Страница:
У Крылова есть басня, так и озаглавленная "Купец". В ней речь идет о наставлениях, которые давал купец своему племяннику. "Торгуй по-моему, так будешь не в накладе" и приводит пример, как нужно действовать: стараться сбыть гнилое сукно за хорошее английское. Но обманутым оказался сам купец, так как покупатель всучил ему фальшивую бумажку. В этой басне характерны заключительные строки:
Обманут, обманул купец, в том дива нет,
Но если кто на свете
Повыше лавок взглянет,
Увидит, что и там на ту же стать идет
Почти у всех во всем один расчет:
Кого кто лучше подведет,
И кто кого хитрей обманет.
У Гоголя о купцах говорится немного, но некоторые его характеристики вошли в поговорку. Тип положительный Гоголю, как и многим другим, не удался. Из всех женихов Агафьи Тихоновны, "гостин-нодворец" Алексей Дмитриевич Стариков фигура самая бледная и ничего характерного собой не представляет.
Зато в "Ревизоре" фигуры купцов гораздо рельефней, и не столько сами купцы, как те наименования, которые дает им городничий: "Самоварники", "Аршинники", "Протобестии", "Надувалы морские". Два первых термина не раз потом повторялись, как наиболее наглядные определения, что такое купцы.
Такие же короткие, запомнившиеся многим формулы найдем мы впоследствии и у Некрасова, в поэме "Кому на Руси жить хорошо":
"Купчине толстопузому сказали братья Губины,
Иван и Митродор..."
Имеется и изображение внешнего облика купца:
В синем кафтане почтенный лабазник,
Толстый, присядистый, красный как медь,
Едет подрядчик по линии в праздник,
Едет работы свои посмотреть.
Праздный народ расступается чинно,
Пот отирает купчина с лица,
И говорит, подбоченясь картинно:
Ладно ништо... Молодца... Молодца"...
В творчестве Островского пьесы из купеческого быта составляют самую крупную категорию: с них он начал, ими получил он известность, впоследствии славу, и почти до конца своих дней брал из этой среды темы для своих комедий.
Творчество Островского слишком хорошо известно русскому человеку, нет надобности на нем останавливаться, но нужно напомнить, что известностью и славой Островский обязан, прежде всего, своим двум ранним пьесам: "Свои люди сочтемся" (1850) и "Гроза" (1860). В обеих этих пьесах купеческий быт изображен в необычайно неприглядном виде. Именно эти пьесы были замечены критикой и, прежде всего, Добролюбовым, которому принадлежит заслуга обратить внимание читающей публики (не все его пьесы шли тогда в театре) и привлечь к нему внимание и сочувствие. На этом заслуги Добролюбова и кончаются. По содержанию его статьи далеко не беспристрастны и дают его намерениям и взглядам далеко не то истолкование, которое было у самого автора. Это применимо, прежде всего, к пьесам из купеческого быта. Вот как характеризует талантливый публицист это "темное царство":
"Это - мир затаенной, тихо вздыхающей скорби, мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия, лишь изредка оживляемый глухим, бессильным ропотом, робко замирающим при самом зарождении. Нет ни света, ни тепла, ни простора. Гнилью и сыростью веет темная и низкая тюрьма. Ни один звук с вольного воздуха, ни один луч света не проникает в нее. В ней вспыхивает по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывом житейской грязи. Чуть тлеется это в сырости и смраде темницы, но иногда на минуту вспыхивает она и обливает светом правды и добра мрачные фигуры томящихся узников. При помощи этого минутного освещения, мы видим, что тут страдают наши братья, что в этих одичавших, бессловесных, грязных существах можно разобрать черты лиц человеческих, и наше сердце стесняется болью и ужасом. Они молчат, эти несчастные узники, они сидят в летаргическом оцепенении и даже не потрясают своими цепями. Они почти лишились даже способности сознавать свое страдальческое положение, но тем не менее они чувствуют тяжесть, лежащую на них. Они не потеряли способности ощущать свою боль. Если безмолвно и неподвижно переносят боль, то это потому, что каждый крик, каждый вздох среди этого смрадного омута захватывает их горло, отдается колючей болью в груди, каждое движение тела обремененного цепями грозит им увеличением тяжести и мучительного неудобства их положения. И не откуда ждать им отрады, негде искать облегчения. Над ними буйно и безотчетно владычествует бессмысленное самодурство в лице разных Торцовых, Болыневых, Брусковых, Уланбековых и пр., не признающее никаких разумных прав и требований. Только его дикие безобразные окрики нарушают эту мрачную тишину, производят пугливую суматоху на этом печальном кладбище человеческой мысли и воли".
Появление "Грозы" вызвало новую статью Добролюбова, помещенную в "Современнике". Эта статья уже не проникнута таким безнадежным пессимизмом и озаглавлена "Луч света в темном царстве". Автор видит в поступке Катерины протест против "кабановских понятий о нравственности, протест, доведенный до конца, провозглашенный и под домашней пыткой, и над бездной, в которую бросилась бедная женщина. Она не хочет мириться, не хочет пользоваться жалким прозябанием, которое ей дают в обмен на ее живую душу...
Просто, по человечеству, нам отрадно видеть избавление Катерины - хоть через смерть, коли нельзя иначе. Жить в "темном царстве" хуже смерти"...
Статьи Добролюбова произвели чрезвычайно сильное впечатление на читающую публику и, в течение ряда лет, данная им характеристика "темного царства" была общепризнанной в либеральных кругах тогдашней общественности, но среди критиков скоро появилось иное направление, которое рассматривало творчество Островского под другим углом зрения. Известный критик Аполлон Григорьев в своих статьях "После Грозы" указал на всю фальшь приемов либеральной критики, сказавшуюся в том, что она усмотрела юмор сатирика там, где, в действительности, была только одна наивная правда народного поэта.
"Свои люди сочтемся" прежде всего картина общества, отражение целого мира, в котором проглядывают многоразличные органические начала, а не одно самодурство. Притом человеческое сожаление и сочувствие остается, по ходу драмы, за самодуром, а не за протестантом. Особенно это применимо к комедии "Не в свои сани не садись", относительно которой не может быть сомнения, что сочувствие автора целиком находится на стороне как раз представителей "темного царства", Русакова и Вани Бородкина, тогда как "господа", Вихорев и Баранчевский, обрисованы такими красками, что никоим образом не могли пользоваться симпатией не только автора, но даже самого непредубежденного зрителя.
