Булгаков Михаил Афанасьевич. Собачье сердце

   «Я не кусаюсь?» – удивился пёс.
   Из кармана брюк вошедший выронил на ковёр маленький конвертик, на котором была изображена красавица с распущенными волосами. Субъект подпрыгнул, наклонился, подобрал её и густо покраснел.
   – Вы, однако, смотрите, – предостерегающе и хмуро сказал Филипп Филиппович, грозя пальцем, – всё-таки, смотрите, не злоупотребляйте!
   – Я не зло… – смущённо забормотал субъект, продолжая раздеваться, – я, дорогой профессор, только в виде опыта.
   – Ну, и что же? Какие результаты? – строго спросил Филипп Филиппович.
   Субъект в экстазе махнул рукой.
   – 25 лет, клянусь богом, профессор, ничего подобного. Последний раз в 1899-м году в Париже на Рю де ла Пэ.
   – А почему вы позеленели?
   Лицо пришельца затуманилось.
   – Проклятая Жиркость^[1]!. Вы не можете себе представить, профессор, что эти бездельники подсунули мне вместо краски. Вы только поглядите, бормотал субъект, ища глазами зеркало. – Им морду нужно бить! – свирепея, добавил он. – Что же мне теперь делать, профессор? – спросил он плаксиво.
   – Хм, обрейтесь наголо.
   – Профессор, – жалобно восклицал посетитель, – да ведь они опять седые вырастут. Кроме того, мне на службу носа нельзя будет показать, я и так уже третий день не езжу. Эх, профессор, если бы вы открыли способ, чтобы и волосы омолаживать!
   – Не сразу, не сразу, мой дорогой, – бормотал Филипп Филиппович.
   Наклоняясь, он блестящими глазами исследовал голый живот пациента:
   – Ну, что ж, – прелестно, всё в полном порядке. Я даже не ожидал, сказать по правде, такого результата. «Много крови, много песен…».
   Одевайтесь, голубчик!
   – «Я же той, что всех прелестней!..» – дребезжащим, как сковорода, голосом подпел пациент и, сияя, стал одеваться. Приведя себя в порядок, он, подпрыгивая и распространяя запах духов, отсчитал Филиппу Филипповичу пачку белых денег и нежно стал жать ему обе руки.
   – Две недели можете не показываться, – сказал Филипп Филиппович, – но всё-таки прошу вас: будьте осторожны.
   – Профессор! – из-за двери в экстазе воскликнул голос, – будьте совершенно спокойны, – он сладостно хихикнул и пропал.
   Рассыпной звонок пролетел по квартире, лакированная дверь открылась, вошёл тяпнутый, вручил Филиппу Филипповичу листок и заявил:
   – Годы показаны не правильно. Вероятно, 54—55. Тоны сердца глуховаты.
   Он исчез и сменился шуршащей дамой в лихо заломленной набок шляпе и со сверкающим колье на вялой и жёваной шее. Странные чёрные мешки висели у неё под глазами, а щёки были кукольно-румяного цвета. Она сильно волновалась.
   – Сударыня! Сколько вам лет? – очень сурово спросил её Филипп Филиппович.
   Дама испугалась и даже побледнела под коркой румян.
   – Я, профессор, клянусь, если бы вы знали, какая у меня драма!..
   – Лет вам сколько, сударыня? – ещё суровее повторил Филипп Филиппович.
   – Честное слово… Ну, сорок пять…
   – Сударыня, – возопил Филипп Филиппович, – меня ждут. Не задерживайте, пожалуйста. Вы же не одна!
   Грудь дамы бурно вздымалась.
   – Я вам одному, как светилу науки. Но клянусь – это такой ужас…
   – Сколько вам лет? – яростно и визгливо спросил Филипп Филиппович и очки его блеснули.
   – Пятьдесят один! – корчась со страху ответила дама.
   – Снимайте штаны, сударыня, – облегчённо молвил Филипп Филиппович и указал на высокий белый эшафот в углу.
   – Клянусь, профессор, – бормотала дама, дрожащими пальцами расстёгивая какие-то кнопки на поясе, – этот Мориц… Я вам признаюсь, как на духу…
   – «От Севильи до Гренады…» – рассеянно запел Филипп Филиппович и нажал педаль в мраморном умывальнике. Зашумела вода.
   – Клянусь богом! – говорила дама и живые пятна сквозь искусственные продирались на её щеках, – я знаю – это моя последняя страсть. Ведь это такой негодяй! О, профессор! Он карточный шулер, это знает вся Москва. Он не может пропустить ни одной гнусной модистки. Ведь он так дьявольски молод. – Дама бормотала и выбрасывала из-под шумящих юбок скомканный кружевной клок.
   Пёс совершенно затуманился и всё в голове у него пошло кверху ногами.
   «Ну вас к чёрту», – мутно подумал он, положив голову на лапы и задремав от стыда, – «И стараться не буду понять, что это за штука – всё равно не пойму.
   Очнулся он от звона и увидел, что Филипп Филиппович швырнул в таз какие-то сияющие трубки.
   Пятнистая дама, прижимая руки к груди, с надеждой глядела на Филиппа Филипповича. Тот важно нахмурился и, сев за стол, что-то записал.
   – Я вам, сударыня, вставляю яичники обезьяны, – объявил он и посмотрел строго.
