Бушков Александр Александрович. Провинциальная хроника начала осени

   – Гуляем? – спросил он.
   Гилл безучастно дернул плечом.
   – Тезей уплыл, ну и что? – спросил Назер. Глаза у него блестели, но не от вина. – Разве некому драться с этой сволочью?
   – Все можно, – сказал Гилл. – Только без меня. Тезей больше не Тезей, а за отвлеченные понятия я драться не умею. И вряд ли уже научусь.
   Он усмехнулся и проверил кинжал под хитоном.
   – Не получится, – тихо сказал Назер.
   – Мне это нужно в любом случае. Вот что, ступай к Лаис. Скажи ей – Гилл верит, что мир не черен.
   – А дальше?
   – Сам поймешь. Прощай.
   Во дворец его пропустили без звука, внутренние посты не задерживали, видимо, имели на его счет соответствующий приказ. Никаких следов боя, бегства, беспорядка незаметно, стало быть Нестор не лгал, что дал Тезею время бежать без особой спешки. Оживления Гилл не заметил – деловито суетились лишь несколько военачальников и сановников, по их поведению, раскованному и хозяйскому, сразу становилось ясно, что они были в числе организаторов заговора. Остальные, конечно, сидели по домам и обдумывали самый надежный способ убедительно и эффективно доказать новому хозяину свою преданность и верность.
   Нестора Гилл нашел там, где ожидал, – в тронном зале. Но, разумеется, не на троне. Царь Пилоса сидел на табурете, чтобы подчеркнуть: трон у него есть свой, чужого ему не нужно. Он даже уселся спиной к трону, а вот Менестей и Анакреон, происходивший, как всем было известно, из семьи, имевшей кое-какие права на афинский трон, стояли так, чтобы трон видеть. Анакреон мельком глянул на Гилла – без злорадства, как на пустое место. Гилл остановился поодаль.
   – Я не столь мудр, как ты, Многомудрый, но я подумал об этом заранее, – говорил Менестей. – Куда бы Тезей ни поплыл, на Эвбею или на Скирос, везде найдутся мои друзья. Он никогда не вернется в Афины.
   – Менестей, Менестей, – укоризненно покачал головой Нестор. – Обязательно тебе нужно добить противника. А впрочем, мне все равно. Главное – не в Афинах. Что еще?
   – Нужно немедленно разрушить этот мерзкий памятник, оскорбляющий память героев Троянской войны.
   – Приятно видеть, – сказал Нестор, – что ты так заботишься об их памяти, несмотря на то что сам в свое время, очевидно из-за загруженности более важными делами, не примкнул к афинянам, что отправились под Трою. Но зачем обязательно ломать столь незаурядное произведение искусства? Прикажи выбить на постаменте «Тезей». И монумент навсегда останется грустным памятником незадачливому царю Тезею, имевшему неосторожность выступить против незыблемых порядков, его бесславному концу.
   – Еще я хочу починить наш славный корабль, заброшенный на берегу, и поднять на постамент.
   – Хоть на золотой, если у тебя найдется столько золота, – сказал Нестор. – Но, любезный мой, что это за идиотский приказ ты отдал – о вылавливании аэдов, скульпторов и прочих служителей девяти муз? Я его отменил от твоего имени, уж не посетуй. Перестань валять дурака. Пора бы понять, что один живой аэд, который поет нужные тебе песни, важнее сотни повешенных.
   Гилл видел, как побагровел массивный затылок Менестея.
   – Я все-таки не мальчик, Многомудрый, – сказал Менестей хрипло. – Долго мне еще выслушивать поучения?
   – Пока не поумнеешь. Ступай, у меня и без тебя хватает дел.
   Менестей пошел прочь, преувеличенно громко топая. Властно, как ему казалось, но выглядело это смешно и глупо.
