Булычев Кир. Штурм Дюльбера (Река Хронос. 1917)

   И вовремя.
   Во дворе, переступая с ноги на ногу, словно морж, в обтекающей бобровой шубе, покачивался доктор Лазаверт. Он пришел раньше остальных гостей.
   – Вы на извозчике? – спросил Феликс вместо приветствия.
   – Не беспокойтесь, – ответил доктор высоким, как бывает у больших толстых людей, голосом, – я расплатился на углу Невского.
   Было темно, мела поземка, яркий фонарь покачивался от ветра над входом в подвал. Еще один фонарь был на набережной, недалеко от ворот, он тоже качался и гонял длинные тени на золотом снегу.
   Две фигуры – высокий князь и приземистый Пуришкевич – возникли в воротах, сначала силуэтами, подсвеченные сзади, потом их осветил фонарь над дверью.
   – Мы не опоздали? – громко спросил Пуришкевич.
   – Нет, все в порядке, – сказал Феликс.
   Великий князь стянул с руки перчатку, все смотрели на это и ждали, когда же он освободит длинные пальцы. Затем Великий князь поздоровался за руку со всеми заговорщиками.
   Наступила пауза, ее прервал Феликс.
   – Добро пожаловать, так сказать, – произнес он с кривой усмешкой.
   Намек на шутку не прозвучал.
   Феликс первым открыл дверь в дом и пошел вниз по винтовой лестнице. Остальные чуть задержались, и Пуришкевич спросил оттуда:
   – А мы где будем?
   Хотя знал, еще вчера осматривали место.
   Из кабинета Феликса на верхнюю площадку вышел штабс-капитан Васильев. Юсупов и не заметил, как он прошел наверх.
   – Нет, нет, – сказал Дмитрий Павлович, – сначала посмотрим, как вы все подготовили, княже.
   В столовой было тесно. Все стояли вокруг стола, обозревали тарелки и блюда с пирожными, словно макет поля боя, какие устанавливают в военной академии на занятиях по тактике.
   – Начнем? – спросил Феликс. Голос сорвался, пришлось откашляться и повторить вопрос. Феликс был зол на себя за такое мелкое проявление слабости.
   Он открыл дверцу резного шкафа черного дерева и достал оттуда заготовленную коробку.
   Пуришкевич посмотрел на нее жадно, Феликс подумал, что он оголтелый человек. Очень опасный.
   Доктор Лазаверт подошел к столу поближе, шуба мешала ему.
   – Позвольте, – сказал штабс-капитан и стащил шубу с доктора. Он кинул ее на кресло. И Феликс подумал – только не забыть ее здесь. Только не забыть. Все может сорваться из-за пустяка.
   В коробке была небольшая широкогорлая склянка и в ней – несколько палочек цианистого кали.
   Доктор взял блюдце, положил на него палочку и принялся разбивать ее чайной ложкой. Палочка была не очень твердой и послушно рассыпалась в порошок. Доктор растирал порошок, он был при деле и успокоился – он мог не думать об убийстве, достаточно заняться приготовлениями к медицинскому опыту.
   – Пирожные, – приказал доктор Феликсу, словно хирург, который велит сестре милосердия подать ему скальпель.
   Феликс подвинул коробку с пирожными.
   – Вы уверены, что он любит именно эти пирожные? – спросил доктор.
   – Да, я видел, как он их пожирал, – сказал Феликс. – Как грязная скотина.
   Он пытался раззадорить себя.
   Пирожные оказались шоколадными эклерами – доктору было нетрудно отделить верхнюю половину и положить по толике порошка в темный крем. Остальные следили за движениями рук доктора, словно учились делать так сами, в следующий раз.
   Никто не произнес ни слова, пока доктор, нашпиговав последнее, десятое пирожное, не распрямился и ссыпал остатки порошка в коробку.
   – Что-то спина болит, – сообщил он, – видно, погода меняется.
   Штабс-капитан Васильев, единственный из всех, нашелся и ответил:
   – Судя по приметам, грядут морозы, и значительные притом.