Это мнение, что Островский прежде всего бытописатель, беспристрастно отражающий в своих творениях действительность так, как он ее видит и понимает, и отмечающий пороки и недостатки у всех групп общества, а не обличитель-сатирик, рисующий лишь "темное царство", - русскую купеческую среду, - постепенно стало господствующим среди русской критики и истории русской литературы. Но и "добролюбовские" толкования еще долго держались. Еще в 1894 году, литературный критик У. П. Балталон в статье, помещенной в журнале "Артист", разбирая последние пьесы Островского, дал своим статьям заглавие: "Тронулось ли вперед темное царство?". Небезинтересно отметить, что наличие в пьесах Островского большого числа плутов и мошенников, ставится в связь с увлечением молодого писателя западничеством, которое якобы доходило у него до странных, почти невероятных размеров, так будто бы ему был противен вид самого Кремля с соборами. Он изумил однажды Филиппова, сказав: "Для чего тут настроили эти пагоды?".
"Этой подчиненностью Островского господствующему направлению, объясняется, между прочим, - пишет Барсуков, - и то, что первая его крупная пьеса "Свои люди сочтемся" состоит из целого ряда темных, отталкивающих, чисто отрицательных типов русского народа... Любопытно, что впоследствии западники, доказывая отрицательные качества русского народа, ссылались на ту же, под их влиянием созданную, пьесу Островского и на избранные под гнетом их направления типы. Раз как-то, на вечере у М. С. Щепкина, один из ученых западников, поддержанный единомышленниками, проповедовал, что народная Русь и состоит исключительно только из таких типов, что людей иного закала в ней нет и не может быть, все - мошенники. "Ну прощайте же, мошенники", - сказал, прощаясь после долгих споров, Пров Садовский".
Как бы то ни было, но сам Островский отнюдь не считал свое творчество и, в частности, "Свои люди сочтемся" какой-то обличительной сатирой купеческих нравов, которая была бы оскорбительна для лиц торгового сословия.
"Труд мой, еще неоконченный, - писал он В. И. Назимову, - возбудил одинаковое сочувствие и производил самые отрадные впечатления во всех слоях Московского общества, больше всего между купечеством. Лучшие купеческие фамилии единодушно, гласно изъявляли желание видеть мою комедию в печати и на сцене. Я сам несколько раз читал эту комедию перед многочисленным обществом, состоящим исключительно из Московских купцов и, благодаря русской правдолюбивой натуре, они не только не оскорблялись этим произведением, но в самых обязательных выражениях изъявляли мне свою признательность за верное воспроизведение современных недостатков и пороков их сословия и горячо высказывали необходимость дельного и правильного обличения этих пороков (в особенности превратного воспитания) на пользу своего круга. В глазах этих почтенных людей, правда и польза, коей они от нее научились, исключила всякую мысль об оскорблении мелкого самолюбия".
Не подлежит, разумеется, сомнению, что Островский искренне стремился дать лишь верное изображение обрисовываемой им среды и отметить "отдельные" недостатки и пороки, чтобы способствовать их искоренению. Вероятно, не его это вина, а вина Добролюбова, что на основании сценических изображений в пьесах автора "Грозы", у широкой публики, и в особенности в интеллигентских, народнических, антипромышленных кругах создалось впечатление, что все купечество есть царство "Кит Китычей", подлинное темное царство. Конечно, в этом царстве иногда встречалась "Кабаниха", но встречались в другом кругу и "Салтычихи", и какие были хуже - неизвестно.
Рядом с Островским нужно поставить И. Ф. Горбунова, который изображал быт купечества примерно в тех же самых красках. Он был актер Александрийского театра в Петербурге, но славился главным образом как неподражаемый рассказчик. В его репертуаре сцены из купеческого быта занимали одно из главных мест. Еще больше ему удавался "генерал Дитятин". Перед слушателями проходил ряд типов из "Замоскворечья", изображавшихся не столько в непривлекательном, сколько в смешном виде. Эти сценки Горбунов писал сам; не все сохранились, но многие напечатаны; в чтении они большого впечатления не производят. У Горбунова были и более крупные вещи. Он написал пьесу "Самодур", где превзошел Островского "обличением" купеческой бесчестности и преступности. Но, как и другие литературные произведения Горбунова, они особого успеха не имели.
Салтыков-Щедрин тоже отдал дань общему течению и, в своих изображениях темных и отрицательных сторон современной ему русской жизни, не забыл и представителей купечества. Нужно, однако, сказать, что люди торгового сословия занимают незначительное место в длинной галерее нарисованных им типов.
"Прежде как мы торговали, - рассказывает купец Ижбурдин, - привезет, бывало, тебе мужичок кулей десяток, ну и свалишь, а за деньгами приходи, мол, через неделю. А придет он через неделю, и знать его не знаю, ведать не ведаю, кто ты таков. Уйдет бедняга, и управы никакой на тебя нет, потому что и градоначальник, и вся подъячая братья твою руку тянет. Таким-то родом и наживали капиталы, а под старость грехи перед Богом замаливали".
Можно еще добавить, что наряду с традиционным, так сказать, изображением плутовства и мошенничества, Щедрин в таких же ярких красках рисует и те условия, в которых происходила торговля, и что проделывало с купцами полицейское начальство.
Мельников-Печерский попытался несколько иначе подойти к теме о русском купечестве. В своей хронике "В лесах" и "На горах" он не мало места уделяет описанию купеческого быта в Нижнем Новгороде и его ближайших окрестностях. Нижегородская ярмарка дает ему повод говорить и о купечестве других местностей России, в частности - о Московском. Но почти всегда это "сектанты", "люди старой веры", противники "Никоновской церкви". Мельников был глубоким знатоком русского раскола, вопросы веры и культа составляют главное содержание его хроник. Сильно заняты этими вопросами и герои автора "В лесах" и "На горах", но это не мешает им в деловой их жизни вести торговлю, построив ее на обмане и на мошенничестве. И Смолокуров, и Лохматый не далеко ушли от героев Островского. Но наряду с ними Мельников пытается дать тип нового, просвещенного купца, который ведет свое дело уже на совершенно других началах.
