Во время войны Сарнов с родителями был в эвакуации где-то аж за Уралом. Там у него появился приятель Глеб Селянин. Мы, говорит, «были склонны глумиться над всем, что видели вокруг». Над всем… А видели они вокруг русских людей, самозабвенно трудившихся, недоедавших, с тревогой ожидавших вестей с фронта. Они же забавлялись, хихикали, зубоскалили. Когда в 1944 году был учрежден новый гимн, сочинили свой «перифраз» в виде глумливой пародии:
 
На бой вдохновил нас великий Селянин,
Сарнов гениальный нам путь указал…
 
   Господи, и такую убогую чушь помнит пятьдесят лет и не постеснялся воспроизвести! А ведь еще из книги в книгу жалуется, как жестоко с ним поступили в Литературном институте, исключив в свое время из комсомола. Да тебя нельзя было на пушечный выстрел подпускать даже к санэпидемстанции!
 
   Конечно, порой бывает и так, что тупая антисоветчина Сарнова сплетается в один клубок с его болезненной страстью всюду вынюхивать национальные корни. В это трудно поверить, но ведь сам рассказывает: в те же годы войны в эвакуации он сочинял гнусные эпиграммы на Сталина, – на человека, с именем которого в те дни связывало надежды на спасение все человечество, и даже заматерелый антисоветчик Бунин писал тогда: «Сталин летит в Тегеран, и я весь в тревоге: не случилось бы с ним чего».
   Этот обитавший за Уралом недоросль глумился над главой государства и Верховным Главнокомандующим с точки зрения именно национальной. Сталин в своей великой речи на Красной площади 7 ноября 1941 года, обращаясь к проходившим перед Мавзолеем колоннам солдат, сказал: «Пусть вдохновляет вас в этой борьбе мужественный образ наших великий предков». И в их числе назвал Суворова и Кутузова. И начинающий негодяй сочинил свой очередной «перифраз»:
 
Мы (!) били немцев и французов,
И в тех боях бывали (!) метки (!),
Но и Суворов, и Кутузов
Ведь не твои, а наши предки.
 
   Что, дескать, ты, грузин, к моей русской славе примазываешься. Я лично в этом возрасте и не знал, и не интересовался, кто там в Кремле какой национальности. Возможно, и настоящей фамилии Сталина не знал. А этот чутконосый… И прочитал свое сочинение отцу, рассчитывая на похвалу. Тот просто взорвался: «Чего ты полез? Суворов и Кутузов тебе тоже никакие не предки!» – зло сказал отец.
   А сынок обиженно ответил, что родился в Москве (будто отец не знал этого), «мой родной язык русский, и вообще я считаю себя русским».
   – Вот и Сталин считает себя русским, – отрубил отец. Не тебе, еврею, тыкать Сталина в нос его нерусским происхождением.
   «Никогда, – признается Сарнов, – отец так со мной не разговаривал ни до, ни после. Я надулся и обиженно молчал». Но затаил в душе хамство.
   Казалось бы, такого убедительного отлупа от родимого батюшки должно бы хватить человеку на всю жизнь. Но ничего подобного. Плевал он на батюшку. И вот ему уже под девяносто, на карачках ползает и все шамкает: «Я – русский, потому что родился около Елисеевского магазина, а Сталин хотел к моей великой русской славе примазаться». И приводит такой пример: я говорит, «хорошо помню, как в день победы над Японией Сталин сказал: «Мы, русские люди старого поколения, сорок лет ждали этого дня». Услышав это, я был возмущен. В моих глазах это было предательство». Верховный Главнокомандующий предал Беню, сытую и пакостную тыловую букашку…
   Конечно, Сталин, сформировавшийся как политик в русской среде, православный человек русской культуры, великий вождь России имел все основания считать себя русским, как Наполеон – не корсиканцем, а французом, как Дизраэли – не евреем, а англичанином, даже как Гитлер – не австрийцем, а немцем, как вместе с ним и Маннергейм – не шведом, а финном. И в переписке военных лет с Рузвельтом и Черчиллем у Сталина то и дело мелькает: «мы, русские»… «у нас, у русских»… «нам, русским»… и т. п.
   И ведь говорит Беня как очевидец: «Хорошо помню…» Но память-то у старца дырявая: не помнит даже того, что обращение Сталина к народу было не в День Победы, а в день капитуляции Японии – 2 сентября 1945 года. А главное, не было там слова «русский», Сарнов бесстыдно впарил его. Сталин сказал: «Сорок лет ждали мы, люди старого поколения этого дня. И вот этот день наступил».
   А евреи, конечно, могут считать и чувствовать себя русскими, как, например Павел Коган, который писал:
 
Я воздух русский,
Я землю русскую люблю!
 
