимости, и все их добро умещается в одном чемодане. А между теми и другими — члены экипажа, стюарды, которые спят с пьяными богачками, помощники кочегара, промышляющие кокаином, а в трюме — «зайцы», умирающие от жажды. А вокруг — огни, звуки музыки… И каждую неделю попытка самоубийства.
— Да неужели?
— Представьте себе! К счастью, чаще всего неудавшаяся. Нередко люди кончают с собой из желания удивить других, заставить их терзаться угрызениями совести.
Флешель начал заводиться. Тема настолько его захватила, что он забыл про кофе. Он смотрел вдаль, как пианист, ожидающий, когда на него снизойдет вдохновение.
— В иных случаях бьют тревогу соседи, — продолжал он. — Вот так, совместными усилиями, нам удается спасти примерно одного самоубийцу из десяти. И поверьте, мы возвращаем его издалека.
— Вы дежурите у телефона постоянно?
— Да, двадцать четыре часа в сутки.
— И сколько тут вас?
— Человек пятнадцать.
— Каким образом вы вербуете людей? Флешель улыбнулся, и Лоб почувствовал, что опять задел его за живое.
— Мы никого не вербуем, — возразил ему Флешель. — Приходи, кто хочет. Мы никогда не превратимся в чиновничью контору.
— Вы принимаете первого встречного?
— Тот, кто приходит сюда, уже не первый встречный. Тратить все свое время — значит отдавать самое ценное, что у тебя есть… По крайней мере, мне так кажется.
Его серые глаза подстерегали Лоба. Возможно, они давали понять, что вот он как раз не из тех, кто на это способен…
— Несомненно, я плохо выражаю свои мысли, — сказал Лоб. — Я смотрю на это под особым углом зрения… если угодно, абстрактно. Мне предстоит представить отчет.
— Понятно, — ответил Флешель все с той же скрытой иронией. — И все же трудновато не учитывать эмоций, если желаешь описать нашу деятельность точно и полно.
— Каких именно эмоций?
Флешель прищурился, как если бы старался совладать с приступом боли.
— Не знаю, как и сказать, — наконец ответил он. — Надеюсь, мало-помалу вы определите это сами… Всеми, кто приходит к нам, движет одно и то же. К сожалению, нас устраивает не каждый.
— Почему?
Флешель показал на телефон.
— Из-за него. Тут требуется особый голос… Если кто-нибудь страдает, берут за руку, гладят по голове. Прикосновение приносит облегчение уже само по себе… А вот мы… У нас нет никаких средств воздействия, кроме голоса. Если голос слишком приметный… к примеру, с акцентом… или слишком громкий, или слишком звонкий, слишком индивидуальный… контакта не возникает. Как бы вам объяснить? Они нуждаются в том, чтобы кого-то услышать, но этот «кто-то» не должен быть личностью… Эти люди обращаются к пустоте, к вакууму… По сути дела, они говорят сами с собой, как заключенные… И тюремные стены должны ответить им отзвуками эха… Вы даже себе не представляете, как трудно подыскать подходящие голоса!
Лоб слушал его с явным изумлением. Был ли Флешель маньяком или же он потешался над визитером — новоявленным филантропом, которого направили сюда господа благотворители?
— К каким слоям общества принадлежат ваши коллеги?
— Да к любым.
— Люди пожилые?
— Не обязательно. Но в большинстве случаев пенсионеры… в прошлом учителя, офицеры, инженеры.
— А женщины?
— Нет. Их я избегаю. Они чересчур впечатлительны. Главное — слезно не уговаривать тех, кто решился себя убить. Не придавать их жесту слишком большого значения.
— Как я полагаю, они, ваши коллеги, католики?
— Не все. Здесь не место для проповеди. Нельзя проявить и признака осуждения. Нет и речи об отпущении грехов. Или, скажем, о том, чтобы врачевать душу. Мы не священники, не врачи.