   – А, Гилл, – Нестор словно только сейчас его заметил. – Пришел, наконец? Видел этого барана? Ничего, скоро мы его благополучно прикончим. Мало того что он туп и глуп, он сам свято верит во все те бредни, которыми угощает слушателей. Какой же из него государственный деятель? Смех один…
   Не было сил слушать этот бархатный голос. Гилл прикинул расстояние, примерился и, выхватывая кинжал, рванулся вперед.
   Что-то прожужжало в воздухе, и Гилл содрогнулся, не понимая, почему он налетел на невидимую стену, тело отказалось повиноваться и клонится к земле. Он скосил глаза и увидел торчащую из груди рукоять спартанского метательного ножа, поморщился, испытывая прямо-таки детскую обиду, – так несправедливо было со стороны судьбы лишить его возможности нанести хотя бы один удар.
   Перед глазами встала Лаис, тоненькая, с полурассыпавшимся узлом волос, в сиянии щемящей нежности. Бронзовая ящерка печально ткнулась в его щеку и исчезла за колонной, промельком блеснуло воспоминание, что он так и не собрался спросить у Лаис, за что же она его полюбила, сияние исчезло, мир завертелся и погас.
   Чуточку побледневший Анакреон сказал:
   – Я не знаю, чему больше изумляться – мастерству твоих телохранителей, твоей вере в него или твоей предусмотрительности.
   – Трать красноречие на девушек, это сулит более осязаемые выгоды, – отмахнулся Нестор. – Когда доживешь до моих лет, поймешь, что прозвище Многомудрый присваивается не зря.
   – Опасная была забава.
   – Я не был уверен до конца, что он решится. – Нестор подошел к лежащему навзничь Гиллу и заглянул в лицо. – Бедная марионетка все же оказалась способной на самостоятельный шаг. Так о чем ты собирался доложить, когда ввалился болван Менестей?
   – Наши люди выследили Эпсилона со свертком под мышкой. Ты сам сказал, что нужны бумаги, а не человек, Словом, его убили метательным ножом, не хотели рукопашной.
   – Но почему же я не слышу радости в твоем голосе? – вкрадчиво спросил Нестор. – Почему ты прячешь глаза, мальчик мой?
   – Потому что в свертке не было бумаг. Там…
   – Что?
   – Навоз, – решился Анакреон.
   – Покойный был не лишен чувства юмора. – Нестор невесело захохотал и оборвал смех. – Проиграли. Позорно. Что скажешь?
   – Не мы его выследили, а он нам подставился, уводил от того, кому передал рукопись, – я уверен, что не укрыл в тайнике, а именно передал, иначе не лез бы нам на глаза.
   – Вот именно. Хоть кентавра-то прихлопнули?
   – Без особых трудностей.
   – А стрел у нас нет, хотя это не столь уж важно – три последние стрелы не перевернут мир, всего лишь зажгут три пожара. Копия рукописи – вот что важно. Впрочем, подлинник в наших руках, а то, что не написано рукой самого Архилоха, можно смело объявить подделкой. Хотя кто сейчас знает руку Архилоха…
   – Прости, но можно подумать, будто ты опасаешься судебного разбирательства.
   – Глупости, – сказал Нестор. – Плохо, что остались люди, которые знают. Вот ты, например, знаешь лишь то, что эта рукопись написана неким Архилохом, а кто он был и о чем писал, понятия не имеешь. Иначе прикончил бы я тебя давно, мальчик мой. (Анакреон посмотрел на старика и не решился усмехнуться.) А кто-то – знает. – Казалось, он забыл об Анакреоне. – Я ничего не боюсь, но лучше все же, чтобы исчезли последние следы, последние очаги беспокойства.

Глава 17
Майон и его гости

   Майон не находил себе места: то бродил по комнате вокруг стола, как зверь по клетке, то бросался на ложе и лежал напрягшись, сжимая кулаки в бессильной ярости. Комната в родном доме стала вдруг чужой, незнакомой, враждебной – потому что дверь привалили снаружи чем-то тяжелым и возле нее стояли стражники, а под окном, почти наглухо торопливо забитым досками, расхаживали другие, и в доме их было полным-полно.
