Будогоская Лидия. Часовой

   Здесь стоишь в проходной у дверей, чтобы проверять увольнительные и пропуска. В случае недоразумений - в проходной за перегородкой комнатка, там дежурный по части. К нему всегда можно обратиться; так что я на посту не одна.
   Стоять можно и по ту сторону дверей, на ступеньке подъезда. Передо мной волны Невы. Солнце по небу ходит. И видно все, что делается на набережной от Тучкова моста до моста Строителей.
   На набережной напротив госпиталя, у самого берега, дрова сложены в поленницу.
   Их заготовляют на станции Пери наши военнослужащие. Медсестры, вот такие, как я, живут в лесу, валят деревья, пилят и грузят в вагоны.
   С Финляндского вокзала дрова сюда доставляют наши машины.
   Машина прибыла. Часовой дает знать дежурному по части. Дежурный по части звонит по телефону на все отделения подряд. И высыпают на набережную санитарки, врачи… И начальник госпиталя тут. Мелькает его голова бритая, точно гуттаперчевая. Он на выгрузку всегда выбегает без фуражки.
   И вот они копошатся с тяжелыми бревнами, как муравьи. И на глазах у часового растет поленница и в длину и в высоту. Ее сушат солнце и ветер.
   Один раз начальник госпиталя вышел на набережную, оглядел поленницу со всех сторон и говорит:
   - Часовой! А ведь дрова у нас крадут.
   - Нет, - отвечаю я, - как будто не крадут.
   - А ты смотри хорошенько, - говорит он, - понимаешь, что такое дрова для госпиталя?…
   Понимаю ли я? А разве можно забыть сорок первый год?.. Батареи парового отопления застыли. Окна обросли толстой корой льда. В палатах пар от дыхания, руки и ноги .корежит… Мы бойцов раненых закрывали матрацами, чтобы они не замерзли. И сами во что попало кутались… Потом перестала идти вода из кранов… И это не все. Трубы фановые лопнули, и нас залила грязь. И в палатах, в высоких коридорах, на белой мраморной лестнице встал такой промозглый туман, как на Синявинском болоте.
   Это случилось, когда среди зимы вдруг остановилась наша главная кочегарка, та самая, что на заднем дворе, наполовину врытая в землю. Замерла она, и тепло по трубам перестало идти.
   Ей дров надо было много-много. Наверное, раз в пять больше, чем сейчас в нашей поленнице.
   Хотя я сказала начальнику госпиталя, что дрова у нас не крадут, но, когда присмотрелась, увидела другое.
   Ночью охранять дрова не надо. На набережной ни души: никому не разрешается ходить. Ходят только патрули. Их шаги гулко звучат в темноте, да побрякивает оружие…
   Утром мимо дров идут рабочие. Они на дрова не глядят. Шагают быстро в серых комбинезонах. Через плечо противогаз. В руке котелок или узелок.
   Дрова нужно охранять днем.
   Когда солнце начинает пригревать, появляются на набережной фигуры, похожие на тени. Это женщины. Они еще не поправились с зимы сорок первого года… Потихоньку бредут по мостовой, как можно ближе к поленнице. Нагибаются, подбирая в свой мешок каждую щепку, даже самую ничтожную, каждый кусочек коры.
   И, наверно, издалека они начинают свой путь, потому что мешки у них бывают довольно полные. Ведь на набережной не одна наша поленница.
   Как только они появляются, я, стоя неподвижно в главном подъезде, не спускаю с них глаз. Я им разрешаю подбирать щепки, но чтобы они не вздумали потащить бревно. Я это не могу позволить даже дистрофику.
   Эти женщины всегда одни и те же. Еще появляется девчонка, такой подросток, в туфлях на босу ногу. Темная от загара. А волосы точно выгоревшие, светлые, короткие кудельки.
   Она юркая. Повертится с мешком, совершенно пустым, около поленницы и вдруг исчезает… Я думала: куда она исчезает? Потом сообразила. Поленница высокая, как стена. Так она забирается за поленницу, на самый край набережной. В конце поленницы большая беспорядочная куча наших дров и бревна от разломанного дома. Отсюда дрова утащить легче всего. И вот как раз тут, из-за этой кучи, она снова появляется на набережной.
