Страница:
А он?
Наверное, если бы я была для него просто девочка, с которой можно переспать, он не тратил бы на меня столько времени; я ведь чувствую, как рад он любой возможности побыть со мной, и не обязательно в постели. Когда я готовилась к вступительным экзаменам, он целыми днями гонял меня по билетам, а по ходу, для наглядности, рассказывал кое-что из собственной, довольно богатой, практики.
Как только я поступила, на кафедре сразу стало известно (уж и не знаю откуда) о том, что он (его тут хорошо знают: во-первых, он тут учился, во-вторых, иногда, как почасовик читает лекции) помогает мне. Раньше это называлось «покровительство».
А вообще-то я села за дневник вовсе не для того, чтобы поплакаться, а для того, чтобы рассказать об одной истории, которая на днях с нами приключилась.
Мы встречаемся на квартире его друга. Тот живет один, и с утра до 18.00 у него дома пусто. С двух я учусь. Поэтому единственное возможное время встречь – с утра до двух. Виктор что-то сочиняет на работе, но зато потом задерживается часов до десяти. Странно это, конечно, когда девушка почти ежедневно встречается с мужчиной строго с 9.00 до 13.00, но, в конце концов, ко всему можно привыкнуть. «Секс с утра и до обеда», – определил это как-то Виктор в порыве ернической шутливости, которую я, кстати, не выношу, и добавил, – неплохое название для рок-н-ролла».
И вот однажды, когда мы уже собирались уходить, он наводил порядок в комнате (каждый раз мы переворачиваем все вверх тормашками, даже не знаю, как это выходит), а я – подкрашивалась, он сказал мне:
– Вик, знаешь, вчера у меня был очень занятный клиент.
– Что же в нем особенного?
– История, по-моему, очень похожая на нашу. Школьница и ее учитель. Встречаются уже несколько месяцев. И вдруг – она подает заявление в суд, что он силой склонил ее к сожительству. А ей нет шестнадцати.
Я даже краситься перестала. Это ж, выходит, все было как у нас, а потом что-то изменилось, и она устроила такую подлость… Я спросила:
– Сколько ему светит?
– В самом лучшем случае – от пяти до восьми. Строгача.
– За что, интересно, можно так возненавидеть человека, которого ты еще вчера любила?..
– В заявлении у нее сказано, что он принуждал ее с самого начала, запугивал, потом – шантажировал.
– Ерунда! – сказала я уверенно. – Не захотела бы, ничего бы не было. По себе знаю. Ты должен его защитить. Она – предательница. Прикинь, я бы взяла и подала на тебя в суд. Ты ДОЛЖЕН спасти его. А ее нужно наказать. За подлость.
– Я не уверен на сто процентов в том, что все именно так, как ты это себе представляешь. Но защищать своего клиента мой долг. И мне, пожалуй, удобнее… Нет, не то слово… «Эффективнее», – вот. Я эффективнее буду выполнять свою задачу, если приму за основу твою версию (он иногда достает меня подчеркнутой правильностью своей речи): он – влюбленный взрослый человек, она – легкомысленная обиженная чем-то юная дрянь, которая просто не понимает, какую страшную подлость совершает.
Наверное оттого, что он сам сначала сказал, что это «история очень похожая на нашу», меня неприятно кольнуло выражение «обиженная юная дрянь», и я, как бы защищаясь, предположила:
– А может ее заставили? Родители, например, когда узнали.
– А тебя могли бы заставить?
– Ну, а она, например, очень слабохарактерная.
– Если уж она такая слабая, что ее могли заставить написать подобное заявление, то и к сожительству ее могли принудить на самом деле.
– Это все-таки не одно и то же.
– Точно, – усмехнулся он, и мы замолчали на некоторое время. Я докрасилась и, когда мы уже выходили, спросила:
– Ну и как же ты все-таки поступишь?
– Постараюсь поглубже вникнуть в дело. Буду рад, если твоя точка зрения окажется верной. Тогда мне будет легче работать.
– А как ее звать, эту девушку?
– Наташа. Наташа Одинцова.
– Жалко. Звали бы ее «Люда» или, там, «Зина»…
– Это что-то новое, – опять усмехнулся он, – ты считаешь, что Люды и Зины более склонны к разврату и подлости, нежели Наташи?
– Нет, конечно. Но все-таки…
– Знаешь, что? Я, пожалуй, возьму тебя на процесс. Хочешь?
– По-моему, это довольно противно.
– Твоя будущая работа.
– Это не скоро… Хотя, если учесть, что у них почти, как у нас, мне вообще-то интересно.
– Да? – он с шутливой подозрительно нахмурился, – что-то мне это не очень нравится… – И мы засмеялись вместе. (Не знаю, ясно ли, в чем тут юмор. Но мы-то друг друга с полуслова понимаем. Вышло, будто я тоже собираюсь подать в суд и вот решила набраться опыта.)
Подошли к остановке, с которой я всегда сажусь, когда еду от него в универ. На улице – осень. Тепло и печально. Появился троллейбус, и когда я уже двинулась к нему, Виктор задержал меня на секунду за руку и сказал:
– Я люблю тебя.
– И я тебя, – ответила я.
И это правда.
Из дневника Летова.
Дневник Вики.
Виктор взял меня на суд. Длился он больше недели. Я отпросилась с занятий, точнее, Виктор сделал бумагу от своей конторы («ходатайство» или что-то вроде того), что я участвую в процессе в качестве «независимого наблюдателя»; а у нас на юрфаке такие вещи уважают.
Ну вот. В первый же день определилась со своими симпатиями и антипатиями. Подсудимый – Николай Леонидович Мережко (учитель химии) мне ужасно не понравился. У него большой бритый череп, желтовато-бледная кожа и маленькие черные, как угольки глазки, которые все время как будто бы спят, завернувшись в белесый туман, но иногда бросают то туда, то сюда очень острые недобрые взгляды. Потерпевшая – Наташа Одинцова – особой симпатии тоже поначалу не вызвала, так как была насторожена и натянута, как струна. Но уже к концу первого заседания мне стало ясно, что я на ее стороне.
