Бурдон Сильвия. Праздник любви

   Второй клиент был похож на испанца. Он отстрелялся быстро, как из базуки. Опять спускаюсь. В баре несколько кобыл в ожидании клиентов подпиливают ногти и жуют жвачку.
   В два часа утра новость: к нам прибыло несколько военных, находящихся в увольнении. Мне достался самый толстый. Я уже писала, что безобразие производит на меня особенное впечатление, жирное тело вызывает у меня опьяняющие приливы желания. У него бриолин на волосах, золото – на зубах и на руках – кольца: мой идеал. Он притерся ко мне и хотел сразу же идти наверх. Помня наставления патрона, я стала уговаривать его сначала выпить. Но офицер продолжал настаивать, и мы пошли сразу в постель. Он – в нижнем белье, я – в трусиках. Это был океан жира, который возбуждал меня. Я начала его ласкать, а он пожирал меня своими сине-зелеными глазками, боясь прикоснуться ко мне. К несчастью, его эрекция напоминала разлив Березины при отступлении Наполеона. Я стала лизать его Аустерлиц, ласкать его Сольферино, возрождать его Бир-Хакейм – военные действия продолжались. Очень довольный, он отступил на заранее подготовленные позиции и заплатил мне тысячу гульденов, воздавая должное моим усилиям. Спустившись вниз и сообразуясь только со своей совестью, я протянула эту тысячу гульденов хозяину. Разразился скандал! Он закатил ужасную сцену, обвинив меня в том, что я обворовываю клиентов, и, гордый, вернул 900 гульденов офицеру: «У нас порядочное заведение». Эта сцена вызвала у меня отвращение. Я обозвала патрона малоприличными словами и решила, что с меня довольно, пора заканчивать карьеру проститутки. Я возвращаюсь в отель, звоню в Париж и прошу Жерара приехать за мной. В этот вечер я плакала впервые за много лет от ярости, от отчаяния, от человеческой глупости, которая так часто разрушает лучшие человеческие побуждения.
   Максим… Ах, Максим! С ним я разыграла комедию под видом проститутки, вызываемой по телефону. Он любил Баха, Моцарта, «Битлз» и меня. Это был маленький, педантичный, опрятный старичок. У него уходило не менее тридцати минут, чтобы снять с себя брюки, галстук и рубашку. Он приходился дядей моему другу Жозе. Как-то раз он попросил Жозе познакомить его с молодой дамой полусвета, которая согласилась бы раз в месяц поддержать его иллюзию чувствовать себя прекрасным денди, которым он был, вероятно, в начале века. Я решила, что есть возможность приятно развлечься.
   Мы с ним встретились в отеле: я примерно представляю себе его вкус и поэтому надела кокетливую шляпку, туфли на высоких каблуках и прозрачное платье, которое мне напоминало мою неудачу в Голландии. Я смотрела на него, а он созерцал меня и не верил своим глазам. Он сразу же положил на подушку 500 франков, сказав, что считает за честь познакомиться со мной, и спросил, не сможет ли он что-нибудь сделать для меня и позволю ли я называть себя «дорогая». Он трудился надо мной не более пяти минут и закончил полумертвый от одышки. За пять минут – банковский билет в 500 франков: хорошая сделка. Вечер я провела с Жозе за роскошным ужином. Я виделась с Максимом всего шесть раз; однажды Жозе сообщил, что обнаружил его мертвым в постели какого-то отеля. Он лежал обнаженный и улыбался. Может быть, какая-нибудь другая Сильвия была с ним в его последний момент жизни. Прекрасная смерть. Я храню о Максиме самые нежные воспоминания.

ТИШЕ, ИДЕТ СЪЕМКА!