Самые яркие страницы посвящены описанию хлыстовства, где под именем Алымовой выведена знаменитая Татаринова. В глазах окружающих хлыстовство есть просто-напросто скрытое масонство, и приверженцев Алымовой так и называют "фармазонами". Но это все либо помещики, либо люди из простого народа. Представителей купечества там нет.
В хронике "В лесах" есть одно место, которое свидетельствует, что Мельников-Печерский правильно понял значение роли отдельных представителей торгового класса в начавшемся развитии производительных сил России.
В беседе с главным героем, Потапом Максимычем Чапуриным, будущий его зять Василий Борисыч рассказывает ему, как начиналось текстильное дело в Костромской губернии:
"А как дело-то начиналось. Выискался смышленый человек с хорошим достатком, нашего согласия был, по-древнему благочестивый. Коноваловым прозывался. Завел небольшое ткацкое заведение, с легкой его руки дело пошло, да пошло. И разбогател народ, и живет теперь лучше здешнего. Да мало ли таких местов по России. А везде доброе дело одним зачиналось. Побольше бы Коноваловых у нас было, хорошо бы народу жилось" (Этой цитатой профессор П. И. Новгородцев, как директор Московского коммерческого Института, приветствуя Председателя Совета А. И. Коновалова, закончил, под "шумные знаки одобрения", свою речь на столетнем юбилее Коноваловской Мануфактуры. С тех пор ее не раз использовали в приветствиях покойному Александру Ивановичу. Доводилось и мне вспоминать о ней).
По ходу изложения, несомненно, что симпатия автора на стороне рассказчика.
Это почти единственный пример в русской литературе, когда писатель из интеллигентов высказывается в пользу осуждавшейся всеми "частной инициативы".
В ряду бытописателей второй половины прошлого столетия Боборыкин занимает одно из главных мест. Этот необычайно плодовитый писатель оставил большое число романов, повестей и рассказов, обрисовывавших различные группы современного ему общества. Не мало страниц посвятил он изображению жизни русского купечества и, в частности, московского. Про Боборыкина в свое время говорили, что он с необычайной точностью и верностью дает картину окружавшей его действительности, а героев своих романов срисовывает с живых, главным образом знакомых ему людей. Известный французский позитивист русского происхождения Г. Н. Вырубов говорит в своих воспоминаниях, что о себе, в своих мемуарах ему много говорить не приходится, так как его друг П. Д. Боборыкин очень верно изобразил его в одном из своих романов. И когда выходила новая вещь Боборыкина, всегда начинали ее разбор с того, что старались определить, кто в ней изображен.
Наиболее значительным творением Боборыкина, посвященным жизни купеческой Москвы, является написанный в начале 80-ых годов роман "Китай-Город". Русская текстильная промышленность в те годы, после турецкой войны, переживала эпоху подъема и развития. Старые предприятия работали чрезвычайно успешно, увеличивая свои обороты. Возникало не мало новых фирм. Этот период делового оживления и описывает автор "Китай-Города". Боборыкина давно забыли, а молодые его и не читали, и приходится в немногих словах напомнить содержание этого романа.
"Китай-Город" - это торговый центр Москвы, квартал, примыкавший к Красной Площади и к Кремлю. На трех его улицах, Никольской, Ильинке и Варварке, с переулками Юшковым и Черкасским, в "Теплых Рядах", на Чижевском подворье, были сосредоточены почти все фабричные конторы и амбары оптовых предприятий. Это был московский Сити.
Лейт-мотив романа: купцы захватили в свои руки всю Москву. Не только вся деловая жизнь руководится ими, они не только хозяйничают в городском управлении, но пробираются и в науку, и в искусство. Вот это последнее обстоятельство особенно не нравится автору. Описывая магистерский диспут в университете, на котором присутствует один из его героев, он так характеризует происходящее:
"Магистрант - из купцов. Вот и подите. Дворяне, культурные люди, люди расы, с другим содержанием мозга, - и не могут стряхнуть с себя презренной инертности, а тут тятенька торговал рыбой, или "пунцовым" товаром каким-нибудь, а сынок пишет монографию о средневековых цехах, или об учении Гуго Гроция".
Надо сказать, впрочем, что мнение, согласно коему считалось, что занятие отвлеченными науками - не купеческое дело, долго держалось в России. Недаром Константин Аксаков подчеркивал в шуточном стихотворении:
В тарантасе, в телеге ли,
Еду ночью из Брянска я,
Все о нем, все о Гегеле,
Моя дума дворянская.
Главный герой романа Андрей Палтусов, барин, который пытается войти в деловой мир и создать собственное дело. Это ему нужно не только для заработка, но и как выполнение своего рода миссии - противопоставить дворянина торжествующему по всей линии купцу и приготовиться к будущему представительству, которое могут тоже захватить купцы. Для выполнения своей миссии, он входит в общение со многими представителями и представительницами купеческой Москвы. Он имеет большой успех, особенно у последних, но миссия явно не удается, так как он попадает в тюрьму "за растрату вверенного ему имущества". Впрочем, все кончается благополучно, так как он женится на богатой купчихе.
Среда, в которой происходит действие, - крупная торговля и промышленность "миллионщицы". Быт и, в частности, особняки описаны фотографически точно. Описан и большой купеческий бал, и купеческие похороны, и концерт в Благородном собрании, и бенефис в Малом театре. Проходит много действующих лиц. "Самодуров", как у Островского, нет, зато почти все - чудаки и оригиналы. Трудно понять, как выведенные Боборыкиным персонажи могли руководить большими делами. Да и сам автор говорит о них тоном барского презрения. Исключение составляет главная героиня, сама управляющая двумя фабриками Станицына. Она была срисована с известной московской общественной деятельницы В. А. Морозовой, урожденной Хлудовой.