Она из тех дурнушек, которые нравятся мужчинам еще больше, чем красавицы. Черты ее лица совершенно неправильные… Даже не это главное. Главное, она рыжая, вся – с ног до головы. Кожа белая в редких крупных веснушках, которая явно никогда не загорает. А глаза большие и зеленые. И неплохая фигура. И просто огромная для пятнадцатилетней девчонки грудь. И она так ходит, что, по-моему, любому нормальному мужчине должно становиться не по себе. Все, как на шарнирах. Я потом узнала, что она занимается бальными танцами.
Было заметно, как сильно она волнуется или даже боится. По ее словам выходило, что Мережко не оказывал ей никаких знаков внимания до того самого дня, когда велел остаться после уроков для разбора выполненной ею лабораторной. Когда они остались вдвоем, она не успела даже насторожиться (хотя и заметила, что он возбужден), как он выглянул в коридор, запер дверь и без всяких разговоров повалил ее на стол. Ей не было больно, так как она уже не была девственницей (короткая любовь с партнером по танцам), но было ужасно противно и страшно.
Она пыталась сопротивляться, вырывалась, но не кричала – удерживала мысль о позоре. Но Мережко был значительно сильнее и опытнее ее. И она только плакала и кусала руки, пока он ставил ее то так, то эдак. А потом, одевшись, просто сполоснул ей лицо водой над раковиной, снова выглянул в коридор и сказал: «Можешь идти». После этого он два-три раза в неделю приказывал ей остаться. В первый раз она не послушалась его, но он поймал ее на следующий день в школьном коридоре и с казал, что если она не останется сегодня, обо всем, что между ними произошло, будут знать мальчики ее класса. С подробностями. Она понимала, что в огласке не заинтересован прежде всего он сам, но страх был сильнее логики, и она покорилась. А вскоре эта тошнотворная близость стала для нее привычной.
Потом она «залетела», и Мережко отправил ее на аборт. Родителям она наврала, что поживет у подруги (у той, якобы, уехали домашние, и ей одной страшно) и легла в больницу. А там, оказалось, работала знакомая матери. Ниточка потянулась, и все выплыло наружу. Тогда-то оскорбленные родители и решили, что она должна подать в суд.
Мережко их связи не отрицал. Но его версия выглядела совсем иначе. Он изложил романтическую историю любви пожилого уже человека к юной девушке, которая, к великому изумлению, страху и радости ответила ему взаимностью. Он располагал к себе суд (да, признаться, и меня) тем, что говорил о Наташе только хорошее и лишь однажды упрекнул ее в слабости, в следствии которой она, по его мнению, и поддалась давлению родни, считающей их связь порочной и неестественной. «Но может ли быть любовь порочной?» – обращался он к суду, и последний, не привыкший к подобной лирике на процессе, размякал и даже шмыгал носами. Что и говорить, даже я, при всей моей антипатии к Мережко на этот его риторический вопрос склонна была ответить: «Нет, не может». Иначе, кем я должна считать себя?
Наташа не отрицала, что изредка подсудимый делал ей дорогие (по масштабу школьницы) подарки, часто дарил цветы, пару раз выручал ее в каких-то сложных школьных ситуациях, фотографировал (он ведет школьный фотокружок) и дарил потом отличные снимки. Короче, был как будто бы не безразличен…
Но я не верила! Я видела, он – безжалостный мерзкий паук, она – перепуганная измученная колибри. (Бумага простит мне такие слащавые обороты.) Ну, а подарки… Не исключено, что Мережко предвидел, что когда-нибудь ему, возможно, придется нести ответ, и подарки будут для него чем-то вроде алиби.
Каждый день после судебного заседания мы до хрипоты спорили с Виктором о том, кто же все-таки в этом деле прав, а кто виноват, и какой участи достоин учитель Мережко. Кто он – старый развратник и насильник или обманутый влюбленный человек, чье чувство тем более достойно уважения, что рождено оно в сердце далеко не юношеском?
В качестве последнего аргумента я заявляла: «Но ты ведь сам помнишь, что я говорила тебе до суда: «Ты должен его защитить», а теперь, когда я посмотрела на них своими глазами, я уверена, что жертва не он, а она». На это Виктор отвечал: «То что ты изменила свое мнение, довод слабый. Естественно, шестнадцатилетней смазливой девочке легче выглядеть невинной жертвой, чем лысому учителю химии. Но это – обманчивость внешности…»
И все-таки он колебался и сам. Колебался до самого конца. Мы не поссорились бы с ним, если бы я знала, что он твердо уверен в невиновности своего подзащитного. Но я знала, что это вовсе не так, потому-то и обозлилась, когда, явно лицемеря (для меня – явно), он в последний день выступил перед судом с великолепной «от и до» выверенной и страстной речью. Он говорил о поздней, но искренней любви, о легкомысленности юности, о ханжестве семейного круга, и выходило, что Мережко не только ни в чем не виноват, но как раз он-то и обманут жестоко в своих самых лучших чувствах. И звучало это очень, очень убедительно. «Изнасилование? – спрашивал он сам себя и тут же отвечал, – а как же тогда фотографии?.. Или приводил какую-нибудь интимнейшую мелочь из их истории, способную умилить кого угодно. Но самым гадким было то, что почти все мелочи эти он брал из НАШЕЙ истории…
– Как ты посмел? – накинулась я на него, когда суд удалился на совещание.
– Это мой профессиональный долг, – огрызнулся он.
– Защищать подлеца?
– Я вовсе не уверен в последнем.
– Но ведь ты не уверен и в обратном!
– Это не освобождает меня от выполнения своего долга.
– Но средства?! Что, все средства хороши?
– Да.
– В том числе и предательство?
– О чем ты?
– Ты меня предал, понимаешь? – бросила я, еле сдерживаясь от того, чтобы не разрыдаться. – И не звони мне, понял? Пока! – И вылетела в коридор.
Я живу без него вот уже четвертый день.
А сегодня в трамвае мне попался билетик – тринадцать-тринадцать. И я не знаю – то ли он счастливый, то ли наоборот – очень несчастливый.
