Страница:
* Величина, ценность (ит.). - Примеч. пер.
На существа, его окружающие, он смотрит как на машины, способные выполнять различные операции, которые должны быть рассчитаны и применены к Делу. Но так же он смотрит и на себя самого (только свою продуктивную силу он всякий раз вынужден обнаруживать заново посредством эксперимента, и все же ему не удается узнать из опыта ее границы). С самим собой он также обходится как с Оно.
Вот почему в его изречении Я нет живой убедительности, нет наполненности; но его изречение Я (в отличие от довлеющего себе особенного современности) отнюдь не пытается сделать вид, будто все это есть. Он совсем не говорит о себе, он говорит только "от себя". Я, которое он произносит и пишет, есть необходимый субъект его постановлений и приказаний, не больше и не меньше; у него нет субъективности, но нет также самосознания, занятого определенным бытием, и тем более нет никакой иллюзии по поводу себя как явления. "Я часы, которые есть и не знают сами себя", - так сам он выразил свою судьбоносность, действительность этого феномена и недействительность этого Я, выразил в то время, когда был исторгнут из своего Дела и лишь теперь мог и должен был размышлять и говорить о себе, лишь теперь мог и должен был вспомнить о своем Я, которое проявилось только теперь. Это проявившееся есть не просто субъект, но и к субъективности оно не пришло; расколдованное, но не освобожденное, оно выражает себя в ужасном слове, столь же правомочном, как и неправомочном: "Вселенная взирает на Нас!" Под конец оно снова тонет, погружаясь в тайну.
Кто после такого шага и заката решится утверждать, что человек этот понял то, что было на него возложено, то великое и ужасное, с чем он был послан, или что он понял это превратно? Несомненно то, что эта эпоха, господином и образцом которой стало демоническое, лишенное настоящего, не поняла его. Эта эпоха не знает, что здесь правит исполнение и жребий - не жажда власти и не наслаждение властью. Эта эпоха восторгается царственным величием этого чела и не догадывается о том, какие знаки на нем начертаны, словно цифры на циферблате часов. Эта эпоха старательно подражает его взгляду на существующих, не понимая его нужды и вынужденности, и подменяет деловую взыскательность этого Я волнующим сознанием довлеющей себе своеобычности. Слово "Я" остается шибболет человечества. Наполеон говорил его без силы отношения, однако он говорил его как Я некоего исполнения. Тот, кто пытается повторять это за ним, лишь обнаруживает неизбывность своего противоречия с самим собой.
* * *
- Что это такое: противоречие с самим собой?
- Если человек не подтверждает в мире априори отношения, если он не проявляет и не осуществляет врожденное Ты во встреченном, то оно уходит вовнутрь. Оно развертывается в неестественном, в невозможном объекте, в Я: то есть оно развертывается там, где совсем нет места для развертывания. Так возникает пред-стояние в самом себе, которое не может быть отношением, присутствием в настоящем, струящимся взаимодействием, но лишь противоречием с самим собой. Человек может попытаться истолковать его как отношение, хотя бы как религиозное, чтобы избавиться от ужаса двойничества: но он должен снова и снова раскрывать ложность этого толкования. Здесь - Край Жизни. Здесь неисполненное скрылось в бредовой видимости исполнения; теперь оно, блуждая в лабиринте, ощупью ищет дорогу и, теряясь, заходит все дальше.
* * *
По временам, когда человеком овладевает ужас отчуждения между Я и миром, он принимает в соображение, что должно нечто предпринять. Как в иную скверную полночь, когда бодрствуешь, измученный сном наяву, укрепления пали и бездны вопиют, и ты, среди мучений, говоришь себе: жизнь еще не кончена, я должен только пройти через это - к ней, но как, как? Так ощущает себя человек в те часы, когда он, словно очнувшись, выходит из беспамятства - объятый ужасом, в мучительных раздумьях и не ведающий, в каком направлении двигаться. И все-таки, быть может, ему заведомо известно это направление, совсем внизу, знанием глубины, столь ему нелюбимым, он знает направление возвращения, направление пути, ведущего через жертву. Но он это знание отвергает; "мистическое" не выдерживает света электрического солнца. Он призывает мысль, которой он - по праву - вполне доверяет: она снова должна все уладить. Ибо в этом и состоит высокое искусство мысли - нарисовать достоверную и вероятную картину мира. И вот он говорит своей мысли: "Взгляни на эту вот, разлегшуюся здесь, какие злые у нее глаза - не с ней ли я некогда играл? Помнишь, как эти же глаза мне улыбались и как хороши они были тогда! И взгляни на мое жалкое Я; признаюсь тебе: оно пусто, и чем бы я ни был занят внутри себя, ни опыт, ни использование не проникали в этот провал. Не уладишь ли ты снова все между ею и мной, чтобы она простила, а я выздоровел?" И мысль, услужливая и искусная, с быстротой, ее прославившей, рисует ряд - нет, два ряда изображений, на правой и левой стене. На одной изображается (вернее - вершится, ибо картины мира, нарисованные мыслью, - достоверная кинематография) Вселенная. Из вихря звезд выныривает крошечная Земля, из копошения на Земле выныривает маленький человек, и вот история проносит его дальше, через времена, чтобы он снова и снова упорно восстанавливал муравейники культур, которые рассыпаются под ее стопами. Под этим рядом изображений - надпись: "Одно и все". На другой стене вершится душа. Пряха прядет - орбиты всех звезд и жизнь всех творений и вся мировая история; все - из одной нити и больше не зовется звездами, творениями и миром, но называется ощущениями и представлениями или даже переживаниями и состояниями души. И под этим рядом изображений - надпись: "Одно и все".
Отныне, если человеком некогда овладеет ужас отчуждения и мир устрашит его, он взглянет (направо либо налево, как случится) и узрит картину. И вот он видит, что Я помещено в мире и что этого Я, собственно, вообще нет, и поэтому мир не может причинить этому Я ничего дурного, и человек успокаивается; или он видит, что мир помещен в Я, и что этого мира, собственно, вообще нет, и поэтому мир не может причинить этому Я ничего дурного, и человек успокаивается. А в другой раз, когда человеком овладеет ужас отчуждения и Я устрашит его. он посмотрит и узрит картину и какую бы он ни увидел, все равно пустое Я начинено миром или поток мира захлестывает это Я, и он успокаивается.
Но настанет миг, и миг этот близок, и вот смотрит объятый трепетом человек и видит в свете молнии обе картины разом. И глубочайший ужас охватывает его.