   Больше всего терзало то, что он ничего не знал о судьбе друзей. Что произошло в Афинах после того, как нагрянула орава вооруженных людей и его сделала пленником в собственном доме, можно было догадываться. Понемногу из криков и шума за окном он составил представление о случившемся: заговорщики выступили, Тезей бежал, Менестей торжествует победу. Гилл, Нида, Назер – что с ними?
   Он насторожился – от двери оттаскивали что-то тяжелое, она растворилась и снова захлопнулась, человек остановился на пороге, ожидая, когда глаза привыкнут к полумраку.
   – Гомер! – Он радостно вскочил, но застыл на полпути – он был уже не прежним и научился осторожности. – Как они тебя пропустили?
   – Удивительные болваны, – весело сказал Гомер. – Наверняка и окно заколотили, и дверь столом приперли по собственной инициативе, приказали им охранять, вот и лезут вон из кожи.
   – Но как они тебя пропустили?
   – Приказ, приказ. – Гомер прошел к столу и сел. – Дружище, надеюсь, ты понимаешь свое положение? Только не цепляйся за свои тайны – все наши тайны Многомудрый расколол, как орехи. Но, на наше с тобой счастье, мы ему очень нужны. Ты и я.
   – Понятно, – сказал Майон. – Не стоит и голову ломать. Троянская война началась с похищения Елены, кентавров перебил пьяный Геракл, что мы и должны внушить всем и каждому. Правильно?
   – Молодец, – сказал Гомер. – Я так и знал, что не придется тебе ничего растолковывать. Подожди, не изображай статую гордой Непреклонности. Пока ты здесь торчал, в Афинах многое изменилось.
   – Я знаю. На улице так вопят…
   – Я не о том. Гилл мертв. Все его бумаги у Нестора. Понимаешь? Все. А копию рукописи Архилоха твоя Нида собственноручно отдала Нестору. Не веришь? Я сам ездил с ними к ее тетке, и там, в подвале…
   Вот это был настоящий удар – хлесткий, ошеломляющий. В голове мельтешили бессмысленные обрывки фраз, он слышал свой голос и не понимал, что говорит.
   – Как она могла? – переспросил Гомер. – Да ведь это естественно: она тебя любит и желает тебе только добра. Она – не бесплотное создание, милый мой, она обыкновенная женщина, и необходим ей дом и покой, а не сотканные из воздуха идеи и сомнительные поиски высшей справедливости. Ты проиграл, как видишь, и остается принять условия победителя.
   – Нет.
   – Аид тебя забери! – Гомер трахнул кулаком по столу. – Я же не о себе забочусь – о тебе. О твоем таланте. Как ты думаешь, кто нужнее людям – великий аэд Майон или безвестный борец за истину, вздернутый на суку в смутные времена забытого мятежа? Ты не имеешь права так варварски распоряжаться своим талантом, он принадлежит не только тебе.
   – Как я могу стать великим аэдом, если начну лгать?
   – Ах, во-о-от ты о чем, – сказал Гомер. – Дурень ты все-таки, уж прости. С чего ты взял, что искусство непременно зиждется на истине? Какого ты мнения о моей «Одиссее»?
   – Я уже говорил тебе, что это талантливо.
   – Видишь! – Гомер торжествующе поднял палец. – А меж тем там нет и слова истины. Все выдумано. Одиссей вернулся недавно, он проторчал десять лет в какой-то заморской стране. И ничего это не меняет. Остается, как признают самые строгие критики, волнующее повествование о мужестве мореплавателя, десять лет боровшегося со стихиями и немилостью богов. Поэзия с большим философским подтекстом. Ответь честно, как ты считаешь – «Одиссея» потеряла сколько-нибудь от того, что ты все узнал?
   – Нет, – тихо сказал Майон.
