Бушков Александр Александрович. Колдунья поневоле

   – Я ручаюсь не только за себя, но и за свой полк, – не без напыщенности произнес Кестель.
   Немец резко повернулся к нему:
   – Павел Карлович, толку-то в вашем полку! Коли это один-единственный полк… Я вас безмерно уважаю, но против петербургского гарнизона вы со своим полком, простите великодушно, слабоваты будете… С Вязинским и Друбецким мы располагали бы силой в шестьдесят тысяч штыков. При нынешнем раскладе примерно столько же будет против вашего отважного полка. Я не отменный специалист в военных вопросах, но прекрасно помню, что штыков у вас не более двух тысяч… и даже менее. Я, разумеется, с самого начала не принимаю в расчет писарей, плотников, денщиков, фурлейтов, фельдшеров и прочую нестроевую сволочь… С этим убогим количеством солдат ни о чем серьезном говорить нельзя.
   Кестель вскочил. Его лицо кривилось в какой-то непонятной гримасе.
   – Так какого же… какого же рожна вы два года назад меня уговорили пойти на сделку?
   – А мы вас не особенно-то и уговаривали, милейший Павел Карлович, – елейным тоном произнес фон Бок. – Вы сами на всех парусах неслись навстречу. Усматривая для себя превеликую выгоду. Мы же, честное слово, не виноваты, что обернулось именно таким образом…
   Кестель буквально рухнул в кресло, уронил голову на руки.
   – Да вы попросту бездари, – простонал он, не поднимая головы. – Косорукие бездари… Отравить два года назад императора Александра, отравить цесаревича Константина – и не прихватить за компанию Николая… Все было бы гораздо проще и легче…
   – Павел Карлович, друг мой, мы все же – не олицетворение совершенства, – пожал плечами камергер. – Никто тогда не принял Николая всерьез, да вдобавок никто не знал, что именно в его пользу было составлено завещание императора… Никто не видел в нем реального претендента на трон, полагали, достаточно будет поднять гвардию, предъявить требования, и все устроится наилучшим образом… Недодумали, не все знали, упустили момент… Еще не поздно все исправить…
   – Как?! Одним моим полком?
   – Ну, в конце концов, есть менее шумные средства, не требующие многолюдства, боя барабанов, переворота…
   Кестель рывком поднял голову:
   – Вы серьезно?
   – Ну разумеется, – мягко, будто ребенка утешал, сказал камергер. – Никому из нас нельзя уже отступать: выбора нет совершенно, обязательства, принятые нами на себя перед…
   Он замолчал, оглянулся на темные окна, и Ольга увидела в его глазах откровенный страх – как, впрочем, и у других. Четверо косились на окна, за которыми простиралась густая ночная тьма, и лица у всех были невеселые.
   Кестель горько рассмеялся:
   – Ну, это радует – не мне одному придется при неудаче держать ответ…
   – К сожалению, вы правы, друг мой, – сказал камергер с наигранной бодростью. – Но у этого положения есть и полезная сторона, да-да, представьте себе… Когда четверо решительных, смелых людей, лишенных всех и всяческих предрассудков, прекрасно понимают, что выхода у них нет и проиграть они просто не вправе… Именно такие ситуации и принуждают выложиться до конца, господа мои. Ничего особенно страшного не произошло – всего-навсего стало ясно, что на штыки рассчитывать не приходится. Это еще не конец. Как справедливо заметил кто-то из древних философов, любой конец в то же время – начало чего-то нового…
   – Через две недели – большие маневры в Царском Селе, – сказал фон Бок с явным намеком.
   – Вот именно, – кивнул камергер. – Слишком удобный случай, чтобы им не воспользоваться. А посему прошу всех сохранять хладнокровие. Друбецким займется граф, так что все, я уверен, кончится благополучно. Нам остается подождать каких-то две недели, – он улыбнулся почти беззаботно. – А потому, друзья мои, можете пока развлекаться и далее… я имею в виду ваши, граф, с Готлибом забавы. Вчера вам, правда, помешали…
   Фон Бок зло сказал:
   – Узнать бы, кто это путается под ногами…
   – А что тут гадать? – безмятежно сказал камергер. – Никаких особенных загадок. Так уж сложилось, что наша очаровательная Олечка случайно оказалась наследницей колдуна из захолустья. Этого отшельника, что торчал на мельнице. Ну вот она и вступилась за названую сестричку… Мне это совершенно точно известно… Нет-нет, – он решительно поднял руку. – Ни один из вас к ней и близко не подойдет, даже не сделает ни малейших попыток… ну, вы понимаете. Это моя добыча, и любого, кто будет путаться под ногами, я накажу незамедлительно. Вам всем понятно? Вот и прекрасно. Или вы против, фон Бок?