   – А в рюмки будем насыпать? – спросил Феликс.
   – Рискованно, – сказал доктор. – Он может заподозрить, если Феликс Феликсович откажется пить с ним. Лучше не рисковать.
   – А пирожные? – спросил Пуришкевич. – Князь тоже откажется.
   – Я не люблю сладкого, – сказал Юсупов. – Григорий знает об этом.
   – Следует сделать на столе некоторый беспорядок, – вдруг заговорил Великий князь. – У вас были гости и ушли. А убрать не успели. Разоренный стол вызывает доверие. Одни гости ушли, другие пришли, вы человек гостеприимный, но порядка в доме нет.
   Феликс хотел было возразить – порядок в доме был. Но спохватился. Великий князь обращался не к нему, а к Распутину.
   Все придвинулись к столу и с облегчением начали разрушать созданную слугами картину – наливали в чашки чай, разворачивали конфеты и оставляли их рядом с блюдцами. Васильев даже плеснул чаю на скатерть и выдержал осуждающий взгляд хозяина дома.
   Пуришкевич налил себе мадеры, выпил и потом спросил:
   – А вы уверены, доктор, что не успели отравить?
   Все нервно засмеялись, смеялись долго, не могли остановиться.
   – Пора ехать, – сказал Феликс, самый молодой, но и самый выдержанный и холодный.
   Доктор первым перестал смеяться. Еще вчера было обговорено, что он поведет автомобиль, потому что с этого момента ни один из слуг, даже самых верных, допущен к тайне не будет. Кроме доктора, вести авто было некому – у Васильева рука на перевязи, Пуришкевич и близко к машине не подходил – его возили на думском авто. Вот и остался толстый Лазаверт, единственный безыдейный заговорщик. Ему что мертвый Распутин, что живой – было безразлично.
   Наверху в кабинете Феликс приготовил доктору костюм шофера – кожаную куртку, фуражку с квадратными очками, прикрепленными к околышу, краги. Костюм был тесноват, но доктор не жаловался, ему трудно было подобрать костюм по размеру.
   Там же Юсупов облачился в длинную доху и меховую шапку со спущенными наушниками, чтобы скрыть лицо.
   Потом в кабинете присели на дорожку. Словно перед долгим и опасным путешествием, к Северному полюсу.
   – С Богом, – сказал Дмитрий Павлович как старший по званию.
   Гости втроем остались наверху и приготовились к долгому ожиданию, а князь с Лазавертом сошли во двор, доктор сел на водительское место, а князь стал крутить заводную ручку. К счастью, мотор был славным, английским «роллс-ройсом», несмотря на мороз, завелся после нескольких оборотов.
   Во дворе осталась вторая машина, Великого князя.
   Через несколько минут автомобиль остановился у дома 64 на Гороховой.
   Автомобиль остался на улице, не доезжая нескольких саженей до дома, а Юсупов пошел к воротам. Там стоял дворник, он не хотел пускать Феликса, но тот сказал, что господин Распутин его ждут и велели прийти с черного хода, чтобы не беспокоить агентов охранки.
   Дворник не узнал князя, на что тот и рассчитывал, оставаясь в темноте за воротами и поднимая воротник дохи, словно замерз. Пришлось дать ему четвертной. Дворник помял ассигнацию в пальцах и пропустил гостя.
   В черном ходе было темно. Завизжала, кинулась из-под ног кошка. Все-таки Россия – всегда Россия, размышлял Юсупов, ощупью поднимаясь наверх. В доме живет диктатор империи, его надо охранять днем и ночью. И что же? Охранники сидят в парадном подъезде, а с черного хода любой может подняться к старцу неузнанным, в худшем случае подкупив дворника. Ну ладно, не хватает агентов – так повесьте лампочку!
   Феликс не был уверен, нужная ли ему дверь перед ним. Но на дверях черного хода не было табличек с номерами квартиры.
   Он тихонько постучал, рассчитывая на то, что если квартира чужая, то обитатели ее спят и не услышат, что кто-то скребется с черного хода.
   Тут же из-за двери послышался приглушенный голос старца:
   – Кто там?