   Когда пришла мне смена, я перешла мостовую, завернула за поленницу и осмотрела дрова. И что же? С этой стороны наши бревна, толстые березовые бревна, ободраны. И как?.. Начистоту, точно обглодали их зайцы. Стали совершенно голые, даже блестят. А куча дров от разломанного дома рассыпана.
   Вот как она здесь хозяйничает!.. Подумать только: из-под носа уносит каждый день по мешку. Ну, погоди же! В следующий раз я тебе отобью охоту.
   В восемь часов утра команда заняла караульное помещение. Галина поставила на пост первую смену.
   Мне надо стоять вторую на главном подъезде. Значит - принять пост ровно в двенадцать. Все равно до этого времени мне нельзя уходить из караульного помещения. И я облокотилась на подоконник.
   День такой ясный, светлый. Даже притихла Нева. Я давно не видела ее такой. Она точно зеркало. Около баржи едва-едва плещет… Вдруг треск раздался страшный… Что это? Палят наши корабли? Нет. Снаряд в Неву бахнул. Из Невы столб воды и дым… Снова треск. И на противоположной стороне между белой церковью и красными зданиями уже поднимается желтое облако. Обстрел… Вот тебе день ясный, тихий!.. Я отошла от окна.
   Скоро снаряды стали рваться так близко, что окна заволокло пылью и дымом.
   - Выходите из караульного помещения! - сказал старший лейтенант Голубков.
   - Куда? - спросила я.
   - В коридор.
   Есть у нас коридор в самом низу здания, глухой, сводчатый. Он так расположен, что его можно только разбомбить, а снаряд его не достанет. Туда во время обстрела спускают раненых с верхних этажей.
   Пришли мы, а там уже тесно. Насилу отыскали уголок, где можно стоять, прислонившись к стене. Здесь неплохо. А каково сейчас на постах?.. Часовому на главком подъезде еще ничего: он может войти в проходную и закрыть дверь, которая ведет на улицу. Часовой у ворот, наверное, встал под соседнюю арку. Хуже всего на вышке.
   Сейчас там стоит Пацуфарова. Она не молодая, но и не такая уж старая, а ходит мелкими, заплетающимися шажками, понурившись. Шинель сидит на ней горбом. На строевых с ней прямо мучение. Поворот направо сделать не может. И вечно она суетится…
   - Ой, как Нюрка там на вышке?! - с беспокойством спросила я.
   - Ничего, ничего, - сказала Галина, - туда пошел старший лейтенант Голубков.
   - Как пошел? - говорю я. - Ведь сейчас двор не перейти.
   - А вот пошел, - сказала Галина.
   Старший лейтенант Голубков нам потом рассказывал, что Пацуфарова даже плакала от страха, но с вышки не ушла. С Нюрой ничего не случилось. Вышку снаряды не задели.
   А вот на мостовую перед госпиталем упал снаряд. Осколки полетели через окно в караульное помещение. Нам бы досталось, если бы мы оттуда не ушли.
   В госпитале со стороны набережной вылетели почти все стекла. На темно-серой стене появились новые красные дыры. Осколки снаряда в стену так и брызнули. Хорошо, что в это время никто не проходил по панели и не прислонился к стене.
   В полдень я вышла на пост. Тишина наступила снова. Дядя Вася и дворничиха даже битые стекла уже успели смести.
   Нева сверкает на солнце. Под прибрежным деревцом кто-то сидит ко мне спиной, обхватив руками колени. Да это девчонка!.. Тут как тут. А я еще подумала, что, пожалуй, сегодня она не появится на набережной в свой обычный час.
   Что такое полдень? В полдень продукты с базы развозят работники столовых. Идут они по мостовой, шаг за шагом толкая нагруженную тележку. Больше никто и не ходит. Час самый рабочий. И чтобы в это время любоваться на Неву, нужно быть бездельником. А кто же она? Бездельница и есть. Сиди, сиди, на этот раз я не прозеваю, когда ты шмыгнешь за поленницу.