   Меня пригласили сниматься в кино, называемое порнографическим, из Международного оргиастического союза. Одна из основных задач этой ассоциации свободного обмена состоит в создании наилучших дружеских контактов с любителями секса всего мира. Сейчас я могу свободно ехать в Амстердам, Нью-Йорк, Милан – повсюду, где есть мужчины и женщины, для которых праздник любви – важная часть жизни. На одном из вечеров я встретила одного из голландских королей секса – Альберта ван Шрамма. Он организует вместе со своей женой великолепные встречи в их доме, специально оборудованном для групповых торжеств. У Альберта я впервые открыла для себя прелести садомазохизма, но не будем преждевременно разрушать наши впечатления, как говорила графиня Сегюр перед тем, как отстегать плетью графиню Ростопчину. С Альбертом у меня связано возникновение желания сниматься в порнографических фильмах. Был конец 1972 года, когда на экранах Франции стали появляться порнографические фильмы. Альберт познакомил меня с одним из своих друзей, Лассом Брауном, который снимал в Амстердаме небольшие фильмы на 8-миллиметровой пленке, предназначенные для просмотра в узком семейном кругу. Эти фильмы регулярно конфисковывались таможенниками у французских, немецких или японских туристов, возвращавшихся из Голландии или из Скандинавских стран: именно с этим я связываю распространение в семидесятых годах занятий онанизмом среди французских таможенников.
   Жерар, в то время мой основной любовник, мечтал запечатлеть меня на кинопленке. Его интересовало все, что могло бы угодить моему эксгибиционизму. Я позвонила Брауну, и он пригласил меня в Голландию. Я отправилась туда с моей подругой, с которой мы снялись там за неделю в трех небольших сюжетах. Съемки сразу же затянули меня, и я поняла, что здесь я смогу по-настоящему раскрыть свои способности.
   На съемках я впервые встретила Яна, голландского писателя, который и до сегодняшнего дня – мой раб. Сюжет картины довольно прост: мы едем в загородный дом, где он нас ждет. Мы с подругой не чужды садомазохизма, заставляем его ползать на четвереньках, лаять, есть траву, стегаем его плеткой.
   Перед началом съемок я увидела невысокого человека с ранней сединой в волосах, молча сидящего в углу. Я обратилась к нему: «Подойдите сюда», а он с готовностью ответил: «Yes, my lady». Таким необычным было наше знакомство. Я почувствовала, что с его стороны возникло какое-то желание поклонения, и быстро подхватила и поняла правила игры, которая уже меня захватила.
   Я была затянута в черную кожу с вырезами, где грудь, и в самом низу. Я велела ему лизать мои сапоги, что он и исполнил с наслаждением. Все члены съемочной группы смотрели на нас как завороженные. Моя подруга хотела остановить съемку, но оператор начал снимать. Я ударила Яна, потом он меня, восклицая: «Thank you, my lady». Я схватила нож, начала наносить ему удары по бедрам. Появившиеся царапины потом смазали спиртом, но оператор снимал льющуюся кровь. Подруга умоляла меня остановиться, но режиссер, видя исступление на наших лицах, велел снимать дальше. Потом эту сцену вырезали, так как сочли ее чрезмерной даже для порнографического андеграунда. Но я думала только о новом чувстве, которого я не испытывала прежде, о новых отношениях между страждущими идти до конца навстречу друг другу. И мне захотелось идти дальше по этой новой дороге.
   Второй фильм снимался на берегу моря. По сюжету – это пикник, для которого в кондитерской на улице Пасси испекли шесть тортов с кремом. Но мы нашли им другое применение. Все отверстия женщин заполнили вишенками со взбитыми сливками, мужские члены преобразовались в юбилейные свечи, а женские груди стали сладкими, как рахат-лукум. Потом нас всех намазали смесью взбитых яиц с кусочками миндаля, шоколада и цукатов; мы, перемазанные, как какое-нибудь экзотическое племя туземцев, закончили наш карнавал с веселым хохотом, поедая вкусный десерт, вылизывая изо всех мест и перемазываясь еще больше. В нашей группе самой разыгравшейся была будущая порнозвезда, которая заявила через три года, что никогда не принимала участия ни в каких «аномалиях». Этот отказ от прошлых поступков кажется мне наиболее законченной формой безответственности и неуверенности в себе, кстати, достаточно распространенных в сфере деятельности, скрывающейся под грифом «X».
   Первые опыты в кино увлекли меня. Съемочная группа очень симпатичная, гонорары достаточны для безбедной жизни. Смысл моей работы я видела в том, чтобы меня могли смотреть тысячи зрителей, купивших эти фильмы, и это давало мне больше удовлетворения, чем то, которое я могла получить, заниматься любовью с десятками из них. Мою радость я могла бы сравнить с чувствами Вивьен Ли, открывшей для себя Кларка Гейбла на съемках фильма «Унесенные ветром».
