Снова пленникам принесли еду. Барка съел все с аппетитом старого солдата, видавшего на своем веку виды, и сказал:
— Вот им на зло!.. Не хочу умирать с пустым желудком… Да притом, кто знает, что нас ждет завтра?
Фрикетта не в состоянии была проглотить ни куска. Она только выпила глоток воды, вымыла покрасневшие глаза и, когда мрак сделался непроницаемым, снова начала строить безумные планы бегства. И опять с грустью думала: «О нет!.. Все, только не такая отвратительная смерть… Лучше наложить на себя руки… »
Невольно при этом мрачном решении губы молодой девушки сложились в грустную улыбку:
— Я, как сказочный Грибуль: он бросился в воду, боясь, что его вымочит дождь… Я, чтобы избежать последнего мучения… Отчего, право, и не решиться!.. Вдохнуть в себя поглубже хлороформа… или принять хорошую дозу опиума — надежные яды, когда хорошо знаешь дозу!
Она вспомнила о кабиле и спросила тихо:
— Барка, тебе хотелось бы умереть?
— Как можно позднее, сида, — отвечал он откровенно.
— Я вполне понимаю тебя… Но чтобы избежать ужасной смерти, которую нам готовят эти негодяи… не пошел бы ты навстречу смерти, которая избавила бы тебя от мучений?
— Я сделаю все, что ты хочешь.
— Мне кажется, что нам остается только одно…
— Убить себя?
— Да, отравиться.
— Ты дашь хорошее снадобье?
— Да… оно убьет нас тихо, без страданий.
— Ты — мое начальство; приказывай, я буду слушаться.
— Ты примешь яд из моих рук.
— Да… ты велишь Барке умереть… Барка старый солдат… никогда не ослушался начальства… Барка умрет.
Слушая эти отрывистые, торжественные заявления, Фрикетта вздохнула и машинально раскрыла одну из своих аптечек.
В одном из отделений, занятых хорошо знакомыми склянками с лекарствами, что-то светилось бледным светом. Барка подошел удивленный, чтобы посмотреть, отчего засветились все скляночки, лицо Фрикетты и угол хижины, где находились оба.
Фрикетта задумалась и не отвечала. Долго продолжалось ее мрачное раздумье, затем она рассмеялась. Барка, изумленный и опечаленный проявлением веселости в такую минуту и в таком месте, подумал, не помешалась ли вдруг тебия, и проговорил:
— Тебии делается мабул… Какое несчастье!
— Нет, Барка, я в своем уме, — успокоила его Фрикетта… — Нет, но какую штуку я придумала!
Барка невозмутимо ждал, что будет дальше; Фрикетта, искусная в проведении химических опытов, приступила к делу.
— Барка, есть у тебя кружка?
— Да, сида, вот она.
— Давай.
Она взяла жестяную кружку и медленно влила в нее жидкость, распространившую сильный запах скипидара. После этого осторожно, кончиками пальцев она взяла склянку с широким горлышком и вынула из нее палочку — ту самую, которая распространяла в темноте этот странный и яркий свет. Толстая палочка, видимо, таяла в жидкости, налитой в кружку. Скоро вся кружка, казалось, наполнилась огнем, и из нее начали выходить беловатые пары, настолько яркие, что сразу осветили всю хижину.
Барка широко раскрыл глаза, не зная, что сказать и подумать при виде этого чуда.
Молодая девушка жестом заставила его молчать. Она взяла маленькую, нежную губочку, обмакнула в растворе и осторожно провела ею по лицу и по волосам. Вдруг ее белокурые волосы, нос, рот, щеки, лоб запылали.
У араба вырвалось изумленное восклицание. Действительно, получалось необыкновенное зрелище. Фрикетта смеялась, и в этом смехе среди беловатого пламени было что-то демоническое и устрашающее.
Так же спокойно она вытерла руки, которые тотчас запылали.
