Бушков Александр Александрович. Стоять в огне

   – Да зачем ему это понадобилось?
   – Просто эксперимент, Аня. Любят их писатели.
   – Экстрасенс, фантаст… – Гроховский ходил по комнате, как зверь по клетке. – Вадим, тебе не кажется, что ты подменяешь одно фантастическое объяснение другим? Возможно, еще более далеким от реальности.
   – Ничуть. Моя версия гораздо ближе к реальности.
   – Но если астаховское предложение не близко к реальности, а сама реальность? Я лично верю безоговорочно, но для вас, так и быть, пусть это остается допущением. Что тогда? Давайте только без вспышек ущемленного самолюбия и обид. Жизнь у нас, у всех троих, не сложилась, хотя на взгляд окружающих все благополучно, сами мы знаем, что находимся не на своей дороге, не в своем седле. Внезапно нам предлагают исправить это, уйти…
   – Куда? – выкрикнул Вадим. – К фузеям и камзолам?
   – Ну что ты цепляешься к частностям? Когда речь идет о символе, аллегории. Там мы сможем раскрыться наиболее полно, осуществить все, на что мы способны. Чего вам жаль, Вадим, – хоккея по телевизору? Пленок с Челентано? Вообще странно, что громче всех агитирую я – сорокалетний, самый старший из нас. Вам с Аней едва по двадцать пять, а вы… Новое рассудочное поколение, как выражаются участники газетных дискуссий? Да поставьте вы все на карту…
   – И вы серьезно? – тихо спросила Анна, глядя в его разгоряченное упрямым азартом лицо. – Вам сорок, и вдруг вот так все бросите – жену, работу, все – и куда-то в прошлое?
   – Возможно, не бросил бы, – так же тихо ответил Гроховский. – Не будь Астахова и его предложения. Ведь до смерти будешь грызть себя, что смалодушничал, остался при персональной машине, нелюбимой жене и нелюбимой работе, а достаточно было однажды решиться…
   – Да зачем? – Вадим резко отставил пепельницу. – Хорошо, не будем кривить душой и сохранять хорошую мину – не получилось из меня художника, спекся, мазилка, бездарь, годен только в маляры… Ну и что? Нет других дел? Двадцатый век – наш век, что нам вне его делать, идиотство какое… Живи и умирай в своем веке, вот что я вам скажу!
   – Такая точка зрения была бы хороша, пока не было Астахова, – заметила Анна. – Пока мы не знали, что жить можно иначе…
   – Так что, отправляетесь, куда он покажет?
   Анна промолчала. Не нужно было сюда приходить, думала она, не стоило. Одной, наедине с собой еще можно справиться с самым тяжелым горем, но оказаться среди людей, больных той же, что и ты, бедой…
   – Лично я отправлюсь, – сказал Гроховский.
   – Ладно! – вскочил Вадим. – Только я вам не компания!
   Он бросился прочь, вернулся, подхватил забытый портфель, метнулся в прихожую, остановился в дверях и крикнул Гроховскому:
   – Вы… вы… да вы дедом скоро будете, псих, а туда же… А, да что с вами…
   Он гремел и клацал замком, бился, словно птица в стекло, наконец справился, бухнул дверью и загрохотал по лестнице так, будто боялся, что его догонят и вернут силой. Стукнула дверь подъезда, простучали по асфальту торопливые шаги, и стало очень тихо.
   – Вам не кажется, что он верит даже сильнее, чем мы?
   – Вполне возможно, – сказала Анна. – А жена ваша где?
   – У сестры гостит. Детей нет, так что насчет деда он промахнулся.
   Они сидели молча. Ветерок покачивал шторы, за шторами был двадцатый век.
   – Знаете, Николай Степанович, – сказала Анна беспомощно. – Я дочку как-то в самом деле не очень люблю. И с мужем перегорело. И работа…
   – Бывает, Аня. Чтобы это понять, вам понадобилось лет на пятнадцать меньше, чем мне…
   – Неужели вы и в самом деле решитесь?
   – «Неужели, в самом деле…» – Гроховский подошел к полке, вынул книгу и быстро нашел нужную страницу. – Вот, послушайте. – Быть может, ему смутно хотелось в символической форме изобразить крушение всех чересчур честолюбивых надежд. Он прочитал такие строки:

 
Нам сокровенных тайн природы не постигнуть,
нам не дано стоять в огне, взойти на небо.
Нам не дано парить подобно птицам, тщетно
стремиться нам взлететь на крыльях выше солнца… ^[1]
 

   – Это очень страшно – знать, что никогда тебе не придется стоять в огне… – Гроховский отложил книгу и присел на диван рядом с Анной. – По-моему, у Грина чуточку неправильно. Если Несбывшееся манит, какое же оно Несбывшееся – ведь манит зачем-то… Вы над смыслом жизни углубленно задумывались?
   – Углубленно, по-моему, нет, – подумав, сказала Анна.
   – А я задумывался, – сказал Гроховский. – И пришел к банальному, быть может, выводу, нужно использовать любой шанс, чтобы выдать все, на что способен. Разумеется, я имею в виду честные методы. Просто нужно не бояться, когда судьба подсовывает шанс… Вот мы твердим: высокие слова, высокие слова. А ведь нет таких – высоких, низких, есть правильные и неправильные, истина и ложь. И подло не только подсовывать ложь другим, но и в себе ее копить, свою, тайную, никому, кроме тебя, не известную, – отплатит когда-нибудь, ох как отплатит…
   Он сидел ссутулившись. Анне было жаль его, и жаль себя, и жаль еще чего-то, невыразимого в словах, то ли объединявшего их троих и многих других, то ли, наоборот, разобщавшего.
   – Я пойду, – встала она. – Поздно уже, домой пора.
   Гроховский медленно кивнул несколько раз, не поднимая глаз.
   – До свидания, – обернулась Анна в дверях.
   – Прощайте, Аня, – тихо и твердо сказал он, большой, сильный человек посреди великолепно обставленной квартиры. – Прощайте…