— Но в таком случае я не вижу…
— Это трудно сформулировать. Я и сам толком не знаю…
Флешель аккуратно закрутил крышку-стаканчик на термосе.
— В сущности, — продолжил он, — мы возрождаем право человека на убежище. Тот, кто помышляет о самоубийстве, нигде не чувствует себя дома. Выходит, ему некуда податься. Он оказался изгоем общества. Вот мы как раз и заменяем ему в каком-то смысле общество. Мы не что-то определенное. Никакого ярлыка… Мы существуем — и этим все сказано. К нам взывают, и мы отзываемся. Нам часто поверяют жуткие вещи. Мы выслушиваем как люди, которых ничем и никогда не поразишь. Преступник и тот имеет право на наше внимание. Любое живое существо имеет право на наше внимание. По крайней мере, я так считаю… Извините… Но философия не по моей части.
Он приблизил пламя зажигалки к Лобу, который подносил к губам сигарету, и этот жест старика глубоко тронул его.
— Извиниться должен я, — сказал он. — Я принимал вас за спасателей по линии Красного Креста. Знаете, я воспитывался в Женеве…
— Мадам Нелли мне говорила. В этом нет ничего зазорного.
Флешель снова улыбнулся, как бы выражая сдержанное расположение, и Лоб отметил для себя, что старик и сам не прочь поговорить, совсем как те, кто звонит ему по телефону.
— Верно, я кажусь вам бесчеловечным со своими расспросами, — сказал он. — Ремесло страхового агента, по сути счетовода, не располагает к сердечным излияниям…
— Даже и не представляю, в чем заключается ваша работа, — перебил Флешель.
— А, да просто в составлении сводок по смертности населения, учитывая различные показатели: возраст, пол, профессию, чтобы определить процент страховки. Если можно так выразиться, занимаюсь прогнозированием, но, по мере изменения материальных условий жизни, эти прогнозы устаревают. Поэтому-то и приходится проводить бесконечные опросы в самых разных областях.
— Невесело, — покачал головой Флешель. — Если я правильно вас понял, вы обеспечиваете рентабельность смерти.
— Грубо говоря, да. Но мы не только констатируем факты, мы стремимся осуществлять предварительные, что ли, меры.
— Реклама, — сказал Флешель, — конференции, наглядные пособия… В общем, понятно!… Филантропия — не что иное, как… Ладно, не хочется обижать вас.
Лоб направился к двери, на ходу бросив взгляд на пустынную площадь. У соседнего здания комиссариата тихонько урчал двигатель полицейской машины. Город спал, расцвеченный ночными огнями. Что сейчас с девушкой, которая звонила им? Может быть, завороженно смотрит на лежащий перед ней револьвер или на пузырек с таблетками… Или ждет наступления дня и глядит в это мгновение на пустынную улицу, на пальму напротив окна, умело подсвеченную, словно театральная декорация… Или прислушивается к упрямому биению жизни внутри себя…
Лоб обернулся. Флешель, откинувшись на спинку стула, нога на ногу, мирно курил, и Лобу показалось вдруг, что он виноват в чем-то необъяснимом, чего он никогда не сумеет сформулировать Молча он сделал несколько шагов.
— Нет, — прошептал он наконец, — я не обиделся. Не моя вина, что я не знал всего этого… — Он жестом обвел комнату, телефон, шкаф с картотекой. — Мне повезло, — продолжил он, — у меня обеспеченное существование. Счастлив ли я, это другой вопрос!… Я мог бы жить на свою ренту. Мне хотелось стать полезным.
— Совершенно уверен, что вам удалось это, — вежливо заметил Флешель.
Сунув руки в карманы, Лоб опять зашагал по комнате. С такими людьми, как Флешель — фанатиками своего дела — не спорят. Право на убежище! Слова-то какие! В один прекрасный день ему снова придется отправиться в путь, а одиночество уже подкарауливает у порога. Телефонный звонок пригвоздил его к месту, как выстрел. «Она!» — подумал Лоб.