— Теперь твоя очередь, Барка, — поспешно проговорила молодая девушка.
— О сида… это ужасно… мне страшно… я теряю голову.
— Тем лучше… Другие еще больше тебя испугаются.
Повинуясь приказанию, кабил пододвинул свое костлявое лицо. Фрикетта, добросовестно вымазав физиономию и руки кабила, воскликнула:
— Превосходно!
Барка смотрел на свои пылающие руки и, удивленный тем, что не чувствует ни малейшего жара, бормотал:
— Аллах велик! Велик Аллах!
— Да… Аллах велик, и нам надо спешить. Идем!
Готовясь уже переступить порог хижины, Фрикетта остановилась: маскарад не казался ей достаточно полным; она слегка провела губкой по своему платью и по одежде Барки, так что все на обоих вдруг засияло.
— Вот теперь хорошо, — весело заметила Фрикетта. — Теперь скорей!
Она вышла в двери, держа в одной руке губку, а в другой кружку со светящейся жидкостью. Барка следовал за ней, жестикулируя и страшно гримасничая.
Увидав двух пылающих людей, гавасы буквально оцепенели и под влиянием безумного страха повалились на землю. Они, по-видимому, приняли все это за проявление сверхъестественной силы и лежали, охваченные ужасом, который парализовал их движения и языки…
Пленные, превратившиеся в огненные привидения, шли дальше.
Со своим необыкновенным самообладанием Фрикетта подошла к зебу, которого это тоже несколько пугало и который рвался на своей веревке.
Молодая девушка ловко брызнула ему на спину светящейся жидкости, и в миг его охватило как бы яркое пламя.
— Садись на него, Барка, — смело приказала молодая девушка.
Барка послушно взобрался на спину животного.
— Теперь моя очередь!
Одним прыжком Фрикетта очутилась позади Барки на сверкающей спине быка.
Барка отвязал веревку, и испуганный зебу помчался галопом. Гавасы с ужасом смотрели вслед удалявшейся белой женщине, ее слуге и быку, сливавшимся в одну общую огненную массу.
Живой метеор несся в темноте. По инстинкту, свойственному домашним животным, горбун поскакал по дороге, по которой его вели третьего дня гавасы после нападения. Хотя зебу всего один раз прошел по этой тропинке, он теперь бежал по ней, будто она была ему давно знакома.
Часа через четыре этой бешеной скачки горбун остановился с поднимающимися боками, весь взмыленный, на том месте, где тропинка выходила на дорогу, проложенную французскими солдатами.
Фрикетта и Барка были спасены.
ГЛАВА XI
— Друзья!.. Франция!.. — отвечала Фрикетта, легко спрыгивая на землю.
— Подходи, — снова послышался голос часового.
Фрикетта повиновалась приказанию солдата и остановилась в трех шагах от его штыка. Лицо ее, руки и платье продолжали светиться, хотя и не с прежнею силою. Солдат не знал, что сказать от изумления, и испугался почти не менее говасов. Весь маленький гарнизон сбежался и остановился в крайнем изумлении; но командовавший им сержант разразился дружелюбным, веселым смехом.
— Право, я не ошибаюсь… Это мадемуазель Фрикетта.
— Она самая, и со мной Барка и мой зебу.
— Отчего вы пылаете, как жженка?
— Это я придумала средство, чтобы убежать от гавасов, захвативших нас в плен.
— Очень рад, что вижу вас здоровой и невредимой. Эй, двое молодцов, проводите гостей в палатку капитана!
Пять минут спустя Фрикетту и ее спутника приветствовал офицер, удивленный и обрадованный не менее своих подчиненных. По счастливой случайности, этот офицер оказался тем самым, который присутствовал при похоронах капрала Пэпена. Можно себе представить его радость при встрече.
В нескольких коротких фразах молодая девушка рассказала все — нападение, плен, дерево повешенных, приговор, бегство.