Из дневника Летова.
Наверное, если бы я была для него просто девочка, с которой можно переспать, он не тратил бы на меня столько времени; я ведь чувствую, как рад он любой возможности побыть со мной, и не обязательно в постели. Когда я готовилась к вступительным экзаменам, он целыми днями гонял меня по билетам, а по ходу, для наглядности, рассказывал кое-что из собственной, довольно богатой, практики.
Как только я поступила, на кафедре сразу стало известно (уж и не знаю откуда) о том, что он (его тут хорошо знают: во-первых, он тут учился, во-вторых, иногда, как почасовик читает лекции) помогает мне. Раньше это называлось «покровительство».
Я долго хохотала, когда вычитала эту песенку в «Мастере и Маргарите». Все-таки я чувствую себя одновременно и очень счастливой, и очень несчастной. Ну, а что уж чувствует «его превосходительство» – тайна покрытая мраком.
«Его превосходительство
Любил домашних птиц
И брал под покровительство
Хорошеньких девиц…»
А вообще-то я села за дневник вовсе не для того, чтобы поплакаться, а для того, чтобы рассказать об одной истории, которая на днях с нами приключилась.
Мы встречаемся на квартире его друга. Тот живет один, и с утра до 18.00 у него дома пусто. С двух я учусь. Поэтому единственное возможное время встречь – с утра до двух. Виктор что-то сочиняет на работе, но зато потом задерживается часов до десяти. Странно это, конечно, когда девушка почти ежедневно встречается с мужчиной строго с 9.00 до 13.00, но, в конце концов, ко всему можно привыкнуть. «Секс с утра и до обеда», – определил это как-то Виктор в порыве ернической шутливости, которую я, кстати, не выношу, и добавил, – неплохое название для рок-н-ролла».
И вот однажды, когда мы уже собирались уходить, он наводил порядок в комнате (каждый раз мы переворачиваем все вверх тормашками, даже не знаю, как это выходит), а я – подкрашивалась, он сказал мне:
– Вик, знаешь, вчера у меня был очень занятный клиент.
– Что же в нем особенного?
– История, по-моему, очень похожая на нашу. Школьница и ее учитель. Встречаются уже несколько месяцев. И вдруг – она подает заявление в суд, что он силой склонил ее к сожительству. А ей нет шестнадцати.
Я даже краситься перестала. Это ж, выходит, все было как у нас, а потом что-то изменилось, и она устроила такую подлость… Я спросила:
– Сколько ему светит?
– В самом лучшем случае – от пяти до восьми. Строгача.
– За что, интересно, можно так возненавидеть человека, которого ты еще вчера любила?..
– В заявлении у нее сказано, что он принуждал ее с самого начала, запугивал, потом – шантажировал.
– Ерунда! – сказала я уверенно. – Не захотела бы, ничего бы не было. По себе знаю. Ты должен его защитить. Она – предательница. Прикинь, я бы взяла и подала на тебя в суд. Ты ДОЛЖЕН спасти его. А ее нужно наказать. За подлость.
– Я не уверен на сто процентов в том, что все именно так, как ты это себе представляешь. Но защищать своего клиента мой долг. И мне, пожалуй, удобнее… Нет, не то слово… «Эффективнее», – вот. Я эффективнее буду выполнять свою задачу, если приму за основу твою версию (он иногда достает меня подчеркнутой правильностью своей речи): он – влюбленный взрослый человек, она – легкомысленная обиженная чем-то юная дрянь, которая просто не понимает, какую страшную подлость совершает.
Наверное оттого, что он сам сначала сказал, что это «история очень похожая на нашу», меня неприятно кольнуло выражение «обиженная юная дрянь», и я, как бы защищаясь, предположила:
– А может ее заставили? Родители, например, когда узнали.
– А тебя могли бы заставить?
– Ну, а она, например, очень слабохарактерная.
– Если уж она такая слабая, что ее могли заставить написать подобное заявление, то и к сожительству ее могли принудить на самом деле.
– Это все-таки не одно и то же.
– Точно, – усмехнулся он, и мы замолчали на некоторое время. Я докрасилась и, когда мы уже выходили, спросила:
– Ну и как же ты все-таки поступишь?
– Постараюсь поглубже вникнуть в дело. Буду рад, если твоя точка зрения окажется верной. Тогда мне будет легче работать.
– А как ее звать, эту девушку?
– Наташа. Наташа Одинцова.
– Жалко. Звали бы ее «Люда» или, там, «Зина»…
– Это что-то новое, – опять усмехнулся он, – ты считаешь, что Люды и Зины более склонны к разврату и подлости, нежели Наташи?
– Нет, конечно. Но все-таки…
– Знаешь, что? Я, пожалуй, возьму тебя на процесс. Хочешь?
– По-моему, это довольно противно.
– Твоя будущая работа.
– Это не скоро… Хотя, если учесть, что у них почти, как у нас, мне вообще-то интересно.
– Да? – он с шутливой подозрительно нахмурился, – что-то мне это не очень нравится… – И мы засмеялись вместе. (Не знаю, ясно ли, в чем тут юмор. Но мы-то друг друга с полуслова понимаем. Вышло, будто я тоже собираюсь подать в суд и вот решила набраться опыта.)
Подошли к остановке, с которой я всегда сажусь, когда еду от него в универ. На улице – осень. Тепло и печально. Появился троллейбус, и когда я уже двинулась к нему, Виктор задержал меня на секунду за руку и сказал:
– Я люблю тебя.
– И я тебя, – ответила я.
И это правда.
Из дневника Летова.
С Джино мы как-то сразу не полюбили друг друга. В принципе против летучих мышей я ничего не имею. Но ответное чувство вызвала ярко выраженная его неприязнь ко мне. Собственно, не очень-то мне понятно, чем я приглянулся его хозяину. Ведь, несмотря на некоторую свою опереточность, он крайне нелюдим и к особому афишированию своей личности не склонен. Я не мог показаться ему близким по убеждениям человеком, это уж точно. Наверное, нет такой темы, в трактовке которой мы не стояли бы с ним на полярных позициях.