   И жизнь свою отдал за эту землю…
   Б.Сарнов неистощим в своей национальной страсти. С чьих-то слов он рассказывает, что Сергей Довлатов был одно время секретарем Веры Пановой. Однажды у них зашла речь «о непомерно большом количестве евреев в руководстве страны в первые годы после революции».
   – Я, как вы знаете, не антисемит, – сказал Довлатов, – но согласитесь, Вера Федоровна, во главе такой страны, как Россия, и в самом деле должны стоять русские люди.
   – А вот это, Сережа, – ответила Панова, – как раз и есть самый настоящий антисемитизм. Потому что во главе такой страны, как Россия, должны стоять умные люди.
   Сарнов в восторге от этого ответа, считает его прекрасным и решил впредь руководствоваться им в спорах на подобную тему, хотя с одной стороны, чего он опять не соображает, это пустая банальность: во главе всех стран должны стоят умные люди, имеющие национальное достоинство, а не такие, что мчатся, как Путин, забыв свое президентское достоинство, на край света с нашим паспортом в зубах, чтобы вручить его заезжему «французику из Бордо». С другой, на самом же деле тут оголтелая проеврейская демагогия. Довлатов сказал о национальности, разумеется, «по умолчанию» имея в виду, как само собой понятное, что, конечно, не любые русские должны возглавлять страну, не такие ничтожества, допустим, как Горбачев и Ельцин, а люди достойные, в первую очередь, конечно, умные, честные, любящие Родину. А Панова, будто бы и не услышав о национальности, перевела разговор на ум, и из ее слов с полной очевидностью вытекало, что умных среди русских нет, умные – только евреи, и отрицать это, протестовать против их засилья в верхах – «самый настоящий антисемитизм». Это совершенно в духе Жириновского, однажды вопившего по телевидению: «Евреи – самые талантливые в мире! Евреи – самые бескорыстные на свете! Евреи – самые красивые на планете!» и т. п. Хочется думать, что если бы при том давнем разговоре присутствовал Давид Яковлевич Дар, муж Пановой, он поправил бы супругу. А сейчас и спросить некого, все умерли, кроме Жириновского, которому даровано бессмертие в преисподней. И ничего этого Сарнов не видит, не сечет, не кумекает.
   Но вы думаете, он смутится хотя бы за свое вранье о речи Сталина? Призна́ется, что это его очередная жульническая проделка? Ничего подобного! Дело в том, что его отец в той давней взбучке своему отпрыску допустил ошибку, назвав его евреем. Гораздо более права известная когда-то в литературных кругах Москвы красавица Зоя Крахмальникова, жена поэта Марка Максимова, а потом критика Феликса Светова. Сарнов рассказывает, что однажды в какой-то православный праздник он, Войнович, еще кто-то без предупреждения, без звонка вдруг нагрянули к Зое, которой было совершенно не до них, она готовилась к празднику. Довольно скоро Зоя выставила их, а мужу, еврею Светову, потом сказала: «Четыре жида вломились в православный дом и глумились над нашей верой!» (с. 495). Вот этот ярлык и горит на лбу Бенедикта Михайловича, одного из четырех.
 