Кроме "Китай-Города", у Боборыкина не раз в романах повторялось описание купеческой Москвы. Каждый год в январской книжке одного из толстых журналов "Вестника Европы" или "Русской мысли" начиналось печатание его новой вещи. Постепенно манера изображения стала более беспристрастной, нужно бы сказать менее "барственной", но портретный характер для главных героев - и особенно героинь - сохранился.
Такой же портретный характер носили и две пьесы, о которых весьма много говорили в начале текущего столетия. Шли они на Императорской сцене, в Малом театре, в Москве и, во всяком случае, одна из них - в Александрийском театре Петербурга. Пьесы эти: "Джентльмен" кн. Сумбатова-Южина и "Цена жизни" Вл. Немировича-Данченко.
"Джентльмен" был списан с Мих. Абрам. Морозова. Выведен он был в каррикатурном виде, и слово джентльмен взято не как характеристика, а как насмешка.
В Малом театре шла она с исключительно блестящим составом, смотрелась легко и нравилась интеллигентской публике, которая была не прочь посмеяться над "купцами". Главного героя играл Рыбаков и удивил зрителей своим сходством с оригиналом.
"Цена жизни" шла в Москве и в Петербурге, Центральная женская роль весьма удалась автору. В Москве ее играла Ермолова, в Петербурге Савина. Как всегда, театралы обоих городов спорили кто лучше. Нужно сказать, что каждая в своем роде играла с присущей ей силой и блеском и имела шумный успех.
Роль эта не носила "портретного" характера, но в пьесе были выведены Владимир Соловьев и Маргарита Кирилловна Морозова, последняя довольно карикатурно. Мне еще придется вернуться к той роли, которую сыграла Морозова в развитии философской мысли в Москве. Можно лишь пожалеть, что и Немирович-Данченко отдал дань прежнему шаблону: занятие философией не купеческого ума дело.
А. П. Чехов сравнительно мало уделил внимания купеческому быту, но у него имеются необычайно характерные для его времени вещи. Как известно, он сам происходил из этой среды, но о детстве у него были весьма печальные воспоминания. Он скоро стал настоящим русским интеллигентом и ничего "купеческого" в нем не осталось. Для тех немногих рассказов из жизни купечества, которые он написал, ему приходилось специально документироваться. У него был двоюродный брат, Михаил Михайлович, который служил доверенным в оптовом галантерейном деле Ивана Егоровича Гаврилова. К нему и обращался Антон Павлович, собирая сведения о московской купеческой жизни. Это гавриловский амбар и один из их служащих, окрестивший водку с красной головкой "помощником начальника станции", описаны Чеховым в повести "Три года". Гавриловскую семью я знал с раннего детства и хорошо помню, как там с гордостью говорили: "Чехов наш амбар описал в своем рассказе".
В декабрьской книжке "Русской мысли" за 1894 год был напечатан рассказ Чехова "Случай из практики". Это, несомненно, один из самых замечательных рассказов Чехова, но вместе с тем и из самых характерных примеров отношения интеллигенции того времени к промышленности, к фабрике и к капитализму. Молодой врач попадает на фабрику к больной девушке, дочери хозяйки, которая живет на фабрике вместе с матерью и гувернанткой. Фабрика производит на доктора сильное, ужасающее впечатление.
"Тут недоразумение, конечно, думал он, глядя на багровые окна. Тысячи полторы-две фабричных работают без отдыха в нездоровой обстановке, делая плохой ситец, живут впроголодь и только изредка в кабаке отрезвляются от этого кошмара. Сотня людей надзирает за работой, и вся жизнь этой сотни уходит на записывание штрафов, на брань, несправедливости, и только двое-трое, так называемые хозяева, пользуются выгодами, хотя совсем не работают и презирают плохой ситец. Но какие выгоды, как пользуются ими? Ляликова и ее дочь несчастны, на них жаль смотреть, живет в свое удовольствие одна Христина Дмитриевна, пожилая, глуповатая девица в пенснэ. И выходит так значит, что работают все эти пять корпусов, и на восточных рынках продается плохой ситец для того только, чтобы Христина Дмитриевна могла кушать стерлядь и пить мадеру"...
Этот рассказ оказал огромное влияние на читающую публику, чего нельзя сказать о повести "Три года", "Бабье царство" и о других небольших рассказах.
Мне остается добавить несколько слов о влиянии творений Максима Горького, вернее - о влиянии одного из его ранних произведений, романа "Фома Гордеев". Это не единственная его вещь, где изображается быт русского купечества. Но другие романы - "Васса Железнова", "Дело Артамоновых" - появились значительно позже и следовательно их влияние не успело сказаться на возникновении того презрительного и недоброжелательного отношения к купечеству, как к особой общественной группе. Да разбирать их, может быть, было бы и излишне. Уже в "Фоме Гордееве" Горький выявился полностью, как "пролетарский" писатель, как правоверный марксист, идеолог классовой борьбы и противопоставленник "капиталистов" и пролетариата. Его подход к теме, остающийся до сих пор признаваемым в СССР как образец "пролетарской" литературы, конечно, весьма разнится от его предшественников.
"Фома Гордеев", одна из первых крупных вещей Горького, появился в самых последних годах прошлого века. Это повесть о "нетипическом купце", как ее называет сам автор. Не типический он потому, что вступил в борьбу со своей средой, протестует против того, как она ведет свою жизнь и работу, обличает своих собратьев за их пороки и преступления. "Не жизнь вы сделали, а тюрьму; не порядок вы устроили - цепи на человека выковали... Душегубы вы", восклицает он.
Но истинными героями повести являются старшие представители купечества. Все они хищники, самодуры и часто преступники. Игнат Гордеев, отец Фомы, живет только ради "дела" и денег. "Дело - зверь живой и сильный, править им нужно умеючи, взнуздывать надо крепко, а то оно тебя одолеет. Мы все для того живем, чтобы взять, а не дать"... "Это был человек высокий, широкоплечий, большие глаза смотрели из-под темных бровей смело и умно... Во всей его мощной фигуре было много здоровья и грубой красоты. От его плавных движений и неторопливой походки веяло сознанием силы".