— Как это вам пришло в голову такое оригинальное средство? — спросил изумленный капитан.
— Это очень просто устроить. Я употребила раствор фосфора в скипидаре. Обмакнув в него губку, я вымазала себя, Барку, а остальным брызнула на зебу.
— Да! Да! Но все же чрезвычайно остроумно. Не всякому пришло бы в голову подобное средство.
Фрикетта предусмотрительно спрятала в карман пузырек с остатком скипидара. Она намочила им платок, обтерла лицо и приказала Барке сделать то же. Скипидар, улетучившись, унес с собою большую часть фосфора, но все же его оставалось еще достаточное количество, и Фрикетта с Баркой походили на каких-то двух гигантских светляков.
Утром, впрочем, все исчезло. Можно представить себе, какой шум произвел подвиг молодой девушки и сколько приветствий она выслушала.
Однако все это подействовало на нервы молодой девушки, и она чувствовала во всем теле озноб — предвестник приступа лихорадки.
«Правда, мне что-то нездоровится, — думала она. — Быть может, еще доберусь как-нибудь до Андрибы, а уж до Тананаривы никогда не доехать!»
В первый раз, увидав упадок своих сил, она усомнилась в себе, и не без причины. Капитан ласково, приводя самые веские доводы, уговаривал ее отказаться от ее плана, сказав в заключение:
— Самые крепкие люди падают, как мухи, под губительным действием солнца и опасной болезни. Вот нас уже здесь полтораста человек, отправляющихся на поправку из Андрибы в Сюбербиевилль, как неспособных следовать за колонной. И вы думаете, не тяжело это бездействие для нас, военных! Последуйте нашему примеру. Отступите не перед неприятелем, а перед неумолимою болезнью, сокрушающей самых храбрых и сильных.
Фрикетта сдалась, наконец, на его советы и уступила. Не прошло и трех часов после этого, как она слегла в сильном приступе лихорадки. За ознобом последовал бред, тошнота, боль во всем теле. При отряде находился доктор, сам больной, едва державшийся на ногах. Он осмотрел Фрикетту и дал ей хорошую дозу хины.
— Что это еще? — говорила она, бравируя. — Нежничать вздумала, будто время есть на то!
— Что делать, вы платите дань климату. Рано или поздно, вы сами знаете, этого надобно было ожидать… Я предписываю вам полный покой — нравственный и физический… Слышите?
— Да, я повинуюсь вам беспрекословно и благодарю вас от всего сердца.
Ее положили в повозку рядом с Баркой, державшим над ее головой первобытный зонтик, который он смастерил из листьев латании. Кабила крайне удивила болезнь докторши. Грустный, он окружал больную предупредительными неловкими заботами.
Хина произвела хорошее действие, но больной был необходим безусловный покой, как предписывал доктор, а его бедная Фрикетта могла найти только в Сюбербиевилле; дорога же была бесконечно утомительная. Сколько толчков пришлось вынести, пока повозка катилась по этому скорбному пути.
Колонна состояла более чем из восьмидесяти тряских экипажей, полных несчастными страдальцами.
То было настоящее шествие привидений, бледных, осунувшихся! Ужасный вид представляли эти молодые люди, возраст которых нельзя было определить при их впалых глазах, длинных бородах, исхудалых телах, в одежде, которая висела на них, как на вешалках!
Сидя попарно, как в клетке, они прислонялись плечом к плечу, мрачные, молчаливые, вздрагивая от боли при всяком толчке повозки.
Некоторые, несмотря на полный упадок сил, стояли, прислонясь к стенкам, с заряженными ружьями, готовые защищаться от неприятеля, таившегося в кустарнике, окаймлявшем дорогу.
Временами один из них падал с протяжным стоном; тело его несколько раз судорожно вздрагивало, и он умирал, лежа рядом с испуганным товарищем. На привале выкапывали могилу, и красная земля поглощала еще одного из сыновей Франции!