   – Ах, профессор, неужели обезьяны?
   – Да, – непреклонно ответил Филипп Филиппович.
   – Когда же операция? – бледнея и слабым голосом спрашивала дама.
   – «От Севильи до Гренады…» Угм… В понедельник. Ляжете в клинику с утра. Мой ассистент приготовит вас.
   – Ах, я не хочу в клинику. Нельзя ли у вас, профессор?
   – Видите ли, у себя я делаю операции лишь в крайних случаях. Это будет стоить очень дорого – 50 червонцев.
   – Я согласна, профессор!
   Опять загремела вода, колыхнулась шляпа с перьями, потом появилась лысая, как тарелка, голова и обняла Филиппа Филипповича. Пёс дремал, тошнота прошла, пёс наслаждался утихшим боком и теплом, даже всхрапнул и успел увидеть кусочек приятного сна: будто бы он вырвал у совы целый пук перьев из хвоста… Потом взволнованный голос тявкнул над головой.
   – Я слишком известен в Москве, профессор. Что же мне делать?
   – Господа, – возмущённо кричал Филипп Филиппович, – нельзя же так.
   Нужно сдерживать себя. Сколько ей лет?
   – Четырнадцать, профессор… Вы понимаете, огласка погубит меня. На днях я должен получить заграничную командировку.
   – Да ведь я же не юрист, голубчик… Ну, подождите два года и женитесь на ней.
   – Женат я, профессор.
   – Ах, господа, господа!
   Двери открывались, сменялись лица, гремели инструменты в шкафе, и Филипп Филиппович работал, не покладая рук.
   «Похабная квартирка», – думал пёс, – «но до чего хорошо! А на какого чёрта я ему понадобился? Неужели же жить оставит? Вот чудак! Да ведь ему только глазом мигнуть, он таким бы псом обзавёлся, что ахнуть! А может, я и красивый. Видно, моё счастье! А сова эта дрянь… Наглая.
   Окончательно пёс очнулся глубоким вечером, когда звоночки прекратились и как раз в то мгновение, когда дверь впустила особенных посетителей. Их было сразу четверо. Все молодые люди и все одеты очень скромно.
   «Этим что нужно?» – удивлённо подумал пёс.
   Гораздо более неприязненно встретил гостей Филипп Филиппович. Он стоял у письменного стола и смотрел на вошедших, как полководец на врагов.
   Ноздри его ястребиного носа раздувались. Вошедшие топтались на ковре.
   – Мы к вам, профессор, – заговорил тот из них, у кого на голове возвышалась на четверть аршина копна густейших вьющихся волос, – вот по какому делу…
   – Вы, господа, напрасно ходите без калош в такую погоду, – перебил его наставительно Филипп Филиппович, – во-первых, вы простудитесь, а, во-вторых, вы наследили мне на коврах, а все ковры у меня персидские.
   Тот, с копной, умолк и все четверо в изумлении уставились на Филиппа Филипповича. Молчание продолжалось несколько секунд и прервал его лишь стук пальцев Филиппа Филипповича по расписному деревянному блюду на столе.
   – Во-первых, мы не господа, – молвил, наконец, самый юный из четверых, персикового вида.
   – Во-первых, – перебил его Филипп Филиппович, – вы мужчина или женщина?
   Четверо вновь смолкли и открыли рты. На этот раз опомнился первый тот, с копной.
   – Какая разница, товарищ? – спросил он горделиво.
   – Я – женщина, – признался персиковый юноша в кожаной куртке и сильно покраснел. Вслед за ним покраснел почему-то густейшим образом один из вошедших – блондин в папахе.
   – В таком случае вы можете оставаться в кепке, а вас, милостивый государь, прошу снять ваш головной убор, – внушительно сказал Филипп Филиппович.
   – Я вам не милостивый государь, – резко заявил блондин, снимая папаху.
   – Мы пришли к вам, – вновь начал чёрный с копной.
   – Прежде всего – кто это мы?
   – Мы – новое домоуправление нашего дома, – в сдержанной ярости заговорил чёрный. – Я – Швондер, она – Вяземская, он – товарищ Пеструхин и Шаровкин. И вот мы…
   – Это вас вселили в квартиру Фёдора Павловича Саблина?
   – Нас, – ответил Швондер.
   – Боже, пропал калабуховский дом! – в отчаянии воскликнул Филипп Филиппович и всплеснул руками.
   – Что вы, профессор, смеётесь?
   – Какое там смеюсь?! Я в полном отчаянии, – крикнул Филипп Филиппович, – что же теперь будет с паровым отоплением?
   – Вы издеваетесь, профессор Преображенский?
   – По какому делу вы пришли ко мне? Говорите как можно скорее, я сейчас иду обедать.
   – Мы, управление дома, – с ненавистью заговорил Швондер, – пришли к вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома…
   – Кто на ком стоял? – крикнул Филипп Филиппович, – потрудитесь излагать ваши мысли яснее.
   – Вопрос стоял об уплотнении.
   – Довольно! Я понял! Вам известно, что постановлением 12 сего августа моя квартира освобождена от каких бы то ни было уплотнений и переселений?
   – Известно, – ответил Швондер, – но общее собрание, рассмотрев ваш вопрос, пришло к заключению, что в общем и целом вы занимаете чрезмерную площадь. Совершенно чрезмерную. Вы один живёте в семи комнатах.