   – Григорий Ефимович, это я, Феликс. Приехал за вами, как договаривались.
   Оба таились, словно мальчишки, которые собрались за яблоками в монастырский сад.
   Загремела цепочка. Затем скрипнула задвижка – без помощи хозяина с черного хода войти нелегко.
   На кухне тоже было темно. Только у Распутина в руке свечка.
   – Ты чего закрываешься? – Распутин подозрительно смотрел на шапку с опущенными ушами и поднятый воротник.
   – Мы же сговорились, – нашелся Юсупов, – чтобы сегодня про нас никто не знал.
   – Верно, верно, – сказал старец.
   Он тоже был взволнован – он ждал визита в знатный дом, ибо был тщеславен и в глубине души пресмыкался перед знатью. Потому проклинал и клеймил князей и графов за то, что не любят народ и не помогают государю править Россией.
   Они прошли в спальню, где Распутин, бывший до того в длинной ночной рубахе, натянул черные бархатные шаровары, белую шелковую рубашку, вышитую васильками, подпоясался малиновым шарфом. И сразу стал похож на скомороха или на актера, изображающего русского мужика. Шуба и бобровая шапка валялись на сундуке, и Распутин молча одевался, потом сунул ноги в высокие валенки.
   – Теперь и идти можно, – сказал он.
   Теперь и умирать можно, мысленно поправил его Юсупов.
   – Ну что, сначала к цыганам или потом? – спросил старец. – А то ждут нас там.
   – Можно и к цыганам, – стараясь казаться равнодушным, произнес князь.
   Распутин сразу всполошился.
   – А что? К тебе нельзя? – спросил он. – Мамаша приехали?
   – Не беспокойтесь, – сказал Феликс. – Мама с Ирэн в Крыму, еще не приехали. У меня сегодня товарищи были, да разъехались.
   – Не люблю твою мамашу, – признался старец, направляясь к кухне. – Небось с теткой Лизаветой дружит. Они все на меня матушке клевещут. Матушка мне их клеветы сразу передает. Не получится у них.
   Во дворе старец сказал:
   – Хочу посмотреть, как ты дворец отремонтировал. Люди хвалят, говорят, как царский.
   – Сейчас и посмотрите, – сказал Феликс.
   Вдруг его начала молотить дрожь, и он, чтобы скрыть ее, сказал:
   – Что-то сегодня мороз сильный.
   – К утру еще сильнее будет, – ответил Распутин. – А ко мне днем Протопопов приезжал. Знаешь зачем? Не выходи, говорит, из дому два дня. Есть сведения, что тебя ночью убивать будут. Или сегодня, или завтра. Ничего себе, даже охранить не могут. За что им батюшка деньги платит?
   Распутин говорил не уставая, ворчал, но без злобы, хотя Феликсу, конечно же, было страшно слушать эти слова, – словно старец испытывал его, намекал на то, что обо всем ему известно.
   – Поедем, поедем. – Князь старался казаться спокойным. Он взял с сундука шубу и стал надевать ее на Распутина. Если бы нож – сейчас бы ударить его – никто не догадается. Или еще лучше – пистолет! Нет, так нельзя, у него в комнатке за кухней прислуга спит.
   – Деньги-то, деньги забыл! – Распутин вырвался, открыл сундук. Пачки денег лежали там, завернутые в газеты. Распутин вытаскивал деньги из бумаги и совал в карманы шубы.
   – Столько денег? – Князь не удержался, вопрос получился глупым.
   – Сегодня получил, – ответил старец. – Добрые люди принесли. Мне добрые люди много денег приносят, а я их на добрые дела пускаю. Я их и не считаю, на что мне деньги считать, что я – Митька Рубинштейн, что ли?
   Распутин рассмеялся, но, когда пошли по черному ходу, оборвал смех, чтобы не разбудить прислугу.
   Они очутились на площадке лестницы. Дверь закрылась, и наступила полная темнота. Юсупову стало страшно, как никогда в жизни. Он даже присел от страха, опершись о стену, – сейчас Распутин задушит его, обязательно задушит. Он обо всем догадался и только ждет момента, чтобы разделаться с Феликсом.