В состоянии Фрикетты не замечалось ни ухудшения, ни улучшения, но, как всегда бывает в подобных случаях, она слабела с ужасающей быстротой. Бледность сменила румянец на ее лице, щеки ввалились. Питаясь громадными дозами хины, молодая девушка лежала в повозке под защитой зонтика Барки, с ужасом следившего за устрашающим ходом болезни.
Солдатики, все знавшие ее и ценившие ее заботы о больных, забывали собственную болезнь. Эти молодые люди, сами страдавшие так жестоко, старались доставить ей какое-нибудь маленькое удовольствие: один добывал освежающий плод, чудом уцелевший на дереве; другой приносил цветок, за которым он сходил, спотыкаясь каждую минуту от слабости; третий спешил к ней с кружкой свежей воды, которую зачерпнул из родника.
Наконец, достигли Сюбербиевилля. Это была первая большая остановка на обратном пути; но скольким суждено было остаться здесь.
Осмотрев всех больных, доктор отобрал наиболее крепких, которых можно было немедленно направить в Амбото, Анкобоку и Маюнгу.
Бедная Фрикетта не могла попасть в число этих избранных — ее болезнь была слишком серьезна. По приезде в Сюбербиевилль у нее начался бред. Она уже не узнавала своего друга — доктора, смотревшего на нее с глубоким отчаянием.
Он велел перенести больную в обширную хижину, хорошо проветренную и прохладную, и с самоотвержением, не ослабевавшим ни на минуту, начал оспаривать ее у смерти.
Неутомимый Барка поместился у изголовья своей госпожи и ухаживал за ней, забывая сон, не думая об усталости, почти не отходя, чтобы что-нибудь съесть. Фрикетта в беспамятстве смотрела на него бессознательным взглядом, казалось, ничего не слыша; жизнь еле теплилась в ней.
Жар несколько уменьшился, но из-за такого упадка сил доктор боялся малокровия.
Когда больные в госпитале узнали о болезни Фрикетты, все горевали. Унтер-офицеры, арабы-проводники, сенегальские стрелки — все хотели знать о состоянии ее здоровья и содрогались при мысли, что их верный друг лежал при смерти.
Между письмами, прибывшими из Франции, было несколько для Фрикетты
— целые тома, написанные отцом и матерью, которые, узнав, наконец, где дочь, радовались возможности ее возвращения.
Молодая девушка не имела сил сама распечатать конверт и читать письмо, буквы которого казались ей неразборчивыми каракулями. Когда же доктор, по ее просьбе, прочел ей несколько слов, в ее глазах блеснул луч сознания. Две крупные слезы скатились по ее щекам, белым, как слоновая кость, и она тихо проговорила:
— Боже! Увижу ли я их когда-нибудь!
ЧАСТЬ 3
ГЛАВА I
Экипаж шхуны, направлявшейся, по-видимому, в Обок, состоял человек из десяти матросов арабского типа — худых, проворных, молчаливых.
Оставалось около часа до восхода солнца. Вдали голубоватый горизонт с легким опаловым отливом начинал алеть. Погода была чудная, несколько свежая, благодаря легкому ветерку, поднявшемуся на рассвете, надувавшему паруса и заставлявшему весело скрипеть снасти.
Такое живительное утро редкость в этих местах, вечно палимых безжалостным солнцем.
Грациозно вытянувшись в кресле-качалке, молодая женщина полными легкими вдыхала воздух, наслаждаясь им, убаюкиваемая мерным покачиванием шхуны.
Судно мало-помалу выбралось в открытое море, а пассажирка, казалось, не замечала, как летели часы и как взошло солнце, теперь огненным шаром поднявшееся над гребнями волн.
Прошли уже полдороги от Таджура до Обока. Хозяин шхуны отдал приказ на своем гортанном наречии, и матросы намеревались передвинуть паруса, чтобы взять направление несколько вкось. Свисток и команда, казалось, пробудили от дремоты пассажирку. Медленно, несколько усталым голосом она позвала:
— Барка!