   После возвращения в Париж в течение двух лет я не думала об участии в порнографических фильмах, и у меня не было мысли связаться с французскими постановщиками этого кино. Но так было до того дня, когда моя подруга пригласила меня на частный просмотр фильма Жозе Беназефа, основоположника французского порно. Во время просмотра я восклицала: «Что это за фильм? Они же не по-настоящему занимаются любовью, это вранье, ведь ничего не происходит!» До этого я никогда не видела Беназефа, а оказалось, что он сидит рядом со мной. Ледяная реакция. Моя подруга заволновалась, предполагая, что моя карьера на этом кончилась, не успев начаться, хотя мне на это было наплевать. Она попыталась устранить неловкость и наладить наш контакт. Мы с ним все-таки встретились, и все прошло хорошо. Беназеф оказался очаровательным человеком; иногда на площадке он был отвратителен, но я считаю, что это его защитная реакция, чтобы скрыть природную застенчивость. До этого я никогда не считала, что снимаюсь в кино профессионально, даже когда мне платили 5000 франков за пять дней съемки. С Беназефом я снялась в «Похотливой вдове», «Развращенной горничной» и в других глупостях подобного рода. Но я была сильно разочарована, так как настоящих любовных сношений там не было. Была просто имитация любви, и это повергло меня в грусть. Если я согласилась сниматься в этом жанре, то я сделала это не ради денег, но для того, чтобы найти новый источник наслаждений.
   Я хорошо уяснила себе, что порнографическое кино во Франции неинтересное и убогое. В этом жанре кино самая большая плотность глупости на квадратный метр. Конечно, есть прекрасные ремесленники, честно делающие свое дело, и хорошие постановщики, которые не стыдятся поставить свою подпись под своими произведениями. Но совершенно беспросветными представляются мне случайные проститутки, ставшие порнозвездами, а также бедные служащие, получающие в своих бюро за восьмичасовой рабочий день 2500 франков в месяц – зарплату, которую они могут заработать за два или три дня съемок. Предоставляю читателю оценить атмосферу, царящую на съемках фильмов, основой которых должна стать любовь, а воссоздающие ее трудятся, как будто они на заводе, и в то время, когда они раздвигают ноги, думают только об одном – чтобы поскорей покончить со всем этим.
   У девушек, которые приходят сниматься в порнокино, – мировоззрение подмастерьев. У них нет никакой индивидуальности, никакой инициативы, они только и ждут, чтобы режиссер сказал им: «Поверни голову так, раздвинь ноги так» и т. д. Некоторые отказываются идти до конца во имя своей дальнейшей карьеры. Эти особы с ампутированной корой головного мозга взяли за идеал Элизабет Тейлор – и вот результат: с постепенным воцарением на экране настоящей порнографии они становятся не нужны. И сегодня железный закон кино под грифом «X» гласит: или ты развратна по-настоящему, или ты без работы.
   Теперь я много снимаюсь: «Секс, который говорит», «Сахарная проститутка» и другие, снятые по достаточно инфантильным сценариям, но уже имеющие особый отпечаток изысканности. Продюссеры и постановщики меня знают: некоторые считают меня сексуальной хищницей, фанатичным монстром и меня боятся.
   Каждый раз, когда я предаюсь разврату перед камерой, они стыдливо опускают глаза. Я думаю, что когда-нибудь заставлю этих деликатных режиссеров по-другому смотреть на жизнь. Работая под светом юпитеров: я иногда бросаю на них влекущие взгляды, но не знаю, смогут ли они оценить их. Каждый раз, когда режиссер звонит мне, приглашая сниматься в новом фильме, я всегда спрашиваю его, есть ли у него актер, с которым мне было бы интересно заниматься любовью. Подобные вопросы задаю только одна я, ведь только я одна из всех актрис порнокино утверждаю, что люблю жуировать перед камерой. Техническая группа это знает, за это они меня уважают, и у нас превосходные отношения. У меня всегда спокойная совесть. Для оператора основной задачей является хорошо разместить объект в кадре – будь то половые органы, бедра, грудь, – ему все равно. Я люблю профессионализм и недолюбливаю комплексующих молодых постановщиков, под псевдонимом снимающих картины, которые принесут им много денег. И что уж такого стыдного, наконец, в порнокино – ведь это только отражение реальной жизни.