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
Продолженные линии отношений пересекаются в Вечном Ты.
Каждое взятое в отдельности Ты есть прозрение к Вечному Ты. Через каждое взятое в отдельности Ты основное слово обращается к нему. Через это посредничество Ты Всех Существ осуществляется исполненность отношений к ним, а также неисполненность. Врожденное Ты делает себя действительным в каждом и не завершает ни в одном. Врожденное Ты становится завершенным единственно лишь в непосредственном отношении к тому Ты, которое по своей сущности не может стать Оно.
К своему Вечному Ты люди обращались, называя его многими именами. Когда они воспевали его, наделенное именем, они всегда подразумевали Ты: первые мифы были гимнами и хвалебными песнями. Потом имена вошли в язык Оно; людьми овладевало неодолимое побуждение размышлять об их Вечном Ты как о некоем Оно. Но все имена Бога оставались священными; ибо они были не только речью о Боге, но и речью, обращенной к Нему.
Иные считают неправомерным употребление слова "Бог" на том основании, что этим словом так часто злоупотребляли. Действительно, из всех человеческих слов это - самое насыщенное. Именно поэтому оно самое не-преходящее и самое не-обходимое. И разве может все ошибочное, что говорится о сущности Бога и творении Божьем (а все, что говорилось об этом, ошибочно и иным быть не может), перевесить Одну Истину: каждый, обращавшийся к Богу, подразумевал Его самого? Ибо тот, кто произносит слово "Бог" и помыслы его действительно связаны с Ты, как бы он ни заблуждался, он обращается к истинному Ты своей жизни, которое не ограничить никаким другим и в отношении к которому, включающему все другие, он пребывает.
Но и тот, кто презирает Имя и мнит себя безбожным, когда он самоотверженно, всем своим существом обращается к Ты своей жизни, как к Ты, которое не ограничить другими, он обращается к Богу.
* * *
Когда мы следуем неким путем и встречаем человека, который идет нам навстречу, также следуя пути своему, мы знаем лишь наш отрезок пути, его же путь нам дано пережить только во встрече.
О завершенном процессе-отношении мы знаем, - как нечто прожитое нами, - то, что мы вышли навстречу, знаем нашу часть пути. Другую же часть нам выпадает лишь встретить, она нам неведома. Но мы лишь попусту тратим силы, когда говорим, что это есть Нечто по ту сторону встречи.
То, что нам должно взять на себя, то, чем мы должны озаботиться - не другая сторона, но наша; не милость, но воля. Милость касается нас постольку, поскольку мы выходим ей навстречу и ожидаем ее присутствия как настоящего; она не является нашим объектом.
Ты выступает мне навстречу. Однако это я вступаю в непосредственное отношение с ним. Итак, отношение - это и выбирать, и быть избранным, страдание и действие. Как это действие существа в его целостности, будучи прекращением всех частичных действий и, следовательно, всех, основанных лишь на их ограниченности ощущений действий, - должно уподобиться страданию?
Это деяние человека, ставшего цельным, именуют недеянием: ничто единичное, ничто частичное уже не волнует его, ничто, от него исходящее, не вмешивается в мир; здесь действует цельный человек, заключенный в своей цельности и покоящийся в своей цельности, человек, который стал действующей цельностью. Обретение во всем этом устойчивости означает способность выйти к наивысшей Встрече.
При этом нет нужды отбрасывать чувственный мир как мир иллюзорный. Нет иллюзорного мира, есть мир; правда, мир этот двойствен для нас в силу двойственности нашего соотнесения с ним. Надо лишь снять заклятие изолированности. Также нет нужды ни в каком "выходе за пределы чувственного опыта"; всякий опыт, даже духовный, может дать нам только Оно. Нет нужды и в обращении к миру идей и ценностей: они не могут стать для нас Настоящим. Во всем этом нет необходимости. Могут ли нам сказать, что же надобно? Не в смысле предписания. Все, что во времена человеческого Духа было выдумано или изобретено по части предписаний, рекомендуемой подготовки. упражнений и медитаций, не имеет ничего общего с изначально простым фактом отношения. Каким бы успехам в познании или достижении могущества мы ни были обязаны той или иной практике, все это не имеет отношения к тому, о чем здесь говорится. Все это обладает своим местом в мире Оно и ни на шаг - вот этот шаг - не выводит за его пределы. Выходу из мира Оно невозможно научить в том смысле, что здесь нельзя дать никаких предписаний. Выход можно лишь показать, а именно очертив круг, который исключает все, что выходом не является. Тогда станет очевидным то единственное, что имеет значение: полное принятие присутствия как Настоящего.
Несомненно, это принятие предполагает тем больший риск, тем сильнее связанное с изначальной основой возвращение, чем дальше человек, заблудившись, ушел в изолированное существование; здесь имеет место отказ не от Я, как в большинстве своем полагают мистические учения: Я необходимо как для каждого, так и для высочайшего отношения, ибо отношение может осуществиться лишь между Я и Ты; итак, здесь мы имеем отказ не от Я, но от того ложного инстинкта самоутверждения, который побуждает человека бежать от мира отношения - ненадежного и лишенного плотности и длительности, недоступного обозрению и опасного, бежать в сферу обладания вещами.
* * *
Каждое действительное отношение к какому-либо существу или к духовной сущности в этом мире исключительно. Разрешенное от уз, исшедшее, уникальное и сущее в отношении - таким предстает перед ними их Ты: оно заполняет собой поднебесное пространство. Это не значит, что ничего, кроме него, не существует, но все остальное живет в его свете. Покуда есть настоящее отношения, эта всемирная полнота неприкосновенна. Но как только Ты становится Оно, всемирная полнота отношения выступает как несправедливость к миру, а исключительность этой полноты видится исключенностью всего.
В отношении к Богу безусловная исключительность и безусловная включенность суть одно. Для того, кто входит в абсолютное отношение, все взятое по отдельности становится неважным - вещи и существа, земля и небо; но все включено в отношение. Ибо войти в чистое отношение означает не отказаться от всего, но все видеть в Ты; не отречься от мира, но утвердить мир в его собственной основе. Ни отворачиваться от мира, ни вглядываться в него - ни то, ни другое не приблизит к Богу; тот же, кто мир созерцает в Нем, пребывает в Его настоящем. "Мир здесь, Бог там" - это речь Оно; "Бог в мире" - тоже речь Оно; но ничего не исключать, ничего не оставлять за собой, но все, весь мир охватить в Ты, дать миру его право и истину, чтобы ничего не было рядом с Богом, но все постигалось в Нем, это - совершенное отношение.
