Буркин Юлий Сергеевич. Исковерканный мир

   Комсорг Боровко, вскочив снова, застучал карандашом по стакану:
   - Тише! Ребята! Давайте тише! Товарищ Елисеев не может говорить, когда вы хохочете!
   Смех постепенно стих, а Елисеев, воспользовавшись паузой, глотнул воды прямо из графина, пригладил чуб, поправил кобуру и сказал в наступившей уже тишине:
   - Вот. Я закончил. Предлагаю голосовать. Кто за?
   Грушинский и Райхман первыми торопливо подняли руки.
   Они лежали.
   - И все-таки ты должен был согласиться, - сказала Аннушка тихо. Они разговаривали уже больше часа.
   - Да зачем?! Мне хорошо и тут.
   - Нет. Ты мог хотя бы на время убежать от того кошмара, который вокруг нас. А ведь можно там и остаться.
   - Я никуда не собираюсь бежать. И как я могу остаться? Как же тогда ты?..
   - Если бы мы действительно решились на это, ты, я думаю, придумал бы, как перевезти и меня. Но, вообще-то, это я так сказала - в качестве темы для размышления. В конце концов, если бы ты поехал за границу, то смог бы найти там лекарство для папы.
   Дмитрий, подумав, смущенно кивнул:
   - Ты права. Я страшный эгоист.
   Она отвернулась, чтобы он не заметил ни торжествующего выражения ее лица, ни слез на ресницах: единственная возможность заставить его спасти себя сделать так, чтобы он думал, что спасает других.
   - Еще не поздно, - сказала она, боясь, что голос выдаст ее. - Они предложили тебе подумать. Иди завтра же в ЧК и скажи им, что горишь нетерпением выполнить поручение их партии и правительства. А все, что ты нагородил там раньше - полный вздор.
   - Ни за что! Да и кто мне теперь поверит?
   - А ты покайся, скажи, что ненавидишь свое прошлое, что мечтаешь вступить в их партию и строить коммунизм...
   - Да как же это возможно?! - от возмущения Дмитрий даже приподнялся на локтях. - И это говоришь мне ты? Ты?!
   - Да, я, - с вызовом ответила она. - Потому что этой маленькой ложью ты можешь спасти себя и близких тебе людей. А твоя гордыня погубит всех нас.
   - Может быть, ты и права, но ведь есть что-то святое...
   - Гордыня, - устало повторила она и перевернулась на бок. - Знаешь, Митя, давай-ка спать. Утро вечера мудренее.
   ...На этот раз сон не застал его врасплох. Выходило так, что Дмитрий как будто жил сразу двумя жизнями: одной - наяву, и тогда он не помнил ничего ни о Ладжози и его страшных картинах, ни о Перуцци, ни о красавице Бьянке; другой во сне, и тогда уже не существовало ни Эрмитажа, ни ОГПУ. И все-таки какая-то странная неуловимая ниточка крепко связывала эти два мира.
   Вновь превратившись в бесплотный дух, Дмитрий мчался над пустынной ночной равниной. Луна в эту ночь была, конечно же, желтой и нездоровой, собаки, конечно же, выли заупокойную песнь. И повсюду - на кладбищах, на болотах, в каждом темном и опасном закутке - разные нечистые твари перемигивались и злорадно перешептывались друг с другом: "...последняя!.. Он начнет последнюю!.." Но слышали их только те, кого называют "невменяемыми".
   Уже почти привычно пройдя сквозь почву, Дмитрий проник в подземную мастерскую, огляделся и увидел, что на стене ее красуется целых шесть готовых картин. Дни не отличались тут от ночей, художник давно уже потерял счет времени. Время - величина сугубо субъективная. Секунды с иглами под ногтями длятся вечность, а сутки в беспамятстве - не более мига. Порою он ощущал себя древним стариком, а иногда ему казалось, что там, на воле, прошло не более недели...
   Тридцать лет... Знал ли художник, мог ли он хотя бы предположить, что с того мига, когда он согласился выполнить эти холсты, до того, когда на последний из семи ляжет завершающий штрих, пройдет такая бездна времени?.. Не нашел бы он тогда способ лишить себя жизни?