   – Так кто из нас прав и что есть истина? Я согласен, история Троянской войны – груда дерьма. Но если ты создашь о ней поэму, подобную моей «Одиссее», то не рукопись Архилоха, а твой труд будет учить людей, даст им примеры мужества, героизма, отваги, стойкости и благородства.
   – Нет, – сказал Майон. – Если мы пойдем по этому пути, люди окончательно запутаются и перестанут отличать правду от лжи. Важна будет не истина, а ее толкование в соответствии с духом времени, с чьими-то желаниями, с ситуацией. И эта дорожка далеко нас заведет. Что касается Геракла, то здесь потребуется уже прямая ложь – его, миротворца и героя, нужно будет выдавать за буяна и забулдыгу, забияку, перебившего во время пирушки кентавров. Это и на кентавров бросит тень, их будут изображать грязными и низкими тварями, забудут, что среди них был и мудрый Хирон, воспитатель богов и героев, в том числе, кстати, и братьев Елены Прекрасной, – мы и их запачкаем грязью. Мы начнем производить ложь, как пирожки…
   – Ты преувеличиваешь, – сказал Гомер. – Создашь то, что от тебя требуется, а дальше можешь заниматься чем угодно.
   – Не получится, – сказал Майон. – Раз измажешься, потом не отмоешься. Разные у нас с тобой дороги.
   – Нет у тебя дорог, пойми ты! Или-или…
   – В таком случае у меня только одна дорога, – сказал Майон.
   Удивительно, но он не чувствовал боли от утраты друга – видимо, они давно уже стали чужими, просто раньше ум и сердце не хотели мириться с этой мыслью, а теперь не осталось ничего недосказанного.
   – Я тебя не упрекаю ни в чем, – сказал Майон. – Ты талантлив, и ты искренне убежден в своей правоте. Это как раз самое страшное.
   – Но ведь это – все?
   – Да, – сказал Майон. – Но, оказывается, и мертвым небезразлично, что станут говорить о них живые. Мне кажется все же – тебе очень одиноко будет одному.
   Не ответив, Гомер постучал в дверь кулаком, его выпустили. Дверь захлопнулась. Майон сел к столу и уронил голову на руки. Все его существо протестовало против смерти, но другого выхода не было, никак нельзя было поступить иначе.
   Может быть, серая вода из Леты уже попала в верхний мир и многие проглотили каплю? К примеру, Гомер. Нет, это было бы чересчур легкое объяснение.
   На улице засуетились, перекликаясь, и это никак не походило на пьяный праздник победителей – что-то там случилось. Раздались панические вопли, забегали в коридоре, там стучало и гремело, и вдруг дверь распахнулась, с треском ударившись в стену, по комнате со свистом пронеслась золотистая полоса, и обломки закрывавших окно досок прямо-таки брызнули наружу. В комнату хлынул солнечный свет. Застучали когти, вошел огромный пес. Майон узнал его, но не испытал никакой радости, подумал тоскливо: еще и это? Пес улегся у очага, положил на лапы огромную кудлатую морду и уставился на Майона зоркими равнодушными глазами. Весь дом был наполнен глухим рычанием и стуком когтей – видимо, нагрянула вся стая, и Майон невольно улыбнулся, представив, как разбегались его тюремщики.
   Потом в комнату вошла Артемида, Делия, прекрасная, как пламя костра, хозяйка лесов и лунных дорог.
   – Ну, здравствуй, – сказала она насмешливо. – Как я вижу, твои исторические изыскания оценены по достоинству.
   – Да уж, – угрюмо отозвался Майон.
   – Они тебя убьют. Как Архилоха.
   – Догадываюсь.
   – Тогда чего же ты ждешь? – спросила Артемида. – Вряд ли среди них найдется смельчак, который рискнет встать на пути моих псов. Не дам я тебе погибнуть так глупо. – Она огляделась с любопытством. – Значит, вот так ты живешь? Как глупы и тесны рукотворные пещеры! Ничего, со временем ты убедишься, что мои леса прекраснее любого дворца.