   Главное, чем занимается критик Б.Сарнов, ковыряясь в национальном вопросе, это вынюхивание везде и всюду, во всех встречных и поперечных антисемитизма и антисемитов. Из одних только писательских имен тут можно составить длинный «список Сарнова». Но я из всей вереницы назову лишь троих: Василия Александровича Смирнова (1905–1979), Михаила Семеновича Бубенного (1909–1983) и Василия Дмитриевича Федорова (1918–1984).
   Смирнова – по двум причинам. Во-первых, я его хорошо знал лично и когда в годы моей учебы он был там заместителем директора Литературного института, и когда работал вместе с ним в журнале «Дружба народов», где он был главным редактором. Во-вторых, о нем Сарнов пишет уж особенно злобно и лживо: «Ярый антисемит. Он свою нелюбовь к евреям не просто не скрывал – он ею гордился. Он был самым искренним, самым горячим и самым последовательным проводником государственной политики антисемитизма. Он был ее знаменосцем. В полном соответствии с этой ролью он был тогда главным редактором «Дружбы народов».
   Хоть один факт, подтверждающий хоть что-нибудь из этого, критик приводит? Ни единого. Как же так? Почему? Ведь будучи заместителем директора и заведующим кафедрой творчества в Литературном институте, имея большую власть, «знаменосец антисемитизма» должен бы выживать преподавателей еврейского происхождения и гордиться этим. Но, по рассказу Сарнова, преподавателями в институте были Львов-Иванов, С.К.Шамбинаго, С.И.Радциг, Н.И.Радциг, С.М.Бонди, А.А.Реформатский, В.Ф.Асмус, Шестаков, Леонтьев, Ветошкин… Сплошь русаки, хоть у некоторых неожиданные фамилии. Так что тут, мол, смирновскому антисемитизму развернуться негде было.
   Это вранье путем умолчания. На самом деле в институте работали Г.А. Бровман, Белкин, А.А.Исбах, Кунисский, Ф.М.Левин, В.Д.Левин, Я.М. Металлов, П.И. Новицкий, Нечаева, П.Г.Печалина, Л.М.Симонян (Ежерец), Л.Фейгина, С.В.Щирина… И кого Смирнов выжил? Беня молча сопит… Не меньше писателей евреев руководили и творческими семинарами.
   В то же время Смирнов должен бы гордиться тем, что всеми силами препятствовал приему в институт евреев и срезал их на государственных экзаменах. И кого же он не принял? И кого же он срезал? Сарнов и тут только пускает пузыри, а я скажу: на моей памяти едва не завалил, но, в конце концов, все-таки влепил «тройку» двум – Василию Федорову и Владимиру Бушину. Ни тот, ни другой даже в детстве евреями не были. К тому же русака-фронтовика Бушина поначалу и не приняли в институт. А Сарнова за диплом, оказывается, одарил пятеркой! И это несмотря на то, что его исключали из института, из комсомола, а дипломная работа его была об Эренбурге, который, по его словам, «у них у всех был как кость в горле» (с.579). И прежде всего, конечно, у Смирнова. Тут уместно напомнить, что эта «кость», как желанный гость, обремененный двумя Сталинскими премиями и мандатом депутата Верховного Совета СССР, однажды был приглашен в Литературный институт и три вечера подряд излагал студентам свои взгляды и суждения о литературе, искусстве и о многом сверх того. В.Смирнов, как завкафедрой творчества и замдиректора, конечно, имел прямое отношение к явлению «кости» к нам в гости. Но ведь мог и воспрепятствовать.
   А став главным редактором «Дружбы народов», «знаменосец антисемитизма» тоже должен бы заняться изгнанием из редакции евреев. Их там было немало, даже большинство, как в «Новом мире». Не хотелось бы, но приходится назвать ради ясности: ответственный секретарь Людмила Григорьевна Шиловцева, завредакцией Серафима Григорьевна Ременик (дочь писателя Герша Ременика), в отделе прозы работали Лидия Абрамовна Дурново, Евгения Львовна Усыскина, Валерия Викторовна Перуанская, отделом публицистики заведовал Григорий Львович Вайспапир, его заместителем был Юрий Семенович Герш, и даже в корректуре – Лена Дымшиц, Наташа Паперно… Не обошлось и без тех, что с большой «прожидью», как любит выражаться сам Сарнов: Владимир Александров, Альберт Богданов. За пять лет работы там немудрено было узнать, что работали в редакции и дамы, у которых мужья евреи. Не хотелось, говорю, давать этот список, но как без него схватить лжеца за руку. Так вот, все они как работали до Смирнова, так продолжали работать и при нем. Все до единого. Ушла куда-то по собственной воле только Наташа Паперно, красавица из корректуры.
   Или Смирнов не печатал евреев? Кого? Назови! Я заведовал отделом культуры, и вот кто по моему отделу, в частности, печатался: Александр Канцедикас из Литвы, Ада Рыбачук из Киева, москвичи Светлана Червонная, Григорий Анисимов, Миля Хайтина, цветные вклейки в журнале делал фотограф Фельдман… Никаких сомнений в их национальной принадлежности ни у меня, ни у Смирнова быть не могло.
   Наконец, может, в своей известной трилогии «Открытие мира» Смирнов, подобно Тургеневу в рассказе «Жид», вывел отталкивающий или комический образ еврея? Уж если был бы, знаменосец вранья Беня Сарнов извлек бы его для всеобщего обозрения.
 