   Князю было страшно жалко себя, такого молодого, талантливого, красивого, у которого вся жизнь впереди. И какое право имеет этот темный старец, мошенник и совратитель женщин, убить его?
   Он хотел закричать, но крик не получился, а снизу, с нижней площадки лестницы, послышался грубый голос Распутина:
   – Ты чего застрял? Темноты боишься, что ли?
   – Иду. – Феликс не сразу заставил себя последовать за старцем. Внизу хлопнула дверь. Распутин вышел во двор.
   В доме Распутин хотел было идти наверх, к кабинету, но Юсупов за рукав шубы потащил его вниз.
   – Там все накрыто, – сказал он.
   Только бы друзья не зашумели! Распутин чуткий, как лесной зверь.
   – Почему в подполе? – удивился Распутин. – Ты мне не говорил. Что же, ты меня в дворницкой принимать будешь?
   – Я люблю те покои. – Юсупов вел его вниз по лестнице, толкнул дверь в подвал. – Никто не побеспокоит, можно с друзьями посидеть. У меня сегодня уже были, только ушли. Видишь, я слуг отпустил, некому со стола убрать.
   – Ну и правильно, что отпустил. – Вид стола с остатками чаепития успокоил Григория. Он повесил шубу на вешалку в узкой комнате, а сам прошел в столовую. Но садиться не стал, а повторил: – И чего этот Протопопов меня оберегает? Я ведь заговорен от злого умысла. Пробовали, не раз пробовали меня жизни лишить, да Господь все время просветлял. Вот и Хвостову меня погубить не удалось. Прогнали Хвостова, где он? А я вот тут, добро людям несу. А кто меня тронет, тому плохо придется.
   Если бы Юсупов был в заговоре одинок, если бы не было товарищей, что сидели над головой, шептались и ждали, он не посмел бы тронуть старца. Но сейчас отступать нельзя – жизнь один раз дается, сегодня не сделаешь обязательного, и упустил свой жизненный шанс!
   – Шоффер у тебя толстый, на шоффера не похожий. Иудей?
   – Француз, – сказал Феликс. – Жан.
   – И лицо у него такое странное – где я его видел?
   – Да в моей машине и видел.
   – У тебя другой был, рыженький.
   – Они сменяются, – сказал Юсупов.
   Им овладело нетерпение. Надо все сделать скорее – пока не сорвалось. Как будто тянешь тяжелого сома и думаешь, порвет ли он леску – еще минутку… уже берег близко. Но вот сорвался, ушел в глубину!
   Распутин уселся за стол, оглядел тарелки и блюда, словно полководец поле боя с вершины холма.
   Юсупов сразу подвинул ему блюдо с пирожными.
   – Вы эклеры любите, Григорий Ефимович, – сказал он.
   Несколько секунд пальцы Распутина висели над блюдом с пирожными, потом он убрал руку.
   – Нет, сладкие больно.
   – Мадеры?
   Все. Охота началась. Сомнения покинули Феликса. Он знал, что Распутин не выйдет отсюда живым.
   Юсупов налил чаю. Самовар был велик и потому не остыл. Но угли в нем потухли. Распутин пил, не замечая, что чай едва теплый. Он начал рассуждать о том, как спасет Россию, и перешел на близкую свадьбу дочери, которую отдавали за офицера, георгиевского кавалера, что его весьма волновало – он вот-вот породнится с настоящим дворянином.
   Разговаривая, Распутин протянул снова руку и взял пирожное с блюда. Юсупов смотрел, как он подносит пирожное ко рту, как рот раскрывается, шевелятся губы, а пальцы у Распутина – плохо мытые, с черными ногтями.
   Юсупов готов был закричать заговорщикам: «Он съел пирожное! Конец! Сейчас он упадет!»
   И было не страшно – только бы скорее кончилось.
   – Ты чего так смотришь? – спросил Распутин. – Будто привидение увидал.
   Распутин засмеялся. Он не боялся в гостях у князя. Почему-то в его голове жило убеждение, что князья гостей не обижают.