Совсем другим изображен его друг Яков Маякин. Он низенький, худой, юркий, с огненно рыжей клинообразной бородкой. Он символизирует купечество, которое хочет сосредоточить в своих руках и хозяйственную и политическую власть. "Нам дело дорого ради самого дела, ради любви нашей к устройству жизни... Мы жизнь строим"...
Обманут, обманул купец, в том дива нет,
Но если кто на свете
Повыше лавок взглянет,
Увидит, что и там на ту же стать идет
Почти у всех во всем один расчет:
Кого кто лучше подведет,
И кто кого хитрей обманет.
У Гоголя о купцах говорится немного, но некоторые его характеристики вошли в поговорку. Тип положительный Гоголю, как и многим другим, не удался. Из всех женихов Агафьи Тихоновны, "гостин-нодворец" Алексей Дмитриевич Стариков фигура самая бледная и ничего характерного собой не представляет.
Зато в "Ревизоре" фигуры купцов гораздо рельефней, и не столько сами купцы, как те наименования, которые дает им городничий: "Самоварники", "Аршинники", "Протобестии", "Надувалы морские". Два первых термина не раз потом повторялись, как наиболее наглядные определения, что такое купцы.
Такие же короткие, запомнившиеся многим формулы найдем мы впоследствии и у Некрасова, в поэме "Кому на Руси жить хорошо":
"Купчине толстопузому сказали братья Губины,
Иван и Митродор..."
Имеется и изображение внешнего облика купца:
В синем кафтане почтенный лабазник,
Толстый, присядистый, красный как медь,
Едет подрядчик по линии в праздник,
Едет работы свои посмотреть.
Праздный народ расступается чинно,
Пот отирает купчина с лица,
И говорит, подбоченясь картинно:
Ладно ништо... Молодца... Молодца"...
В творчестве Островского пьесы из купеческого быта составляют самую крупную категорию: с них он начал, ими получил он известность, впоследствии славу, и почти до конца своих дней брал из этой среды темы для своих комедий.
Творчество Островского слишком хорошо известно русскому человеку, нет надобности на нем останавливаться, но нужно напомнить, что известностью и славой Островский обязан, прежде всего, своим двум ранним пьесам: "Свои люди сочтемся" (1850) и "Гроза" (1860). В обеих этих пьесах купеческий быт изображен в необычайно неприглядном виде. Именно эти пьесы были замечены критикой и, прежде всего, Добролюбовым, которому принадлежит заслуга обратить внимание читающей публики (не все его пьесы шли тогда в театре) и привлечь к нему внимание и сочувствие. На этом заслуги Добролюбова и кончаются. По содержанию его статьи далеко не беспристрастны и дают его намерениям и взглядам далеко не то истолкование, которое было у самого автора. Это применимо, прежде всего, к пьесам из купеческого быта. Вот как характеризует талантливый публицист это "темное царство":
"Это - мир затаенной, тихо вздыхающей скорби, мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия, лишь изредка оживляемый глухим, бессильным ропотом, робко замирающим при самом зарождении. Нет ни света, ни тепла, ни простора. Гнилью и сыростью веет темная и низкая тюрьма. Ни один звук с вольного воздуха, ни один луч света не проникает в нее. В ней вспыхивает по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывом житейской грязи. Чуть тлеется это в сырости и смраде темницы, но иногда на минуту вспыхивает она и обливает светом правды и добра мрачные фигуры томящихся узников. При помощи этого минутного освещения, мы видим, что тут страдают наши братья, что в этих одичавших, бессловесных, грязных существах можно разобрать черты лиц человеческих, и наше сердце стесняется болью и ужасом. Они молчат, эти несчастные узники, они сидят в летаргическом оцепенении и даже не потрясают своими цепями. Они почти лишились даже способности сознавать свое страдальческое положение, но тем не менее они чувствуют тяжесть, лежащую на них. Они не потеряли способности ощущать свою боль. Если безмолвно и неподвижно переносят боль, то это потому, что каждый крик, каждый вздох среди этого смрадного омута захватывает их горло, отдается колючей болью в груди, каждое движение тела обремененного цепями грозит им увеличением тяжести и мучительного неудобства их положения. И не откуда ждать им отрады, негде искать облегчения. Над ними буйно и безотчетно владычествует бессмысленное самодурство в лице разных Торцовых, Болыневых, Брусковых, Уланбековых и пр., не признающее никаких разумных прав и требований. Только его дикие безобразные окрики нарушают эту мрачную тишину, производят пугливую суматоху на этом печальном кладбище человеческой мысли и воли".
Появление "Грозы" вызвало новую статью Добролюбова, помещенную в "Современнике". Эта статья уже не проникнута таким безнадежным пессимизмом и озаглавлена "Луч света в темном царстве". Автор видит в поступке Катерины протест против "кабановских понятий о нравственности, протест, доведенный до конца, провозглашенный и под домашней пыткой, и над бездной, в которую бросилась бедная женщина. Она не хочет мириться, не хочет пользоваться жалким прозябанием, которое ей дают в обмен на ее живую душу...
Просто, по человечеству, нам отрадно видеть избавление Катерины - хоть через смерть, коли нельзя иначе. Жить в "темном царстве" хуже смерти"...
Статьи Добролюбова произвели чрезвычайно сильное впечатление на читающую публику и, в течение ряда лет, данная им характеристика "темного царства" была общепризнанной в либеральных кругах тогдашней общественности, но среди критиков скоро появилось иное направление, которое рассматривало творчество Островского под другим углом зрения. Известный критик Аполлон Григорьев в своих статьях "После Грозы" указал на всю фальшь приемов либеральной критики, сказавшуюся в том, что она усмотрела юмор сатирика там, где, в действительности, была только одна наивная правда народного поэта.
"Свои люди сочтемся" прежде всего картина общества, отражение целого мира, в котором проглядывают многоразличные органические начала, а не одно самодурство. Притом человеческое сожаление и сочувствие остается, по ходу драмы, за самодуром, а не за протестантом. Особенно это применимо к комедии "Не в свои сани не садись", относительно которой не может быть сомнения, что сочувствие автора целиком находится на стороне как раз представителей "темного царства", Русакова и Вани Бородкина, тогда как "господа", Вихорев и Баранчевский, обрисованы такими красками, что никоим образом не могли пользоваться симпатией не только автора, но даже самого непредубежденного зрителя.