Высокий кабил, сидевший на свертке каната, поднялся, как фигурка из ящика с сюрпризом, и крикнул:
— Здесь!
Молодая женщина продолжала:
— Спроси у хозяина, через сколько времени он рассчитывает прийти в Обок?
Барка перевел на арабский язык вопрос и отвечал по-французски:
— Через полтора часа, сида.
— Уже! Опять мы очутимся в этой страшной жаре, опять увидим эти спаленные солнцем дома, этих выбивающихся из сил животных… Неутешительно!.. А скажи мне, Барка, у нас есть с собой запасы?
— Да, сида… на несколько дней.
— Отлично. Так вот, если хозяин согласится провести в море весь этот день и всю ночь, а высадится в Обоке только завтра утром…
— За деньги он на все согласится и все сделает.
— Хорошо. Сторгуйся, дай ему, что он запросит…
— Хорошо, сида.
Барка немедленно передал все и вернулся к Фрикетте.
— Ну что?
— Он просит пятьдесят талари. Я ему сказал, что он собачий сын и хочет ограбить важную тебию… В конце концов он согласился на двадцать пять талари.
— Очень хорошо, мой друг; благодарю тебя.
Кабил вернулся на свой канат, а молодая девушка с наслаждением вытянулась в своем кресле и проговорила:
— Стало быть, мне еще целые сутки можно будет дышать этой чудной атмосферой, оживляющей мне кровь, укрепляющей мои силы лучше всех лекарств в мире и возбуждающей во мне счастье жизни. Действительно, нет лечения благотворнее, чем лечение воздухом.
Шхуна повернула в открытое море, оставив Обок влево, будто направляясь к Адену.
Берега совершенно скрылись из виду, и хорошенькая пассажирка, как ребенок, вырвавшийся из душного класса, наслаждалась своей невинной проделкой.
Вдали, вероятно, была гроза, так как ветерок, вместо того чтобы улечься, становился все сильнее и начинал свистеть в снастях. Шхуна неслась прямо в открытое море!
День прошел без всяких приключений, но около четырех часов на горизонте показалась полоса густого черного дыма, указывавшего на приближение парохода. В этом не было ничего особенного, так как в этих местах постоянно проходят пароходы со всех сторон океана, направляясь к узкому Баб-Эль-Мандебскому проливу. Поэтому на появившийся вдали дым никто со шхуны не обратил особого внимания.
Однако через полчаса маневры парохода показались странными хозяину шхуны. Вместо того чтобы прямо держать путь на пролив, пароход изменил курс и пошел навстречу шхуне.
Матросы переглянулись, и хозяин после минутного колебания отдал приказ поворачивать назад, будто желая вернуться во французские воды. Этот маневр погубил его.
Пароход стал приближаться с неимоверной быстротой, шхуна же не могла прибавить ходу.
— Зачем это бегство? — спрашивала себя молодая девушка. — Не всем ли одинаково принадлежит море, и разве я не имела права по своему желанию превратить арабское каботажное судно в яхту для прогулки?
Ответ на это, и притом в самой грубой форме, последовал с парохода. Показался белый дымок, застилая собою один из бортов парохода, и через некоторое время по волнам гулко прокатился звук пушечного выстрела.
Хозяин, шедший без флага, понял сигнал и поднял французский флаг, но не остановился.
Через пять минут с парохода вторично показался дымок; на этот раз послышался резкий свист гранаты.
Хозяин шхуны велел лечь в дрейф и поспешно отдал несколько приказаний.
Матросы бросились в трюм и вернулись с несколькими длинными ящиками, которые поспешно побросали в море, стараясь скрыться за большим парусом. Напрасный труд! Спуск ящиков еще не был окончен, как крейсер очутился на расстоянии пяти или шести узлов.