   Тележки следуют мимо меня, одна перегоняя другую. Их задержал обстрел. Теперь их толкают как можно быстрее. И мне сказать им хочется: «Двигайтесь поскорей, поскорей, потому что обстрел может быть каждую минуту».
   Когда шаги равномерные и стук колес затихли, с моста Строителей спустилась и повернула на набережную еще тележка. Но эту везет лошадка низкорослая. За спиной возницы какие-то ящики. Лошадка плетется, возница лениво взмахивает кнутом. Когда они со мной почти поравнялись, я увидела, что за спиной возницы вовсе не ящики, а клетки. В большой клетке возится медвежонок. Из соседней клетки выглядывает обезьянка, схватившись лапками за прутья. А сверху в маленькой клетке сидит на жердочке зеленый попугай. Чудеса!.. Все это время видела только крыс и думала, что не осталось больше в нашем городе никаких животных. И вдруг увидеть такое на нашей улице!.. Да еще сейчас же после обстрела!.. Тележка остановилась около нашего подъезда.
   - Часовой, - говорит возница. - Где здесь на набережной детский сад?
   - Дальше, - говорю я, - вот за тем желтым зданием. Я видела, оттуда детишек выводили гулять. А вы откуда?
   - Из зоологического. Гостей везу ребяткам. По детским садам развожу этих гостей.
   Поехали дальше. А я смотрю им вслед. Представляю себе, как им обрадуются ребятишки. Ведь даже я видеть их считаю за счастье.
   Потом я вспомнила, что мне смотреть нужно совсем в другую сторону. Я быстро оглянулась на прибрежное деревцо. Ну конечно, девчонки под деревцом уже нет.
   Но, может быть, она уйти еще не успела?.. Ничего, если я на минутку оставлю главный подъезд: дрова мне тоже поручены… Я перебежала мостовую и завернула за кучу дров от разломанного дома.
   А она тут. Присев на корточки, завязывает свой туго набитый мешок.
   Я появилась перед ней неожиданно. Она даже вздрогнула. Быстро выпрямилась и уставилась на меня карими глазами. Светлые кудельки она, видно, никогда не расчесывает. Они у нее сбились, как пакля.
   - Вот кто наши дрова ворует! - говорю я.- А ну-ка, вытряхивай!
   А она подхватила свой мешок и побежала. Я ее догнала в три прыжка и схватила за мешок.
   Я тяну мешок к себе, а она хочет его вырвать.
   - Вытряхивай мешок, я тебе приказываю! Ты слышишь? - Но она в мешок вцепилась что есть силы, никак не оторвать.
   - Пусти! - шепчет сквозь стиснутые зубы.
   Что с нею делать? Стрелять в нее? Ну, нет. И драться смешно. Выпустить? Ни в коем случае. Я схватила ее за шиворот.
   - Отдавай мешок!
   - Бей, - крикнула она. - Ну, бей! Все равно не отдам.
   И я чувствую - не отдаст. И откуда у нее такая сила? Нет, это не дистрофик. Ее худенькое, легкое тело натянулось, как пружина. Кажется, если ударить ее, рука отскочит.
   Ладно, я ее вот так за шиворот к дежурному по части притащу вместе с мешком. И поволокла ее по мостовой. Вдруг над нашими головами раздался сухой треск. Разрыв в воздухе. Шрапнель!..
   Мы разом присели, почти приникли к мостовой. Снова сухой треск, и что-то шарахнулось в поленницу.
   - Здесь не укрытие, - сказала я громко и бросилась бежать к госпиталю.
   Вижу, и она перебегает мостовую. Я вскочила в подъезд, а она бросилась за выступ стены нашего госпиталя. Мешок у меня оказался.
   - Иди сюда! - закричала я. - Ко мне иди!
   Но она даже не оглянулась, прижалась к стене.
   Я вбежала в проходную, захлопнув за собой дверь. Как хорошо в проходной главного подъезда! Стены толстые, двери толстые. Когда я дверь закрыла, стало полутемно. Окошек нет, свет проникает только из комнатки дежурного по части.
   Недалеко от входа стоит деревянное кресло. Красивое кресло, с резьбой. Но очень узенькое… И такая у него прямая и высокая спинка, что сидеть можно только навытяжку.