Это мнение, что Островский прежде всего бытописатель, беспристрастно отражающий в своих творениях действительность так, как он ее видит и понимает, и отмечающий пороки и недостатки у всех групп общества, а не обличитель-сатирик, рисующий лишь "темное царство", - русскую купеческую среду, - постепенно стало господствующим среди русской критики и истории русской литературы. Но и "добролюбовские" толкования еще долго держались. Еще в 1894 году, литературный критик У. П. Балталон в статье, помещенной в журнале "Артист", разбирая последние пьесы Островского, дал своим статьям заглавие: "Тронулось ли вперед темное царство?". Небезинтересно отметить, что наличие в пьесах Островского большого числа плутов и мошенников, ставится в связь с увлечением молодого писателя западничеством, которое якобы доходило у него до странных, почти невероятных размеров, так будто бы ему был противен вид самого Кремля с соборами. Он изумил однажды Филиппова, сказав: "Для чего тут настроили эти пагоды?".
"Этой подчиненностью Островского господствующему направлению, объясняется, между прочим, - пишет Барсуков, - и то, что первая его крупная пьеса "Свои люди сочтемся" состоит из целого ряда темных, отталкивающих, чисто отрицательных типов русского народа... Любопытно, что впоследствии западники, доказывая отрицательные качества русского народа, ссылались на ту же, под их влиянием созданную, пьесу Островского и на избранные под гнетом их направления типы. Раз как-то, на вечере у М. С. Щепкина, один из ученых западников, поддержанный единомышленниками, проповедовал, что народная Русь и состоит исключительно только из таких типов, что людей иного закала в ней нет и не может быть, все - мошенники. "Ну прощайте же, мошенники", - сказал, прощаясь после долгих споров, Пров Садовский".
Как бы то ни было, но сам Островский отнюдь не считал свое творчество и, в частности, "Свои люди сочтемся" какой-то обличительной сатирой купеческих нравов, которая была бы оскорбительна для лиц торгового сословия.
"Труд мой, еще неоконченный, - писал он В. И. Назимову, - возбудил одинаковое сочувствие и производил самые отрадные впечатления во всех слоях Московского общества, больше всего между купечеством. Лучшие купеческие фамилии единодушно, гласно изъявляли желание видеть мою комедию в печати и на сцене. Я сам несколько раз читал эту комедию перед многочисленным обществом, состоящим исключительно из Московских купцов и, благодаря русской правдолюбивой натуре, они не только не оскорблялись этим произведением, но в самых обязательных выражениях изъявляли мне свою признательность за верное воспроизведение современных недостатков и пороков их сословия и горячо высказывали необходимость дельного и правильного обличения этих пороков (в особенности превратного воспитания) на пользу своего круга. В глазах этих почтенных людей, правда и польза, коей они от нее научились, исключила всякую мысль об оскорблении мелкого самолюбия".
Не подлежит, разумеется, сомнению, что Островский искренне стремился дать лишь верное изображение обрисовываемой им среды и отметить "отдельные" недостатки и пороки, чтобы способствовать их искоренению. Вероятно, не его это вина, а вина Добролюбова, что на основании сценических изображений в пьесах автора "Грозы", у широкой публики, и в особенности в интеллигентских, народнических, антипромышленных кругах создалось впечатление, что все купечество есть царство "Кит Китычей", подлинное темное царство. Конечно, в этом царстве иногда встречалась "Кабаниха", но встречались в другом кругу и "Салтычихи", и какие были хуже - неизвестно.
Рядом с Островским нужно поставить И. Ф. Горбунова, который изображал быт купечества примерно в тех же самых красках. Он был актер Александрийского театра в Петербурге, но славился главным образом как неподражаемый рассказчик. В его репертуаре сцены из купеческого быта занимали одно из главных мест. Еще больше ему удавался "генерал Дитятин". Перед слушателями проходил ряд типов из "Замоскворечья", изображавшихся не столько в непривлекательном, сколько в смешном виде. Эти сценки Горбунов писал сам; не все сохранились, но многие напечатаны; в чтении они большого впечатления не производят. У Горбунова были и более крупные вещи. Он написал пьесу "Самодур", где превзошел Островского "обличением" купеческой бесчестности и преступности. Но, как и другие литературные произведения Горбунова, они особого успеха не имели.
Салтыков-Щедрин тоже отдал дань общему течению и, в своих изображениях темных и отрицательных сторон современной ему русской жизни, не забыл и представителей купечества. Нужно, однако, сказать, что люди торгового сословия занимают незначительное место в длинной галерее нарисованных им типов.
"Прежде как мы торговали, - рассказывает купец Ижбурдин, - привезет, бывало, тебе мужичок кулей десяток, ну и свалишь, а за деньгами приходи, мол, через неделю. А придет он через неделю, и знать его не знаю, ведать не ведаю, кто ты таков. Уйдет бедняга, и управы никакой на тебя нет, потому что и градоначальник, и вся подъячая братья твою руку тянет. Таким-то родом и наживали капиталы, а под старость грехи перед Богом замаливали".
Можно еще добавить, что наряду с традиционным, так сказать, изображением плутовства и мошенничества, Щедрин в таких же ярких красках рисует и те условия, в которых происходила торговля, и что проделывало с купцами полицейское начальство.
Мельников-Печерский попытался несколько иначе подойти к теме о русском купечестве. В своей хронике "В лесах" и "На горах" он не мало места уделяет описанию купеческого быта в Нижнем Новгороде и его ближайших окрестностях. Нижегородская ярмарка дает ему повод говорить и о купечестве других местностей России, в частности - о Московском. Но почти всегда это "сектанты", "люди старой веры", противники "Никоновской церкви". Мельников был глубоким знатоком русского раскола, вопросы веры и культа составляют главное содержание его хроник. Сильно заняты этими вопросами и герои автора "В лесах" и "На горах", но это не мешает им в деловой их жизни вести торговлю, построив ее на обмане и на мошенничестве. И Смолокуров, и Лохматый не далеко ушли от героев Островского. Но наряду с ними Мельников пытается дать тип нового, просвещенного купца, который ведет свое дело уже на совершенно других началах.