   Немец торопливо сказал:
   – Нет-нет, я о другом… Если она вмешалась, значит, каким то образом могла за нами наблюдать?
   – Логично, – кивнул камергер, вдруг помрачнев.
   – А где тогда гарантия…
   – Гром вас разбей, вы правы! – вскочил камергер. – Никакой гарантии… Казимир, немедленно покличьте…
   Ольга поняла, что самое время убираться восвояси. Она отступила к тому месту, где затаилась под дубом, не мешкая поднялась в воздух и понеслась прочь так быстро, как только была способна. В ушах туго посвистывал ветер, стало холодно, освещенное окошко белого домика превратилось в крохотного светлячка далеко внизу.
   Потом она начала снижаться, не сбавляя скорости, от холода сводило все тело, ветер выжимал слезы из глаз. Оглянувшись, Ольга увидела некое подобие тускло-огненных летучих мышей, круживших над усадебкой, – но с радостью отметила, что они не собираются бросаться ей вслед. Сердце замирало в сладком ужасе, когда она с невероятной для этого столетия скоростью летела вниз, вниз, вниз, к тому месту, где оставила коня.
   По неопытности немного не рассчитала и приземлилась так неуклюже, что не удержалась на ногах и кубарем покатилась по сырой траве. Джафар помог ей подняться на ноги, покачал головой:
   – Вовремя убрались, госпожа моя. Убедились теперь, что это за публика?
   – Убедилась, – сказала Ольга. – А заодно убедилась, что никак нельзя сидеть сложа руки…

Глава одиннадцатая
Госпожа помещица в своих угодьях

   Река была спокойной, как всегда, она сияла мириадами колышущихся серебристых блесток, и мельничное колесо исправно, казалось даже, с некоторой скукой, перемалывало отблески лунного света, превращая их в чистейше-прозрачные радужные снопики. Вот только что-то большое и темное – никак нельзя ошибиться, не чудится – стояло совсем близко к поверхности воды, и от реки вроде бы начинало тянуть холодом…
   За плечом пошевелился Джафар. С происхождением этого иноземного создания до сих пор не было полной ясности – то оно определенно из плоти и крови, то ведет себя, как бесплотный клочок тумана, – и никаких особенных звуков не раздавалось, но все равно у Ольги сложилось впечатление, что ее нежданный слуга постукивает зубами от страха. Не ушами она это слышала, а как-то иначе чувствовала.
   Не оборачиваясь, сказала без улыбки:
   – Как выражались во времена юности князя, умирать – один раз, а потому в штыки…
   – Я, представьте себе, госпожа моя, отнюдь не военный, – язвительно отозвался джинн. – И в штыковые атаки ходить не нанимался… по крайней мере пока не будет точного и недвусмысленного приказания.
   – Ты что, чувство юмора растерял? Оно у тебя прежде определенно имелось…
   – Прелестница… – грустно отозвался Джафар. – Тут можно потерять и кое-что поважнее чувства юмора, вы этого по молодости лет и краткости пребывания в нынешнем своем качестве не понимаете… От этого… от этой… в общем, от того, что под колесом, веет чем-то таким…
   – Молчать, – сказала Ольга, опасаясь, что понемножку и сама начнет поддаваться страху. – Помогать будешь, если возможно… – Она вытянула руки перед собой, ладонями вниз и произнесла тихонечко то, что надлежало.
   Какое-то время не было никакого результата. Но очень быстро темнота у поверхности воды сгустилась настолько, что лунные блестки на ее фоне стали вовсе уж ослепительно-яркими, а потом начали одна за другой гаснуть, словно их впитывала, проглатывала, растворяла поднимавшаяся над водой густейшая чернота.