Флешель не спеша снял трубку.
— Да… Я вас прекрасно слышу… Ах нет, сожалею… Звоните пожарникам… Нет, нет. Повторяю вам, это не по нашей части… Не за что!
Он повесил трубку.
— В чем дело?
— У какой-то дамы кошка вскарабкалась на крышу, и она никак не может ее дозваться. О-о, такое случается с нами сплошь и рядом. Люди путают нас с аварийной службой. К нам обращаются, разыскивая собаку, или проконсультироваться относительно покупки квартиры. Случается, нас принимают за службу советов по любовным проблемам. «Я располнела, а моему жениху нравятся только худые. Что мне делать?»
Флешель рассмеялся и сразу стал заурядным стариком.
— А вы не посылаете их куда подальше? — спросил Лоб.
— Никогда!… Случается, те, кто испытывает в нас нужду, начинают со странных вопросов, прощупывают почву, обеспечивают себе пути к отступлению… Помнится, однажды мне позвонили… Это был мальчик… Он позвонил и сказал, что у него украли водительские права… А на самом деле он был готов совершить глупость… Мы уберегли его от беды в самый последний момент… Флешель посерьезнел.
— С мальчиками, — сказал он в заключение, — следует быть начеку.
У Лоба давно уже вертелся на языке вопрос. Он задал его, придав голосу безразличное выражение:
— А вы не позволите мне хоть раз ответить по телефону?
Флешель ответил не раздумывая:
— Нет.
— Может, у меня неподходящий голос? Флешель встал, растопырив пальцы, несколько раз прочесал ими седые волосы, подстриженные бобриком. После чего промокнул носовым платком шею и уши, не переставая наблюдать за Лобом.
— Вы, наверное, думаете, что я — старый чудак, а? — спросил он. — Что я перегибаю палку… и, быть может, разыгрываю перед вами представление?
— Да ничего подобного!
— И все же категорически отвечаю: нет! Вы слишком молоды.
— Мне уже тридцать два.
— Господин Лоб, строго между нами: сколько в вашей жизни было женщин?
Лоб почувствовал, как краска заливает его лицо.
— Вот видите, — сказал Флешель.
Он вытряхнул содержимое трубки, осторожно постукивая ею по краю пепельницы.
— Чтобы играть в эту игру, — продолжал он, — желание помочь еще не все. Нужно пережить немало ударов судьбы. И даже скажу вам одну вещь… — Он приглушил голос, словно опасаясь, что его подслушивают. — Нужно самому пройти через намерение покончить с собой. Нужно пройти через это…
Телефон заставил Лоба подскочить. Зачем Флешелю такой громкий звонок? Тот уселся на стул верхом и схватил аппарат.
— Слушаю вас.
Повернувшись к Лобу, он шепнул:
— Она.
И протянул ему отводную трубку, в ней слышалось дыхание. Затем — шорох скомканной бумаги.
— Вы там один? — пробормотал голос. И снова послышалось дыхание — частое, нервное, такое близкое, что оно почти смешивалось с его собственным.
— Если вы не один, я бросаю трубку.
— Один, — сказал Флешель тоном, не допускающим сомнений.
Смутившись, Лоб присел на краешек стола. Как животному в предчувствии опасности, ему передалась тревога незнакомки. Трубка больно давила на ухо.
— Могу я говорить с вами свободно?
Голос был слабенький, хрупкий, слегка дрожащий; казалось, он выбился из сил, преодолевая большое расстояние и ночную тьму. Голос страждущей души. У Флешеля хватило сил рассмеяться, словно вопрос его позабавил, и он ответил, как ответил бы робкому ребенку, которого следовало пожурить:
— Ну конечно! Расскажите мне все… все, что вам приходит в голову.
— Вы поклянетесь мне, что рядом с вами никого нет?