Мою тягу к нему понять легко: он – экстраординарная личность, уникум и оригинал, общение с коим и изучение коего вряд ли могут наскучить. Я же самый банальный человечешко, мастер бессловесных ролей, специалист в никчемном предмете. Однако я часто не без гордости замечал, что Годи как будто даже НУЖДАЕТСЯ в моем обществе.
Что касается Джино, Годи объяснил мне, что летучая мышь, черный кот, ворон и филин – традиционные атрибуты европейского мага. И разъяснил почему: эти животные (и ряд других, в том числе – коты любых других мастей, но – традиция есть традиция) способны служить магу как бы «мониторами». При надобности сознание мага раздваивается и находится одновременно и там, где пребывает он сам, и там, где его двойник-зверушка. Или, если необходимо оперативно управлять телом двойника, переходит в него полностью.
Именно летучая мышь привлекла Павла Игнатовича более всего, во-первых, оттого, что это животное ночное, во вторых, способное летать (но эти качества характерны и для совы), в третьих же (и это самое главное), обладает ультразвуковым слухом и инфракрасным зрением, которые у человека отсутствуют.
Свела же Годи с его будущим перепончатокрылым приятелем слепая случайность. Поначалу он завел себе именно черного кота. Звали того Сидором и служил он хозяину верой и правдой почти год. Был он котом очень талантливым и очень самостоятельным, терпел же тяготу время от времени подчинять свою волю чужой, осознавая в том необходимость: хозяин кормил. Лишь однажды, когда Годи случайно вошел в его сознание в тот момент, когда он занимался соседской серой кошкой, Сидор вознегодовал и, спрыгнув с кошки, оскорбленный бросился куда глаза глядят. Годи потерял его из виду: невероятным напряжением воли кот напрочь блокировал свое сознание от чужого внедрения. Вернулся он так же неожиданно, как и пропал: сам ворвался в разум хозяина – как всегда веселый и жизнерадостный. И об инциденте не вспоминал.
А кошка исчезла.
Годи подозревал, что Сидор, мучимый ревностью, придушил свою нежную подругу, но проверить сие было невозможно: в сознании Сидора появился небольшой участок, заблокированный напрочь, раз и навсегда. Сидор был поистине талантливым котом.
С того момента Годи и Сидор оставались друзьями до самого дня трагической гибели последнего.
Случилась она так. Цирковая труппа, в которой тогда еще прозябал Годи (буквально последние деньки) отправилась на гастроли в Крым. Остановившись в третьесортной гостинице и показывая вечерами бездарные фокусы толпе отдыхающих, сам Годи отдыхал душой во время длительных пеших загородных прогулок, начинал которые он в пять утра, а возвращался как раз к началу представления.
Натыкаясь на пещеры, коих в горных окрестностях Крыма великое множество, Годи, конечно же, не отказывал себе в удовольствии обследовать их, посылая вперед, как бы на разведку, Сидора, который прекрасно видел в темноте (правда, вовсе не различая цветов), а сам медленно двигался вслед, полагаясь на зрительную память.
И вот в один из таких походов они обнаружили очередной роскошный ход в скалу, и Сидор, не дожидаясь команды, кинулся вперед.
Осторожно (и все же стремительно) мчался Сидор по сводчатым каменным переходам. Глядя его глазами, Годи в кромешной тьме продвигался вслед. Вот Сидор обогнул небольшое подземное озерко, вот прополз под толстым сталактитом, но, убедившись, что ход продолжается и понимая, что хозяину не протиснуться в такую узкую щель, вернулся и нашел другой путь. Он пробежал вниз и немного наискось влево по каменным ступеням, отметив, что они производят впечатление искусственных. И тут в ноздри ему ударил отвратительный запах явно биологического происхождения… и все померкло в глазах Годи.
Он встал как вкопанный. Телепатическая связь с Сидором прекратилась. Возвращаться или продолжать движение вслепую? Выделить астральное тело и отправить его на разведку? Без специальной инъекции это потребовало бы слишком большого напряжения сил. Но он должен, как минимум, найти кота.
Недолго поколебавшись, Годи достал из кармана спички и, периодически чиркая ими, двинулся вперед. Он добрался до минуту назад встреченного Сидором озерка. А вот и огромный сталактит с узкой щелью под ним; он обошел его так, как подсказывала ему память и стал спускаться по ступенькам. Чиркнув спичкой в очередной раз, Годи увидел перед собой распростертое тельце своего любимца-Сидора, наполовину накрытое безобразным сморщенным существом. И тут же с удивительной легкостью он вошел в сознание этого существа.
Позже Годи понял, в чем тут дело. Как прирученный дрессировщиком зверь сравнительно легко подчиняется и новому хозяину, так и животное, кому-то уже служившее «монитором», легко принимается за эту роль вновь. Еще позже Годи уяснил, что непосредственно данная особь монитором никогда не была. Но много веков назад некий могущественный маг, имени которого сегодня не вспомнит уже никто, сделал эту способность генетически передаваемой у целого племени, населявшего пещеру, превратив его членов в стражей свои хсокровищ.
Первое, что почувствовал Годи, войдя в сознание неведомого существа – приторно-соленый вкус кошачьей крови. Он заставил нетопыря оторваться от лакомства, но было поздно, бедняга Сидор был уже мертв. Глазами летучей мыши Годи огляделся вокруг. И удивительная картина открылась ему: маленькая пещерка была уставлена громоздящимися друг на друге сундуками. Годи видел их окутанными туманным светящимся зеленым ореолом, и он понял, что это – эффект пресловутого инфракрасного зрения.
Скомандовав новому слуге подлететь вплотную к самому большому сундуку, он увидел на крышке пространную надпись выполненную на древнеиндийском, начинающуюся фразой: «Прочти, иначе потеряешь все!»
Годи не составило труда перевести всю надпись:
Он принялся перебирать драгоценности, любуясь мастерством ювелиров древности, украсивших изумительных размеров камни в серебряные, золотые и платиновые узорные оправы.