   У черноты не было ни четкого вида, ни подобия формы, ни зыбких хотя бы очертаний. В лунном свете из воды, ширясь и распространяясь, поднимался просто-напросто лоскут мрака, наподобие черного паруса, и у него не было ни поверхности, ни границ – кусок непроницаемой тьмы, режущий глаза и отдававшийся в затылке колючим неудобством…
   Только чуть позже, определенным образом – непонятным ей самой – напрягши глаза, Ольга сумела рассмотреть нечто вроде болтавшихся лохмотьев, делавших эту тварь похожей на разодранный градом осколков штандарт. Чудовище приближалось к берегу, к ней, тянулось к ее лицу…
   Ольга не смогла бы описать свои ощущения. Все было запредельно и не имело человеческих слов. Некая невероятная смесь лютого холода и ни на что не похожего отвратительного запаха, распахнутые настежь ворота в бездну – настолько чужие, не имеющие ничего общего с этим миром переживания, что сердце, казалось, и не бьется вовсе, помаленьку превращаясь в лед. Только теперь Ольга стала понимать Джафара – тварь оказалась настолько чужой, что не стало никакого страха, он перешел в омерзение, а там и оно выхлестнулось за все мыслимые пределы…
   От чудовища исходило нечто, что можно было определить как неодолимое желание утолить лютый голод, выжигающий нутро, а вслед и весь мир. И словно бы там присутствовала униженная мольба, как тоненькая золота каемочка по краю тарелки. Оно хотело есть, а просить толком было не способно не из-за спеси, а потому, что не умело этого делать…
   Холод распространялся вокруг, обжигая до костей. Сознание мутилось, но Ольга держалась изо всех сил, выполняя руками странные движения, словно бы плетя перед собой некую паутину, служащую и препятствием для подступающей тьмы, и ловушкой. В приблизительном переводе на человеческие ощущения это выглядело так, будто она в одиночку пыталась поднять нечто неподъемное – да не просто поднять, а еще и заставить эту тяжесть выделывать сложные движения, утончиться и сузиться в одном месте, чтобы можно было отщипнуть кусочек. Как если б кто-то старался голыми руками отделить лоскут ткани от туго надутого воздушного шара.
   Под ее пальцами – или в ее сознании? – клубились протест, злоба, отпор, непонятные чувства сущности, с которой, быть может, никогда еще так не обращались. И Ольга, напрягая мысль, пыталась уговорить нависшее над ней Нечто: лишь крохотную частичку, потому что она мне нужна позарез, а потом, вот чем угодно клянусь, и накормим, и наладим отношения, и станем друзьями… При этом ласковые уговоры требовалось неустанно перемежать с напором, потому что слабости это создание не простило бы…
   А потом уже можно было обойтись самыми прозаическими вещами из обычного мира – и Ольга, расправив одним движением свой носовой платок, мысленно нанесла несколько ударов. В голове у нее словно звонко лопнула струна, в платок стало не то проливаться, не то сыпаться черное, шуршащее, обретавшее вес, потянувшее вниз руку, будто пригоршня дроби. Еще один сильный удар – и лоскутья мрака стали отползать, уменьшаться, сквозь них проглянули деревья на том берегу и лунные блики на воде – а там и река очистилась полностью, она вновь сияла безмятежными серебристыми блестками, каплями «живого серебра»…
   Торопливо увязав платок – не руками, конечно, – Ольга опустилась, едва не упала в высокую траву. Трава с тоненьким хрустом ломалась под ней, превращаясь в ледяную кашицу, и это было на самом деле, а не казалось. Холод медленно, ужасно медленно рассеивался, уступая место обычной ночной прохладе, показавшейся сейчас обжигающей.
   И во всем теле, и в сознании творилось нечто неописуемое.
   – Госпожа моя, вам суждено быть великой колдуньей, – прошептал за плечом Джафар. – С этим созданием справиться при первой же встрече…
   – Что это? – спросила Ольга. – Или – кто оно такое?
   – Представления не имею, – чуточку сварливо отозвался джинн. – Я же говорю, из каких-то невообразимо древних времен, а то и из времен до времени. На нашей стороне черты, госпожа моя, хватает таких вот, насквозь непонятных, заблудившихся в чужих временах, вы еще не самое опасное видели… Привыкайте, коли уж взялись.
   – Сказать по совести, я это себе представляла совсем иначе, – призналась Ольга, чувствуя разливавшуюся по всему телу невероятную усталость. – Колдунья при нужде произносит выученное назубок заклинание, делает пассы, и… и все устраивается наилучшим образом, как и было задумано. А тут на каждом шагу такие мысли, чувства и ощущения, какие людскими словами описать невозможно…
   – Привыкайте, – усмехнулся джинн. – Это с вами, прелестница, знаете ли, надолго. Оч-чень надолго, вы еще и не осмотрелись-то толком, не обвыклись, не обжились. Прошлись по верхам, с краешку…
   – Но ведь все удалось?