   Я прозвала его: «кресло Иоанна Грозного». Мешок я сунула под него и только хотела сесть - на улице опять засвистели снаряды. И два новых разрыва. Нет, это шрапнель не случайная. Опять обстрел начинается, как утром.
   Вспомнила, какие красные дыры в стене нашего госпиталя от прошлого снаряда. А ведь она там стоит…
   Я выбежала на подъезд. Она стоит прижавшись к стене и закрыла лицо руками.
   - Ты что?.. - закричала я. - Что ты там стоишь?.. Иди сюда! Иди… Я тебя не трону!
   Но она не шевельнулась. Я даже плюнула.
   - Тьфу, ну и упрямая!
   И убежала в проходную. Что же делать? Не тащить же ее снова за шиворот.
   До чего отвратительный свист! И дверь и окна дрожат от разрывов. Наверно, страшнее тому, кто хорошо знает, что бывает от этого, кто много раненых видел.
   Опять я выскочила на подъезд под этот отвратительный свист. Хотя с ней дралась, но сейчас из-за нее у меня даже что-то внутри заболело. И я уже не стала кричать. Я ее позвала, точно стала просить.
   - Эй, товарищ!..
   Не знаю из-за чего, - быть может, из-за слова «товарищ», но она вдруг от стены оторвалась и, не отнимая рук от лица, бежит, бежит ко мне…
   В проходную заглянул начальник госпиталя. Потом зашел майор Руденко к дежурному по части. Но никто не удивился, увидев незнакомую фигурку, сидящую на «кресле Иоанна Грозного». Ведь мы приглашаем в проходную всех, кого застигнет обстрел на улице около госпиталя.
   На «кресло Иоанна Грозного» я ее посадила. Но она сидит не навытяжку. Она поджала загорелые ноги, натянула на колени выцветшую юбчонку и головой поникла.
   Даже невозможно разглядеть ее лицо. Только торчат сбитые кудельки.
   Я стою, прислонившись к ручке кресла, обхватив двумя руками винтовку.
   Опять страшный треск, дверь чуть не сорвало с петель.
   - Вот бьют, проклятые, - сказала я. - Но к нам сюда снаряд не заскочит.
   - Почему? - спросила она.
   - Потому что снаряды летят с той стороны. Могут упасть на крышу или на мостовую. А в дверь им не заскочить.
   - А не все равно пропадать?.. - сказала она.
   - Почему пропадать? - говорю я. - Раз ты до сих пор выжила…
   - Пока живу, но из всей семьи я одна осталась…
   - А что с ними?
   - Мать и сестренку в сорок первом в бомбоубежище засыпало. А нынче весной умер отец.
   - От голода?
   Она отвечала, на меня не глядя, а тут повернулась ко мне лицом.
   - Нельзя сказать, что от голода. После него остались сухари. Он ел много.
   - А откуда вы брали?
   - У нас были вещи. Сначала мы голодали, а потом подвернулся один человек. Он стал у нас вещи выменивать. Приносил мясо, рис, сухари… И вот отец скажет: «Лена, навари мясных щей!» Наварю щей. Съест. И опять: «Лена, навари каши погуще!» Наварю каши. Съест и кашу. Ой, сколько он ел!.. И умер… Отчего?..
   - Так он объелся. От этого тоже умирают, - сказала я. - Теперь что ты делаешь одна?
   - Я?.. Доедаю сухари. На рынок хожу менять. Но уже не осталось ни одной порядочной вещички.
   - И дровами запасаешься, - сказала я.
   Глазки ее сузились.
   - Надо. А то придет холод ко мне в пустую квартиру… Боюсь холода больше всего.
   - Тебе нужно работать, - сказала я. - Не слоняться по рынку и набережной, а работать. Приходи к нам. У нас работать надо много, но зато тебе рабочую карточку дадут и дров дадут. Ты бы посмотрела, какие у нас мальчишки строителями работают. Значит, и ты можешь. Уже много народу набрали, но еще требуется: вон на стене объявление висит. Санитарки требуются, уборщицы, кочегары… И в госпитале у нас хорошо. Вот я тоже одна, а здесь про это даже не думается, как будто и не одна…
   Она мне не ответила, и так больше до конца обстрела я от нее не услышала ни слова. Потом она подошла к объявлению и стояла перед ним долго.