   Он взял еще одно пирожное.
   Юсупов налил в бокал мадеры.
   – Попробуйте, Григорий Ефимович, – сказал он. – Из Ай-Тодора, с наших виноградников.
   Распутин отпил мадеры, похвалил ее и спросил:
   – Ну, поедем к цыганам? Чего здесь засиживаться?
   – Поедем, конечно, поедем. – Он утвердительно кивал и ждал, когда же Распутин будет падать?
   В подвале пахло дешевым одеколоном Распутина и ваксой. Хорошо, что не дегтем сапоги мажет.
   Мадера Распутину понравилась, и он пил бокал за бокалом, закусывая отравленными эклерами. На блюде, их почти не осталось. Неужели доктор что-то спутал? Нет, так не может быть! Я не соберусь с силами повторить все снова!
   Распутин поднес руку к горлу и отставил рюмку.
   – Вы что? Болит? – с надеждой спросил князь.
   – Нет, просто першит, – ответил старец.
   Он ласково улыбнулся князю, и тот понял, что еще минута – и он убежит отсюда.
   И вдруг выражение лица старца изменилось. Его брови сошлись к переносице, лоб пересекся морщинами. Он дышал быстро и лихорадочно.
   – Что с вами? – с надеждой спросил князь.
   Распутин уронил голову на руки и глухо произнес:
   – Налей чаю. Жажда мучает.
   Юсупов начал наливать чай, он видел, как трясутся его руки, но остановить дрожь был бессилен. Только бы не заметил Распутин… Ну почему он не умирает! Он же должен давно умереть!
   Неожиданно Распутин уперся ладонями в стол и поднялся. Сделал несколько шагов по комнате, увидел гитару Юсупова.
   – Сыграй, голубчик, что-нибудь веселенькое, – попросил он. – Люблю, когда ты поешь.
   Юсупов покорно взял гитару. Тяжкое, тупое чувство провала овладело им.
   Он запел «Степь да степь кругом…».
   – Не то, – сказал Распутин, – совсем не то. Я же веселенького просил.
   – Не могу, – искренне ответил Юсупов, – настроение невеселое.
   Юсупов пел и смотрел на часы.
   Оказывается, уже пошел второй час, как Распутин сидит в подвале.
   – Спой еще, к цыганам не поеду, – сказал Распутин. – Тяжко мне…
   Он прикрыл глаза, словно задремал.
   Более Юсупов не мог выдерживать этого поединка.
   – Я сейчас приду, – сказал он.
   – Ты куда?
   – По-маленькому, отлить, сейчас вернусь.
   – Ну иди, потом и я схожу. – Распутин вяло улыбнулся.
   Юсупов выбежал из комнаты и в несколько прыжков преодолел два пролета лестницы.
   Его шаги услышали. Когда он распахнул дверь, за ней стояли Пуришкевич и Васильев.
   Юсупов приложил палец к губам.
   – Он жив? – спросил Великий князь. – Не вышло?
   – Яд не подействовал! – сказал Юсупов.
   – Этого не может быть! – откликнулся доктор. – Как медик я ответственно заявляю вам, что яд совершенно свежий и доза его достаточна, чтобы убить роту.
   – Может, он выплюнул? – спросил Пуришкевич.
   Юсупов только отмахнулся. Ему показалось, что за спинами его сообщников стоит знакомый человек, которому здесь быть не положено, но он никак не мог приглядеться к нему и узнать.
   – Мы пойдем все вместе, – сказал Пуришкевич, – мы накинемся на него и задушим.
   Все двинулись к выходу из кабинета. Ими руководило нетерпение, чувство волчьей стаи.
   Феликс расстался с Распутиным, но не со страхом перед ним. Он представил себе, как, мешая друг дружке, вся эта компания вваливается в подвал и Распутин, который жив и здоров, встречает их, подняв стул или схватив в руку бутылку вина. Еще неизвестно, кто возьмет верх.
   – Стойте. – Князь загородил соратникам дорогу. – Я сам. Мне только нужен револьвер. Дмитрий Павлович…
   Дмитрий Павлович был в походной форме, ремень через плечо, на нем кобура.
