Булычев Кир. Наследник

   Не только дом был освещен – вдоль аллеи, что вела от ворот, горели гирляндой лампочки. Веранда второго этажа была пуста – значит, гости внизу, где в склоне вырублена широкая терраса, с которой открывается вид на бухту.
   – Андрей, – послышалось из темноты. – Андрюша, друг мой!
   – Ахмет? Ты что здесь делаешь?
   Ахмет стоял возле забора, глядя внутрь сквозь живую изгородь.
   В темноте голубым сверкнули его зубы.
   – Я подглядываю, ваше превосходительство, – сказал он. – И заслуживаю самой суровой кары.
   – В самом деле, скажи!
   – Ты что, забыл, кто я? Я извозчик, татарский извозчик, которого, как ты знаешь, наняли высокие господа, потому что их собственный красивый, выписанный из Парижа экипаж приказал долго жить по причине неаккуратности привезенного из Петербурга пьяницы-кучера, каковой лежит в больнице со сломанной ногой.
   Ахмет отрапортовал скороговоркой. Он, как всегда, кого-то изображал, но на этот раз Андрей не догадался кого.
   – Черт побери, я же забыл, – сказал Андрей. – Они еще долго будут там?
   – Куда им спешить?
   – Тогда пошли ко мне.
   – Ничего, мы здесь постоим, а вдруг господа рассердятся.
   – Иногда я готов тебя убить, Керимов.
   – Хорошо, пойдем, напоишь меня чаем на кухне.
   – Скажи извозчикам, что ты у меня. Если нужно, тебя позовут.
   Они вошли в калитку. Электрические лампочки придавали саду карнавальный вид. Со стороны террасы доносились голоса.
   В прихожей горел электрический свет. Андрей отворил дверь к себе в комнату и тут же услышал голос Глаши:
   – Андрюша, ты куда? Ты к гостям иди.
   – Я друга встретил, – сказал Андрей. – Нам с ним поговорить надо.
   Глаша держала в руках поднос с маленькими тарталетками.
   – Если ты голодный, – сказал Андрей Ахмету, – угощайся.
   Он взял с подноса несколько тарталеток, нарушив этим всю композицию. Ахмет не осмелился последовать его примеру.
   – Кушайте, – сказала Глаша, – не стесняйтесь. Вы же, наверное, весь день за рулем?
   Глаша приняла Ахмета за шоффэра.
   – Ахмет, мой приятель по гимназии, – сказал Андрей строго, как бы извлекая этими словами друга из пучины, в которой пребывает прислуга.
   Глаша тем временем поставила поднос на столик и привела в порядок горку тарталеток. Андрей протянул тарталетку Ахмету.
   – Мы не одеты, – сказал он. – А там знатные гости.
   – Что ты, там все попросту! Ты же знаешь, Сергей Серафимович не выносит церемоний.
   Но Андрей отрицательно покачал головой, буквально втолкнул Ахмета в свою комнату и показал ему на плетеное кресло.
   – Знаешь, что я придумал? Пойду на кухню, согрею чаю, а ты снимай сапоги и ложись поспи.
   – Это дело, – согласился Ахмет. – Как хорошо встретить скромного друга в высших сферах российского общества.
   Вошел Сергей Серафимович.
   – Глафира сказала, что ты пришел с другом, – сказал он.
   – Да, Сергей Серафимович, – сказал Андрей. – Мой друг, Ахмет Керимов, мы с ним вместе учились в гимназии.
   – Очень приятно. – Сергей Серафимович протянул Ахмету руку, и тому пришлось переложить в левую только что снятый сапог. – Разумеется, если вы устали, я не могу заставлять вас сидеть с гостями.
   – Не знаю. – Андрей обернулся к Ахмету.
   Тот сказал:
   – Я одет не как положено…
   – Я наблюдателен, – сказал Сергей Серафимович. – Но советую, для вашего же удобства, – снимите эти кожаные латы, и ваши работодатели не смогут раскрыть ваше инкогнито.