Флаг указывал на итальянское военное судно. С борта его спустился бот с пятнадцатью вооруженными матросами, кроме гребцов, под командой офицера. Матросы бросились на экипаж шхуны, который в испуге даже не пытался защищаться. Несчастные послушно протянули руки итальянцам, которые связали их.
Один Барка протестовал:
— Я не матрос!.. Я французский солдат!
Двое итальянцев хотели его схватить.
Двумя сильными толчками Барка бросил их на палубу. Пассажирка встала и закричала:
— Этот человек мой слуга; запрещаю вам трогать его!
Офицер насмешливо улыбнулся и ответил:
— А я приказываю вам замолчать, красотка, иначе и вас велю связать…
Молодая девушка возразила с негодованием:
— Красотка! Так, вероятно, у вас говорят с женщинами… Француженка привыкла к другому обращению со стороны человека, носящего мундир.
Офицер что-то проворчал, но, смущенный гордым видом молодой девушки, отошел от нее. Барка стал возле нее.
Хозяина шхуны арестовали; затем с полдюжины моряков под предводительством офицера спустились в трюм.
Под брезентами и запасными парусами нашлось еще несколько прочных, крепко закупоренных ящиков. Некоторые из них вынесли на палубу и ударами топора сбили крышки. В каждом оказалось по двадцать пять ружей Ремингтона и столько же штыков.
Офицер, в восторге от такой находки, язвительно посмеивался, потирая руки. Он снова подошел к Фрикетте и забормотал с ужасным акцентом:
— Оказалась, как я и думал, военная контрабанда. О, меня не проведешь! Ружья для этого канальи Менелика, негусаnote 10 Абиссинии.
Молодая девушка с минуту смотрела на офицера с изумлением от этого открытия, последствия которого начали только теперь для нее выясняться. Однако она овладела собой и смело спросила:
— Какое же отношение имеет ко мне военная контрабанда?.. Я не коммерсантка… и не снабжаю оружием воюющих.
— Увидим, так ли это.
— Надеюсь, вы не станете обвинять меня в проступке…
Офицер грубо перебил ее.
— Факты налицо и сами говорят за себя… Прежде всего, кто вы?
— Прежде всего, по какому праву вы меня допрашиваете?
— По международному праву всякого сражающегося арестовать военную контрабанду, предназначенную его врагу… Ну же, отвечайте.
— Когда вы станете говорить более вежливым тоном.
— Ну хорошо. Потрудитесь же, сударыня, объяснить мне, кто вы и что вы здесь делаете?
— Я мадемуазель Фрикетта и еду по морю, катаясь.
— Мадемуазель Фрикетта! Разве это имя?
— Да, имя француженки-патриотки.
— И вы катаетесь?
— Да, Боже мой, совершаю прогулку по Таджурскому заливу и его окрестностям. Я в качестве фельдшерицы принимала участие в мадагаскарскои кампании, заболела лихорадкой, чуть не умерла и теперь пользуюсь случаем подышать воздухом в ожидании возможности вернуться во Францию.
— Но зачем вы именно здесь?
— Я остановилась в Джибути на обратном пути из Мадагаскара, потому что боялась переезда через Красное море, и в ожидании более благоприятного времени года катаюсь по морю, как только представляется случай.
— Все это неясно.
— Вы сомневаетесь в моих словах?
— Может быть.
— В таком случае я вам не стану больше отвечать.
С этими словами она спокойно уселась в своей качалке.
Итальянец теперь допрашивал хозяина. Последний признался, что принял в Цемле партию оружия.
Цемла — английское владение, и это обстоятельство, видимо, затрудняло офицера. Он спросил:
— Почему же ты поднял французский флаг?
— Потому что находился недалеко от французских вод и надеялся, таким образом, обмануть тебя.
— Но ведь ты идешь из Джибути?
— Да, я заходил туда за водой, и женщина попросила отвезти ее в Обок. Я согласился, мне было это выгодно, так как я ехал в Асаб.