Бога не найти, оставаясь в мире, Бога не найти, удалившись от мира. Тот, кто всем существом выходит к своему Ты и все сущее мира передает ему, находит Того, Кого невозможно искать.
Несомненно, Бог - это "абсолютно другое": но Он же и абсолютно это же самое, абсолютно присутствующее. Несомненно, Он - Mysterium tremendum.* являющийся и повергающий ниц; но Он же и тайна самоочевидного, которая ближе ко мне, чем мое Я.
* Ужасная тайна (лат.). - Примеч. пер.
Когда ты вникаешь в жизнь вещей и в ее обусловленность, ты приходишь к нерасторжимому; когда ты отвергаешь жизнь вещей и ее обусловленность, ты оказываешься перед ничто; когда ты освящаешь жизнь, ты встречаешь Бога живого.
* * *
Приобщающее к смыслу отношения, врожденное чувство Ты у человека, которого постигло разочарование в отношениях ко всем отдельным Ты, связанное с превращением Ты в Оно, возносится над всеми этими Ты, но не отрывается от них совершенно, устремляясь к своему Вечному Ты. Это не похоже на поиски чего-либо; поистине, нет никаких исканий Бога, ибо не существует ничего, в чем нельзя было бы найти Его. Сколь безнадежно глуп тот, кто уклоняется с пути жизни своей, дабы искать Бога: он не обретет Его, даже обладая всей мудростью уединения и всем могуществом сосредоточения. Скорее это удастся ему, когда он просто следует путем своим и лишь желает, чтобы это был этот путь; в силе этого желания выражается его устремленность. Каждое событие-отношение есть некий пункт, из которого он может бросить взгляд на исполняющееся; так что во всех событиях-отношениях он непричастен этому одному, но также и причастен, поскольку он в состоянии готовности. Будучи готовым, а не ищущим, следует он путем своим; поэтому у него есть и спокойная отстраненность по отношению ко всем вещам, и вхождение в соприкосновение с ними, которое им помогает. Но когда он обрел, сердце его не отворачивается от них, хотя теперь все ему встречается в одном. Он благословляет все клетки, приютившие его, и те, что еще дадут ему приют. Ибо это нахождение - не конец пути, но лишь его вечная середина.
Это - нахождение без поиска; открытие первоначального и первоначала. Приобщающее к смыслу отношения врожденное чувство Ты, которое не утолит своей жажды до тех пор, пока не обретет бесконечное Ты, от начала усвоило его себе присутствующим: но это присутствие еще должно было стать для него абсолютно действительным в настоящем из действительности освященной мировой жизни.
Ошибочно полагать, будто Бога можно вывести из чего-либо - из природы как ее создателя, или из истории как силу провидения, или из субъекта как самость, которая мыслит себя в нем. Ошибочно полагать, будто есть некая иная "данность", из которой Его можно вывести, но Он есть для нас непосредственно, изначально и вечно нам в отношении Сущее; оправдано лишь обращение к Нему, но не высказывание о Нем.
* * *
Существенным элементом в отношении к Богу склонны считать чувство, которое назвали чувством зависимости, а в последнее время стали определять как чувство тварности. Хотя выделение этого элемента и его определение обоснованны, его одностороннее подчеркивание приводит к непониманию характера совершенного отношения.
То, что уже было сказано о любви, здесь выступает с еще большей определенностью: чувства лишь сопровождают факт отношения, которое осуществляется не в душе, но между Я и Ты. Каким бы существенным ни считали чувство, оно остается подчиненным внутренней динамике души, где одно постоянно опережает, превосходит и отменяет другое; чувство, в отличие от отношения, имеет некую градацию. Прежде всего каждое чувство занимает определенное место в полярном напряжении; своей окрашенностью и своим значением оно обязано не только себе, но и своей полярной противоположности; каждое чувство обусловлено своей противоположностью. Абсолютное отношение включает в себя все относительные, оно уже не часть, как они, но целое, как их завершение и установившееся единство. Однако в психологии абсолютное отношение рассматривается как относительное, будучи сведено к выделенному и ограниченному чувству.
Взяв исходным моментом душу, мы можем постичь совершенное отношение лишь как биполярное, как coincidencia oppositorum,* как некое особое единение противоположных чувств. Однако один из полюсов под давлением установки, лежащей в основе личной религиозности, зачастую ускользает от ретроспективной рефлексии сознания и может быть восстановлен лишь в чистом и беспристрастном самоуглублении.
* Совпадение противоположностей (лат.). - Примеч. пер.
Да, в чистом отношении ты чувствовал себя полностью зависимым, ты и не думал, что возможна столь полная зависимость, но ты был и совершенно свободным, как нигде и никогда творящим - и сотворенным. Одно уже не ограничивалось другим, и то и другое было безгранично, и то и другое вместе.
Сердцем своим ты всегда знал, что нуждаешься в Боге больше, чем во всем остальном; но знал ли ты, что и Бог. в полноте своей вечности, нуждается в тебе? Как мог бы существовать человек, если бы Бог не нуждался в нем, как мог бы существовать ты? Ты нуждаешься в Боге. чтобы быть, а то, что Он нуждается в тебе, - как раз и составляет смысл твоей жизни. Стихами и поучениями пытались сказать как можно больше и сказали слишком много: сколь невнятны и вычурны эти речи о "становящемся Боге", но становление в бытии Бога сущего - это мы ведали непреложно в сердце своем. Мир - не божественная игра, а божественная судьба. В том, что есть мир, человек, человеческая личность, ты и я, - во всем этом есть божественный смысл.
Творение: оно захватывает нас, прожигает насквозь, переплавляет, мы трепещем и преходим, мы смиряемся. Творение: мы участвуем в нем, мы встречаем Творца, мы препоручаем Ему себя, помощники и спутники.
Двое великих слуг проходят через все времена - молитва и жертва. Молящийся расточает себя в самоотверженной зависимости и может - непостижимым образом - воздействовать на Бога, пусть даже он ничего не просит у Бога; ибо, когда он не жаждет более ничего для себя, он видит деяние свое пылающим в горнем пламени. А жертвователь? Могу ли я презреть его, честного слугу тех далеких времен, который верил, что Богу угодно благоухание его всесожжений? Пребывая в простодушной и несокрушимой уверенности, он знал, что Богу можно и должно предлагать дары; это знал и тот, кто приносил Ему в дар свою малую волю и встречал Его в его великой. "Да свершится воля Твоя", - только это и говорит он, но Истина продолжает за него: "через меня, в ком Ты нуждаешься". Что отличает жертву и молитву от всякой магии? Последняя хочет воздействовать, не вступая в отношение, попусту расточая свое искусство; они же встают "пред лицом" в совершении священного основного слова, знаменующего взаимодействие. Они говорят Ты и внемлют.