   – Везет вам, – сварливо отозвался джинн. – Удалось, конечно, а могло и так обернуться, что оно бы вас сглотнуло, как лягушка муху. Не зря же Ночное Племя того, что у вас в руках, боится до ужаса – а они мало чего боятся, знаете ли…
   Ольга встрепенулась, спохватившись:
   – Ну, в таком случае, чего стоим? Ноги в руки – и рассыпь-ка все это вокруг Таниной спальни, как мне объяснял…
   – А может, вам самой лучше…
   Не хотелось ему признаваться, что у нее попросту нет сил хотя бы пошевелиться, – в воспитательных целях следует изобрести совсем другие мотивы…
   – Ага, – ядовито сказала Ольга. – Я еще буду за тебя выполнять вовсе уж пустяковую работу, с которой тебе справиться – раз плюнуть! Коли уж есть госпожа, должен быть и слуга… Кувшинчик… – добавила она многозначительно. – Так что, милый друг, лети и трудись… Кому говорю?
   С видимой неохотой приняв из ее рук тяжелый узелочек, Джафар стал медленно растворяться в воздухе, причем еще долго слышалось его недовольное ворчание. Когда он пропал окончательно, Ольга с невероятным облегчением опрокинулась прямо в таявшую ледяную кашицу бывшей травы, разбросала руки и, лежа без движения, уставилась на звезды, крупные и мерцающие. Силы понемногу возвращались, что-то успокоительное лопотали кроны деревьев под легким ветерком, размеренный шум мельничного колеса был приятен, и оказалось, что невероятно славно лежать вот так, посреди необозримой ночной чащобы, зная, что отныне никакая опасность ее здесь встретить не может, что она тут хозяйка и может многое из того, что обычные люди сделать не в состоянии. Эти новые ощущения оказались несказанно радостными и пьянящими, сейчас она ни о чем не жалела и не боялась будущего.
   – Ну и пусть, – сказала Ольга, глядя на звезды. – Вы же сами мечтали об интересной жизни, милая барышня? Вот вас кто-то и услышал… Переживем, а?
   Потом она взлетела над травой – бездумно, как обычные люди, случается, вышивают или перебирают драгоценности. Уже обретя некоторое умение, вполне ловко перевернулась в воздухе и поплыла над темными верхушками деревьев как бы полулежа, опираясь локтем на невидимую подушку. Не было ни страха, ни неудобства – одно восхищение новой жизнью.
   Внизу синим холодным светом блеснуло нечто странное: будто кучка тлеющих головешек прогоревшего костра, разве что цвет у головешек другой. Она остановилась в воздухе, посмотрела вниз. В общем, ничего странного: всего-навсего оказывает себя никем до сих пор не разысканный клад. То ли разбойнички закопали добычу, то ли, наоборот, кто-то предусмотрительный, не доверявший кладовым и банкам, сделал запасец про черный день. А может, в старые времена, когда гремела очередная война, здесь запрятали все достояние – да так за ним и не вернулись. Как бы там ни было, клад простой – не заговорен ни одним из многочисленных способов, ни единого заклятья на нем не брошено, покойник сверху не положен. Хороший, чистый клад. Нужно будет запомнить место, такие вещи в жизни юной небогатой девушке всегда пригодятся…
   Она поплыла дальше, как дым костра с неспешным ветерком. Повернула голову, уловив краем глаза некое движение на реке. Неподалеку от берега в воде плескались изящные, зеленовато светящиеся силуэты, слышался девичий смех и обрывки разговоров. В первый миг Ольга не на штуку испугалась, впервые в жизни воочию узрев русалок, но тут же вспомнила, кто она теперь такая, и посмеялась над собой. Но задерживаться над тем местом все равно не стала: в отношениях меж населяющими эту сторону существовал, оказывается, свой этикет и свои правила, которые следовало соблюдать…
   Надолго задержалась, присев высоко на ветке дерева – поскольку внизу, на обширной поляне, происходили интересные дела. Объявившийся там обычный мужик, которому вовсе нечего было делать в такое время и в таком месте, не спеша разделся, с крестьянской аккуратностью складывая одежду под деревом, на котором притаилась Ольга, – а потом старательно примостил в расщелину пня ножик острием вверх, проверил, хорошо ли держится, перекувырнулся через него… И не стало мужика, как не бывало, а объявился уже матерый волчище, принявшийся поначалу носиться по поляне, словно маленький веселый щенок, прыгая, катаясь по земле. Потом встал на лапы, отряхнулся и деловито затрусил в чащу. Ольга понятливо покачала головой: вот вынь сейчас кто-нибудь ножик – и бегать мужику в волчьем обличье, хорошо еще, если семь лет, а то и всю оставшуюся жизнь. Все так, как в крестьянских россказнях… а россказни ли это? Кто знает, сколько их еще окажется доподлинной правдой…
   Задумавшись, Ольга, как оказалось, пролетела немалое время и немалое расстояние. Сверху местность казалась поначалу вовсе незнакомой, потому что выглядела совершенно иначе, но потом Ольга стала понемногу опознавать и дорогу, и деревеньку внизу с церковкой, а там и мостик показался вовсе уж характерный…
   Как-то так получилось, что ее занесло в имение Челищевых – вот уже и барский дом виднеется, вот и службы, конюшни. Ни единое окно не светится.