   А вот сюжетик с Бубенновым, тоже объявленным «одним из самых злостных антисемитов». Как же! Он критиковал в «Правде» роман «Жизнь и судьба» В.Гроссмана. Однажды, говорит критик, Бубеннов поссорился с приятелем. «Уж не знаю, чего они там не поделили. Может быть(!), это был даже принципиальный спор. Один, может быть(!!), доказывал, что всех евреев надо отправить в газовые камеры, а другой предлагал выслать их на Колыму или, может быть(!!!), в Израиль». Иного разговора между русскими людьми этот сионский мудрец не представляет. Значит, он при ссоре не присутствовал, от кого-то прослышал о ней или по обыкновению сам смастачил, и главный, единственный довод у него – «может быть». Этого ему достаточно, чтобы объявить: разговор был пещерно антисемитским.
   А коли антисемит, то можно лгать и клеветать сколько угодно. И тут же приступает: «Один писатель-фронтовик рассказал мне, что Бубеннов однажды бросил ему: «Вам легко писать военные романы, а вот мне каково: я на фронте ни единого дня не был». Ну, сразу же видно, что это опять тупоумное вранье. Во-первых, что за «один писатель однажды»? Нет же причины скрывать его имя, спустя двадцать пять лет. Во-вторых, с какой стати Бубеннов не оказался на войне, если, когда она началась, он был здоровым мужиком в самом солдатском возрасте и не рванул же вслед за семьей Сарнова за Урал? В-третьих, если по какой-то причине все-таки не был на фронте, то зачем бы стал так глупо жаловаться на это, сам себя разоблачать? Наконец, да как бы он стал писать о том, чего не видел, когда в это время работали многие писатели, которые были не фронте и знали, что такое война. Ничего этого не соображает Сарнов! Но жажда лгать, клеветать перехлестывает умственные способности.
   А на самом деле вот что: «Бубеннов Михаил Семенович (1909–1983). Член СП с 1939 г. Смарта 1942 – командир стрелковой роты 88 сд 10 гвардейской армии Западного, 2-го Прибалтийского, Ленинградского фронтов. Старший лейтенант. Награжден орденом Красная Звезда, медалью «За отвагу» и др.». (Писатели России – участники Великой Отечественной войны. М.Воениздат. 2000. С.49). Таков сюжет, который можно озаглавить «Гвардеец и скорбная тварь Божья». Я понимаю, тварь могла осерчать на Бубеннова за статью о Гроссмане. Так ты же не просто тварь, а еще и литературная, напиши ответ, докажи, что статья ошибочна или даже лжива. Нет, сделать это он не может и орудует, как сикофант, клеветник, как просто тварь. Это что ж надо иметь в грудной клетке и в черепной коробке, чтобы самому улизнуть от армии, от фронта, но именно это приписать фронтовику, гвардейцу, орденоносцу. А умер он от туберкулеза. Сарнов уже пережил его на 30 лет…
   К слову сказать, и капитан ВАСмирнов получил два ордена Отечественной войны, Красной Звезды, медали тоже не за Уралом, где Беня сочинял свои пасквили на Сталина.
 
   До того, как вплотную заняться Солженицыным, подозрения в антисемитизме которого нарастали, критик еще прошелся по Василию Федорову. И тут есть нечто непостижимое уму. В 1990 году Сарнов со своей супругой побывали в Америке, там встреча и разговор с одной родственницей Солженицына заставила его шибко засомневаться: «Если она, перед которой Исаич вряд ли стал бы таиться, искренне не считает его антисемитом, то, может, и он сам тоже не лукавит? Может, он искренне верит, что он не антисемит?»
   Критик сомневался, мучился, терзался… Вдруг – «Ответ пришел неожиданно. От человека бесконечно от меня далекого, откровенно мной презираемого – от поэта Василия Федорова». Что значит «откровенно» – презрительно писал о нем? И при жизни? Как можно-с! Нет, он презирал в душе, там у него большие емкости для презрения порядочных людей. И потом это гораздо удобней, безопасней, а вот теперь, когда Федорова тоже 30 лет нет в живых, а детей он не оставил, можно и откровенно.
   Но за что критик презирал автора около пятидесяти книг, составивших 5 томов собрания сочинений, лауреата и Российской и Всесоюзной премий, наконец, поэта, человеческим и творческим кредо которого были слова:
 