   – Ох, и упряма ты, бессмертная, – сказал Майон. – Снова приглашаешь на должность придворного аэда?
   – Все люди кому-то служат. А быть аэдом богини – не самая незавидная должность.
   – Смотря что тебя заставляют делать, – сказал Майон. – Я не могу, понимаешь? Геракл был великий герой, и я не могу представить его безвольной куклой, слепо выполняющей волю прекрасной повелительницы.
   – А у тебя есть возможность свободно заниматься, чем ты хочешь? Со мной ты создашь хоть что-то. Без меня – ничего. Или ты надеешься на заступничество моих божественных родственников? Да ты хоть знаешь, что произошло на Олимпе?
   – Значит, они…
   – Да! – Артемида повернула к нему прекрасное и злое лицо и продолжала размеренно и ровно, словно вбивала гвозди в сухую доску. – Ничего у них не вышло. В который раз уж не хватило смелости. Зевс снова призвал из Аида гекатон-хейров, и отважные мятежники геройски отступили и смиренно покаялись. Афина теперь пальцем о палец не ударит, Посейдон носа не высунет из пучины, а остальные и внимания не стоят. Я-то их прекрасно знаю, эту свору лизоблюдов, трусов и подхалимов.
   Майон снова подумал о том, какое страшное оружие находится в его руках, оружие, которого боятся и жаждут и люди, и боги.
   Артемида взяла его лицо в ладони и прошептала:
   – Майон, милый, ну пожалуйста, временами так одиноко… И он, как в прошлый раз, едва не поддался ее красоте, синему пламени глаз, печальным и сладким запахам осени и обыкновенной женской тоске, унылой и пронзительной. Не требовалось большого ума, чтобы сообразить, как она несчастна и одинока, понять, что звание богини ни в коем случае не приносит с собой автоматически счастья и удачи. Но и дорога, на которую она звала, была не по нему. Перед глазами стоял могучий, целеустремленный, добрый герой в львиной шкуре, воин справедливости.
   – Прости, но ничего не выйдет, – сказал он тихо, борясь с жалостью и смертной тоской молодого тела, юной души. – Прости, Делия, нельзя иначе.
   Она вскочила, словно взметнулось в ночи пламя далекого подожженного города, синие глаза от гнева стали цвета грозовой тучи, в голосе звенела чисто человеческая, женская обида и уязвленная гордость:
   – Ну и пропадай! Пропадай!
   Повернулась так круто, что золотые стрелы едва не рассыпались из колчана, и исчезла за дверью. Следом метнулся пес, скребнув когтями по полу. Визг, бухающий лай, топот дикой охоты наполнили дом, выплеснулись во двор, на улицу и унеслись с быстротой ветра. Стало очень тихо. И грустно – прощай, Делия, пленительная и безгранично одинокая хозяйка лесов, не получившая вместе с бьющим без промаха золотым луком счастья и покоя.
   Тут в комнату влетел Эант, взъерошенный и перепачканный. Не было времени удивляться. Майон толкнул его в темный угол меж очагом и дверью, выглянул в окно, успел заметить, что к дому сбегаются кучками и поодиночке стражники. Перед лицом мелькнуло острие копья, и он отпрянул в комнату. Тут же окно вновь закрыли доски, и застучал молоток. В коридоре гремели шаги, дверь снова захлопнули и задвинули столом.
   – Ты откуда взялся? – строгим шепотом спросил Майон.
   – По крышам пробрался. Вокруг полно гоплитов, а про крыши они не догадались. Учитель, это ведь Артемида была? Красивая какая!
   – Она, – сказал Майон.
   – Она хотела тебя освободить?
   – Ага.
   – А почему?
   – Потому что за свободу нужно платить, – сказал Майон. – и цена не всегда устраивает. Потом поймешь. Где Гилл?
   Они сидели на корточках и разговаривали шепотом, не сводя глаз с двери.
   – Убили. Забрали все бумаги.
   – Значит, все было зря.