   - Где ты живешь? - спросила я, когда она собралась уходить.
   - В Гавани.
   - Ну, приходи.
   Пожалела я эту бездельницу. Можно подумать, что я ей отдала назад дрова? Нет. Я вытряхнула дрова под «кресло Иоанна Грозного». И подала ей пустой мешок.
   - Этими дровами дядя Вася затопит титан, - сказала я. - А тебе дадим дров, когда придешь к нам работать.
 

Глава IV. БУРЬЯН

 
   Все-таки какие посты у нас разные.
   Но не только от того, на какой ты назначена пост, зависит твоя судьба: ведь и смены разные!
   Лучше всего становиться на пост в четыре утра. В это время враг не стреляет. Он старается бить, когда народу на улицах много.
   И госпиталь в это время еще спит. Делать нечего. Можно все вокруг себя разглядеть. И думать про самое дорогое.
   В четыре утра хорошо даже у ворот: светло, начинают под крышей чирикать птички.
   Какое счастье, что они уцелели! Слышать их можно только сейчас, когда не шумят машины и не перекликаются на дворе голоса.
   За порогом будки земля. Она серая, с мелкими камушками, крепко утоптанная, а все же смотреть на нее хорошо. Земля - не асфальт.
   Около самой стенки будки пробилось несколько травинок. Бурьян среди них - всего один маленький тоненький бурьянчик. Его я люблю особенно. Никто лучше его мне не «рассказывает».
   Когда появляется солнце, я отворяю дверцу будки, которая ведет в переулок, и стою с винтовкой на пороге. Сюда падают первые лучи, и я подставляю им лицо.
   Вот так впервые я бурьянчик заметила. Тоненький, чуть повыше других травинок, он тоже тянулся к солнцу.
   Разом вокруг меня все изменилось. Я не стою на пороге, а иду по крепко утоптанной дорожке среди бурьяна и лопухов. И у меня не винтовка, а пустое ведро. Рукава до локтей засучены. Солнце - не утреннее, нет, - полуденное солнце жарко ласкает мне руки и лицо.
   Это наш двор с зарослями высокого, сильного бурьяна и широких мягких лопухов.
   Дорожка ведет к колодцу. Меня мама за водой послала.
   Когда она посылала, почему-то идти не хотелось.
   А ведь хорошо было ходить по этой дорожке. За лопухами и бурьяном тянулась изгородь из проволоки. Она отделяла от двора сад. И там яблони, пышная, яркая зелень на грядках, цветущие кусты. А главное -тишина…
   Я могла день простоять на этой дорожке и ничего бы не услышала, кроме гудения шмелей: такая тишина.
   Седые мамины волосы, короткие и мягкие, тоненькие, особенно на висках. Кажется, дунешь - улетят, как пушинки одуванчика.
   Ее любимое место в кресле.
   Посадив на свой костистый нос очки, она погружается в чтение. Войдешь в комнату, она продолжает сидеть неподвижно. Читает про себя, шевеля губами, как читала я, когда была маленькой. Наконец поднимет голову и посмотрит, кто вошел. Глаза карие, умные, сквозь очки кажутся огромными.
   - Ах, это ты! - И на лице расцветает улыбка. Мне она всегда рада, даже если меня не было в комнате всего лишь десять минут.
   - Ты, наверное, уже хочешь кушать? - спрашивает она, снимает очки и откладывает книгу в сторону.
   Борщ дымящийся или густое клюквенное варенье… Разве можно вспомнить об этом' отдельно, без нее? Нет, это невозможно разделить.
   От прогулок в лес и на реку она отказалась.
   - Мне ходить трудно, - говорит она.
   И правда, походка у нее становилась все более неуверенной, даже заплетающейся. И то и дело потирает она свои красные, ознобленные руки.
   Но от школы, где она преподавала, она ни за что не хотела отказаться. И ей оставили в вечерние часы несколько уроков.
   И вот, приготовит она обед, после обеда все уберет, возьмет свои книжки, очки и отправится в школу.