Самые яркие страницы посвящены описанию хлыстовства, где под именем Алымовой выведена знаменитая Татаринова. В глазах окружающих хлыстовство есть просто-напросто скрытое масонство, и приверженцев Алымовой так и называют "фармазонами". Но это все либо помещики, либо люди из простого народа. Представителей купечества там нет.
В хронике "В лесах" есть одно место, которое свидетельствует, что Мельников-Печерский правильно понял значение роли отдельных представителей торгового класса в начавшемся развитии производительных сил России.
В беседе с главным героем, Потапом Максимычем Чапуриным, будущий его зять Василий Борисыч рассказывает ему, как начиналось текстильное дело в Костромской губернии:
"А как дело-то начиналось. Выискался смышленый человек с хорошим достатком, нашего согласия был, по-древнему благочестивый. Коноваловым прозывался. Завел небольшое ткацкое заведение, с легкой его руки дело пошло, да пошло. И разбогател народ, и живет теперь лучше здешнего. Да мало ли таких местов по России. А везде доброе дело одним зачиналось. Побольше бы Коноваловых у нас было, хорошо бы народу жилось" (Этой цитатой профессор П. И. Новгородцев, как директор Московского коммерческого Института, приветствуя Председателя Совета А. И. Коновалова, закончил, под "шумные знаки одобрения", свою речь на столетнем юбилее Коноваловской Мануфактуры. С тех пор ее не раз использовали в приветствиях покойному Александру Ивановичу. Доводилось и мне вспоминать о ней).
По ходу изложения, несомненно, что симпатия автора на стороне рассказчика.
Это почти единственный пример в русской литературе, когда писатель из интеллигентов высказывается в пользу осуждавшейся всеми "частной инициативы".
В ряду бытописателей второй половины прошлого столетия Боборыкин занимает одно из главных мест. Этот необычайно плодовитый писатель оставил большое число романов, повестей и рассказов, обрисовывавших различные группы современного ему общества. Не мало страниц посвятил он изображению жизни русского купечества и, в частности, московского. Про Боборыкина в свое время говорили, что он с необычайной точностью и верностью дает картину окружавшей его действительности, а героев своих романов срисовывает с живых, главным образом знакомых ему людей. Известный французский позитивист русского происхождения Г. Н. Вырубов говорит в своих воспоминаниях, что о себе, в своих мемуарах ему много говорить не приходится, так как его друг П. Д. Боборыкин очень верно изобразил его в одном из своих романов. И когда выходила новая вещь Боборыкина, всегда начинали ее разбор с того, что старались определить, кто в ней изображен.
Наиболее значительным творением Боборыкина, посвященным жизни купеческой Москвы, является написанный в начале 80-ых годов роман "Китай-Город". Русская текстильная промышленность в те годы, после турецкой войны, переживала эпоху подъема и развития. Старые предприятия работали чрезвычайно успешно, увеличивая свои обороты. Возникало не мало новых фирм. Этот период делового оживления и описывает автор "Китай-Города". Боборыкина давно забыли, а молодые его и не читали, и приходится в немногих словах напомнить содержание этого романа.
"Китай-Город" - это торговый центр Москвы, квартал, примыкавший к Красной Площади и к Кремлю. На трех его улицах, Никольской, Ильинке и Варварке, с переулками Юшковым и Черкасским, в "Теплых Рядах", на Чижевском подворье, были сосредоточены почти все фабричные конторы и амбары оптовых предприятий. Это был московский Сити.
Лейт-мотив романа: купцы захватили в свои руки всю Москву. Не только вся деловая жизнь руководится ими, они не только хозяйничают в городском управлении, но пробираются и в науку, и в искусство. Вот это последнее обстоятельство особенно не нравится автору. Описывая магистерский диспут в университете, на котором присутствует один из его героев, он так характеризует происходящее:
"Магистрант - из купцов. Вот и подите. Дворяне, культурные люди, люди расы, с другим содержанием мозга, - и не могут стряхнуть с себя презренной инертности, а тут тятенька торговал рыбой, или "пунцовым" товаром каким-нибудь, а сынок пишет монографию о средневековых цехах, или об учении Гуго Гроция".
Надо сказать, впрочем, что мнение, согласно коему считалось, что занятие отвлеченными науками - не купеческое дело, долго держалось в России. Недаром Константин Аксаков подчеркивал в шуточном стихотворении:
В тарантасе, в телеге ли,
Еду ночью из Брянска я,
Все о нем, все о Гегеле,
Моя дума дворянская.
Главный герой романа Андрей Палтусов, барин, который пытается войти в деловой мир и создать собственное дело. Это ему нужно не только для заработка, но и как выполнение своего рода миссии - противопоставить дворянина торжествующему по всей линии купцу и приготовиться к будущему представительству, которое могут тоже захватить купцы. Для выполнения своей миссии, он входит в общение со многими представителями и представительницами купеческой Москвы. Он имеет большой успех, особенно у последних, но миссия явно не удается, так как он попадает в тюрьму "за растрату вверенного ему имущества". Впрочем, все кончается благополучно, так как он женится на богатой купчихе.
Среда, в которой происходит действие, - крупная торговля и промышленность "миллионщицы". Быт и, в частности, особняки описаны фотографически точно. Описан и большой купеческий бал, и купеческие похороны, и концерт в Благородном собрании, и бенефис в Малом театре. Проходит много действующих лиц. "Самодуров", как у Островского, нет, зато почти все - чудаки и оригиналы. Трудно понять, как выведенные Боборыкиным персонажи могли руководить большими делами. Да и сам автор говорит о них тоном барского презрения. Исключение составляет главная героиня, сама управляющая двумя фабриками Станицына. Она была срисована с известной московской общественной деятельницы В. А. Морозовой, урожденной Хлудовой.
Кроме "Китай-Города", у Боборыкина не раз в романах повторялось описание купеческой Москвы. Каждый год в январской книжке одного из толстых журналов "Вестника Европы" или "Русской мысли" начиналось печатание его новой вещи. Постепенно манера изображения стала более беспристрастной, нужно бы сказать менее "барственной", но портретный характер для главных героев - и особенно героинь - сохранился.