   Андрей ничего не сказал, потому что перехватил загоревшийся взгляд Ахмета и увидел, как рука его друга уже тянется к пуговицам кожаного пиджака.
   – Мы скоро придем, – сказал Андрей.

* * *

   На террасе, очерченной каменным парапетом, над которым виднелись острые вершинки растущих на крутом склоне кипарисов, Глаша обносила гостей, сидевших в соломенных креслах либо стоявших у парапета, подносом с тарталетками. Терраса была освещена такими же фонариками, как аллея в саду. И ощущение карнавала снова овладело Андреем.
   – Прошу любить и жаловать, – сказал Сергей Серафимович, увидев Андрея и Ахмета. – Мой пасынок и его гимназический друг.
   Гости встретили пришедших негромкими разрозненными возгласами приветствия, впрочем, особого внимания молодые люди не удостоились. Высокий, довольно молодой мужчина с мелкими незначительными чертами красивого лица продолжил свою речь.
   – Порядок может быть дурным или хорошим, – говорил он, грассируя. – Но это в любом случае порядок. Александр Михайлович, – кивок в сторону высокого мужчины в белом морском кителе, – говорил здесь о несправедливости нашего строя. Да, я согласен – он несправедлив. Он во многом порочен и требует исправления. Но исправления, господа, а не гибели. Потому что в нашем обществе нет иной силы, кроме самодержавия, которая смогла бы удержать наш народ от бунта. Помните, как сказал Пушкин: «Избави нас, Боже, от русского бунта – кровавого и страшного».
   – Вы неточно цитируете, князь, – сказал Александр Михайлович.
   – Важна суть. Общество наше, лишь недавно освобожденное от рабства и не избывшее его в душах, сразу же бросится искать нового царя, но царя крестьянского, страшнее Пугачева. Он же начнет косить направо и налево, пока не истребит не только слои господствующие, но и миллионы невинных.
   – Мне кажется, что среди думских деятелей, – сказала пожилая дама с очень знакомым, виденным где-то ранее лицом, – есть немало интеллигентных людей, подающих большие надежды. В большинстве своем они хорошего происхождения.
   – Только не говорите мне о Пуришкевиче, – улыбнулся Александр Михайлович.
   – Зачем же, – обиделась пожилая дама. – Я имею в виду господ Набокова, Некрасова, Львова. Интеллигентных людей.
   Она говорила с немецким акцентом. Сидевшая рядом с ней другая дама, того же преклонного возраста и той же немецкой отмытости, встречала каждую фразу соседки энергичным утвердительным кивком.
   – В них самая страшная угроза, – сказал высокий господин с военной выправкой, который сидел в кресле прямо, не касаясь спинки. – Им кажется, что они ведут народ к свободе, а в самом деле они разжигают в нем самые страшные инстинкты. И если бы мне была дана возможность карать и миловать по справедливости, в первую очередь я бы покарал ваших интеллигентных протеже. Львов твердит о передаче земли труженикам. А на самом деле они тут же начнут жечь имения и убивать помещичьих детей.
   Андрей узнал говорившего по фотографии в «Ниве»: это был Великий князь Николай Николаевич.
   – Глаша, – сказал Сергей Серафимович, – подай гостям чаю.
   – Да, уже поздно, – сказала пожилая дама. – Пора собираться домой.
   – Погодите, тетя, – сказала девушка в розовом платье, – вечер такой чудесный, а у Сергея Серафимовича лучший вид в Ялте.
   Девушка стояла у парапета, и Андрей тоже подошел к парапету, словно подчиняясь ее призыву.
   – Вы студент? – спросила девушка.
   – Я поступаю в Московский университет, – сказал Андрей.
   – У Сергея Серафимовича так приятно. Совсем без церемоний. Здесь можно встретить очень интересных людей, правда?
   – Я живу в Симферополе, – сказал Андрей. – Я редко здесь бываю.
   Девушка взглянула на Ахмета, который подошел к ним, потому что старался держаться ближе к Андрею.
   – Ваш друг магометанин? – спросила девушка.
   – Я татарин, – сказал Ахмет.