Тот, кто понимает чистое отношение как зависимость, лишает действительности одного из носителей отношения и тем самым делает недействительным самое отношение.
* * *
То же самое будет иметь место, если мы возьмем исходным моментом противоположную точку зрения и существенным элементом религиозного акта будем считать погружение или вхождение в самость - будь то через ее освобождение от всякой обусловленности человеческим Я либо посредством того, что самость понимается как мыслящее и сущее Одно. Первый способ рассмотрения подразумевает, что Бог входит в освобожденное от Я существо или оно растворяется в Боге, второй - что оно пребывает непосредственно в себе самом как в божественном Одном; в первом случае имеется в виду, что в некий кульминационный момент речь-Ты прекращается, поскольку нет более никакой двойственности, во втором - что поистине речи-Ты вообще не существует, поскольку поистине нет никакой двойственности. Первый способ рассмотрения основан на вере в единение, второй - предполагает тождественность человеческого и божественного. И тот и другой утверждают нечто лежащее по ту сторону Я и Ты: первый полагает, что оно есть нечто становящееся - так, как это бывает в экстазе, для второго оно сущее и себя раскрывающее, как в самосозерцании мыслящего субъекта. И тот и другой упраздняют отношение: первый как бы динамически. посредством поглощения Я со стороны Ты, которое теперь уже более не Ты, но Единственно-сущее, второй - как бы статически: Я самоустраняется и растворяется в самости, сознавая себя как Единственно-сущее. Если доктрина зависимости видит Я - опору мирового свода чистого отношения - столь слабым и ничтожным, что эта его способность быть опорой и носителем отношения более не внушает доверия, то одна из доктрин погружения довершает этот свод до окружности, в завершенности которой он исчезает, другая же видит в нем иллюзию, от которой следует отрешиться.
Доктрины погружения ссылаются на величайшие изречения, в которых утверждается тождество: одна - на стих Евангелия от Иоанна "Я и Отец одно", другая - на поучение Шандилья: "Всеохватывающее, это есть моя самость во внутреннем сердца".
Пути этих изречений противоположны друг другу. Первое имеет своим источником (которому предшествовали подземные течения) жизнь некоей личности, по своему величию тождественную мифу, и развертывается в учение, другое - возникает внутри учения и вливается (на время) в тождественную мифу жизнь личности. На этих путях меняется характер изречений. Христос иоанновой традиции, единовременно ставшее плотью Слово, ведет к Христу Экхарта, у которого Бог вечно рождает Христа в человеческой душе; завершающий стих Упанишад, в котором говорится о самости: "Это есть действительное, это самость, и это есть ты", приводит нас прямо к формуле буддийского канонического текста: "Самость и то, что принадлежит к ней, поистине и в действительности охватить невозможно".
Начало и конец обоих путей должно рассматривать по отдельности.
То, что ссылка на это "одно" необоснованна, откроется каждому, кто внимательно и беспристрастно прочтет Евангелие от Иоанна. Оно есть подлинно Евангелие чистого отношения. Здесь больше истины, нежели в известной фразе мистики: "Я это ты, и ты это я". Единосущные Отец и Сын, дерзнем сказать: единосущные Бог и Человек, суть нерасторжимо действительные Двое, носители первоотношения, которое есть послание и заповедь, когда оно от Бога к человеку; узрение и слушание, когда от человека к Богу; познание и любовь, когда оно между ними двумя. Пребывая в этом отношении, Сын преклоняется перед Отцом как перед "величайшим" и молится Ему, хотя Отец обитает и действует в Сыне. Тщетны все современные попытки перетолковать эту перводействительность диалога и представить ее как отношение Я к своей самости или к чему-либо еще в этом роде, представить ее неким замкнутым процессом в самодостаточной внутренней жизни человека; все эти попытки принадлежат к лишенной подлинной основы истории утраты действительности.
- А учения мистиков? Они говорят о том, как переживается единство без раздвоения. Посмеем ли усомниться в правдивости их повествования?
- Мне известен не только один-единственный пример такого события, в котором человек не чувствует никакого раздвоения, эти события бывают двоякого рода. Мистики в своих повествованиях зачастую смешивают их; однажды это сделал и я.
Первое - это установившееся единство души. Это событие имеет место не между человеком и Богом, но в человеке. Силы сосредоточиваются в едином центре, все, что хочет увести в сторону, преодолевается, существо пребывает единственно в самом себе и, по словам Парацельса, ликует в своей экзальтации. Это решающее мгновение для человека. Если он упустит его, то он не пригоден к работе Духа. Если сумеет им воспользоваться, то в сокровенной глубине его внутренней жизни принимается решение: что означает для него это мгновение - кратковременный отдых или удовлетворенность достигнутым. Человек, сосредоточенный в единство, может выйти на встречу лишь ныне непреложно сбывающуюся - с тайной и благом. Однако, вкусив блаженства сосредоточенности и пренебрегая высочайшим долгом, он может повернуть вспять и вернуться в рассеянность. Все на нашем пути есть решение - задуманное, предощущаемое, тайное; то же, что принимается в глубине сокровенной внутренней жизни человека, есть изначально таинственное и в высшей степени предрешающее.
Другое событие есть тот неисследимый род самого акта отношения, в котором человек мнит, будто Двое становятся Одним: "один и один соединяются, несокрытое светится в несокрытом". Я и Ты погружаются вглубь, человеческое, только что пред-стоявшее перед божественным, растворяется в нем, появляется прославление, обожествление, всеединство. Когда же человек, преображенный и обессиленный, возвращается в юдоль земных забот и его умудренное сердце пытается уразуметь и то и другое, разве не покажется ему бытие расколотым надвое, а одна его часть - обреченной пагубе и нечестию? Что пользы душе моей, что вновь она может быть восхищена из этого мира в царство единства, коль скоро этот мир с необходимостью остается полностью непричастным единству? Что пользы во всех "божественных усладах", когда жизнь разорвана надвое? И если тот безмерно щедрый небесный миг никак не связан с моим скудным земным мгновением, что мне в нем, коль скоро я еще должен здесь жить, во многих скорбях жить на земле? Вот почему можно понять тех учителей, которые отрицают блаженство экстатического "единения".