Такой же портретный характер носили и две пьесы, о которых весьма много говорили в начале текущего столетия. Шли они на Императорской сцене, в Малом театре, в Москве и, во всяком случае, одна из них - в Александрийском театре Петербурга. Пьесы эти: "Джентльмен" кн. Сумбатова-Южина и "Цена жизни" Вл. Немировича-Данченко.
"Джентльмен" был списан с Мих. Абрам. Морозова. Выведен он был в каррикатурном виде, и слово джентльмен взято не как характеристика, а как насмешка.
В Малом театре шла она с исключительно блестящим составом, смотрелась легко и нравилась интеллигентской публике, которая была не прочь посмеяться над "купцами". Главного героя играл Рыбаков и удивил зрителей своим сходством с оригиналом.
"Цена жизни" шла в Москве и в Петербурге, Центральная женская роль весьма удалась автору. В Москве ее играла Ермолова, в Петербурге Савина. Как всегда, театралы обоих городов спорили кто лучше. Нужно сказать, что каждая в своем роде играла с присущей ей силой и блеском и имела шумный успех.
Роль эта не носила "портретного" характера, но в пьесе были выведены Владимир Соловьев и Маргарита Кирилловна Морозова, последняя довольно карикатурно. Мне еще придется вернуться к той роли, которую сыграла Морозова в развитии философской мысли в Москве. Можно лишь пожалеть, что и Немирович-Данченко отдал дань прежнему шаблону: занятие философией не купеческого ума дело.
А. П. Чехов сравнительно мало уделил внимания купеческому быту, но у него имеются необычайно характерные для его времени вещи. Как известно, он сам происходил из этой среды, но о детстве у него были весьма печальные воспоминания. Он скоро стал настоящим русским интеллигентом и ничего "купеческого" в нем не осталось. Для тех немногих рассказов из жизни купечества, которые он написал, ему приходилось специально документироваться. У него был двоюродный брат, Михаил Михайлович, который служил доверенным в оптовом галантерейном деле Ивана Егоровича Гаврилова. К нему и обращался Антон Павлович, собирая сведения о московской купеческой жизни. Это гавриловский амбар и один из их служащих, окрестивший водку с красной головкой "помощником начальника станции", описаны Чеховым в повести "Три года". Гавриловскую семью я знал с раннего детства и хорошо помню, как там с гордостью говорили: "Чехов наш амбар описал в своем рассказе".
В декабрьской книжке "Русской мысли" за 1894 год был напечатан рассказ Чехова "Случай из практики". Это, несомненно, один из самых замечательных рассказов Чехова, но вместе с тем и из самых характерных примеров отношения интеллигенции того времени к промышленности, к фабрике и к капитализму. Молодой врач попадает на фабрику к больной девушке, дочери хозяйки, которая живет на фабрике вместе с матерью и гувернанткой. Фабрика производит на доктора сильное, ужасающее впечатление.
"Тут недоразумение, конечно, думал он, глядя на багровые окна. Тысячи полторы-две фабричных работают без отдыха в нездоровой обстановке, делая плохой ситец, живут впроголодь и только изредка в кабаке отрезвляются от этого кошмара. Сотня людей надзирает за работой, и вся жизнь этой сотни уходит на записывание штрафов, на брань, несправедливости, и только двое-трое, так называемые хозяева, пользуются выгодами, хотя совсем не работают и презирают плохой ситец. Но какие выгоды, как пользуются ими? Ляликова и ее дочь несчастны, на них жаль смотреть, живет в свое удовольствие одна Христина Дмитриевна, пожилая, глуповатая девица в пенснэ. И выходит так значит, что работают все эти пять корпусов, и на восточных рынках продается плохой ситец для того только, чтобы Христина Дмитриевна могла кушать стерлядь и пить мадеру"...
Этот рассказ оказал огромное влияние на читающую публику, чего нельзя сказать о повести "Три года", "Бабье царство" и о других небольших рассказах.
Мне остается добавить несколько слов о влиянии творений Максима Горького, вернее - о влиянии одного из его ранних произведений, романа "Фома Гордеев". Это не единственная его вещь, где изображается быт русского купечества. Но другие романы - "Васса Железнова", "Дело Артамоновых" - появились значительно позже и следовательно их влияние не успело сказаться на возникновении того презрительного и недоброжелательного отношения к купечеству, как к особой общественной группе. Да разбирать их, может быть, было бы и излишне. Уже в "Фоме Гордееве" Горький выявился полностью, как "пролетарский" писатель, как правоверный марксист, идеолог классовой борьбы и противопоставленник "капиталистов" и пролетариата. Его подход к теме, остающийся до сих пор признаваемым в СССР как образец "пролетарской" литературы, конечно, весьма разнится от его предшественников.
"Фома Гордеев", одна из первых крупных вещей Горького, появился в самых последних годах прошлого века. Это повесть о "нетипическом купце", как ее называет сам автор. Не типический он потому, что вступил в борьбу со своей средой, протестует против того, как она ведет свою жизнь и работу, обличает своих собратьев за их пороки и преступления. "Не жизнь вы сделали, а тюрьму; не порядок вы устроили - цепи на человека выковали... Душегубы вы", восклицает он.
Но истинными героями повести являются старшие представители купечества. Все они хищники, самодуры и часто преступники. Игнат Гордеев, отец Фомы, живет только ради "дела" и денег. "Дело - зверь живой и сильный, править им нужно умеючи, взнуздывать надо крепко, а то оно тебя одолеет. Мы все для того живем, чтобы взять, а не дать"... "Это был человек высокий, широкоплечий, большие глаза смотрели из-под темных бровей смело и умно... Во всей его мощной фигуре было много здоровья и грубой красоты. От его плавных движений и неторопливой походки веяло сознанием силы".
Совсем другим изображен его друг Яков Маякин. Он низенький, худой, юркий, с огненно рыжей клинообразной бородкой. Он символизирует купечество, которое хочет сосредоточить в своих руках и хозяйственную и политическую власть. "Нам дело дорого ради самого дела, ради любви нашей к устройству жизни... Мы жизнь строим"...