— Женщина не знала, что ты везешь оружие?
— Не знала.
— Ты лжешь! Она француженка и, думая, что не станут подозревать женщину в подобной торговле, осталась на борту, чтобы легче провести нас.
— Нет!
— Ты врешь, повторяю тебе… А знаешь ты, что тебя ждет?
— Знаю. Меня могут повесить.
— Да, и наверное повесят — после суда.
— На то воля Аллаха!
Во время этого разговора молодая девушка сидела в своей качалке в спокойной, удобной позе. Офицер снова подошел к ней и уже менее грубым тоном сказал:
— К моему великому сожалению, я вынужден объявить вам, что вы моя пленница.
— Почему это?
— Вы на арестованном судне, до дальнейшего распоряжения на вас смотрят как на соучастницу в преступлении, которое повлекло за собой его арест.
— Но это не имеет смысла! Как это! Я, едва оправившись от болезни, еду из Мадагаскара… книги пароходного общества в Джибути могут доказать вам, что я еду из Мадагаскара, куда прибыла из Японии… что я покинула Европу год тому назад… И вдруг меня арестуют…
— Военная контрабанда несомненна.
— Но ведь я к ней не причастна. На ящиках адрес одной английской конторы в Бирмингаме… они из Цемлы, где я никогда не бывала.
— Вы выскажете ваши доводы перед военным судом. Пока же вы остаетесь моей пленницей.
Фрикетта, возмущенная таким решением, пожала плечами и ничего не ответила.
Экипаж шхуны без церемонии заперли в трюм. Пароход взял ее на буксир и с торжеством, будто пленил целый флот, повел в Массову.
Фрикетта же, спокойная по-прежнему, будто ей не грозило ужасное обвинение, думала про себя: «У меня уже давно мелькало смутное желание присутствовать при борьбе негуса с итальянцами. Эти господа доставляют мне случай, надо им воспользоваться!»
ГЛАВА II
— Вот им на зло!.. Не хочу умирать с пустым желудком… Да притом, кто знает, что нас ждет завтра?
Фрикетта не в состоянии была проглотить ни куска. Она только выпила глоток воды, вымыла покрасневшие глаза и, когда мрак сделался непроницаемым, снова начала строить безумные планы бегства. И опять с грустью думала: «О нет!.. Все, только не такая отвратительная смерть… Лучше наложить на себя руки… »
Невольно при этом мрачном решении губы молодой девушки сложились в грустную улыбку:
— Я, как сказочный Грибуль: он бросился в воду, боясь, что его вымочит дождь… Я, чтобы избежать последнего мучения… Отчего, право, и не решиться!.. Вдохнуть в себя поглубже хлороформа… или принять хорошую дозу опиума — надежные яды, когда хорошо знаешь дозу!
Она вспомнила о кабиле и спросила тихо:
— Барка, тебе хотелось бы умереть?
— Как можно позднее, сида, — отвечал он откровенно.
— Я вполне понимаю тебя… Но чтобы избежать ужасной смерти, которую нам готовят эти негодяи… не пошел бы ты навстречу смерти, которая избавила бы тебя от мучений?
— Я сделаю все, что ты хочешь.
— Мне кажется, что нам остается только одно…
— Убить себя?
— Да, отравиться.
— Ты дашь хорошее снадобье?
— Да… оно убьет нас тихо, без страданий.
— Ты — мое начальство; приказывай, я буду слушаться.
— Ты примешь яд из моих рук.
— Да… ты велишь Барке умереть… Барка старый солдат… никогда не ослушался начальства… Барка умрет.
Слушая эти отрывистые, торжественные заявления, Фрикетта вздохнула и машинально раскрыла одну из своих аптечек.
В одном из отделений, занятых хорошо знакомыми склянками с лекарствами, что-то светилось бледным светом. Барка подошел удивленный, чтобы посмотреть, отчего засветились все скляночки, лицо Фрикетты и угол хижины, где находились оба.