На существа, его окружающие, он смотрит как на машины, способные выполнять различные операции, которые должны быть рассчитаны и применены к Делу. Но так же он смотрит и на себя самого (только свою продуктивную силу он всякий раз вынужден обнаруживать заново посредством эксперимента, и все же ему не удается узнать из опыта ее границы). С самим собой он также обходится как с Оно.
Вот почему в его изречении Я нет живой убедительности, нет наполненности; но его изречение Я (в отличие от довлеющего себе особенного современности) отнюдь не пытается сделать вид, будто все это есть. Он совсем не говорит о себе, он говорит только "от себя". Я, которое он произносит и пишет, есть необходимый субъект его постановлений и приказаний, не больше и не меньше; у него нет субъективности, но нет также самосознания, занятого определенным бытием, и тем более нет никакой иллюзии по поводу себя как явления. "Я часы, которые есть и не знают сами себя", - так сам он выразил свою судьбоносность, действительность этого феномена и недействительность этого Я, выразил в то время, когда был исторгнут из своего Дела и лишь теперь мог и должен был размышлять и говорить о себе, лишь теперь мог и должен был вспомнить о своем Я, которое проявилось только теперь. Это проявившееся есть не просто субъект, но и к субъективности оно не пришло; расколдованное, но не освобожденное, оно выражает себя в ужасном слове, столь же правомочном, как и неправомочном: "Вселенная взирает на Нас!" Под конец оно снова тонет, погружаясь в тайну.
Кто после такого шага и заката решится утверждать, что человек этот понял то, что было на него возложено, то великое и ужасное, с чем он был послан, или что он понял это превратно? Несомненно то, что эта эпоха, господином и образцом которой стало демоническое, лишенное настоящего, не поняла его. Эта эпоха не знает, что здесь правит исполнение и жребий - не жажда власти и не наслаждение властью. Эта эпоха восторгается царственным величием этого чела и не догадывается о том, какие знаки на нем начертаны, словно цифры на циферблате часов. Эта эпоха старательно подражает его взгляду на существующих, не понимая его нужды и вынужденности, и подменяет деловую взыскательность этого Я волнующим сознанием довлеющей себе своеобычности. Слово "Я" остается шибболет человечества. Наполеон говорил его без силы отношения, однако он говорил его как Я некоего исполнения. Тот, кто пытается повторять это за ним, лишь обнаруживает неизбывность своего противоречия с самим собой.
* * *
- Что это такое: противоречие с самим собой?
- Если человек не подтверждает в мире априори отношения, если он не проявляет и не осуществляет врожденное Ты во встреченном, то оно уходит вовнутрь. Оно развертывается в неестественном, в невозможном объекте, в Я: то есть оно развертывается там, где совсем нет места для развертывания. Так возникает пред-стояние в самом себе, которое не может быть отношением, присутствием в настоящем, струящимся взаимодействием, но лишь противоречием с самим собой. Человек может попытаться истолковать его как отношение, хотя бы как религиозное, чтобы избавиться от ужаса двойничества: но он должен снова и снова раскрывать ложность этого толкования. Здесь - Край Жизни. Здесь неисполненное скрылось в бредовой видимости исполнения; теперь оно, блуждая в лабиринте, ощупью ищет дорогу и, теряясь, заходит все дальше.
* * *
По временам, когда человеком овладевает ужас отчуждения между Я и миром, он принимает в соображение, что должно нечто предпринять. Как в иную скверную полночь, когда бодрствуешь, измученный сном наяву, укрепления пали и бездны вопиют, и ты, среди мучений, говоришь себе: жизнь еще не кончена, я должен только пройти через это - к ней, но как, как? Так ощущает себя человек в те часы, когда он, словно очнувшись, выходит из беспамятства - объятый ужасом, в мучительных раздумьях и не ведающий, в каком направлении двигаться. И все-таки, быть может, ему заведомо известно это направление, совсем внизу, знанием глубины, столь ему нелюбимым, он знает направление возвращения, направление пути, ведущего через жертву. Но он это знание отвергает; "мистическое" не выдерживает света электрического солнца. Он призывает мысль, которой он - по праву - вполне доверяет: она снова должна все уладить. Ибо в этом и состоит высокое искусство мысли - нарисовать достоверную и вероятную картину мира. И вот он говорит своей мысли: "Взгляни на эту вот, разлегшуюся здесь, какие злые у нее глаза - не с ней ли я некогда играл? Помнишь, как эти же глаза мне улыбались и как хороши они были тогда! И взгляни на мое жалкое Я; признаюсь тебе: оно пусто, и чем бы я ни был занят внутри себя, ни опыт, ни использование не проникали в этот провал. Не уладишь ли ты снова все между ею и мной, чтобы она простила, а я выздоровел?" И мысль, услужливая и искусная, с быстротой, ее прославившей, рисует ряд - нет, два ряда изображений, на правой и левой стене. На одной изображается (вернее - вершится, ибо картины мира, нарисованные мыслью, - достоверная кинематография) Вселенная. Из вихря звезд выныривает крошечная Земля, из копошения на Земле выныривает маленький человек, и вот история проносит его дальше, через времена, чтобы он снова и снова упорно восстанавливал муравейники культур, которые рассыпаются под ее стопами. Под этим рядом изображений - надпись: "Одно и все". На другой стене вершится душа. Пряха прядет - орбиты всех звезд и жизнь всех творений и вся мировая история; все - из одной нити и больше не зовется звездами, творениями и миром, но называется ощущениями и представлениями или даже переживаниями и состояниями души. И под этим рядом изображений - надпись: "Одно и все".
Отныне, если человеком некогда овладеет ужас отчуждения и мир устрашит его, он взглянет (направо либо налево, как случится) и узрит картину. И вот он видит, что Я помещено в мире и что этого Я, собственно, вообще нет, и поэтому мир не может причинить этому Я ничего дурного, и человек успокаивается; или он видит, что мир помещен в Я, и что этого мира, собственно, вообще нет, и поэтому мир не может причинить этому Я ничего дурного, и человек успокаивается. А в другой раз, когда человеком овладеет ужас отчуждения и Я устрашит его. он посмотрит и узрит картину и какую бы он ни увидел, все равно пустое Я начинено миром или поток мира захлестывает это Я, и он успокаивается.
Но настанет миг, и миг этот близок, и вот смотрит объятый трепетом человек и видит в свете молнии обе картины разом. И глубочайший ужас охватывает его.
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
Продолженные линии отношений пересекаются в Вечном Ты.