   Я заметила, что, если в фильме представлен половой акт типа семейного, мы страстно дышим, стонем от восторга – все это воспринимается как норма. Но если разыгрываются сцены садомазохизма, зоофилии или геронтофилии, люди приходят в ярость. Однажды во время сцены с Яном, моим голландским рабом, ставшим моим постоянным партнером, какой-то старый кот, неоднократно ходивший смотреть меня в кино, ринулся ко мне: «Вы больны, и, если вы не прекратите заниматься этим, я засажу вас в психушку». Этот рогоносец ничего не понял, перепутал садомазохизм с насилием над личностью. Еще один пример человеческой ограниченности и даже расизма. Я знаю шестидесятилетнего актера, Роберта Лержа, который очень элегантно играл в порнокартинах и даже сцены эрекции выходили у него очень благородно. Однако под предлогом того, что это почти старик, многие девушки испытывали к нему отвращение и отказывались сниматься с ним. Я считаю, что у них просто сыр вместо мозгов.
   Надо было увидеть и почувствовать атмосферу, которая царила на площадке, когда начали снимать первую французскую порноленту с демонстрацией любовного акта между женщиной и собакой. Я знаю, что отныне в антологии французский кинематографии появятся эссе кинокритиков, застегнутых на все пуговицы, с философским анализом собаки в качестве объекта и некой Бурдон в качестве субъекта. Я была единственной французской актрисой, внесшей реальный вклад в защиту животных, но не за круглым телевизионным столом, а воплощенным на практике нежным отношением к этим добрым существам. Дорогие кинолюбители, пришла пора разрушить лицемерие и ханжество, заключающееся в претензиях на любовь к собакам, но без истинного сродства тел и душ. За этот эпизод мне, правда, заплатили по-королевски, но все равно я провела эту сцену с истинным удовольствием, так как это была одна из моих воплощенных фантасмагорий. И здесь у меня нет конкурентов.
   Я знаю некоторых актрис, пардон, комедианток, которые требуют, чтобы все покинули площадку, когда снимается сцена соития с их участием. Также грустно констатировать, что многие режиссеры в этих сценах идут на обман, который становится прибежищем для проходимцев в киноискусстве и отнюдь не свидетельствует об их мастерстве постановщиков. Лично я не могу сказать, что мне когда-либо вставляли палки в колеса. Мне предоставляли почти полную инициативу: режиссеры знают, что я могу делать все и мне не надо имитировать наслаждение, потому что я действительно испытываю его. Операторы хорошо чувствуют, что я бываю на седьмом небе и перед камерой, и перед юпитерами, и перед ассистентами, и под микроскопом. Я никогда не была в роли статиста: каждый раз я воплощаю то, что чувствую и представляю сама собой. Это очень облегчает работу. Сцена, представление – это действительно мое дело. Даже в театре я была в авангарде: почти четыре года я играла роль субретки в Театре Любви на улице Лафонтена в пьесе «Замок разврата». Я не могу утверждать, что диалоги в этой пьесе были на уровне пьес Ануя, а костюмы, как у Леоноры Фини, но все равно это была забавная постановка. В то время в театре еще не занимались любовью на голых досках, и режиссер ужасно боялся, что я чересчур раздвину ноги, представляя таким образом мою Антигону, распростертую перед Креоном. Я видела, что каждый раз, когда я начинала импровизировать, директор театра хватался за голову. И так как я не хотела быть виновницей его инфаркта, то с грустью подавляла свои способности. Потом я совсем порвала с театром: ведь имитация чувств на подмостках сцены не может сравниться с буйством фантазии на сцене реальной жизни.
   Я считаю себя честным человеком. Зритель может сам убедиться, что я никогда не обманываю его и думаю, что таким образом я содействую распространению свободы нравов. В этом смысле я всегда была последовательной и страстной сторонницей передовой либеральной демократии.
   Я не знаю, совпадает ли это со всеобщей государственной программой, но причудливая коалиция коммунистов и христиан и усиление морализаторских запретов отнюдь не свидетельствуют о распространении свободы.