   – Я совсем не думала, что татары учатся в гимназиях. Не обижайтесь, я не хотела вас обидеть.
   – Я не обижаюсь, – сказал Ахмет.
   – И вы будете поступать в университет?
   – Отец намерен послать меня в Сорбонну, – сказал Ахмет, и в тоне его прозвучал вызов, который уловила девушка.
   – Татьяна! – окликнула ее пожилая дама. Девушка быстро отошла от парапета.
   Глаша принесла самовар, поставила его на стол. Самовар смотрелся не на месте среди кипарисов и виноградных листьев.
   – А ты правильно ответил, – сказал Андрей.
   – Я не знал, сказать ей, что я кучер или о Сорбонне.
   – А пожилую даму я где-то видел.
   – И не узнал? – Ахмет сверкнул зубами. – Она же два года назад к нам в гимназию приезжала. Помнишь, нас в актовом зале выстроили, а какой-то первоклашка начал проситься пи-пи?
   – Вдовствующая императрица?
   – Мария Федоровна. А ты не знал, кто здесь в гостях?
   – Я мало знаю об отчиме.
   – Догадайся, кого я вожу.
   – Тоже из Романовых?
   – Мои хозяева – Великая княгиня Ирина Александровна и ее муж – князь Юсупов. Вон тот, который о смуте и порядке говорил. Твой отчим тихий-тихий, но что-то в нем есть.
   – Что-то есть, – повторил Андрей.
   Звезды, такие близкие и яркие, заволокло быстрыми облаками. С Ай-Петри скатился ветер и принялся раскачивать гирлянды фонариков. Цикады сразу примолкли.
   Сергей Серафимович наклонился к князю Юсупову.
   – Вы хотели поговорить с медиумом? – сказал он негромко.
   – Разумеется, – ответил князь, поднимаясь с кресла. Он был скор, аккуратен в движениях, спина слишком прямая, хотелось дать ему в руку хлыст. – Я скоро вернусь, – сказал он своей прекрасной молодой жене, которая лениво, как пантера, подняла к нему античное лицо.
   Сергей Серафимович отошел дальше, к вдовствующей императрице. Та кивнула в ответ на его слова и обернулась к своей спутнице:
   – Ольга Петровна, вы подождете меня здесь?
   Старая императрица улыбнулась добродушно, но непреклонно, и ее спутница вынуждена была подчиниться.
   Великий князь Николай Николаевич сам поднялся, не дожидаясь, пока подойдет к нему хозяин дома. За ним – Александр Михайлович.
   – Граф Теодор, – произнес тогда отчим.
   – Я готов, – откликнулся голос из темноты. Незамеченный прежде человек встал, раздвигая виноградные листья, скрывавшие его лицо. Голос его был глубок и низок. Лицо как бы выплыло из темноты и оказалось длинным и грустным, глубокие морщины еще более вытягивали его. Глаза прятались в таких глубоких глазницах, что казались черными ямами. Спутанные вороные кудри стекали к плечам. Если бы Андрею предложили нарисовать демона, он бы изобразил нечто подобное.
   Ветер, как бы испугавшись графа Теодора, взвыл и принялся дергать кусты за тонкие ветви.
   Все прислушивались, молчали.
   – А чай? – разрушила паузу Глаша.
   Она стояла посреди террасы с подносом, уставленным чашками.
   – Чай предложите молодежи, – сказал Николай Николаевич. – А мы уж дома напьемся.
   – Мы скоро вернемся, – сказал Сергей Серафимович. Он взял под локоть черного человека и повел к дому.
   Чаю Андрею не хотелось, и, убедившись, что Ахмет вновь занялся разговором с юной княжной, Андрей прошел в дом, намереваясь почитать у себя в комнате, пока все это не кончится, но, когда проходил мимо лестницы наверх, услышал, что сверху, из кабинета, доносится фортепьянная музыка. Играли Вагнера.
   Странно. Зачем они поднялись туда? Чем занимаются?
   Разумеется, шпионить дурно. Но Андрей не намеревался этим заниматься – он лишь хотел поглядеть, кто играет на фортепьяно.