Каждое взятое в отдельности Ты есть прозрение к Вечному Ты. Через каждое взятое в отдельности Ты основное слово обращается к нему. Через это посредничество Ты Всех Существ осуществляется исполненность отношений к ним, а также неисполненность. Врожденное Ты делает себя действительным в каждом и не завершает ни в одном. Врожденное Ты становится завершенным единственно лишь в непосредственном отношении к тому Ты, которое по своей сущности не может стать Оно.
К своему Вечному Ты люди обращались, называя его многими именами. Когда они воспевали его, наделенное именем, они всегда подразумевали Ты: первые мифы были гимнами и хвалебными песнями. Потом имена вошли в язык Оно; людьми овладевало неодолимое побуждение размышлять об их Вечном Ты как о некоем Оно. Но все имена Бога оставались священными; ибо они были не только речью о Боге, но и речью, обращенной к Нему.
Иные считают неправомерным употребление слова "Бог" на том основании, что этим словом так часто злоупотребляли. Действительно, из всех человеческих слов это - самое насыщенное. Именно поэтому оно самое не-преходящее и самое не-обходимое. И разве может все ошибочное, что говорится о сущности Бога и творении Божьем (а все, что говорилось об этом, ошибочно и иным быть не может), перевесить Одну Истину: каждый, обращавшийся к Богу, подразумевал Его самого? Ибо тот, кто произносит слово "Бог" и помыслы его действительно связаны с Ты, как бы он ни заблуждался, он обращается к истинному Ты своей жизни, которое не ограничить никаким другим и в отношении к которому, включающему все другие, он пребывает.
Но и тот, кто презирает Имя и мнит себя безбожным, когда он самоотверженно, всем своим существом обращается к Ты своей жизни, как к Ты, которое не ограничить другими, он обращается к Богу.
* * *
Когда мы следуем неким путем и встречаем человека, который идет нам навстречу, также следуя пути своему, мы знаем лишь наш отрезок пути, его же путь нам дано пережить только во встрече.
О завершенном процессе-отношении мы знаем, - как нечто прожитое нами, - то, что мы вышли навстречу, знаем нашу часть пути. Другую же часть нам выпадает лишь встретить, она нам неведома. Но мы лишь попусту тратим силы, когда говорим, что это есть Нечто по ту сторону встречи.
То, что нам должно взять на себя, то, чем мы должны озаботиться - не другая сторона, но наша; не милость, но воля. Милость касается нас постольку, поскольку мы выходим ей навстречу и ожидаем ее присутствия как настоящего; она не является нашим объектом.
Ты выступает мне навстречу. Однако это я вступаю в непосредственное отношение с ним. Итак, отношение - это и выбирать, и быть избранным, страдание и действие. Как это действие существа в его целостности, будучи прекращением всех частичных действий и, следовательно, всех, основанных лишь на их ограниченности ощущений действий, - должно уподобиться страданию?
Это деяние человека, ставшего цельным, именуют недеянием: ничто единичное, ничто частичное уже не волнует его, ничто, от него исходящее, не вмешивается в мир; здесь действует цельный человек, заключенный в своей цельности и покоящийся в своей цельности, человек, который стал действующей цельностью. Обретение во всем этом устойчивости означает способность выйти к наивысшей Встрече.
При этом нет нужды отбрасывать чувственный мир как мир иллюзорный. Нет иллюзорного мира, есть мир; правда, мир этот двойствен для нас в силу двойственности нашего соотнесения с ним. Надо лишь снять заклятие изолированности. Также нет нужды ни в каком "выходе за пределы чувственного опыта"; всякий опыт, даже духовный, может дать нам только Оно. Нет нужды и в обращении к миру идей и ценностей: они не могут стать для нас Настоящим. Во всем этом нет необходимости. Могут ли нам сказать, что же надобно? Не в смысле предписания. Все, что во времена человеческого Духа было выдумано или изобретено по части предписаний, рекомендуемой подготовки. упражнений и медитаций, не имеет ничего общего с изначально простым фактом отношения. Каким бы успехам в познании или достижении могущества мы ни были обязаны той или иной практике, все это не имеет отношения к тому, о чем здесь говорится. Все это обладает своим местом в мире Оно и ни на шаг - вот этот шаг - не выводит за его пределы. Выходу из мира Оно невозможно научить в том смысле, что здесь нельзя дать никаких предписаний. Выход можно лишь показать, а именно очертив круг, который исключает все, что выходом не является. Тогда станет очевидным то единственное, что имеет значение: полное принятие присутствия как Настоящего.
Несомненно, это принятие предполагает тем больший риск, тем сильнее связанное с изначальной основой возвращение, чем дальше человек, заблудившись, ушел в изолированное существование; здесь имеет место отказ не от Я, как в большинстве своем полагают мистические учения: Я необходимо как для каждого, так и для высочайшего отношения, ибо отношение может осуществиться лишь между Я и Ты; итак, здесь мы имеем отказ не от Я, но от того ложного инстинкта самоутверждения, который побуждает человека бежать от мира отношения - ненадежного и лишенного плотности и длительности, недоступного обозрению и опасного, бежать в сферу обладания вещами.
* * *
Каждое действительное отношение к какому-либо существу или к духовной сущности в этом мире исключительно. Разрешенное от уз, исшедшее, уникальное и сущее в отношении - таким предстает перед ними их Ты: оно заполняет собой поднебесное пространство. Это не значит, что ничего, кроме него, не существует, но все остальное живет в его свете. Покуда есть настоящее отношения, эта всемирная полнота неприкосновенна. Но как только Ты становится Оно, всемирная полнота отношения выступает как несправедливость к миру, а исключительность этой полноты видится исключенностью всего.
В отношении к Богу безусловная исключительность и безусловная включенность суть одно. Для того, кто входит в абсолютное отношение, все взятое по отдельности становится неважным - вещи и существа, земля и небо; но все включено в отношение. Ибо войти в чистое отношение означает не отказаться от всего, но все видеть в Ты; не отречься от мира, но утвердить мир в его собственной основе. Ни отворачиваться от мира, ни вглядываться в него - ни то, ни другое не приблизит к Богу; тот же, кто мир созерцает в Нем, пребывает в Его настоящем. "Мир здесь, Бог там" - это речь Оно; "Бог в мире" - тоже речь Оно; но ничего не исключать, ничего не оставлять за собой, но все, весь мир охватить в Ты, дать миру его право и истину, чтобы ничего не было рядом с Богом, но все постигалось в Нем, это - совершенное отношение.