   Ольга хотела повернуть к себе домой, но вдруг остановилась в воздухе, приняв вертикальное положение стоящего человека.
   Мысль пришла совершенно неожиданно, в ней смешались и обида, и озорство, и оскорбленная гордость…
   Уже не колеблясь, Ольга решительно полетела к дому. Увидеть ее было некому – разве что единожды внизу неуверенно брехнула собачонка, судя по тявканью, маленькая и робкая.
   Где окна Бориса, Ольга в точности не знала, но попробовала их учуять – и ведь получилось! Она замерла в простенке меж двумя окнами, чуть-чуть прикасаясь правой рукой к беленой стене, как будто это могло ей помочь в неподвижности удержаться в воздухе. Улыбаясь недобро, перебирала идеи, пока не остановилась на самой подходящей.
   Она протянула другую руку к окну, сделала, что надлежало, – и створки распахнулись с тихим скрипом, свидетельствовавшим о нерадении прислуги: смазывать надо, родимые, не жалея маслица…
   Гибко извернувшись в воздухе, Ольга проникла внутрь спальни, встала ногами на пол, зловеще усмехаясь, развела руки в стороны, пошевелила пальцами. Спальню моментально залил неяркий синеватый свет, напоминавший холодное мерцание гнилушек. Довольно явственно обозначились предметы мебели, кровать, затылок безмятежно спавшего бравого гусарского поручика. Подняв руку ладонью вверх, Ольга легонько толкнула спящего, а потом еще раз, гораздо сильнее. И осталась стоять у окна, торопливо шепча должные приказания.
   Борис дернулся, как любой внезапно разбуженный чувствительным тычком человек. Моргая, завертел головой, увидел распахнутое окно, Ольгу в синем полумраке…
   Все же нервы у него были покрепче, чем у провинциальной уездной барышни, саму себя запугавшей английскими мистическими романами. Он понимал уже, что не спит, что все это происходит наяву – но был все же не столько испуган, сколько изумлен.
   – Что за черт? – воскликнул в сердцах.
   – Это я, милый, – сказала Ольга, протягивая к нему руки, как на старинных гравюрах, где именно такие безнадежно влюбленные девушки с разбитыми навсегда сердцами и изображены. – Я тебя так любила, что и после смерти пришла навестить…
   Для него ее голос звучал сейчас замогильно, не по-человечески, и Ольга ему виделась самой что ни на есть недавней утопленницей: с остановившимся стеклянным взглядом, синим лицом, уже начавшим распухать, облепленная мокрым платьем, с которого текла ручьями вода. Буро-зеленые водоросли свисали с нее там и сям, пара-тройка падких на мертвечину раков примостилась на плечах и под мышкой, из уха торчал колышущийся серебристый хвостик какой-то рыбешки. Ну и пахло в спальне соответственно: ядреным ароматом гнилой воды, протухшего ила, разложения плоти…
   – Что за черт? – повторил бравый поручик уже гораздо неувереннее и, право же, боязливо: слишком много было деталей, свидетельствующих, что все происходит наяву…
   – Не нужно было принимать все близко к сердцу, – сказала Ольга печально, приближаясь к постели бесшумной медленной походкой натуральнейшего призрака. – Но такие уж мы дуры… Я ведь утопилась, милый. В Купавинском бочаге. И не смогла там больше лежать, на дне так мерзко, одиноко и холодно… И мне было позволено прийти… Я не могу одна, любимый, единственный, не могу там одна больше… Пойдем со мной, там покой и тишина, каких на земле не сыщется…
   Она подошла вплотную к остолбеневшему любовнику – бывшему, к счастью! – и, наклонясь, цепко ухватила его за руку. Разумеется, он сейчас чувствовал, что держащие его ладонь пальцы холодны, как лед, лишены жизни, мертвы, словно кусок дерева… И затхлая вода из бочага на него сейчас щедро проливалась, и все неприглядные запахи вокруг него сгустились, да вдобавок у Ольги изо рта и ноздрей черви поползли, длинные, белесые, противные, склизкие, в немалом количестве на постель посыпались, в широкий вырез ночной сорочки господина поручика…
   Он даже не взвыл – тоненько пискнул что-то, изо всех сил вжимаясь спиной и затылком в стену, словно хотел ее таким образом проломить и сбежать от кошмара.