   Дверь в кабинет была прикрыта неплотно, так что, чуть расширив щель, он смог видеть все, что происходит внутри.
   Родственники императора и Сергей Серафимович сидели вокруг стола, положив на скатерть руки. Посреди стола горели необычные свечи – большие, витые, они светились желтым пламенем, но внутри огоньков у кончиков фитилей горели яркие кроваво-красные точки. От этого света лица людей изменились, как под пламенем позднего тревожного заката.
   Граф Теодор стоял у стола, и свет свечей, проникая в глубь его глазниц, зажигал там алые точки, словно угольки. Зрелище было зловещим и почти невероятным. Медиум был совершенно неподвижен.
   Но Андрея более удивило другое: спиной к нему у пианино сидела Глаша, которая играла столь уверенно и профессионально, столь спокойно и привычно поводила головой, чтобы откинуть с лица пышные, распущенные рыжие волосы, столь царственно прямой была ее спина, что Андрей сразу же усомнился в том, Глаша ли это.
   Андрей знал, что Глаша разбирает ноты и иногда (если никто не подглядывает) музицирует. Для себя, наигрывая старинные романсы. Но это было иное…
   – Как вам уже известно, – говорил отчим, – господин Теодор обладает даром общения с потусторонними силами, и он любезно согласился помочь тем из нас, кто нуждается в выяснении истины.
   По совершенно замкнутой комнате пронесся вдруг порыв воздуха, и пламя свечей метнулось, закружилось, словно кто-то привязал ниточки к верхушкам огоньков и теперь дергал за них.
   – Что это? – спросила Мария Федоровна. От волнения в словах прозвучал резкий акцент.
   – Я не намерен обращаться к средствам, – сказал медиум, – к которым вы, очевидно, уже привыкли либо слышали о них. Ни погашенного света, ни блюдечек, ни таинственных голосов – этого не будет. Простите, если вы ждете от меня представления.
   Медиум также говорил с акцентом. Но акцент был мягок и почти неуловим. Без сомнения, господин Теодор был иностранцем.
   – Ну и слава Богу, – сказал Николай Николаевич. – Не выношу фокусников.
   – Благодарю, Ваше Высочество, – сказал господин Теодор. – Однако обязан предупредить уважаемых гостей, что они должны будут хранить уважительное молчание, ибо от меня потребуется напряжение всех сил моего организма.
   – Тишина, – беззвучно сказал Сергей Серафимович. Музыка звучала странно, и Андрей далее не узнавал Вагнера, словно Глаша импровизировала. Ай да Глаша, простая душа…
   Господин Теодор закрыл глаза и чуть откинул голову.
   Откуда-то сверху, гармонично смешиваясь с музыкой и перекрывая ее, начал литься тяжелый низкий звук, настолько низкий, контрабасный, что его ощущаешь скорее кожей, чем слухом.
   Пальцы господина Теодора вцепились в край стола. Лицо его пожелтело, глаза светились оранжевым.
   – Кого вы хотите услышать? – сказал отчим. – Скажите, Ваше Величество.
   – О нет, – сказала императрица. – Я буду промолчать.
   – Тогда подумайте.
   Вдруг они услышали шаги. Тяжелые, приглушенные ковром, близкие шаги. Кто-то невидимый, остановившись у стола, тяжело вздохнул.
   Мигнула и погасла одна из свечей.
   – Я здесь, – произнес глухой голос.
   – Кто? – неожиданно громко спросил Юсупов. – Кто здесь?
   Губы господина Теодора были сжаты, глаза закрыты. Андрей мог поклясться, что в двух шагах от него дышит невидимый человек.
   – Вы хотели видеть меня, маман? – спросил он.
   Вдовствующая императрица потянулась в ту сторону, приподнявшись на стуле. Сидевший с ней рядом Николай Николаевич удержал ее, положив руку на плечо.
   – Георгий, – прошептала императрица. – Это ты, Георгий?