   Надо отдать им должное: они действительно заботятся о теле, и когда я слышу, как папа называет маструбацию смертным грехом, а синдикалист Жорж Сеги мечет громы и молнии против унижающей достоинство порнографии, я вижу, как на горизонте вырисовывается силуэт креста с серпом и молотом, и вижу другую опасность – завтрашнего дня, когда нас может занести сильно влево.
   В любом случае порнокино это только этап в моей жизни. Я не особенно расстроюсь, если меня однажды перестанут приглашать сниматься.
   А пока Жан-Франсуа Дэви попросил меня сняться в фильме, который задуман им как правдивый репортаж об одном дне моей жизни.
   После этого остается только, чтобы я воплотила еще более безумную идею: когда мне исполнится семьдесят лет, рассказала бы о своих сексуальных опытах моим внукам. А в данный момент мне хорошо, я путешествую по всему миру с киногруппой, и меня мало заботит будущее.

СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ – ИМПРОВИЗАЦИЯ

   Жерар был большим поклонником нудизма. Вместе с ним мы посещали самые заветные уголки французского нудизма. Остров Левант, Агджа… Нет ничего приятнее, чем предоставить ветру и солнцу изменить свое тело по самым святым законам матери-природы, которые мы отвергли когда-то. Но к этой первобытной радости примешивается чувство раздражения тем, что бедные нудисты загнаны в гетто. У меня никогда не было желания стать нудисткой и влиться в уже сформированные когорты, чтобы встретить там мужчин и женщин, со священным трепетом распространяющихся о Нудизме с большой буквы. Женщины говорят, что прежде они не осмеливались раздеваться полностью, но однажды они поняли, хвала Господу, что это нормально и свято. Лично я не люблю дикого нудизма. Вспоминаю, как однажды утром я ехала в такси и внезапно на мосту Сюлли попросила шофера остановиться. «Видите ли вы то, что вижу я?»– спросила я у шофера. «О да, это эволюция нравов».
   На берегу Сены совершенно голые девушки и юноши принимали солнечные ванны: кто-то бренчал на гитаре, кто-то играл на губной гармошке, некоторые целовались. Великолепный спектакль, который никто не прерывал. Я счастлива, что наконец-то начинают срывать пломбу лицемерия, навешенную когда-то иудейско-христианским табу на человеческое тело. Одеваться следует либо тогда, когда этого требует холодная погода, либо когда надо обольщать: я ценю язык моды как средство коммуникации для целей привлечения внимания и с точки зрения эстетики. Так, я обожаю сапоги, блузоны с глубоким вырезом и широкие пояса. Время от времени я ношу длинные черные перчатки, но Жерару не нравится, когда я, не снимая их, начинаю ласкать его член.
   Что меня шокирует в некоторых общинах, которые я посещала, так это господствующее там пуританство. Эрекция – явление одно из натуральнейших – вызывает у многих почти инсульт: паника в стаде паршивых овец. Честно говоря, мне кажется, что желание полностью раздеваться бывает только у импотентов.
   Чтобы вернуться обратно к природе, надо сначала полюбить кого-нибудь, так как все последующее проистекает из любви, а этого нет на острове Левант. Но если на острове Левант вам захочется заняться любовью на свежем воздухе, вы должны будете забраться в глубь леса или дождаться ночи и уйти подальше по пляжу, убедившись предварительно, что за вами никто не наблюдает. А оргии нудистов возбуждают не больше, чем заседания Совета Безопасности ООН в момент голосования.
   Полное раздевание не вызывает обостренного возбуждения, и настоящее наслаждение связано только с небольшим беспорядком в одежде. Более того, надо принимать во внимание то зло, которое часто распространяется в лагерях, где собираются нудисты. Одна девушка как-то раз ночью не могла сдержать громкого любовного крика. Вслед за этим целый хор девиц-нудисток стал издавать возмущенные вопли: «Что это такое, это же бордель, идите отсюда в специальные дома, здесь дети, это недопустимо!» Потом эта суматоха едва не перешла в драку. Но тут вмешался Жерар: «Что вы строите из себя пуритан?»– «Я не пуританин, а преподаватель, кроме того, я маоист», – и он стал долго говорить о догматах целомудрия в народном образовании.
   Если уж они так любят природу, их не должны шокировать эрекция или крики любовных восторгов. Я считаю, что натурализм – это геометрическое место обманов, тем более удручающих, так как они выдаются за культуру тела.