Он понял, что открывать другие сундуки уже не имеет смысла. В то же время он понял, что пользуясь чуждым зрением он никогда не сумеет должным образом оценить то, что попало ему в руки. И все же не восхититься алмазом в кулак величиной, покрытым тонкой платиновой сетью с крупными ячейками, он не мог. И он понял, что будет несчастлив, если ему придется оставить это чудо здесь. А в завещании сказано, что он должен взять столько (или меньше), сколько нужно ему для счастья… Он сунул камень в карман, в другой – горсть других камешков и, прихватив с собой нового, перепончатокрылого, слугу, двинулся к выходу.
Выйдя на свет, он с замиранием сердца сунул в карман руку и нащупал гладкую поверхность. Однако, гладкая поверхность может быть и у покрытой глазурью глины. Он вынул из кармана его содержимое и облегченно вздохнул: в руке его, словно смеясь от радости, что наконец-то видит свет, играл всеми цветами радуги божественной красоты алмаз.
Вот и вся история. Годи продал несколько маленьких камешков, приобретя на вырученные деньги средних размеров особняк, что и позволило ему, комфортабельно устроившись, заниматься частной практикой. Нетопыря же он, в честь любимого напитка, окрестил экзотическим именем «Джино» и стал очень дружен с ним, хотя нет-нет да и вспоминал с сожалением вороного красавца Сидора.
На мои просьбы показать гигантский алмаз, Годи ответил, что собирается использовать его в магических целях, а в этом случае ничей взгляд не должен касаться камня до самого дня колдовства.
Годи и Джино привязались друг к другу. Я уже говорил, что не раз ощущал привязанность Годи и ко мне. А вот Джино и я друг друга просто-таки возненавидели. «Свойство транзитивности» действует только в математике.
Мою тягу к нему понять легко: он – экстраординарная личность, уникум и оригинал, общение с коим и изучение коего вряд ли могут наскучить. Я же самый банальный человечешко, мастер бессловесных ролей, специалист в никчемном предмете. Однако я часто не без гордости замечал, что Годи как будто даже НУЖДАЕТСЯ в моем обществе.
Что касается Джино, Годи объяснил мне, что летучая мышь, черный кот, ворон и филин – традиционные атрибуты европейского мага. И разъяснил почему: эти животные (и ряд других, в том числе – коты любых других мастей, но – традиция есть традиция) способны служить магу как бы «мониторами». При надобности сознание мага раздваивается и находится одновременно и там, где пребывает он сам, и там, где его двойник-зверушка. Или, если необходимо оперативно управлять телом двойника, переходит в него полностью.
Именно летучая мышь привлекла Павла Игнатовича более всего, во-первых, оттого, что это животное ночное, во вторых, способное летать (но эти качества характерны и для совы), в третьих же (и это самое главное), обладает ультразвуковым слухом и инфракрасным зрением, которые у человека отсутствуют.
Свела же Годи с его будущим перепончатокрылым приятелем слепая случайность. Поначалу он завел себе именно черного кота. Звали того Сидором и служил он хозяину верой и правдой почти год. Был он котом очень талантливым и очень самостоятельным, терпел же тяготу время от времени подчинять свою волю чужой, осознавая в том необходимость: хозяин кормил. Лишь однажды, когда Годи случайно вошел в его сознание в тот момент, когда он занимался соседской серой кошкой, Сидор вознегодовал и, спрыгнув с кошки, оскорбленный бросился куда глаза глядят. Годи потерял его из виду: невероятным напряжением воли кот напрочь блокировал свое сознание от чужого внедрения. Вернулся он так же неожиданно, как и пропал: сам ворвался в разум хозяина – как всегда веселый и жизнерадостный. И об инциденте не вспоминал.
А кошка исчезла.
Годи подозревал, что Сидор, мучимый ревностью, придушил свою нежную подругу, но проверить сие было невозможно: в сознании Сидора появился небольшой участок, заблокированный напрочь, раз и навсегда. Сидор был поистине талантливым котом.
С того момента Годи и Сидор оставались друзьями до самого дня трагической гибели последнего.
Случилась она так. Цирковая труппа, в которой тогда еще прозябал Годи (буквально последние деньки) отправилась на гастроли в Крым. Остановившись в третьесортной гостинице и показывая вечерами бездарные фокусы толпе отдыхающих, сам Годи отдыхал душой во время длительных пеших загородных прогулок, начинал которые он в пять утра, а возвращался как раз к началу представления.
Натыкаясь на пещеры, коих в горных окрестностях Крыма великое множество, Годи, конечно же, не отказывал себе в удовольствии обследовать их, посылая вперед, как бы на разведку, Сидора, который прекрасно видел в темноте (правда, вовсе не различая цветов), а сам медленно двигался вслед, полагаясь на зрительную память.
И вот в один из таких походов они обнаружили очередной роскошный ход в скалу, и Сидор, не дожидаясь команды, кинулся вперед.
Осторожно (и все же стремительно) мчался Сидор по сводчатым каменным переходам. Глядя его глазами, Годи в кромешной тьме продвигался вслед. Вот Сидор обогнул небольшое подземное озерко, вот прополз под толстым сталактитом, но, убедившись, что ход продолжается и понимая, что хозяину не протиснуться в такую узкую щель, вернулся и нашел другой путь. Он пробежал вниз и немного наискось влево по каменным ступеням, отметив, что они производят впечатление искусственных. И тут в ноздри ему ударил отвратительный запах явно биологического происхождения… и все померкло в глазах Годи.
Он встал как вкопанный. Телепатическая связь с Сидором прекратилась. Возвращаться или продолжать движение вслепую? Выделить астральное тело и отправить его на разведку? Без специальной инъекции это потребовало бы слишком большого напряжения сил. Но он должен, как минимум, найти кота.
Недолго поколебавшись, Годи достал из кармана спички и, периодически чиркая ими, двинулся вперед. Он добрался до минуту назад встреченного Сидором озерка. А вот и огромный сталактит с узкой щелью под ним; он обошел его так, как подсказывала ему память и стал спускаться по ступенькам. Чиркнув спичкой в очередной раз, Годи увидел перед собой распростертое тельце своего любимца-Сидора, наполовину накрытое безобразным сморщенным существом. И тут же с удивительной легкостью он вошел в сознание этого существа.