   – Но рукопись Архилоха у меня, учитель. Ее принес один сыщик. Он сказал, что уведет их за собой и чтобы я берег рукопись, потому что тебя, наверное, тоже…
   Он сморщился и скривил рот, глаза влажно блестели.
   – Цыц! – сказал Майон. – Нашел время. Хныкать некогда, тебе придется срочно становиться мужчиной, малыш, время требует.
   Эант закивал, смаргивая слезы:
   – Учитель, неужели ничего нельзя?..
   Майон напряженно думал – как в нескольких словах объяснить мальчишке всю дальнейшую дорогу и научить никогда не сворачивать с нее наперекор усталости и лжи, соблазнам и смерти, предательству и разочарованию? Должны были существовать такие слова.
   – Рукопись у тебя, – сказал Майон. – Она тебе поможет. Всегда служи истине, не бойся ни людей, ни богов, будь стоек. Мы не успели, но вам идти дальше. Держись Назера, если он жив.
   – А Гомер?
   – С Гомером тебе не по пути. Потом поймешь.
   Глаза у Эанта были на мокром месте, но смотрел мальчишка решительно и дерзко, и у Майона стало спокойно на душе.
   Он прислушался: в коридоре зашевелились. Раздались громкие голоса, суета несомненно возвещала о прибытии кого-то облеченного властью.
   – Быстро! – Майон подтолкнул мальчишку к очагу. – Уместишься? Я когда-то умещался…
   Он подсадил Эанта, и тот кошкой скользнул в дымоход, повозился, устраиваясь. Взвилось невесомое облачко сажи.
   – Все? – Майон заглянул в дымоход. – Теперь – ни звука.
   Он подбежал к столу и уселся. Дверь распахнули, воцарилась почтительная тишина, и в комнату вошел Нестор Многомудрый, царь Пилоса, дух Троянской войны, последний осколок былых интриг и сражений, когда-то сотрясавших Элладу и сопредельные страны.
   – Ну разумеется, не могут без дурацкого рвения. – Нестор подошел к окну и, не повышая голоса, приказал: – Убрать все, болваны. Обязательно нужно творчески развить приказ начальства, видите ли…
   За окном затрещало – доски торопливо отдирали, кажется, голыми руками.
   – Итак, Майон, от тебя отступились не только люди, но и боги, – сказал Нестор. – В тебе просто рыбья кровь, если ты не моргнув глазом отказался от очаровательной Делии. Ну-ну, не нужно сверкать на меня глазами, я шучу. Я прекрасно понимаю, что причиной всему – твои высокие душевные качества. Они-то меня и привлекают, но одновременно осложняют дело и превращают тебя в чрезвычайно опасного противника. Труса я бы запугал, жадного – купил. У великолепного Гомера есть свои убеждения, где-то смыкающиеся с нашими, оттого он служит нашему делу искренне и бескорыстно. Между нами уже нет и не может быть никаких умолчаний и неясностей, так что я буду откровенен: либо ты сменишь убеждения, либо… – Он с неожиданным юношеским проворством придвинул табурет и сел напротив. – Ты, конечно, досыта наслушался разговоров, что Нестор, мерзавец этакий, насаждает повсюду тиранию и ложь. Но вряд ли ты задумывался над сущностью этих слов. Люди легко совершают распространенную ошибку: бездумно произносят с осуждением какое-то слово и считают, что все этим объяснили и вынесли приговор. «Тирания» – и на троне громоздится щелкающий клыками людоед. «Ложь» – и возникает что-то скользкое и омерзительное, как забравшаяся в постель жаба. Но никто не берет на себя труд вглядеться пристальнее в то, что кроется за словами. Для меня было бы предпочтительнее не разрушать и жечь, а завоевывать сторонников.
   – Я весь внимание.
   – Не иронизируй.
   – Я не иронизирую, – сказал Майон. – До сих пор я получал сведения из вторых рук и шел по твоим следам. Теперь ты здесь, и мне действительно хочется тебя понять.