   Великий князь не раздумывал, расстегнул кобуру и протянул револьвер Юсупову.
   Возвращаться в кабинет не стали. Так и стояли на лестнице, уверенные в том, что ожидание вот-вот закончится.
   Юсупов оказался почти прав.
   Распутин был жив. Он сидел за столом, опустив голову. Юсупов стоял в дверях, сжимая за спиной рукоять револьвера, сейчас бы и выстрелить… Распутин поднял голову и мрачно поглядел на князя.
   – Чем ты меня отравил? – спросил он. – В животе все жжет. Дай-ка мадеры. Может, полегчает?
   Юсупов вздохнул с облегчением. Можно еще на минуту отложить убийство.
   Свободной рукой он налил в рюмку мадеры, Распутин выпил ее одним глотком.
   – Так-то лучше, – сказал он. – А теперь поехали к цыганам.
   – Поздно, – ответил Юсупов.
   – Они привыкли. Бывает, в Царском задержат меня дела, так я ночью на авто к ним еду. Они ждут. Мыслями-то я с Богом, а телом с людьми.
   Он подошел к буфету. Внутри на полке стояло хрустальное распятие.
   – Красивая вещь, – сказал он.
   – Вы бы помолились, – помимо воли вырвалось у Юсупова.
   Распутин обернулся к Феликсу и смотрел на него покорно, внимательно, как будто не узнавая.
   Юсупов повторял про себя: «Господи, дай мне сил! Дай мне сил. Господи!»
   Он вынул руку из-за спины, поднял пистолет и направил его на старца.
   Странно, но тот не увидел этого движения. Он ждал.
   Покорно, как будто они с князем сговорились заранее.
   Куда стрелять? В сердце?
   Юсупов прижал дуло револьвера к розовой рубашке и нажал на спуск.
   Распутин страшно взревел, как раненый зверь.
   Он грузно повалился навзничь на медвежью шкуру, покрывавшую пол.
   На выстрел откликнулись нетерпеливые громкие шаги – остальные заговорщики кинулись по лестнице вниз, кто-то из них неловко задел выключатель, и свет в подвале погас.
   Кто-то налетел на Юсупова, вскрикнул. Юсупов боялся ступить в сторону, чтобы не наступить на труп.
   – Свет! – закричал он. – У двери выключатель.
   Свет вспыхнул почти сразу.
   Комната была полна людьми. Распутин лежал навзничь, кулаки сжаты на груди, на розовой рубашке расплывается кровяное пятно.
   – Он жив, – прошептал Пуришкевич.
   Лицо Распутина подергивалось от судороги. Будто он силился открыть глаза.
   Юсупов поднял было пистолет, но остерегся выстрелить.
   Он не хотел, чтобы кровь залила медвежью шкуру.
   Лицо Распутина застыло, кулаки разжались.
   – Все, – сказал Лазаверт, но наклоняться и проверять не стал – ему было достаточно того, что он видел.
   Юсупов наклонился, Пуришкевич помог ему, и они стащили тело с медвежьей шкуры на каменный пол.
   И тут все забыли, что делать дальше. Конечно, был план вывезти тело на речку и кинуть в прорубь подальше от дворца, но сразу перейти к этому прозаическому делу не хотелось. Да и Юсупов был так измочален последними часами. Холодный Дмитрий Павлович произнес слова, которых все ждали:
   – Я предлагаю, господа, подняться в кабинет и выпить по рюмке за успешное завершение нашего предприятия.
   На лежащего в углу Распутина никто не смотрел. Даже любопытства не было. А может, боялись его.
   Все с облегчением потянулись прочь из подвала. Юсупов вышел последним, выключил свет и запер подвал на ключ. Он не хотел, чтобы кто-то случайно забрел туда и увидел.
   Лестница была освещена скудно, и Юсупов, поднимавшийся последним, посмотрел наверх – еще на пролет. Но там было темно и пусто. И все же тревога его не оставляла.