Достались мне крепкие руки бойца
И сердце сестры милосердной…
 
   За что? Почему? Только потому, что у самого руки шулера и сердце гадюки… Он знал Федорова «только в лицо», поскольку оба в одно время учились в одном институте. «Никаких отношений, – говорит, – у нас не было. Даже не здоровались». Но Сарнов «знал» про него, что он автор поэмы «Проданная Венера». То есть не только хотя бы один том, но и поэму-то он не читал, а только «знал» о ней. И опять с чужих слов сплетник заявляет, что она написана «убогим стихом» и лживо, издевательски и безграмотно пересказывает ее содержание. Например, называет при этом Л.М.Кагановича, а тот никакого отношения к поэме не имеет. «Не вызывало сомнения и принадлежность Федорова к «патриотическому», т. е. к черносотенному крылу отечественной словесности».
   Господи, какой бездонный резервуар злобы! Ведь и не знает человека и ничего не видел от него плохого… А я знал Федорова очень близко не только потому, что принадлежу к тому же «крылу», но и по институту, и по работе в «Молодой гвардии», и просто по жизни, в частности, и по застольям. И потому мне смешно читать дальше: «Однажды этот Вася в Малеевке, войдя в столовую, как обычно пьяный вдрабадан, провозгласил свое жизненное кредо: «Если ты уехал в Израиль, – ты мой лучший друг! Если остаешься здесь – ты мой злейший враг!»
   Ну, во-первых, какое же это «жизненное кредо»? Тут всего лишь частный вопрос об отношении к уезжающим евреям и к остающимся. Но обличитель уверен: все, что люди говорят о евреях, это не что иное, как непременно «жизненное кредо». Вот такой тупой гиперболизм или иудоцентризм, что ли, в духе которого он, например, уверяет еще и в том, что член Политбюро А.Жданов лично занимался его делом об исключении из института, а другой член Политбюро В.Гришин лично звонил домуправу о слежке за Беней. Ну, просто диво дивное! Человек так напичкан пудами прочитанных книг, что цитаты торчат у него отовсюду – из обоих ушей, из обеих ноздрей, кажется, даже… И не знает, не понимает простейших вещей! Ну не могли, Беня, заниматься тобой члены Политбюро – ну, кто ты есть? – для этого были соответствующие инстанции, службы, люди… Не сечет! Во-вторых, в столовой Малеевки Федоров мог прямо обращаться только к тем евреям, которые остались, сидели в зале, но никак не мог говорить о своей дружбе тем, кто уже уехал и находится на берегу Мертвого моря. Наконец, за все годы при неоднократных застольях я ни разу не видел Федорова «пьяным вдрабадан» и способным на такие выходки. Он бывал вспыльчив, горяч, но никогда не переступал границу приличия.
   А то, что Сарнов и на сей раз врет, он сам тут же и доказывает: «Для меня это было моментом истины. Вот так же, наверно, мыслит и чувствует Солженицын». Да какой же это «момент истины», коли «истина» обретается по аналогии: если А так, то и Б так. А кроме того, как же Федоров мог стать «моментом истины» для сомневающегося критика в 1990 году, если он, Вася-то, умер в 1984-м. Ах, Беня… К слову сказать, ты родился и вырос в столице, был в семье единственным ребенком, которого родители по четным дням кормили черной икрой, по нечетным – красной, поили в такой же очередности то апельсиновым соком, то томатным. А Федоров был девятым ребенком в бедной крестьянской семье. Что такое лебеда, слышал? А потом, когда ты пакостничал в тылу, Вася работал на авиационном заводе. Что такое завод, знаешь?
   А он продолжает как бы от лица Федорова: «Езжайте себе в Израиль и живите там счастливо. Но не суйтесь в наши русские дела! Не лезьте, как сказал Блок Чуковскому, своими грязными одесскими лапами в нашу русскую боль!» Тут можно добавить только одно: Александр Блок, Беня, это тебе не Вася. А совет Блока Чуковскому следует принять тебе и на свой счет, хотя ты родился не в Одессе, как Чуковский.
   Сарнов еще и призывает к национальному покаянию, пишет, что «к нему в первую очередь пристойно обратиться русскому автору». И взывает к Солженицыну: «Покажи пример!» Ну, что ж взывать к покойнику-то? Опоздал, дядя. Но сам-то жив, хоть и на карачках. Вот с себя и начни, покажи пример. Я готов помочь. Даю телефоны В.А.Смирнова, М.С.Бубенного и В.Д.Федорова: 8-499-130-26-08… 8-495-631-18-45… 8-495-643-17-82… Может быть, в их квартирах еще живет кто-то из родственников. Хоть перед ними покайся за свой литературный блуд.
 