Бога не найти, оставаясь в мире, Бога не найти, удалившись от мира. Тот, кто всем существом выходит к своему Ты и все сущее мира передает ему, находит Того, Кого невозможно искать.
Несомненно, Бог - это "абсолютно другое": но Он же и абсолютно это же самое, абсолютно присутствующее. Несомненно, Он - Mysterium tremendum.* являющийся и повергающий ниц; но Он же и тайна самоочевидного, которая ближе ко мне, чем мое Я.
* Ужасная тайна (лат.). - Примеч. пер.
Когда ты вникаешь в жизнь вещей и в ее обусловленность, ты приходишь к нерасторжимому; когда ты отвергаешь жизнь вещей и ее обусловленность, ты оказываешься перед ничто; когда ты освящаешь жизнь, ты встречаешь Бога живого.
* * *
Приобщающее к смыслу отношения, врожденное чувство Ты у человека, которого постигло разочарование в отношениях ко всем отдельным Ты, связанное с превращением Ты в Оно, возносится над всеми этими Ты, но не отрывается от них совершенно, устремляясь к своему Вечному Ты. Это не похоже на поиски чего-либо; поистине, нет никаких исканий Бога, ибо не существует ничего, в чем нельзя было бы найти Его. Сколь безнадежно глуп тот, кто уклоняется с пути жизни своей, дабы искать Бога: он не обретет Его, даже обладая всей мудростью уединения и всем могуществом сосредоточения. Скорее это удастся ему, когда он просто следует путем своим и лишь желает, чтобы это был этот путь; в силе этого желания выражается его устремленность. Каждое событие-отношение есть некий пункт, из которого он может бросить взгляд на исполняющееся; так что во всех событиях-отношениях он непричастен этому одному, но также и причастен, поскольку он в состоянии готовности. Будучи готовым, а не ищущим, следует он путем своим; поэтому у него есть и спокойная отстраненность по отношению ко всем вещам, и вхождение в соприкосновение с ними, которое им помогает. Но когда он обрел, сердце его не отворачивается от них, хотя теперь все ему встречается в одном. Он благословляет все клетки, приютившие его, и те, что еще дадут ему приют. Ибо это нахождение - не конец пути, но лишь его вечная середина.
Это - нахождение без поиска; открытие первоначального и первоначала. Приобщающее к смыслу отношения врожденное чувство Ты, которое не утолит своей жажды до тех пор, пока не обретет бесконечное Ты, от начала усвоило его себе присутствующим: но это присутствие еще должно было стать для него абсолютно действительным в настоящем из действительности освященной мировой жизни.
Ошибочно полагать, будто Бога можно вывести из чего-либо - из природы как ее создателя, или из истории как силу провидения, или из субъекта как самость, которая мыслит себя в нем. Ошибочно полагать, будто есть некая иная "данность", из которой Его можно вывести, но Он есть для нас непосредственно, изначально и вечно нам в отношении Сущее; оправдано лишь обращение к Нему, но не высказывание о Нем.
* * *
Существенным элементом в отношении к Богу склонны считать чувство, которое назвали чувством зависимости, а в последнее время стали определять как чувство тварности. Хотя выделение этого элемента и его определение обоснованны, его одностороннее подчеркивание приводит к непониманию характера совершенного отношения.
То, что уже было сказано о любви, здесь выступает с еще большей определенностью: чувства лишь сопровождают факт отношения, которое осуществляется не в душе, но между Я и Ты. Каким бы существенным ни считали чувство, оно остается подчиненным внутренней динамике души, где одно постоянно опережает, превосходит и отменяет другое; чувство, в отличие от отношения, имеет некую градацию. Прежде всего каждое чувство занимает определенное место в полярном напряжении; своей окрашенностью и своим значением оно обязано не только себе, но и своей полярной противоположности; каждое чувство обусловлено своей противоположностью. Абсолютное отношение включает в себя все относительные, оно уже не часть, как они, но целое, как их завершение и установившееся единство. Однако в психологии абсолютное отношение рассматривается как относительное, будучи сведено к выделенному и ограниченному чувству.
Взяв исходным моментом душу, мы можем постичь совершенное отношение лишь как биполярное, как coincidencia oppositorum,* как некое особое единение противоположных чувств. Однако один из полюсов под давлением установки, лежащей в основе личной религиозности, зачастую ускользает от ретроспективной рефлексии сознания и может быть восстановлен лишь в чистом и беспристрастном самоуглублении.
* Совпадение противоположностей (лат.). - Примеч. пер.
Да, в чистом отношении ты чувствовал себя полностью зависимым, ты и не думал, что возможна столь полная зависимость, но ты был и совершенно свободным, как нигде и никогда творящим - и сотворенным. Одно уже не ограничивалось другим, и то и другое было безгранично, и то и другое вместе.
Сердцем своим ты всегда знал, что нуждаешься в Боге больше, чем во всем остальном; но знал ли ты, что и Бог. в полноте своей вечности, нуждается в тебе? Как мог бы существовать человек, если бы Бог не нуждался в нем, как мог бы существовать ты? Ты нуждаешься в Боге. чтобы быть, а то, что Он нуждается в тебе, - как раз и составляет смысл твоей жизни. Стихами и поучениями пытались сказать как можно больше и сказали слишком много: сколь невнятны и вычурны эти речи о "становящемся Боге", но становление в бытии Бога сущего - это мы ведали непреложно в сердце своем. Мир - не божественная игра, а божественная судьба. В том, что есть мир, человек, человеческая личность, ты и я, - во всем этом есть божественный смысл.
Творение: оно захватывает нас, прожигает насквозь, переплавляет, мы трепещем и преходим, мы смиряемся. Творение: мы участвуем в нем, мы встречаем Творца, мы препоручаем Ему себя, помощники и спутники.
Двое великих слуг проходят через все времена - молитва и жертва. Молящийся расточает себя в самоотверженной зависимости и может - непостижимым образом - воздействовать на Бога, пусть даже он ничего не просит у Бога; ибо, когда он не жаждет более ничего для себя, он видит деяние свое пылающим в горнем пламени. А жертвователь? Могу ли я презреть его, честного слугу тех далеких времен, который верил, что Богу угодно благоухание его всесожжений? Пребывая в простодушной и несокрушимой уверенности, он знал, что Богу можно и должно предлагать дары; это знал и тот, кто приносил Ему в дар свою малую волю и встречал Его в его великой. "Да свершится воля Твоя", - только это и говорит он, но Истина продолжает за него: "через меня, в ком Ты нуждаешься". Что отличает жертву и молитву от всякой магии? Последняя хочет воздействовать, не вступая в отношение, попусту расточая свое искусство; они же встают "пред лицом" в совершении священного основного слова, знаменующего взаимодействие. Они говорят Ты и внемлют.