   Ольга, оскалясь в омерзительной усмешке трупа, продолжала безжалостно:
   – Пойдем со мной, любовь моя… Мне так одиноко на дне… Ведь это все из-за тебя случилось, ты меня бросил, растоптал чувства, вот я и не вынесла удара судьбы… Пойдем со мной на дно, мы будем лежать рядом, как встарь…
   Зубы у него стучали, точно кастаньеты в руках испанского плясуна, а глаза закатывались под самый лоб. Ольга сделала мысль, соответствующую у людей щелканью пальцами, и на сцене появились новые действующие лица – двое одинаковых с лица, тоже, можно сказать, загримированные. Они и в своем-то обычном виде не отличались благообразием и обаянием, а уж сейчас, когда имели вид закоренелых утопленников, пролежавших на речном дне не менее пары месяцев… И пахло от них как надлежало.
   Подхватив с двух сторон под микитки полуобезумевшего поручика, они заголосили наперебой:
   – Голубчик, золотце, душенька, не серди хозяйку, пошли с нами… Это только поначалу жутковато, серденько, а потом привыкаешь, мы ж привыкли…
   Борис пытался вырываться, лягаясь и даже кусаясь, но у этих субъектов, со злорадством отметила Ольга, не особенно и побрыкаешься. Два мнимых утопленника, ядрено вонявшие болотом и тленом, рассыпавшие с себя червей и трепещущих рыбок-трупожорок, враз выволокли поручика из постели и потащили к распахнутому окну, в котором, по задумке Ольги, стремившейся к театральному совершенству, светили нелюдские огни и кто-то зловеще подвывал.
   Она жестом остановила слуг на полпути, задумавшись, что же дальше. Выбор у нее по части превращений других был довольно скуден и, как оказалось, сводился лишь к превращению в свинью, да и то до первых лучей солнца. Вообще-то и этого было достаточно, чтобы завершить театральное действо…
   Ольга присмотрелась, покачала головой, брезгливо скривила губы. Судя по расплывшемуся на ночной сорочке бывшего возлюбленного пятну, а также сопутствующему запаху, бравый поручик окончательно себя потерял перед лицом столь зловещих сюрпризов.
   И сразу стало скучно, глупо, все показалось ненужным и мелким. Сейчас, глядя на вульгарно обделавшегося любовника, раздавленного страхом, она уже и не верила почти, что именно этот красавец вскружил ей голову, сделал женщиной и привил желание взрослой любви. Вся жажда мести куда-то улетучилась, осталось разочарование, едва ли не стыд.
   Она махнула слугам, чтобы отпустили добычу, и, когда они повиновались с видимой неохотой, безжалостно прикрикнула:
   – Ступайте назад! Веревку вить, веревку! И чтоб на глаза не показывались, пока…
   Верзилы растаяли в воздухе так медленно, что она успела рассмотреть их сокрушенные лица. Ольга сделала резкий жест, разведя руки, – и повсюду по комнате с грохотом опрокинулась мебель, перевернулась кровать, оборвались занавеси, брызнуло осколками высокое окно: чтобы не думал завтра, будто ему ночные события причудились в кошмаре…
   Оттолкнулась от пола мысками сапог и вылетела в окно, как пущенная из лука стрела, ловко повернулась в воздухе и направилась в сторону Вязина, охваченная неким подобием грусти. Только что разыгранная сцена не доставила, как оказалось, никакого удовольствия, наоборот.
   Что-то мелькнуло справа над лесом – похожее то ли на огромного ворона, каких в жизни не бывает, то ли исполинского нетопыря. Ольга не успела рассмотреть, но осталось впечатление чего-то хищного.