   Затронув вопрос об отъезде евреев в Израиль и к отъезду с родной земли вообще, Б.Сарнов пишет, что когда его друг (еще один!) Аркадий Белинков «совершил головокружительный побег из нашей общей тюрьмы через Югославию в Америку», то этот пожизненно заключенный, «просто ошалел от восторга и зависти». Ну, шалеет он, как мы знаем, то и дело – и от восторга, и от огорчения, и от страха, но чаще всего – от злобы и ненависти к «советской тюрьме», взлелеявшей его в сыте и холе.
   Вот и сейчас – ошалел. И что дальше? Надо мчаться вслед за Аркашкой, правда? Тем паче, говорит, насчет «морального права сбежать, покинуть родину, у меня никогда (с детства! – В.Б.) не было ни малейшего сомнения». Какие, дескать, могут тут быть сомнения, если Тютчев хотел сбежать, если Гоголь сбежал в Италию (правда, ненадолго), если мой учитель Шкловский сбежал (правда, тут же и вернулся), и вот теперь мой друг Аркашка… Ну, и?.. «Я тупо смотрел на открывшуюся калитку и не трогался с места… Но тем не менее оставался ярым сторонником эмиграции». И яростно агитировал за нее. Уехали все дорогие друзья – Сашенька Галич, Эмочка Коржавин, Левушка Копелев, Васенька Аксенов, Вовуля Войнович… Есть основания полагать, что в какой-то мере именно под влиянием его агитации. Все укатили! А у меня, говорит, «отвращение к советской жизни дошло до предела», но – ни с места! Понимал, что у тех, кого он спровадил, все-таки были имена, за бугром они имели некоторую известность хотя бы по шумной истории со сборником «Метрополь», что помогло бы им устроиться там, а кому может понадобиться он со своими сочинениями об Эренбурге и Маршаке да с опытом работы в журнале «Пионер»? То есть орудовал он как истинный провокатор.
   «Кое-кто из знакомых, – пишет, – уже стал намекать, что мне и самому лучше уехать». В числе этих знакомых был и я, только не намекал, а прямо говорил: «Беня, шпарь! В тюряге же сидишь. Хоть женушку свою пожалей. Дай ей вздохнуть воздухом свободы». Но эти намеки, говорит, «приводили меня в ярость». Странно, намеки-то были продиктованы состраданием. Но скорей всего, дело тут в том, что он понимал: советчики видят его провокаторскую сущность. И он продолжал: «Российский литератор лучше выполнит свое предназначение, конечно же, не здесь, в тюрьме, а – там, на воле!». И при такой-то убежденности – ни шага из тюрьмы на волю.
   Мало того, он продолжал философствовать на эту тему и «осуждающее отношение к тем, «кто бросил землю», не прощал даже Ахматовой». Ну как она могла написать такое!
 
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид.
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернялся скорбный дух.
 
   Тут много странного. Например, почему Россия названа грешной? Во-вторых, что, «голос» зовет в безгрешный святой край – где он? В-третьих, откуда и чья кровь не руках поэтессы или, если угодно, ее лирической героини? В-четвертых, что за «черный стыд»? Ведь это чувство благодатное, оно свидетельствует о том, что совесть, честь живы. Аза что стыд-то? Какова его причина? В-пятых, о каких поражениях, об обидах на что тут речь? Непонятно. Наконец, не очень-то ясно, как можно новым именем «покрыть» старую боль? А под стихотворением стоит: «Осень 1917 года». Но та осень 25 октября переломилась пополам на две несоединимые половины. Так в какую из них написано стихотворение? Неизвестно.
   Конечно, главное здесь – решительный отказ автора слушать «утешный голос», то есть покинуть Родину. И за этим патриотическим отказам проницательный критик уже ничего больше не видит, никаких недоумений у него нет, это затмевает для него все, он негодует.
   И приводит другое стихотворение Ахматовой на ту же тему:
 
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю
Им песен я своих не дам.
И вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник.
Полынью пахнет хлеб чужой.