   Но мгновение переливалось в мгновение, и все они сливались в реки лет... Время от времени в подземелье вершились очередные богопротивные безжалостные жертвоприношения, и художник принимался за очередной холст... "Похоть", "Алчность", "Праздность", "Зависть"... Иногда художник, забывая о конечной цели заказчиков, даже увлекался процессом творения. А еще... Какая-то мысль, какое-то открытие, какая-то возможность... Художник, слив воедино весь свой талант, все свои знания и мистические откровения, которые не раз посещали его в этом подземелье, надеялся на что-то особенное... Связанное с последним полотном...
   - Итак, синьор Ладжози, вы почти закончили свою работу, - голос Перуцци помешал Дмитрию разобраться в своих догадках. С удивлением он отметил, что, в отличие от сильно постаревшего художника, Перуцци ни капельки не изменился. Сегодня вы начнете седьмую картину. На ее создание вам отпущено три года и ни дня сверх того. И когда вы закончите ее, ваши мучения прекратятся навсегда. Ведь вы не боитесь смерти, не так ли, любезнейший?
   - Мучения?! - вместо ответа ернически удивился Ладжози и взъерошил пятерней седую шевелюру. - Да разве же это мучения? Я еще никогда не был так захвачен любимым делом, как сейчас.
   И Дмитрий чувствовал, что это правда.
   - Браво! - Перуцци похлопал в ладоши. - Я не перестаю восхищаться вами. Годы не сломили вас, мой друг. И вы что же, довольны своей судьбой?
   - Не нам судить о путях Господа, - ответил Ладжози серьезно.
   - Ну хватит! - злобно сверкнул голубыми глазами Перуцци. - Я, кажется, запретил вам произносить это слово в этих стенах! И довольно разговоров. Сейчас перед вами предстанет очередная жертва. Картина, которую вы начнете нынче же, будет называться "Гнев".
   Перуцци трижды щелкнул пальцами, и двое монахов свели по ступеням в зал немолодого, роскошно одетого человека со связанными за спиной руками и надменно поднятой головой.
   - Как он нас ненавидит, - с усмешкой сказал Перуцци художнику, - в какой безумной, слепой ярости находится сейчас. Его не страшит даже то, что эта ярость будет стоить ему жизни. - Он обернулся к пленнику:
   - Вы и дальше намерены молчать, синьор Винченцо? Учтите: стоит вам сейчас произнести хоть слово, и мы отпустим вас. А промолчите, умрете через несколько минут. Ваш выбор?
   Вельможа презрительно глянул на Перуцци и поднял голову еще выше.
   - Хорошая шея, - сказал тот, принимая из рук прислужника кинжал. - Да и весь он целиком прекрасен в своем гневе, не правда ли? Представьте, Ладжози, этот упрямец дал обет вашему Господу, - произнося это, он брезгливо скривил рот, - что никогда не вымолвит ни слова в присутствии слуг дьявола. Для нас это просто находка. Пока он молчит, мы знаем точно, что ярость его не остыла. Ну?.. - неопределенно спросил он и пощекотал острием лезвия горло вельможи.
   Тот вздрогнул и закусил губу. Монахи затянули заунывную и мрачную песнь.
   - Прелестно, - сказал Перуцци и наотмашь перерубил пленнику кадык. Приступайте, маэстро.
   - С удовольствием, - цинично ответил Ладжози, наблюдая безумным взглядом, как вельможа опускается на колени, левой рукой держась за горло, а правой зажимая рот руками, чтобы не вымолвить ни звука даже сейчас. Между пальцами левой руки бил пульсирующий фонтанчик крови. Ладжози добавил: - Да, прекрасный экземпляр.
   - Дмитрия передернуло от такого непотребного поведения художника, к которому он уже успел проникнуться симпатией. Но что-то подсказало ему, что Ладжози лицемерит. Что своим нарочитым цинизмом он лишь усыпляет бдительность Перуцци. И еще Дмитрию показалось, что незримая ниточка, связывающая его и художника, стала как будто прочнее и ощутимее...
   А тот тем временем окунул кисть в рану уже лежащего на полу вельможи и ловкими движениями принялся смешивать краски на палитре. Он сделал мазок на холсте, а затем искоса глянул на лиловоголовых монахов, словно ему очень нужно было, чтобы они поскорее покинули его. Но те, скрестив на груди руки, бесстрастно взирали на его работу. Ладжози вздохнул, нанес еще один штрих и вдруг остановился. Он медленно оглянулся вокруг, словно что-то искал. Взгляд его блуждал, пока не встретился со взглядом Дмитрия. "Какие усталые, мудрые... и хитрые глаза, - подумал Дмитрий. - Кажется, они могут видеть через стены и через годы... - И внезапно понял: - Да он действительно меня видит!"