   И, наверное, самое трудное для нее - это была дорога в школу, а особенно обратно, когда она устанет окончательно. Потому она один раз и сказала:
   - Хорошо, что, когда я домой возвращаюсь, на улице темно. По крайней мере, никто не видит, как я иду.
   Не понимала я тогда, что значит - трудно ходить; меня так ноги носили, прямо земли под собой не чувствовала. Сколько ведер воды мне приходилось доставать из колодца, чтобы полить огород! А зимой то и дело я пилила и колола дрова - и справлялась.
   Но вот я приехала в Ленинград, чтобы поступить в медицинский техникум. И больше дома своего я не видела. Неожиданно война. К нашему городку быстро подошли немцы. Мама эвакуировалась на Урал, а я так и осталась в Ленинграде.
   И в эту тяжелую зиму руки стали у меня красные, ознобленные. Точь-в-точь как у мамы. Я не знала, куда их девать. А ноги, ноги от голода опухли, отяжелели.
   Усталая от бессонных ночей, я бродила по обледенелым коридорам и палатам госпиталя.
   Мама, мамочка, вот когда я поняла, что значит трудно ходить!
   Вспомнила я нашу улицу. И будто снова ты потихоньку идешь по ней, зажав под мышкой книжки. Грязно, скользко. А башмаки у тебя стоптанные. Даже как-то соседка сказала мне:
   - У твоей мамы башмаки текут.
   А зимой ей так хотелось иметь валенки! И на самом деле, нужны бы ей были теплые, сухие валенки.
   Но я так и не удосужилась их купить, а все собиралась.
 

Глава V. КОЧЕГАР

 
   На посту у ворот вспоминаю я дом, а когда на главном подъезде пропуска проверяю, вспоминаю рассказ о Ленине.
   Ленин шел в Смольный… Часовой не знал его в лицо. Остановил и спросил пропуск. На часового зашикали: как так он Ленина беспокоит. А Ленин спокойно отыскал свой пропуск и показал часовому, нисколько на часового не обиделся.
   То был Ленин мудрый…
   А вот наших сестер спросите: «Ваш пропуск!» - так они удивляются: «Зачем? Разве вы меня не знаете?» - Это скажут с улыбочкой. «Неважно, знаю или нет. Предъявите пропуск». Тогда крикнут уже со злостью: «Вам, видно, делать нечего!»
   Если пропуска не окажется, я задерживаю, как мне приказано, и передаю дежурному по части. Тогда крика не оберешься.
   А парикмахерша приемного покоя, когда я у нее пропуск спросила, изогнулась передо мной: «Что я - диверсант?» - «Ты просто бестолочь», - хотелось мне ответить.
   Совсем другое дело - пропускать рабочих нового набора. Утро. С освещенной солнцем набережной входит в проходную женщина, повязанная пестрым платочком, в широких и длинных штанах. Через плечо противогаз, там банки позвякивают. В банках она унесет свой обед домой: есть с кем делиться. Она сама подает мне свой пропуск.
   Появились - значит, восьмой час.
   Без десяти минут восемь: мне уже некогда рассматривать каждого в отдельности. Они вливаются в проходную потоком. У каждого пропуск раскрытый в руке. Вот это порядок! Так я их не буду задерживать: мне остается только заглядывать быстро сначала в пропуск, потом в лицо…
   В пропуск - в лицо, в пропуск - в лицо… Строители пошли. Проходите!
   Вдруг кочегар. Заглянула в лицо. Карие глаза, светлые кудельки на лбу - девчонка!
   - Стой! - сказала я и даже взяла ее рукой за подбородок. - Ты? Пришла все-таки…
   Она улыбнулась.
   - Точно.
   - Кочегар… - проговорила я.
   - Эй, часовой, - закричали сзади, - что ты задерживаешь?!
   - Ну, проходи, - сказала я.
   Она проскочила вперед.
   - Зачем ты самое трудное выбрала? - крикнула я ей вслед.
   Она оглянулась и мне рукой махнула.
   - Зато будет тепло.
   Этот день стал для меня особенный, точно я получила подарок.