   – Это уже кое-что… – сказал Нестор. – В Египте есть любопытная поговорка: «Все боится времени, но время боится пирамид». Начнем с того, что пирамида незыблема и неизменна и не таит никаких неожиданностей. Каждый знает свое место, как загнанный в стену гвоздь. Сверху вниз идут приказы, и каждая ступенька полна покорности перед более высокой. Меж тем демократия всегда непредсказуема, так как слишком многие получают возможность влиять на государственные дела. Разве допустимо, чтобы на телеге сидели десять погонщиков и мешали друг другу?
   – Но это означает, – сказал Майон, – что демократия опасна лишь для человека, сидящего на самой вершине. Для тебя, скажем.
   – Правильно. Потому что люди изначально разделены на тех, кто властвует, и на тех, кто подчиняется. А демократия предлагает нечто неприемлемое: человека, рожденного для того, чтобы властвовать, вдруг опутывают по рукам и ногам дурацкими установлениями, мешающими ему проявить свои качества государственного деятеля. Что мы и наблюдали во времена царствования Тезея. То, что он надел железную узду на царедворцев и сановников, заслуживает восхищения и понимания – так и следует поступать сильному правителю. Но зачем доводить до абсурда? До агоры, где любой шорник или землекоп может держать речь перед скопищем таких же скотов, и к их гаму вынуждены прислушиваться во дворце.
   – Вон оно что, – сказал Майон. – Значит, снова деление людей на погонщиков и скотов?
   – Между прочим, это заимствовано у матери-природы, – сказал Нестор. – Ничего даже отдаленно напоминающего демократию ты у животных не найдешь. Как и писаных законов, с помощью которых слабый может защититься от сильного. Везде одно и тоже – силой утверждающий свою волю вожак и покорная стая. А мы – не более чем часть природы, следовательно, должны жить по ее обычаям.
   – Часть природы, но не ее слепок. Слишком многое отличает нас от животных.
   – А жаль, – сказал Нестор. – Этот проклятый человеческий мозг, наделенный способностью протестовать, сомневаться, создавать растлевающие умы миражи…
   – Между прочим, кое в чем ты сам себе противоречишь. Та же волчья стая не знает лжи. Ложь выдумали люди – но это, к счастью, не единственное, отличающее нас от животных.
   – А что такое ложь? – спросил Нестор. – Существует ли она? Это еще одна интересная тема – о взаимоотношениях правды и лжи. Мы не видим ничего противоестественного в том, что игрушечник продает синих глиняных львов и зеленых лошадок, хотя прекрасно знаем, что не существует синих львов и зеленых лошадок. А сказки не есть ли искажение истины? Разве знание существует в виде какого-то явления, строго подчиняющегося законам природы, как дождь или радуга? Почему бы не предположить, что знание пластично, аморфно и с ним можно обращаться, как с сырой глиной? Это касается и Троянской войны, и всего, что так усердно разоблачал мозгоблуд Архилох. Существовала некая Действительность, но мы превратили ее в некое Знание, вполне приемлемое для умов, превратили точно так же, как превращаем зерно в хлеб, а лен – в полотно. Вот и все. Стоит лишь допустить, что существует закон превращения действительности в знание – и все встанет на свои места, страсти утихнут.
   Майон собрался с мыслями – он должен не забывать и о жадно слушавшем мальчишке в дымоходе. В необогащенный жизненным опытом ум могла попасть капля отравы, таившейся в этом ласково журчащем голосе.
   – Хорошо, – сказал он. – Я готов пойти на уступку и приравнять изобретенные тобой и тебе подобными законы к законам природы. Но ведь законы природы делятся на полезные человеку и вредные. Дождь помогает земледельцу, ветер вращает мельничные колеса и движет корабли, но землетрясения лишь губят дома и людей, а эпидемии опустошают города. Точно так же ваши законы оставляют повсюду горе и кровь. И если мы не в состоянии победить землетрясение, то придуманные законы победить возможно.