   Ладжози еле заметно махнул ему рукой и произнес загадочно-бессмысленную фразу:
   - Для кого-то минует трехлетие, а для кого-то - всего-навсего декада... и перевел взгляд на полотно.
   Дмитрий хотел крикнуть, позвать художника, но, как он ни старался, у него ничего не получалось...
   - Что с тобой, Митя?! - Дмитрий открыл глаза и обнаружил, что Аннушка тормошит его за плечо. - Тебе опять приснился кошмар?
   - Да... То есть нет. - Дмитрий понял, что от нынешнего сна не сохранилось в его душе того неприятного осадка, который оставляли два предыдущих. - Я что, кричал?
   - Да. Ужасно. Перепугал меня насмерть. А что тебе снилось?
   - Мне снилось... - Тут Дмитрий почти физически почувствовал, как содержание только что виденного сна ускользает в пучины его подсознания... Э-э-э... Мне снилась гордыня! - вспомнил он.
   - Какой ты впечатлительный, - улыбнулась Аннушка и откинулась на подушку. - Больше никогда не буду спорить с тобой перед сном.
   - Да-да, не спорь, милая, - сказал он, обнимая ее. - Тем более, что всегда права только ты, а я не признаю этого только из упрямства. Я пойду сегодня в ОГПУ и сделаю все так, как ты сказала. - Он и сам не понимал, откуда пришло к нему это решение, однако твердо знал: он должен так поступить. Хотя бы для того, чтобы помочь Николаю Андреевичу.
   На этот раз у него не было повестки, и, назвав свою фамилию дежурному, он минут пятнадцать прождал, пока его пропустят. Ему вдруг подумалось, что он напоминает сейчас мотылька, упорно стремящегося к погибели в огоньке свечи. Метафора банальная, но отвратительно точная.
   Наконец ему позволили выйти из проходной в вестибюль, и на подкашивающихся от волнения ногах он двинулся вверх по лестнице. "Какая низость!" - ругал он себя за это малодушие. Постучал в дверь уже знакомого кабинета.
   - Да?! - отозвались изнутри.
   Дмитрий вошел и с удивлением обнаружил, что на этот раз за столом сидит совсем другой, смуглый и чернобровый, человек. Прежней была только форма комиссара.
   - Простите, а где?.. Э-э... - Дмитрий судорожно попытался припомнить фамилию, но вспомнил лишь то, что в прошлый раз он и не удосужился ее узнать.
   - Переведен, - отрезал новый комиссар. - А вы, собственно, кто такой?
   - Моя фамилия Полянов... - промямлил Дмитрий и беспомощно развел руками.
   - А-а! - новый комиссар грозно прищурился и поднялся из кресла, потрясая в руках папкой досье. - Тот самый Полянов! Сам явился!
   - Да, - оторопел Дмитрий. - Вчера я разговаривал с вашим товарищем...
   - Он мне не товарищ... - комиссар с размаху хлопнул папкой о стол. - Это вам он товарищ! - сказав это, он выжидательно вперился в Дмитрия угольками глаз.
   Тот, поежившись, попытался перевести разговор в нормальное русло:
   - Я хотел сказать, что в Румынию я ехать готов...
   - Крысы бегут с корабля! - нехорошо усмехнулся гэпэушник, снова садясь. Не-ет, господин Полянов, этот трюк у вас не пройдет! Ваш "товарищ" нам все рассказал. Раскололся, что называется. Не таких раскалывали.
   Дмитрий попятился:
   - Простите, я, пожалуй, пойду...
   - Сидеть, контра! - рявкнул гэпэушник, и Дмитрий тут же безвольно опустился на стул.
   А чернобровый принялся монотонно, но угрожающе перечислять все прегрешения Дмитрия, после каждого легонько ударяя ладонью по обложке досье:
   - Итак, вы сын царского офицера, - комиссар шлепнул по папке, - вступив в преступный сговор с бессарабскими оккупантами, - шлеп, - протаскивали в массы буржуазную идеологию, - шлеп, - путем так называемой "реставрации", - шлеп...