   Сначала в кабинете было тихо. Юсупов сам разлил по рюмкам мадеру, такую же, какой угощал Распутина.
   Дмитрий Павлович коротко поблагодарил Феликса от имени нации за его подвиг, и все стоя выпили за здоровье князя.
   Затем занялись делами.
   Лазаверт в виде шофера и штабс-капитан Васильев, изображавший Распутина – в его шубе и шапке, а также Великий князь, сжавшийся на заднем сиденье, инсценировали отъезд Распутина из дворца – мало ли кто мог следить за Юсуповым!
   Машина должна была завезти Дмитрия Павловича в его дворец, чтобы он мог пересесть в свой, крытый автомобиль и вернуться на нем к Юсупову. На этом автомобиле и вывезут тело Распутина.
   Приготовления заняли несколько минут. Переодетый Васильев и его спутники покинули дворец. Юсупов остался в узкой прихожей подвала, откуда только что вынесли распутинскую шубу.
   В доме, кроме него, оставался лишь Пуришкевич, который поднялся в кабинет и набрасывал что-то в большом черном блокноте, возможно, свою завтрашнюю речь в Думе. Завтра перед освободившейся от кошмара Россией откроются новые дали.
   Смутная тревога мучила Юсупова. Не могло все так легко и просто кончиться – неправильно это.
   Он прошел в большую комнату. Распутин все так же лежал на полу. Лишь пятно крови на рубахе расплылось шире. Нет, он мертв, он не мог остаться живым!
   Юсупов смотрел на Распутина и думал, почему он не жалеет его и вообще не испытывает никаких чувств. Как будто не имеет к смерти этого чернобородого человека никакого отношения.
   И вдруг у него все внутри сжалось.
   Веко Распутина заметно дрогнуло.
   Старец сначала открыл левый глаз, затем правый.
   Он смотрел на Юсупова. Будто только что проснулся.
   Это кошмар, такого быть не может…
   Ноги приклеились к полу, он хотел крикнуть, но голос не повиновался.
   Вдруг Распутин вскочил на ноги. Нет, так не поднимается немолодой, почти убитый человек. Он вскочил как резиновая игрушка – подпрыгнув – и тут же вцепился в горло Феликсу.
   – Феликс! – повторял он негромко, но со злобой… а может, с мольбой?
   – Феликс…
   Юсупов все же вырвался, потому что в нем удесятерились силы, – он боролся за свою жизнь.
   Он кинулся прочь и, столкнувшись, чуть не сшиб с ног человека, который от дверей снимал ручным переносным аппаратом эту страшную сцену на синема.
   В тот момент Юсупов был слишком перепуган, чтобы его узнать и даже удивиться его появлению.
   Он ворвался в кабинет и закричал Пуришкевичу, уютно устроившемуся за княжеским письменным столом:
   – Он жив! Он уйдет!
   – Револьвер! – Пуришкевич вскочил из-за стола. – Где ваш револьвер?
   – Я вернул его Великому князю! А ваш? Дайте ваш!
   – Нет, – отрезал Пуришкевич.
   Если до того момента он был лоялен и довольствовался вторыми ролями в спектакле, то сейчас наружу вырвалось его действительное отношение к Юсупову:
   – Вы умудрились погубить дело, мальчишка! Теперь пора действовать мужчинам.
   Может быть, это была цитата, может быть, Пуришкевич придумал эти слова когда-то по другому случаю. Но сейчас он был грозен и убедителен.
   Он бегом направился к двери, отстранил темную тень – человека со съемочным аппаратом, и выбежал на лестницу.
   Он увидел, что Распутин уже поднялся из подвала на лестничный пролет.
   – Он не выйдет! – крикнул Юсупов. – Там заперто.
   Но на деле дверь была открыта.
   Распутин скрылся в темноте за дверью.
   Остался лишь его хрип и невнятный звук голоса.
   Юсупов прислонился к стене. У него опустились руки.
   Все впустую! Погибла жизнь. Тюрьма, может, казнь – и за что? Он же все сделал. За всех!
   – Нет! – закричал Пуришкевич. – Не позволю!