Тот, кто понимает чистое отношение как зависимость, лишает действительности одного из носителей отношения и тем самым делает недействительным самое отношение.
* * *
То же самое будет иметь место, если мы возьмем исходным моментом противоположную точку зрения и существенным элементом религиозного акта будем считать погружение или вхождение в самость - будь то через ее освобождение от всякой обусловленности человеческим Я либо посредством того, что самость понимается как мыслящее и сущее Одно. Первый способ рассмотрения подразумевает, что Бог входит в освобожденное от Я существо или оно растворяется в Боге, второй - что оно пребывает непосредственно в себе самом как в божественном Одном; в первом случае имеется в виду, что в некий кульминационный момент речь-Ты прекращается, поскольку нет более никакой двойственности, во втором - что поистине речи-Ты вообще не существует, поскольку поистине нет никакой двойственности. Первый способ рассмотрения основан на вере в единение, второй - предполагает тождественность человеческого и божественного. И тот и другой утверждают нечто лежащее по ту сторону Я и Ты: первый полагает, что оно есть нечто становящееся - так, как это бывает в экстазе, для второго оно сущее и себя раскрывающее, как в самосозерцании мыслящего субъекта. И тот и другой упраздняют отношение: первый как бы динамически. посредством поглощения Я со стороны Ты, которое теперь уже более не Ты, но Единственно-сущее, второй - как бы статически: Я самоустраняется и растворяется в самости, сознавая себя как Единственно-сущее. Если доктрина зависимости видит Я - опору мирового свода чистого отношения - столь слабым и ничтожным, что эта его способность быть опорой и носителем отношения более не внушает доверия, то одна из доктрин погружения довершает этот свод до окружности, в завершенности которой он исчезает, другая же видит в нем иллюзию, от которой следует отрешиться.
Доктрины погружения ссылаются на величайшие изречения, в которых утверждается тождество: одна - на стих Евангелия от Иоанна "Я и Отец одно", другая - на поучение Шандилья: "Всеохватывающее, это есть моя самость во внутреннем сердца".
Пути этих изречений противоположны друг другу. Первое имеет своим источником (которому предшествовали подземные течения) жизнь некоей личности, по своему величию тождественную мифу, и развертывается в учение, другое - возникает внутри учения и вливается (на время) в тождественную мифу жизнь личности. На этих путях меняется характер изречений. Христос иоанновой традиции, единовременно ставшее плотью Слово, ведет к Христу Экхарта, у которого Бог вечно рождает Христа в человеческой душе; завершающий стих Упанишад, в котором говорится о самости: "Это есть действительное, это самость, и это есть ты", приводит нас прямо к формуле буддийского канонического текста: "Самость и то, что принадлежит к ней, поистине и в действительности охватить невозможно".
Начало и конец обоих путей должно рассматривать по отдельности.
То, что ссылка на это "одно" необоснованна, откроется каждому, кто внимательно и беспристрастно прочтет Евангелие от Иоанна. Оно есть подлинно Евангелие чистого отношения. Здесь больше истины, нежели в известной фразе мистики: "Я это ты, и ты это я". Единосущные Отец и Сын, дерзнем сказать: единосущные Бог и Человек, суть нерасторжимо действительные Двое, носители первоотношения, которое есть послание и заповедь, когда оно от Бога к человеку; узрение и слушание, когда от человека к Богу; познание и любовь, когда оно между ними двумя. Пребывая в этом отношении, Сын преклоняется перед Отцом как перед "величайшим" и молится Ему, хотя Отец обитает и действует в Сыне. Тщетны все современные попытки перетолковать эту перводействительность диалога и представить ее как отношение Я к своей самости или к чему-либо еще в этом роде, представить ее неким замкнутым процессом в самодостаточной внутренней жизни человека; все эти попытки принадлежат к лишенной подлинной основы истории утраты действительности.
- А учения мистиков? Они говорят о том, как переживается единство без раздвоения. Посмеем ли усомниться в правдивости их повествования?
- Мне известен не только один-единственный пример такого события, в котором человек не чувствует никакого раздвоения, эти события бывают двоякого рода. Мистики в своих повествованиях зачастую смешивают их; однажды это сделал и я.
Первое - это установившееся единство души. Это событие имеет место не между человеком и Богом, но в человеке. Силы сосредоточиваются в едином центре, все, что хочет увести в сторону, преодолевается, существо пребывает единственно в самом себе и, по словам Парацельса, ликует в своей экзальтации. Это решающее мгновение для человека. Если он упустит его, то он не пригоден к работе Духа. Если сумеет им воспользоваться, то в сокровенной глубине его внутренней жизни принимается решение: что означает для него это мгновение - кратковременный отдых или удовлетворенность достигнутым. Человек, сосредоточенный в единство, может выйти на встречу лишь ныне непреложно сбывающуюся - с тайной и благом. Однако, вкусив блаженства сосредоточенности и пренебрегая высочайшим долгом, он может повернуть вспять и вернуться в рассеянность. Все на нашем пути есть решение - задуманное, предощущаемое, тайное; то же, что принимается в глубине сокровенной внутренней жизни человека, есть изначально таинственное и в высшей степени предрешающее.
Другое событие есть тот неисследимый род самого акта отношения, в котором человек мнит, будто Двое становятся Одним: "один и один соединяются, несокрытое светится в несокрытом". Я и Ты погружаются вглубь, человеческое, только что пред-стоявшее перед божественным, растворяется в нем, появляется прославление, обожествление, всеединство. Когда же человек, преображенный и обессиленный, возвращается в юдоль земных забот и его умудренное сердце пытается уразуметь и то и другое, разве не покажется ему бытие расколотым надвое, а одна его часть - обреченной пагубе и нечестию? Что пользы душе моей, что вновь она может быть восхищена из этого мира в царство единства, коль скоро этот мир с необходимостью остается полностью непричастным единству? Что пользы во всех "божественных усладах", когда жизнь разорвана надвое? И если тот безмерно щедрый небесный миг никак не связан с моим скудным земным мгновением, что мне в нем, коль скоро я еще должен здесь жить, во многих скорбях жить на земле? Вот почему можно понять тех учителей, которые отрицают блаженство экстатического "единения".