   Дмитрий сделал руками протестующий жест и попытался было что-то сказать, но не успел, суровый комиссар, неожиданно подавшись вперед, гаркнул:
   - Имена?! Клички?! Адреса явок?!
   Хватая ртом воздух и ненавидя себя за трусость, Дмитрий не мог произнести ни слова. Но тут внезапно распахнулась дверь, и на пороге кабинета в сопровождении солдат с винтовками возник еще один, на этот раз рыжий и краснолицый, комиссар с маузером в руке:
   - Вы арестованы! - с порога просипел он.
   Дмитрий, обреченно вставая, поднял руки. Но рыжий комиссар, не обращая на него ни малейшего внимания, прошел мимо, прямо к столу и склонился к сидящему за ним чернобровому:
   - Сдайте оружие.
   - Серега, ты чего?.. - густые брови того изумленно поползли вверх.
   - А ну, не разговаривать, контра! - сиплый голос рыжего не предвещал ничего хорошего. - Давай наган. И без глупостей.
   Ствол его маузера и штыки солдатских винтовок были направлены на чернобрового. Тот медленно поднялся, вынул из кобуры пистолет и положил на стол. Рыжий стремительно сдернул его оттуда и сунул себе за ремень. Затем обернулся к солдатам:
   - Уведите гада!
   Прежде чем выйти из-за стола, чернобровый неуверенно затянул: "Врагу не сдается наш гордый "Варяг"... Но, получив по зубам рукояткой пистолета, замолк. Утирая кровь с разбитых губ, подталкиваемый солдатами, он понуро поплелся к двери. А рыжий уселся в кресло и тут, наконец заметив Дмитрия, уставился на него зелеными, как ягоды крыжовника, глазами:
   - По какому вопросу, товарищ? - просипел он.
   - Я по поводу командировки в Румынию... - еле слышно вымолвил Дмитрий, понимая всю бессмысленность своего заявления.
   - И что вам сказал этот? - рыжий сделал брезгливый жест в сторону двери.
   - Не отпускает...
   - Вот гад!.. - крыжовниковые глаза превратились в узкие щелочки. Контра...
   Что-то черкнув на официальном бланке, он протянул бумагу:
   - Зайдите в шестой кабинет, поставьте печать. Счастливого пути, товарищ.
   Больше не глядя на Дмитрия, он достал папиросу из пачки "Герцеговины флор" и принялся разбирать документы на столе. На негнущихся ногах Дмитрий вышел в коридор, нашел шестой кабинет с окошечком в двери и протянул бумагу.
   Из окошечка на него глянула миловидная озорная девичья физиономия.
   - Везет же людям, - сказала девушка-секретарь, принимая документ и лукаво улыбаясь Дмитрию. - По заграницам разъезжают, как по собственной коммунальной квартире. Привезете тушь для глаз, поставлю печать, не привезете, не поставлю.
   - Привезу, - пробормотал он, чувствуя, что ему не поверят, что его мимолетное везение закончилось...
   Но девушка, весело рассмеявшись, ударила штампом по мандату и, возвращая его вместе с разрешением на выход из здания, погрозила пальчиком с пурпурным ноготком:
   - Смотрите, товарищ, не забудьте! Обманете, больше не выпущу.
   Дмитрий не заметил, как промчались три дня, в течение которых он оформил все бумаги на выезд. Каких-то три дня! Он никогда не поверил бы, что такое возможно. Он знал, что время от времени разражаются скандалы, связанные с тем, что из-за невозможности быстрого выезда срывались заграничные гастроли даже у какой-нибудь русской знаменитости. А уж с простыми людьми церемонились и того меньше. Дмитрий много раз слышал истории и про то, как люди, которым нужно было ехать за рубеж, месяцами обивали пороги наркоматов и ведомств, но так и не получали визу. А если и уезжали, то куда-то совсем в другие места, да и то - на казенном транспорте. Но мандат, выписанный ему рыжим чекистом, буквально творил чудеса.