Лоб чуть было не отложил трубку, но Флешель остановил его взмахом руки.
— А вы знаете, который час? В такое время все спят. Вы можете говорить. Я слушаю вас один и все забуду, если вы того пожелаете.
Дыхание стало прерывистей.
— Я собираюсь покончить с собой, — произнес голос.
Флешель молчал. Тишина стала такой глубокой, что тиканье будильника оглушало. Флешелю следовало протестовать. Лоб едва сдерживал слова, которые должен был бы произнести старик. У него непроизвольно шевелились губы. Но Флешель выжидал. По его виску стекала струйка пота.
— Я покончу с собой.
Прошла еще секунда — нескончаемо долгая.
— Куда спешить? — сказал Флешель так, будто тщательно взвесил все «за» и «против».
«Да он круглый дурак», — подумал Лоб.
— У меня вышли деньги, — сообщил голос. — Пустой кошелек. Мне не на что надеяться.
Флешель прикрыл глаза. Он дал восстановиться тишине, и Лоб понял, что в этом и состоит его тактика: сдержать противника, поймать врасплох и привести в замешательство. «Было бы проще простого предложить ей деньги, — подумал Лоб. — У меня они есть. Я дам ему столько, сколько он пожелает, но пусть говорит, святый Боже, пусть решается!»
— Сколько вам лет? — спросил Флешель.
— Двадцать три года.
— И вам давно уже хочется умереть?
На другом конце провода дыхание замерло. Вопрос попал в точку. Потом до Лоба донесся глубокий вздох. Он вытер влажную ладонь о брюки.
— Давно, — ответил голос.
— С каких же это пор?
Ответ последовал сразу, как крик души.
— Когда я была еще девочкой. Незнакомка пошевелилась. Тяжелый предмет свалился на ковер или палас. Пепельница? Книга? Оружие?
— Моя жизнь никого не интересует! — вскричал голос. — Никого!
— Интересует. Меня, — возразил Флешель.
— Кто вы такой?
— Старый человек, — сгорбившись, ответил Флешель, — глубокий старик. Я вам в дедушки гожусь.
Дыхание участилось. Лоб ощутил в своем горле комок, но рыдание донеслось из трубки; неизвестная оборвала связь, и Флешель, отставив телефон, взглянул на Лоба.
— Вы думаете, что… — начал Лоб.
— Нет, — ответил Флешель, — еще нет. Но нам придется тяжко.
Лоб повесил отводную трубку на крючок. Руки тряслись. Ноги дрожали.
— Это ужасно, — выдохнул он.
— Ужаснее, чем вы можете себе вообразить, господин Лоб. Ведь она и вправду хочет покончить с жизнью.
— И что?
— А то, что нужно ждать. Флешель извлек из кармана трубку.
Глава 2
Лоб ослабил галстук. Безукоризненная аккуратность, которой он неукоснительно придерживался, старания противопоставить другим свой безупречный вид, постепенно укоренившаяся в нем привычка, порою даже болезненная, беспрестанно смотреть на себя как бы со стороны — все это разом пошло прахом.
— Нужно постараться определить, откуда звонят, — предложил он.
— Только не через телефонную станцию, — предупредил Флешель. — И потом, даже если мы, допустим, и узнаем адрес… Я приезжаю. Выясняю номер комнаты. Меня спрашивают, почему я, собственно, интересуюсь. Я отвечаю, что речь идет о попытке самоубийства. Можете себе представить, какую реакцию это вызовет? Дежурный меня сопровождает в номер. Стучит, а за дверью разъяренный голос посылает нас ко всем чертям… На кого я буду похож? Три-четыре подобных опыта — и нам в официальном порядке запретят являться в отели. Это ясно как Божий день.
— Ну а если за дверью никто не шелохнется? — возразил Лоб.
— Тогда мне заметят, что прислуга еще спит, и попросят спуститься, чтобы не тревожить постояльцев.