   И тут в центре тяжелой, непроницаемой тьмы задрожал голубой огонек, как свет далекой звезды. Он растворялся во тьме, рисуя на ней контуры человеческого тела. Все молчали, не в силах оторвать взоров от рождения фантома из тьмы.
   И вот уже можно увидеть, а может, скорее почувствовать, чем увидеть, молодого человека, нежно красивого, худого, чуть сутулого. Он был столь бестелесен и хрупок, что видно было, как тяжелы его плечам обер-офицерские эполеты.
   Андрей увидел, как императрица зажмурилась, словно прогоняя видение, потом резким движением убрала с плеча ладонь Николая Николаевича.
   Все ждали, что она скажет. Как ни странно, центром этой сцены было не видение, не дух давно уже умершего в молодости от чахотки наследника престола Георгия, которого Андрей знал по литографиям, а Мария Федоровна, его мать. Даже в столкновении с потусторонними силами решение принимали августейшие особы.
   – Как ты… как тебе там, Георгий? – спросила наконец императрица.
   – Спасибо, маман, – ответил тот. – Мне одиноко, мне печально. Но я смирился, как смирились и вы.
   – Его голос, – сказал Александр Михайлович. Белый адмиральский мундир казался голубым в этой странной темноте.
   – Господа, – произнес Сергей Серафимович, – осмелюсь напомнить вам, что присутствие Великого князя в нашем обществе требует громадного напряжения духовных сил графа Теодора. Лишь считаные минуты покойный будет находиться среди нас. Я прошу вас задавать вопросы. Дух Великого князя может отвечать голосом. Вы готовы, Ваше Высочество?
   – Я готов, – ответила тень Великого князя.
   – Будет ли счастлива наша семья? – спросила императрица.
   – Нет, – коротко ответил Георгий.
   – Что грозит ей?
   – Война, смута, – последовал ответ.
   Неожиданно императрица перешла на немецкий язык. Она заговорила быстро, настойчиво. Андрей тут же потерял нить разговора, так как в их передовой гимназии вместо немецкого учили английский, а на немецкого репетитора, как делали в состоятельных семьях, у Марии Павловны денег не было.
   Отчим, раскрыв небольшой блокнот, записывал что-то в него, не видя карандаша. Молодой князь Феликс Юсупов барабанил пальцами по скатерти, что недопустимо при спиритическом сеансе, – он, видно, с нетерпением ждал своей очереди.
   Мария Федоровна спросила вновь, и Андрей услышал в конце фамилию Распутин с ударением на последнем слоге.
   – Не мне судить о его роковой роли, маман, – сказал дух Георгия. – Лучше пускай члены семьи ответят, к чему они готовы.
   – Мы готовы к действиям, – сказал Феликс Юсупов. – И я не одинок. Этот старец губит династию.
   – Аликс молится на него, – сказал Николай Николаевич.
   – Ники – слабый мальчик, – сказала Мария Федоровна.
   – Мой брат должен осознать себя государем великой державы, а не вторым человеком в собственной семье, – произнес Георгий.
   – Я уже обращался к племяннику, – сказал Александр Михайлович. – Однако Его Величество тверд.
   – Я говорил с Иллиодором, – сказал Феликс Юсупов. Наступила короткая пауза, и Александр Михайлович воспользовался ею неожиданно.
   – Георгий, – сказал он, – я нахожусь в недоумении и растерянности. Гурко отказывается передать «Муромцы» в ведение авиационного ведомства. Но если грядет война, это может обернуться катастрофой.
   – Сандрик! – крикнула Мария Федоровна. – Ты совершенно не понимаешь, что происходит.
   – Мы глядим в лицо вечности, – заявил Николай Николаевич, Мария Федоровна резко возразила ему по-немецки, и разговор опять стал Андрею непонятен.
   В комнате тяжело пахло благовониями, и Андрей догадался, что запах исходит от странных свечей. Видно, не один Андрей ощущал тревожный, тяжелый запах – голоса тех, кто был в кабинете, перепутывались, сплетались, поднимались нервно, до крика.