Позже Годи понял, в чем тут дело. Как прирученный дрессировщиком зверь сравнительно легко подчиняется и новому хозяину, так и животное, кому-то уже служившее «монитором», легко принимается за эту роль вновь. Еще позже Годи уяснил, что непосредственно данная особь монитором никогда не была. Но много веков назад некий могущественный маг, имени которого сегодня не вспомнит уже никто, сделал эту способность генетически передаваемой у целого племени, населявшего пещеру, превратив его членов в стражей свои хсокровищ.
Первое, что почувствовал Годи, войдя в сознание неведомого существа – приторно-соленый вкус кошачьей крови. Он заставил нетопыря оторваться от лакомства, но было поздно, бедняга Сидор был уже мертв. Глазами летучей мыши Годи огляделся вокруг. И удивительная картина открылась ему: маленькая пещерка была уставлена громоздящимися друг на друге сундуками. Годи видел их окутанными туманным светящимся зеленым ореолом, и он понял, что это – эффект пресловутого инфракрасного зрения.
Скомандовав новому слуге подлететь вплотную к самому большому сундуку, он увидел на крышке пространную надпись выполненную на древнеиндийском, начинающуюся фразой: «Прочти, иначе потеряешь все!»
Годи не составило труда перевести всю надпись:
«Прочти, иначе потеряешь все! О достойнейший сын человека и женщины. Ты первый и последний из смертных добрался до великих моих богатств. Ты можешь владеть ими. Но я, старый человек, хочу, чтобы сокровища мои достались наследнику смышленому и скромному. А посему наложил на них заклятие. Ты должен взять себе ровно столько, сколько необходимо тебе для полного довольства, счастья и благоденствия. Столько или меньше. Если это будет одна монета, ты вынесешь монету, если все мое богатство, вынесешь его все. Но если ты возьмешь хотя бы чуть больше необходимого тебе, все – и то, что ты оставишь, и что будет в твоих руках – все превратится в глиняные черепки. Если же после этого ты вновь попытаешься вернуться сюда, ты погибнешь страшной смертью. Выбери верное решение. Дерзай.»Годи открыл сундук и у него захватило дух. Такого количества драгоценных камней одновременно – алмазов, рубинов, изумрудов и сапфиров – он не видел никогда. Первым его порывом было – потуже набить самоцветами карманы куртки. Но он тут же остановил себя: что толку в глиняных черепках, если даже их и полные карманы?
Он принялся перебирать драгоценности, любуясь мастерством ювелиров древности, украсивших изумительных размеров камни в серебряные, золотые и платиновые узорные оправы.
Он понял, что открывать другие сундуки уже не имеет смысла. В то же время он понял, что пользуясь чуждым зрением он никогда не сумеет должным образом оценить то, что попало ему в руки. И все же не восхититься алмазом в кулак величиной, покрытым тонкой платиновой сетью с крупными ячейками, он не мог. И он понял, что будет несчастлив, если ему придется оставить это чудо здесь. А в завещании сказано, что он должен взять столько (или меньше), сколько нужно ему для счастья… Он сунул камень в карман, в другой – горсть других камешков и, прихватив с собой нового, перепончатокрылого, слугу, двинулся к выходу.
Выйдя на свет, он с замиранием сердца сунул в карман руку и нащупал гладкую поверхность. Однако, гладкая поверхность может быть и у покрытой глазурью глины. Он вынул из кармана его содержимое и облегченно вздохнул: в руке его, словно смеясь от радости, что наконец-то видит свет, играл всеми цветами радуги божественной красоты алмаз.
Вот и вся история. Годи продал несколько маленьких камешков, приобретя на вырученные деньги средних размеров особняк, что и позволило ему, комфортабельно устроившись, заниматься частной практикой. Нетопыря же он, в честь любимого напитка, окрестил экзотическим именем «Джино» и стал очень дружен с ним, хотя нет-нет да и вспоминал с сожалением вороного красавца Сидора.
На мои просьбы показать гигантский алмаз, Годи ответил, что собирается использовать его в магических целях, а в этом случае ничей взгляд не должен касаться камня до самого дня колдовства.
Годи и Джино привязались друг к другу. Я уже говорил, что не раз ощущал привязанность Годи и ко мне. А вот Джино и я друг друга просто-таки возненавидели. «Свойство транзитивности» действует только в математике.
Дневник Вики.
28 октября.
Сегодня мы впервые серьезно поссорились. Разругались так, что я не знаю, как будем мириться. Все из-за этой Наташи Одинцовой.Виктор взял меня на суд. Длился он больше недели. Я отпросилась с занятий, точнее, Виктор сделал бумагу от своей конторы («ходатайство» или что-то вроде того), что я участвую в процессе в качестве «независимого наблюдателя»; а у нас на юрфаке такие вещи уважают.
Ну вот. В первый же день определилась со своими симпатиями и антипатиями. Подсудимый – Николай Леонидович Мережко (учитель химии) мне ужасно не понравился. У него большой бритый череп, желтовато-бледная кожа и маленькие черные, как угольки глазки, которые все время как будто бы спят, завернувшись в белесый туман, но иногда бросают то туда, то сюда очень острые недобрые взгляды. Потерпевшая – Наташа Одинцова – особой симпатии тоже поначалу не вызвала, так как была насторожена и натянута, как струна. Но уже к концу первого заседания мне стало ясно, что я на ее стороне.
Она из тех дурнушек, которые нравятся мужчинам еще больше, чем красавицы. Черты ее лица совершенно неправильные… Даже не это главное. Главное, она рыжая, вся – с ног до головы. Кожа белая в редких крупных веснушках, которая явно никогда не загорает. А глаза большие и зеленые. И неплохая фигура. И просто огромная для пятнадцатилетней девчонки грудь. И она так ходит, что, по-моему, любому нормальному мужчине должно становиться не по себе. Все, как на шарнирах. Я потом узнала, что она занимается бальными танцами.