   С каждым новым опытом я констатирую, что еще очень многое надо сделать для того, чтобы настоящая свобода стала повседневной нормой жизни. Я люблю ту жизнь, которую веду и которая ведет меня. Тем не менее я хорошо представляю себе, что для кого-нибудь другого счастье заключается в том, чтобы всю жизнь быть с одним любимым человеком. Я отвергаю все догмы, в том числе и догму ложной свободы, когда занимаются подсчетом количества ежедневных соитий как можно с большим числом партнеров. Я достаточно терпима ко всякого рода черезмерностям, но я против свободы для врагов свободы и против терпимости для врагов терпимости.
   По какому праву церковь вмешивается в частную жизнь людей; от имени каких привилегий священники, принявшие обет безбрачия, имеют право произносить речи, касающиеся сексуальной жизни каждого. Это все равно что просить слепого разъяснить картину Пикассо или глухого прокомментировать симфонию Моцарта. Я же не претендую на то, чтобы трактовать Евангелие от Матфея. Вместо того, чтобы запретить проникновение порнографии во Францию, церковникам следовало бы внимательнее присмотреть за своими пасторами, которые сплошь и рядом нарушают обеты, которые они дают добровольно. Но когда надо громко негодовать по поводу эротики, объединяются все: марксисты и кюре, буржуа и профсоюзные боссы, министры и учителя школ. И нет даже психоаналитиков, которые бы не твердили об опасности, подстерегающей их при отмене запретов: «Видите, видите, ведь даже бессознательное имеет структуру запретов, надо и впредь культивировать запретный плод, ведь это связанно с нашим внутренним равновесием…»
   Этот вздор все еще находит отклик в мозгах обывателей. Я ненавижу запреты, откуда бы они ни сходили, и я уверена, что многие думают, как и я. Я отношу себя к либералам, последователям гедонизма – древнегреческого учения, которое целью жизни и высшим благом признает наслаждение. И я знаю, что склонность к наслаждениям не должна откладываться на завтра: слишком много препятствий на пути к удовольствиям. Я знаю, что сегодня мой стиль жизни остается утопическим для большинства людей. Но общество развивается, и во Франции есть прочные традиции свободолюбия. В любом случае к политической идеологии, предписывающей право на удовольствия и на время для удовольствий при подготовке к этой программе, присоединится и мой голос. Я думаю, что по меньшей мере десятки тысяч достаточно умных людей поддержат меня. Но сколько еще кретинов окружает нас.
   Мой друг, американец Джим Хайнес, успешно практикует в области свободной сексуальности. Он организовал в Париже вечер бенефиса Лиги за сексуальное освобождение, основателем которой он сам и является. Я позвала с собой мою компанию: все, что связано с сексом, нам не чуждо. Зал был полон народа: несколько сотен юношей и девушек в возрасте между 18 и 25 годами. Было десять часов вечера, и пока ничто не отличало это сборище от традиционного бала в мэрии. Молодежь самозабвенно танцует: развеваются длинные волосы, бестолково двигаются руки и ноги; интересно, у них в голове такая же дикость?
   Моя натура не терпит пустоты, и после некоторого внутреннего колебания, в котором столкнулись моя лень и вкус к решительным действиям, я решила. Вместе с Жаком мы поднимаемся на подиум и начинаем жуировать. Оркестранты смотрят на нас осуждающе. Ведущий вечера стал нас отчитывать: «Подиум – место для оркестра, а не для сомнительных демонстраций». Мы внедряемся в толпу танцующих, я поднимаю юбку, и мой красиво двигающийся зад предстает перед взорами растерявшихся юнцов. Я продолжаю возбуждать Жака, которого отнюдь не воодушевляет окружающая обстановка. Кто-то ухмыляется: «Им заплатили организаторы за этот спектакль». Глупое животное, не способное сообразить, что надо иметь настоящее желание для того, чтобы устроить такой праздник, и что в Международную лигу сексуальности не входят, если считают наши действия пороком. Мы столкнулись там с одной из самых гнусных особенностей современной Франции – объединением слюнявой совести, похотливости и денег. Ведь очевидно, что эти люди не знают и не могут представить, что черезмерность может быть не только в их ночных поллюциях, а возможность свободы и желания освобождения – не только в учебниках некоторых промарксистско настроенных начальников школ.