   Люди в кабинете не понимали, что их дурачат. Андрей же был в том убежден. Он прикрыл дверь – резко, так, что она хлопнула, и быстро спустился по лестнице вниз. К себе идти не хотелось, он вернулся в сад. Гости, не приглашенные наверх, расположившись вокруг стола, мирно пили чай. Было скучно и тихо.
   Ахмет сидел рядом с молоденькой княжной и изображал из себя таинственного контрабандиста.
   Ирина Александровна отошла к парапету с незнакомой дамой. Фортепьянная музыка, еле доносившаяся из кабинета, оборвалась.
   Пожилая фрейлина Ольга Петровна глядела, запрокинув седую гладкую головку, в небо, словно считала звезды.
   Из дома вышла Глаша.
   – Чай не остыл? – спросила она, ни к кому не обращаясь.
   И тут раздался вопль юной княжны. Она вскочила.
   Вскочил и Ахмет.
   – Как вы посмели! – кричала она. – Как вы осмелились?
   – Пардон, пардон. – Ахмет совершенно владел собой. – Я вас не понимаю.
   – Это была ваша рука, – заявила княжна Татьяна. – Вот здесь. – Княжна указала пухлым пальчиком на свое колено.
   – Возможно, это был дух. – Андрей показал наверх. – Вызываемые духи тянутся к женской плоти.
   – Ах, какие могут быть духи! – возразила пожилая фрейлина. – Впрочем, поздно и пора домой. Там, – она показала в сторону дома, – скоро кончат?
   – Идут уже, – сказала Глаша.
   Андрей отошел к парапету. Он слушал вечернюю симфонию летней Ялты, состоявшую из громкого стрекота цикад, далекого пароходного гудка, пьяного голоса на улице, скрипа колес, шуршания шагов по камням тротуара и тысячи иных звуков.
   Глаша подошла к нему.
   – Ты зачем это сделал? – спросила она шепотом. – Я буду сердиться.
   – Еще чего не хватало!
   – Значит, это твой татарский дружок?
   – Это был астральный дух.
   – Фу! – сказала Глаша. – Какие еще астральные духи!
   – Ты хорошо играешь, – сказал Андрей. – Я не знал, что ты училась.
   Глаша подняла брови. Выразив таким образом недоумение, ничего не сказала.
   Из дома вышли участники спиритического сеанса.
   Первой попрощалась императрица. За ней потянулись остальные.
   Андрей подошел к Ахмету.
   – Ты что, забыл, что тебе пора на облучок? – спросил Андрей язвительно.
   – Ну я схватил, – сказал Ахмет. – Я за то колено схватил, что было с твоей стороны. Ловко?
   – Вы негодяй, господин Керимов, – сказал Андрей, которому стало смешно. – Лишь разница в общественном состоянии не позволяет мне бросить вам перчатку.
   – Нет у тебя перчаток, – сказал Ахмет. – Но у нее очень гладкое колено, клянусь Аллахом.
   – Внукам будешь рассказывать?
   – Не исключаю, – согласился Ахмет. И кинулся было к воротам следом за Юсуповыми.
   – Куртку не забудь! – крикнул Андрей. – В моей комнате.
   Снаружи застучали копыта – первый из экипажей покатил вниз. Громыхнул мотор – шоффэр императрицы крутил ручку, заводя авто.
   Сергей Серафимович стоял у ворот, прощаясь с последними из гостей. Господина Теодора не было видно. Андрей остановился на дорожке, смотрел, как Ахмет карабкается на облучок, а князь Юсупов, что уже сидит в экипаже, что-то выговаривает ему.
   Андрей прошел к себе в комнату. Он думал, что ляжет и сразу заснет, – день выдался долгим и утомительным. Сел на кровать. Спать совершенно не хотелось. Дом был чужой, даже враждебный. Почему он здесь? Почему этот старый человек считается его отчимом? Что за комедию они разыгрывали перед знатными гостями? Андрей не сомневался, что стал свидетелем именно комедии. И почему он позволяет себе обращаться с Андреем как с мальчишкой?