Было заметно, как сильно она волнуется или даже боится. По ее словам выходило, что Мережко не оказывал ей никаких знаков внимания до того самого дня, когда велел остаться после уроков для разбора выполненной ею лабораторной. Когда они остались вдвоем, она не успела даже насторожиться (хотя и заметила, что он возбужден), как он выглянул в коридор, запер дверь и без всяких разговоров повалил ее на стол. Ей не было больно, так как она уже не была девственницей (короткая любовь с партнером по танцам), но было ужасно противно и страшно.
Она пыталась сопротивляться, вырывалась, но не кричала – удерживала мысль о позоре. Но Мережко был значительно сильнее и опытнее ее. И она только плакала и кусала руки, пока он ставил ее то так, то эдак. А потом, одевшись, просто сполоснул ей лицо водой над раковиной, снова выглянул в коридор и сказал: «Можешь идти». После этого он два-три раза в неделю приказывал ей остаться. В первый раз она не послушалась его, но он поймал ее на следующий день в школьном коридоре и с казал, что если она не останется сегодня, обо всем, что между ними произошло, будут знать мальчики ее класса. С подробностями. Она понимала, что в огласке не заинтересован прежде всего он сам, но страх был сильнее логики, и она покорилась. А вскоре эта тошнотворная близость стала для нее привычной.
Потом она «залетела», и Мережко отправил ее на аборт. Родителям она наврала, что поживет у подруги (у той, якобы, уехали домашние, и ей одной страшно) и легла в больницу. А там, оказалось, работала знакомая матери. Ниточка потянулась, и все выплыло наружу. Тогда-то оскорбленные родители и решили, что она должна подать в суд.
Мережко их связи не отрицал. Но его версия выглядела совсем иначе. Он изложил романтическую историю любви пожилого уже человека к юной девушке, которая, к великому изумлению, страху и радости ответила ему взаимностью. Он располагал к себе суд (да, признаться, и меня) тем, что говорил о Наташе только хорошее и лишь однажды упрекнул ее в слабости, в следствии которой она, по его мнению, и поддалась давлению родни, считающей их связь порочной и неестественной. «Но может ли быть любовь порочной?» – обращался он к суду, и последний, не привыкший к подобной лирике на процессе, размякал и даже шмыгал носами. Что и говорить, даже я, при всей моей антипатии к Мережко на этот его риторический вопрос склонна была ответить: «Нет, не может». Иначе, кем я должна считать себя?
Наташа не отрицала, что изредка подсудимый делал ей дорогие (по масштабу школьницы) подарки, часто дарил цветы, пару раз выручал ее в каких-то сложных школьных ситуациях, фотографировал (он ведет школьный фотокружок) и дарил потом отличные снимки. Короче, был как будто бы не безразличен…
Но я не верила! Я видела, он – безжалостный мерзкий паук, она – перепуганная измученная колибри. (Бумага простит мне такие слащавые обороты.) Ну, а подарки… Не исключено, что Мережко предвидел, что когда-нибудь ему, возможно, придется нести ответ, и подарки будут для него чем-то вроде алиби.
Каждый день после судебного заседания мы до хрипоты спорили с Виктором о том, кто же все-таки в этом деле прав, а кто виноват, и какой участи достоин учитель Мережко. Кто он – старый развратник и насильник или обманутый влюбленный человек, чье чувство тем более достойно уважения, что рождено оно в сердце далеко не юношеском?
В качестве последнего аргумента я заявляла: «Но ты ведь сам помнишь, что я говорила тебе до суда: «Ты должен его защитить», а теперь, когда я посмотрела на них своими глазами, я уверена, что жертва не он, а она». На это Виктор отвечал: «То что ты изменила свое мнение, довод слабый. Естественно, шестнадцатилетней смазливой девочке легче выглядеть невинной жертвой, чем лысому учителю химии. Но это – обманчивость внешности…»
И все-таки он колебался и сам. Колебался до самого конца. Мы не поссорились бы с ним, если бы я знала, что он твердо уверен в невиновности своего подзащитного. Но я знала, что это вовсе не так, потому-то и обозлилась, когда, явно лицемеря (для меня – явно), он в последний день выступил перед судом с великолепной «от и до» выверенной и страстной речью. Он говорил о поздней, но искренней любви, о легкомысленности юности, о ханжестве семейного круга, и выходило, что Мережко не только ни в чем не виноват, но как раз он-то и обманут жестоко в своих самых лучших чувствах. И звучало это очень, очень убедительно. «Изнасилование? – спрашивал он сам себя и тут же отвечал, – а как же тогда фотографии?.. Или приводил какую-нибудь интимнейшую мелочь из их истории, способную умилить кого угодно. Но самым гадким было то, что почти все мелочи эти он брал из НАШЕЙ истории…
– Как ты посмел? – накинулась я на него, когда суд удалился на совещание.
– Это мой профессиональный долг, – огрызнулся он.
– Защищать подлеца?
– Я вовсе не уверен в последнем.
– Но ведь ты не уверен и в обратном!
– Это не освобождает меня от выполнения своего долга.
– Но средства?! Что, все средства хороши?
– Да.
– В том числе и предательство?
– О чем ты?
– Ты меня предал, понимаешь? – бросила я, еле сдерживаясь от того, чтобы не разрыдаться. – И не звони мне, понял? Пока! – И вылетела в коридор.
Я живу без него вот уже четвертый день.
А сегодня в трамвае мне попался билетик – тринадцать-тринадцать. И я не знаю – то ли он счастливый, то ли наоборот – очень несчастливый.
Из дневника Летова.