   И уж натурально обалдел, когда выяснилось, что выданная ему в комиссариате финансов кругленькая сумма, на которую он мог бы безбедно прожить в России полгода - не более чем командировочные, в то время как срок поездки предполагался всего лишь месяц. Что же касается билетов, то сотрудник комиссариата разъяснил ему: "И на пути "Ленинград - Москва", и на пути "Москва - Бухарест" вам, товарищ, нужно только перед отправлением подойти с вашим мандатом к начальнику поезда, и он поместит вас на лучшее из имеющихся у него мест. - И добавил еще: - К сожалению, купе-люкс имеются только в зарубежных поездах, до Москвы придется ехать в четырехместном..."
   Половину полученной суммы Дмитрий, не обращая внимания на все ее отговорки, тут же всучил Аннушке: "Ничего не хочу даже слышать, вам тут нужнее..." А еще некоторую часть он потратил на прощальное застолье, где присутствовали он, Аннушка и Николай Андреевич, который, несмотря на дурное самочувствие, впервые за много дней покинул свой дом.
   Давненько не знавала такого изобилия эта холостяцкая квартира. А может быть, и никогда вовсе. Аннушка приготовила фаршированного гуся и несколько изысканных салатов, Николай Андреевич, рассказывая обо всем, что он знал о вековых феодальных устоях Румынии и ее кровавых правителях древности, пил не водку, а французский коньяк, и даже Дмитрий, вопреки своим принципам, пригубил бокал хорошего сухого вина, не какого-нибудь, а молдавского: не удержавшись, он купил эту бутылку, как только увидел ее (особенно его вдохновили изображенные на этикетке развалины замка). А под завязку было решено считать эту вечеринку их с Аннушкой официальной помолвкой.
   Несмотря на радостные события, не обошлось и без грусти.
   - Я все думаю, папа, - сказала Аннушка. - Почему именно нам досталось жить в это странное и страшное время.
   - Я тоже порой задаю себе этот вопрос, - кивнул Николай Андреевич. - И самое неприятное для меня состоит в том, что я сознаю: не ваше, а именно наше поколение виновно в том, что произошло. Недоглядели. Проявили преступную мягкость... Керенский крови испугался, а они - нет. А отдуваться вам приходится...
   - Время - загадочная штука, - невпопад заметил Дмитрий.
   - Да уж, - подтвердил Николай Андреевич. - Иногда я думаю: не случись какой-нибудь мелочи... А знаете ли вы, что с Сашей Ульяновым мы учились в одной гимназии?
   Дмитрий удивленно отставил чашку с чаем, а Николай Андреевич продолжал:
   - Добрейший был юноша, начитанный, дисциплинированный. Если бы свои способности и пытливый ум он направил на созидание, кто знает, как сложилась бы жизнь его младшего брата... И наша жизнь. А тот, знаете ли, рыженький такой. Насмешливый. Но глаза другие, чем у Саши. У того - мечтательные, а у этого - злые, упорные... Такие, как он, и хоронят прежние эпохи... Китайцы сменой эпох врагов проклинают, а мы, русские, приветствуем... Кстати, Дмитрий, - добавил Николай Андреевич, - вы с этими румынами-то поосторожнее. Лихой народец. Тем паче в нынешние времена...
   - Время и жизнь, - кивнул Дмитрий задумчиво. - Маятник качается от добра ко злу, от зла - к добру, но не равномерно, а так, как ему заблагорассудится... И никто не знает, что его ждет впереди...
   Перрон встретил их с Аннушкой гудками, клубами пара и разухабистыми переливами гармошки. Глядя на толкущуюся вокруг публику, Дмитрий уловил некую пугающую деталь: складывалось впечатление, что на поездах сейчас ездят только солдаты и крестьяне. Он - в шляпе и с чемоданчиком-кофром в руке - выглядел тут вороной-альбиносом. Единственное, что хоть как-то роднило его с этим вокзалом, был собранный Аннушкой и привязанный к ручке кофра узелок. Первым делом они нашли поезд, в котором Дмитрию предстояло ехать до Москвы. Затем Дмитрий выяснил у одного из проводников, где искать начальника этого поезда. Оказалось, в специальном штабном купе. Оставив Аннушку на перроне, он предъявил свой документ начальнику - человеку с помятым, заспанным лицом и в синей фуражке. Тот козырнул и, озабоченно нахмурившись, покопался в бумагах. Затем написал на листке бумаги номер вагона и места, добавив: Тов. проводник. Немедленно определите тов. Полянова. Тов. Вощинин. Расписался. Зевнул. И вручил листок Дмитрию.