   С каждой секундой раздражение все более овладевало Андреем, и он понял, что избавиться от него сможет, лишь покинув не только эту тесную душную комнату, но и сам дом… Что удерживает его здесь? Проклятые побрякушки под половицей? Он прожил восемнадцать лет без побрякушек и сам найдет себе место в жизни. Черная магия, медиумы – как все это ничтожно! Жалки и те, кто сидел вокруг стола, с индюшачьим доверием слушая голос чревовещателя, и те, кто обманывал этих индюков и индюшек. Словно два дома увидел он за день – один при свете солнца, с мирной уютной Глашей, кормящей курочек, и отчимом, подрезающим розы. И ночной: дом-балаган, дом-обманка, вертеп с Глашей, которая делала вид, что играла на пианино, тогда как, наверное, звук исходил от умело припрятанного граммофона… А молодец Ахмет! Зря Андрей на него рассердился. Ахмет оказался свободнее и смелее всех – что ж, сын извозчика подержал за коленку княжну и убедился, что коленка у нее гладкая. Молодец… «Сейчас поднимусь и уйду отсюда. Выйду на шоссе, к утру доберусь до Алушты. А оттуда до Симферополя ходит линейка». Не вставая с койки, Андрей вытащил из-под нее свой чемодан и открыл его. Потом остановился: у него все равно не осталось ни копейки – придется взять у отчима. Или у Глаши? Лучше у Глаши. И он уйдет. Навсегда. Нет, у Глаши брать нехорошо. Она узнает – начнет отговаривать. Ее обижать неловко. К тому же он как джентльмен должен попрощаться с отчимом. Да, конечно, он поднимется сейчас же наверх и сообщит, что неотложные дела требуют его немедленного присутствия в Симферополе. А жаль, что он не знает, где живет Лидочка. Он бы пробрался на рассвете к ее окнам и положил на подоконник букет полевых цветов. Она услышала бы шорох, подошла к открытому окну, щурясь и протирая еще заспанные голубые глаза, и ахнула: «Вы что здесь делаете так рано, Андрюша?» И тут Андрей поймал себя на том, что Лидочка совсем не одета, и ему стало стыдно, как будто он в самом деле уже подошел к ее окну. «А почему мне не переехать в гостиницу? Я возьму у отчима денег – у него много, скажу, что уехал в Симферополь, а сам переселюсь во «Францию». И завтра пойду на пляж, искупаюсь, а на набережной наверняка встречу Лидочку с Маргаритой». Он начисто забыл о Коле – настолько ему не хотелось о нем думать.
   Теперь, когда все было решено, остался пустяк, правда, пустяк весьма неприятный – надо было подняться наверх и сообщить о решении отчиму.
   Андрей вышел в коридор и остановился, прислушиваясь. Из-под двери на кухню пробивалась полоска света. Там лилась вода. Глаша мыла посуду. Тусклый свет проникал сверху, со второго этажа. Значит, отчим не спит. Это хорошо, потому что будить его было бы неприлично, а ждать утра – опасно. К утру решимость может выветриться.
   Андрей поднялся по лестнице. Наверху горела электрическая лампочка.
   Дверь в кабинет была приоткрыта. Андрей постучал и сразу вошел, не дождавшись приглашения. Он увидел людей, испуганных его неожиданным вторжением. Господин Теодор стоял у стола, перед ним открытый саквояж, который он быстро захлопнул. Но Андрей догадался о том, что видит маэстро Теодора, только по одежде. На самом же деле без парика, лежавшего черной медузой на столе рядом с пиявками-бровями, Теодор превратился в жившего когда-то в этом доме дядю Федю, пегого, почти лысого, нескладного, страшно умного и ученого. Андрею тогда было лет семь-восемь, они гуляли с дядей Федей по берегу моря, дядя Федя был очень добрый и знал много удивительных сказок…
   Рука пана Теодора непроизвольно дернулась к парику, схватить его и спрятать, но тут маэстро узнал Андрея и покраснел, словно его застали за постыдным занятием. Только крупный костистый нос остался белым.