   Но когда о кочегарах подумаю, становится нехорошо. В сорок первом кочегары начали валиться первыми. Какой здоровый дядька и веселый был кочегар Птицын!.. Каждому скажет доброе слово. Очутился и он на койке. Лежал все время на спине, прижимая руки к животу. Стонал потихоньку и стал таким безучастным. Подойдешь, стоишь около него долго, а он не повернется и не смотрит. Потом я видела: к доктору в ординаторскую приходил мужчина. Лицо худущее, черное, нос острый, глаза ввалились и каким-то нехорошим блеском горят.
   - Кто это? - спросила я у доктора. А доктор говорит:
   - Это наш последний кочегар.
   Почти в одно время и дрова кончились, и кочегары вымерли все до одного.
   Теперь у нас кочегары женщины. Они уже немолодые, но крепкие. Есть одна роста большого, жилистая. Посмотришь на нее и подумаешь: ну, эта гору своротит! Даже голос у нее, как труба. И вдруг среди них вот эта девчонка. И как только ее взяли?..
   После того я не видала ее несколько дней.
   Потом стою среди дня на посту в главном подъезде. Невдалеке грохочет обстрел. Вдруг она из госпиталя выходит.
   - Ты куда? - спрашиваю я.
   - Учиться, - говорит она. - Вот… - и показывает мне командировочную.
   - Как твои дела?
   - Ничего. Сейчас в помощниках состою.
   - Я боюсь за тебя, - говорю я. - Ты знаешь, у нас кочегары-мужчины не выдерживали.
   А она говорит:
   - Знаю. Но их тогда кормили плохо. А нам теперь такие порции отваливают, мне даже не съесть!.. Право!..
   И физиономия у нее довольная. Чулки надела и какой-то коричневый узенький старый жакет, а на голову берет красный.
   - Ты знаешь, - говорит она, - что я буду изучать?.. - и запнулась. - Давление пара. А когда изучу, мне дадут кочегарку пищеблока. Давление пара, - снова повторила она и выскочила на улицу.
   Враг опять бьет по городу, но она знает свое «давление пара» и побежала…
 

Глава VI. ТРИСТА РУБЛЕЙ

 
   Аптекарша Дашенька работает в госпитале с первых дней блокады. Сюда она пришла полной женщиной, но скоро стала тоненькой, особенно в плечах, точно девочка. По-моему, это к лучшему. Волосы она зачесывает гладко, и ей это идет.
   Ее все знают и говорят про нее дурное: брюзга, ехидная, злая и невесть что… И когда ей посмотришь в лицо, бледное, даже с желтизной, как будто очень недовольное всем, подумаешь: быть может, и правда.
   Перебиралась я к ней в комнату. Захватила свои вещи в охапку и поднимаюсь по лестнице. Сестры мне попались навстречу:
   - Куда ты?
   - Переезжаю на пятый этаж, к аптекарше Дашеньке. Уютная комнатка…
   - Да что ты? Она тебя съест живьем!
   - Что вы!..
   Дашенька в аптеке целый день. Приходит, когда я уже лежу в постели, и начинает сейчас же укладываться. Ворчит на своих аптекарей и иногда даже бранит их, а когда согреется, отдохнет, вдруг перед сном расскажет что-нибудь хорошее.
   Меня она не обижает, нет, - наоборот: принесла мне чай горячий в колбе.
   А еще я ее полюбила за бесстрашие. Среди ночи вдруг начинают зенитки палить ближе, и наша комната даже сквозь штору озаряется трепетным светом.
   Она сейчас же подходит к окну и поднимает штору:
   - Вот он! Вот он! Уже сюда летит!
   - Кто это он? - спрашиваю я.
   - Гитлер.
   - Ну, я сейчас ухожу вниз.
   - Брось, - говорит она, - иди сюда, смотри! Смотри вверх!
   И верно - над нами шумит самолет. От него вдруг отделяется ракета, круглая, яркая. Она опускается к нам медленно, точно плавает в воздухе, становится все ярче, больше. От нее в комнате и на дворе светло, как днем. На стене соседнего корпуса знакомые пятнышки - следы осколков - все до единого видны.