   Посмеиваясь с Аннушкой над количеством "товов" на душу населения, Дмитрий отыскал свой вагон и отдал эту бумажку пожилому полнолицему проводнику. "Выходит, важная у нас птица едет? - радушно улыбнулся тот, но тут же добавил: - А порядки у нас для всех одинаковые. Так что залазьте быстрее, чего стоять! Скоро уж трогаемся". "Я еще немного тут побуду..." - попросил Дмитрий, но проводник был непреклонен: "Нечего тут торчать! Давай, давай!"
   Прощание и ласковые слова они с Аннушкой, не сговариваясь, откладывали на последний момент. Но под суровым взглядом проводника ничего интимного говорить не хотелось. Они только коротко обнялись, и Дмитрий, поцеловав ее, кивнул:
   - До свидания. Я буду скоро. Ты и не заметишь.
   Он уже полез по ступенькам, когда Аннушка крикнула:
   - Ключ!
   Действительно. Они договорились, что Аннушка будет периодически наведываться в его квартиру, проветривать ее, вытирать пыль и поливать чахлое алоэ. А главное, проконтролирует, чтобы в его отсутствие домкому не вздумалось кого-нибудь туда вселить. Дмитрий слышал о таких случаях, когда человек после долгого отсутствия возвращался к себе и вдруг выяснялось, что он там уже не живет. Конечно, следовало бы заглянуть в домком самому и помахать у начальника перед носом чудотворным мандатом, но на это в круговерти сборов Дмитрий времени не нашел.
   Нашарив ключ в кармане, он отдал его Аннушке и хотел сказать что-то еще, но проводник подтолкнул его в бок и скомандовал:
   - Давай, давай!
   В купе уже находились его будущие соседи, они что-то кричали в толстое стекло окна кучке столпившихся возле него провожающих, а те мотали головами и показывали на свои уши: "Не слышно..." Аннушка стояла неподалеку и искала его глазами. Перегнувшись через купейный столик, Дмитрий постучал в стекло и помахал рукой. Она заметила его и замахала в ответ...
   - Эй, товарищ, подъезжаем! - разбудил Дмитрия голос проводника. Поезд уже шел по Москве. За окном мелькали люди, кони, автомобили и коптящие небо трубы. В купе Дмитрий был один. Он проверил содержимое своего кофра и карманов. Инструменты, документы и деньги были на месте.
   ...Вместе с потоком других пассажиров его вынесло к площади трех вокзалов. Солдат тут было еще больше, чем в Ленинграде, а стены и заборы были обклеены газетами. Прохожие, останавливаясь, читали их. Беспокоясь о том, что на заграничном поезде дело с местом может обстоять не так просто, Дмитрий прошел к дежурному по вокзалу. Но тот, лишь взглянув на его волшебную бумагу, заверил:
   - Подойдете в двадцать ноль-ноль прямо к составу, и не сомневайтесь: начальник вас определит.
   Хотелось есть, и Дмитрий, зная по опыту, что столовые бывают в больших учреждениях, отыскал поблизости солидное здание с привычно невразумительной вывеской "Моссельтяжпром". И действительно, сытно там пообедал. Затем отправился на закованную в каменную броню Москву-реку, где собирался провести остаток времени до вечернего поезда. Забравшись в глубь прибрежного парка, чтобы какой-нибудь милиционер не принял его за тунеядствующий "несознательный элемент", он уселся на деревянную с чугунными креплениями скамейку. В его кофре, кроме инструментов, хранилась пара любимых книжек - "Воскресение" и "Повести Белкина". Но читать не хотелось. Впервые он в полную силу ощутил разлуку с домом. И всей душой впитывал в себя это щемящее и волнующее чувство.
   С беспокойством и любовью думал он об Аннушке, думал о том, что ОБЯЗАТЕЛЬНО найдет в Бухаресте лекарство для Николая Андреевича... Он гадал: что за картину ему предстоит реставрировать там, кто ее владельцы, и как они его примут...
   Подложив кофр под голову, он прилег на скамейку и уставился в чарующее лазоревое небо. Уснуть он не боялся: было достаточно прохладно, да и жестко. Он усмехнулся сам себе, подумав: "Скоро... всего через несколько часов я с полным на то моральным правом смогу произнести: "Прощай, немытая Россия"...