— Вы можете сослаться на звонки.
— Где взять доказательства, что мне звонили? И потом: не забывайте, что Ницца — город туристов, а люди, которые находятся в городе проездом, нередко ведут себя странно. Я погублю наше дело, навлекая на него слишком много нареканий.
— К все-таки нужно что-то предпринять! — отчаявшись, вскричал Лоб.
— Согласен, — сказал Флешель. — Ждать!
Лоб чуть не вспылил. Ничего, он отыграется в отчете! Сделает упор на бессилии этих служб, скудости их материальных средств, безразличии городских властей. Прежде всего следует покончить с этой жалкой кустарщиной. Один номер телефона при том, что взывать о помощи могут несколько отчаявшихся одновременно… Он повернулся к Флешелю.
— А что, если вам сейчас кто-нибудь позвонит и займет ваш номер на час? Что станет с этой девушкой?
Флешель метнул на Лоба такой острый взгляд из-под мохнатых бровей, что заставил его почувствовать себя неловко.
— Не бойтесь, мы ее не потеряем.
— Тем не менее… вообразите себе…
— Я лишен воображения…
— Будь у вас три-четыре телефонных номера…
— И мы превратились бы в контору по внешнеторговым связям.
Лоб предпочел выйти на улицу. То был час, когда предутренняя свежесть уже возвещала об окончании ночи. Перед полицейским участком потягивался со сна инспектор в рубашке с закатанными рукавами. С соседнего цветочного рынка доносился слабый аромат, напоминающий запах парикмахерской. «Собственно говоря, — подумал Лоб, — какое мне дело до этой девушки?» Алкоголики, наркоманы, люди, склонные к самоубийству, — все, кого он относил к «группе риска», — внушали ему какое-то отвращение. Они были грязные. Вульгарные. Лоб терпеть не мог с ними сталкиваться. Он тщательно привел в порядок галстук, приглаживая волосы, провел ладонями по вискам и, успокоившись, вернулся в дежурное помещение. Флешель пил вторую чашку кофе.
— Не беспокойтесь, господин Лоб. Она перезвонит… Теперь я в ней разобрался. В прошлом году я имел дело с девчушкой… семнадцати лет… Так вот она держала нас в напряжении три дня кряду… Три дня!
— И вам удалось ее спасти?
— Разумеется! Ее отец, видите ли, женился вторично. Она ревновала.
— И только поэтому?..
— Представьте, да. Только поэтому из-за какого пустяка!
Лоб снял с крючка куртку, по привычке проверил, все ли на месте: носовой платок — в правом кармане, сигареты и зажигалка — в левом, бумажник, расческа в футляре… Самое время распрощаться. Ночь миновала. Он увидел все, что хотел. Тогда почему он мешкает?
Привыкший за собой наблюдать, запрещать себе какие-либо увертки, строго следовать своим принципам, Лоб вынужден был себе признаться, что оставался из интереса к Флешелю, желая посмотреть, выпутается ли тот из создавшейся ситуации. Ему не нравился непререкаемый тон Флешеля. Сам он, возникни у него желание покончить с собой, предпочел бы идти до конца без всяких проволочек, без этих жалких доверительных признаний, этой манеры выворачивать наизнанку перед кем-либо душу! По счастью, мысль о самоубийстве ему никогда не придет в голову. О том, чтобы оставить после себя окровавленный труп, нечего и думать! Женщины, да. Такие толстяки, как Флешель, да. Они слишком эмоциональны и полнокровны!
— Нужно постараться определить, откуда звонят, — предложил он.
— Только не через телефонную станцию, — предупредил Флешель. — И потом, даже если мы, допустим, и узнаем адрес… Я приезжаю. Выясняю номер комнаты. Меня спрашивают, почему я, собственно, интересуюсь. Я отвечаю, что речь идет о попытке самоубийства. Можете себе представить, какую реакцию это вызовет? Дежурный меня сопровождает в номер. Стучит, а за дверью разъяренный голос посылает нас ко всем чертям… На кого я буду похож? Три-четыре подобных опыта — и нам в официальном порядке запретят являться в отели. Это ясно как Божий день.