Я уже записывал рассказ Годи о трехполой расе. Сегодня днем, приняв и проводив четверых посетителей, он попросил меня объяснить остальным ожидающим, что до завтра приема не будет, и уже через полчаса мы сидели в креслах у камина, и Годи, вороша кочергой угли за решеткой, начал сам:
– Да, Андрей. При всем многообразии, при всей кажущейся исключительности, в основе своей человеческие судьбы удивительно похожи. Одни и те же ситуации, словно одни и те же цветные стеклышки в калейдоскопе, складываются в узоры, кажущиеся непритязательному взгляду неповторимыми в своем роде. Но – лишь НЕПРИТЯЗАТЕЛЬНОМУ взгляду…
– Они действительно неповторимы, – возразил я, – любое разнообразие изначально основывается на однообразии. В конце концов, весь мир состоит из одних и тех же элементарных частиц…
– Да я, в общем-то, не против, – согласился он, – я о другом. О том, что жизни и судьбы, в сущности, повторяют друг друга…
– Известно, что все грандиозное здание мировой литературы зиждется всего лишь на двенадцати «блуждающих сюжетах»…
– Если вы, любезнейший, не прекратите, пытаясь блеснуть своей эрудицией, перебивать меня, – сказал Годи твердо, – я тотчас же науськаю на вас Джино.
Упомянутое перепончатокрылое висевшее в данный момент вниз головой, уцепившись коготками за люстру, чуть позади и справа от меня, бросило на меня мимолетный, но пронзительный взгляд и издало сосуще-хлюпающий звук.
Я предпочел промолчать, а Годи, выждав долгую паузу и удостоверившись, что я готов слушать не перебивая, объяснил собственное раздражение:
– Признаться, я никак не мог четко сформулировать мысль, которую собирался высказать, топтался вокруг да около, а вы еще сбиваете меня своими нелепыми замечаниями. Я просто хотел сказать, что все человеческие драмы проистекают от желания каждого жить в комфорте – как физическом, так и душевном.
Я было уже открыл рот, чтобы напомнить ему формулу Ницше «миром правят голод, любовь и страх смерти», но, глянув на Джино, удержался и промолчал. А Годи, до конца переждав смену выражений на моем лице, удовлетворенно кивнул и продолжал: – Причем наибольшее количество сочетаний, или, как вы выразились, «сюжетов», порождает именно любовь.
Я знал, как долго подбирается он к сути и, почувствовав, что после всей этой болтовни он собирается рассказать что-то интересное, набрался терпения.
– Так вот, – сказал он, – там, где у нас, существ двуполых, любовный треугольник, у существ трехполых возникают различные многоугольники – (Помню, он уже говорил это.) – На днях мне вновь случилось побывать на третьей WDL-302, где обитают именно такие существа, и познакомиться с изумительным поэтическим произведением. Его-то и хочу я вам поведать.
И он поведал. К сожалению, рассказ его длился так долго и звучал так захватывающе, что я почти ничего не запомнил и не смог бы воспроизвести. Но под конец я попросил его продиктовать мне хотя бы название и записал его. Вот оно.
– Да, Андрей. При всем многообразии, при всей кажущейся исключительности, в основе своей человеческие судьбы удивительно похожи. Одни и те же ситуации, словно одни и те же цветные стеклышки в калейдоскопе, складываются в узоры, кажущиеся непритязательному взгляду неповторимыми в своем роде. Но – лишь НЕПРИТЯЗАТЕЛЬНОМУ взгляду…
– Они действительно неповторимы, – возразил я, – любое разнообразие изначально основывается на однообразии. В конце концов, весь мир состоит из одних и тех же элементарных частиц…
– Да я, в общем-то, не против, – согласился он, – я о другом. О том, что жизни и судьбы, в сущности, повторяют друг друга…
– Известно, что все грандиозное здание мировой литературы зиждется всего лишь на двенадцати «блуждающих сюжетах»…
– Если вы, любезнейший, не прекратите, пытаясь блеснуть своей эрудицией, перебивать меня, – сказал Годи твердо, – я тотчас же науськаю на вас Джино.
Упомянутое перепончатокрылое висевшее в данный момент вниз головой, уцепившись коготками за люстру, чуть позади и справа от меня, бросило на меня мимолетный, но пронзительный взгляд и издало сосуще-хлюпающий звук.
Я предпочел промолчать, а Годи, выждав долгую паузу и удостоверившись, что я готов слушать не перебивая, объяснил собственное раздражение:
– Признаться, я никак не мог четко сформулировать мысль, которую собирался высказать, топтался вокруг да около, а вы еще сбиваете меня своими нелепыми замечаниями. Я просто хотел сказать, что все человеческие драмы проистекают от желания каждого жить в комфорте – как физическом, так и душевном.
Я было уже открыл рот, чтобы напомнить ему формулу Ницше «миром правят голод, любовь и страх смерти», но, глянув на Джино, удержался и промолчал. А Годи, до конца переждав смену выражений на моем лице, удовлетворенно кивнул и продолжал: – Причем наибольшее количество сочетаний, или, как вы выразились, «сюжетов», порождает именно любовь.
Я знал, как долго подбирается он к сути и, почувствовав, что после всей этой болтовни он собирается рассказать что-то интересное, набрался терпения.
– Так вот, – сказал он, – там, где у нас, существ двуполых, любовный треугольник, у существ трехполых возникают различные многоугольники – (Помню, он уже говорил это.) – На днях мне вновь случилось побывать на третьей WDL-302, где обитают именно такие существа, и познакомиться с изумительным поэтическим произведением. Его-то и хочу я вам поведать.
И он поведал. К сожалению, рассказ его длился так долго и звучал так захватывающе, что я почти ничего не запомнил и не смог бы воспроизвести. Но под конец я попросил его продиктовать мне хотя бы название и записал его. Вот оно.
«Романтическая баллада о страстной любви небогатого А-полого существа Соин к В-полому существу Мержэ, имеющему знатных зажиточных родителей и к неизвестному ему С-полому существу, прелестный красочный портрет коего оно выменяло на рынке за связку цаевых плодов; в то время, как Мерже так же было влюблено в то же С-полое, ибо на портрете было изображено Дезу – дитя городских правителей, с коими родители Мерже были изрядно дружны. Дезу же страстно любило других А – и В-полых, а о Соин, которое является главным персонажем сей баллады, о его существовании и любовях ни Дезу, ни Мерже даже не догадывались, что и привело к гибели всех троих, послужившей горьким назиданием прочим юным А-, В– и С-полым».