5

   – Его нигде нет, – сказала Анна. – Я с утра звонила куда только можно. На работе он не появлялся – подчиненные в растерянности. В больницы и милицию не попадал. Растаял…
   – Да бродит он где-нибудь! – Вадим потряс перед грудью сжатыми кулаками. – По старому обычаю российских интеллигентов. Или удрал к жене за моральной поддержкой. Ну что вы, Аня, как маленькая?
   – Вадим, что если вы в самом деле верите Астахову даже сильнее нас?
   Лицо у него застыло, глаза стали то ли жалобными, то ли пустыми. Уже взявшись за ручку, он выкрикнул:
   – Глупости это!..
   – Может быть, может быть… – сказала Анна захлопнувшейся двери. Потом подперла щеки ладонями и стала смотреть в стену, покрытую насквозь знакомой сетью трещинок, похожей на карту неизвестного государства. «Давно не белили, завхоза пора шпынять…» – подумала она. Встала. Аккуратно убрала бумаги в стол, вытряхнула пепельницу, спрятала в сумочку авторучку и сигареты. Кабинет стал безликим, как в тот день, когда она впервые вошла сюда.
   …Она сидела на скамейке, где совсем рядом недавно услышала от Астахова странные вещи, спокойно и методично, словно уборку дома делала, перебирала, как четки, свое прошлое, свою жизнь, все, что стоило помнить, и все, что неплохо было бы начисто забыть. Лихой рывок на штурм МГУ, больше похожий на бегство, потому что никого не предупредила дома. Неудача и работа на московской стройке. Факультет журналистики. Попытки внести в жизнь какую-то определенность. Ложь по мелочам. Мечтала стать актрисой – не оказалось данных. Хотела стать филологом – не получилось. Все наши, бесцельные на строгий взгляд постороннего, поступки тем не менее ведут к какой-то цели, так ради чего же были все метания, шалые выходки и категоричность в непоследовательных суждениях?.. Хотелось быть гордой, отчужденной. Не выходило. И заманчиво быть киплинговской Кошкой, и страшно повторить судьбу матери – одна с детьми, без мужа… Да и трудно разыгрывать Кошку, когда ты замужем, на серьезной работе, вынуждена считаться со многими установлениями и условностями, о репутации своей заботиться. В студентках еще можно было поддерживать образ, гулять «самой по себе» и гордо не обращать внимания на «мненья света». Но не теперь. Жестокое и мучительное противоречие – она стремилась быть Кошкой, называла себя ею, но чувствовала, что мало в этом истины, – жизнь поминутно одергивает, напоминает о благоразумии, выставляет запрещающие и предупредительные знаки, загоняет в наезженную колею, и ты вынуждена подчиняться, подыгрывать. И именуй себя как угодно, той, кем ты хочешь быть, тебе не стать, пока жизнь катится по наезженной колее. Как он сказал тогда? Ну да, тихо делать карьеру, машину купят, в гости будут ходить, умные разговоры вести… Но приснится ли еще хоть раз багряно-золотой сон, невесомый, как дым костра, и яркий, как витраж? И будет в тебе копиться своя, тайная, никому, кроме тебя, не известная ложь… Убаюкаешь ее, поглубже загонишь, не ты первая, не ты последняя, живем не хуже других, как все…
   Анна подняла голову. Поодаль замер зеленый «Москвич», Анна узнала водителя и подумала: цвет надежды – зеленый…
   Так что же, решаться? Нет сомнения, что это и есть тот, решающий миг, когда нужно выбирать без каких-либо компромиссов. Решаться? Покидать уютное свое бытие, уютный свой век? Ради чего? Феерическая романтика, гордая раскованность, и не нужно подлаживаться к условностям, можно стать кем хотела, и никакого недовольства собой, никакого противоречия между внутренней сущностью и сутью внешней. Заманчиво. Но выгодно ли, не рискованно ли искать от добра нынешнего, проблематического, будущего добра? К чему метаться? Есть дом, и муж, и дочка – все как у людей, и будущее гарантировано благополучное, а что до Кошки, то всегда найдется поклонник, который поверит всему, что ты скажешь, и восхищенно назовет тебя так, как тебе будет угодно. Приятно чуточку осознавать себя роковой женщиной – Мария Стюарт, Христина Шведская… А мысли читать не научились еще, дай бог, не скоро научатся, может быть, никогда… Глупости. Волевое усилие – и все растает, будем благоразумны – и все перемелется, живут же другие – и ничего, что тебе, больше всех нужно? Все, сделан выбор. Только нужно как можно быстрее уйти, чтобы с глаз долой – зеленый «Москвич», чтобы поскорее забыть лицо человека, решившегося-таки на пятом десятке бросить отлаженное, как морской хронометр, благополучное бытие и прожить остаток дней, не такой уж короткий, в великолепной скачке, где ты выкладываешься до предела и каждый час – звездный…
   Да все это ложь – насчет иных вариантов и тропинок в другую реальность. Астахов – всего лишь фантаст, замысливший ради профессионального удовольствия сложный эксперимент на человеческой психике. Гроховский ищет где-нибудь утешения… Вот так. И никак иначе. Ничего, все забудется – забудется, и точка…
   Анна быстро шла к остановке, почти бежала по солнечной улице, сквозь прохладный сибирский сентябрь, по щекам ползли слезы. Анна не утирала их, и некоторые из встречных не успевали ничего заметить, так и проходили мимо, а другие недоумевающе смотрели вслед. «Нам не дано стоять в огне», – повторяла она про себя, и слезы не могли заглушить, унять боль, – «нам не дано стоять в огне»…
   Возле нее притормозило было свободное такси, но Анна отвернулась – ведь его огонек был зеленым…