— Ну а если за дверью никто не шелохнется? — возразил Лоб.
— Тогда мне заметят, что прислуга еще спит, и попросят спуститься, чтобы не тревожить постояльцев.
— Вы можете сослаться на звонки.
— Где взять доказательства, что мне звонили? И потом: не забывайте, что Ницца — город туристов, а люди, которые находятся в городе проездом, нередко ведут себя странно. Я погублю наше дело, навлекая на него слишком много нареканий.
— К все-таки нужно что-то предпринять! — отчаявшись, вскричал Лоб.
— Согласен, — сказал Флешель. — Ждать!
Лоб чуть не вспылил. Ничего, он отыграется в отчете! Сделает упор на бессилии этих служб, скудости их материальных средств, безразличии городских властей. Прежде всего следует покончить с этой жалкой кустарщиной. Один номер телефона при том, что взывать о помощи могут несколько отчаявшихся одновременно… Он повернулся к Флешелю.
— А что, если вам сейчас кто-нибудь позвонит и займет ваш номер на час? Что станет с этой девушкой?
Флешель метнул на Лоба такой острый взгляд из-под мохнатых бровей, что заставил его почувствовать себя неловко.
— Не бойтесь, мы ее не потеряем.
— Тем не менее… вообразите себе…
— Я лишен воображения…
— Будь у вас три-четыре телефонных номера…
— И мы превратились бы в контору по внешнеторговым связям.
Лоб предпочел выйти на улицу. То был час, когда предутренняя свежесть уже возвещала об окончании ночи. Перед полицейским участком потягивался со сна инспектор в рубашке с закатанными рукавами. С соседнего цветочного рынка доносился слабый аромат, напоминающий запах парикмахерской. «Собственно говоря, — подумал Лоб, — какое мне дело до этой девушки?» Алкоголики, наркоманы, люди, склонные к самоубийству, — все, кого он относил к «группе риска», — внушали ему какое-то отвращение. Они были грязные. Вульгарные. Лоб терпеть не мог с ними сталкиваться. Он тщательно привел в порядок галстук, приглаживая волосы, провел ладонями по вискам и, успокоившись, вернулся в дежурное помещение. Флешель пил вторую чашку кофе.
— Не беспокойтесь, господин Лоб. Она перезвонит… Теперь я в ней разобрался. В прошлом году я имел дело с девчушкой… семнадцати лет… Так вот она держала нас в напряжении три дня кряду… Три дня!
— И вам удалось ее спасти?
— Разумеется! Ее отец, видите ли, женился вторично. Она ревновала.
— И только поэтому?..
— Представьте, да. Только поэтому из-за какого пустяка!
Лоб снял с крючка куртку, по привычке проверил, все ли на месте: носовой платок — в правом кармане, сигареты и зажигалка — в левом, бумажник, расческа в футляре… Самое время распрощаться. Ночь миновала. Он увидел все, что хотел. Тогда почему он мешкает?
Привыкший за собой наблюдать, запрещать себе какие-либо увертки, строго следовать своим принципам, Лоб вынужден был себе признаться, что оставался из интереса к Флешелю, желая посмотреть, выпутается ли тот из создавшейся ситуации. Ему не нравился непререкаемый тон Флешеля. Сам он, возникни у него желание покончить с собой, предпочел бы идти до конца без всяких проволочек, без этих жалких доверительных признаний, этой манеры выворачивать наизнанку перед кем-либо душу! По счастью, мысль о самоубийстве ему никогда не придет в голову. О том, чтобы оставить после себя окровавленный труп, нечего и думать! Женщины, да. Такие толстяки, как Флешель, да. Они слишком эмоциональны и полнокровны!