Фрикетта задумалась и не отвечала. Долго продолжалось ее мрачное раздумье, затем она рассмеялась. Барка, изумленный и опечаленный проявлением веселости в такую минуту и в таком месте, подумал, не помешалась ли вдруг тебия, и проговорил:
— Тебии делается мабул… Какое несчастье!
— Нет, Барка, я в своем уме, — успокоила его Фрикетта… — Нет, но какую штуку я придумала!
Барка невозмутимо ждал, что будет дальше; Фрикетта, искусная в проведении химических опытов, приступила к делу.
— Барка, есть у тебя кружка?
— Да, сида, вот она.
— Давай.
Она взяла жестяную кружку и медленно влила в нее жидкость, распространившую сильный запах скипидара. После этого осторожно, кончиками пальцев она взяла склянку с широким горлышком и вынула из нее палочку — ту самую, которая распространяла в темноте этот странный и яркий свет. Толстая палочка, видимо, таяла в жидкости, налитой в кружку. Скоро вся кружка, казалось, наполнилась огнем, и из нее начали выходить беловатые пары, настолько яркие, что сразу осветили всю хижину.
Барка широко раскрыл глаза, не зная, что сказать и подумать при виде этого чуда.
Молодая девушка жестом заставила его молчать. Она взяла маленькую, нежную губочку, обмакнула в растворе и осторожно провела ею по лицу и по волосам. Вдруг ее белокурые волосы, нос, рот, щеки, лоб запылали.
У араба вырвалось изумленное восклицание. Действительно, получалось необыкновенное зрелище. Фрикетта смеялась, и в этом смехе среди беловатого пламени было что-то демоническое и устрашающее.
Так же спокойно она вытерла руки, которые тотчас запылали.
— Теперь твоя очередь, Барка, — поспешно проговорила молодая девушка.
— О сида… это ужасно… мне страшно… я теряю голову.
— Тем лучше… Другие еще больше тебя испугаются.
Повинуясь приказанию, кабил пододвинул свое костлявое лицо. Фрикетта, добросовестно вымазав физиономию и руки кабила, воскликнула:
— Превосходно!
Барка смотрел на свои пылающие руки и, удивленный тем, что не чувствует ни малейшего жара, бормотал:
— Аллах велик! Велик Аллах!
— Да… Аллах велик, и нам надо спешить. Идем!
Готовясь уже переступить порог хижины, Фрикетта остановилась: маскарад не казался ей достаточно полным; она слегка провела губкой по своему платью и по одежде Барки, так что все на обоих вдруг засияло.
— Вот теперь хорошо, — весело заметила Фрикетта. — Теперь скорей!
Она вышла в двери, держа в одной руке губку, а в другой кружку со светящейся жидкостью. Барка следовал за ней, жестикулируя и страшно гримасничая.
Увидав двух пылающих людей, гавасы буквально оцепенели и под влиянием безумного страха повалились на землю. Они, по-видимому, приняли все это за проявление сверхъестественной силы и лежали, охваченные ужасом, который парализовал их движения и языки…
Пленные, превратившиеся в огненные привидения, шли дальше.
Со своим необыкновенным самообладанием Фрикетта подошла к зебу, которого это тоже несколько пугало и который рвался на своей веревке.
Молодая девушка ловко брызнула ему на спину светящейся жидкости, и в миг его охватило как бы яркое пламя.
— Садись на него, Барка, — смело приказала молодая девушка.
Барка послушно взобрался на спину животного.
— Теперь моя очередь!
Одним прыжком Фрикетта очутилась позади Барки на сверкающей спине быка.
Барка отвязал веревку, и испуганный зебу помчался галопом. Гавасы с ужасом смотрели вслед удалявшейся белой женщине, ее слуге и быку, сливавшимся в одну общую огненную массу.
Живой метеор несся в темноте. По инстинкту, свойственному домашним животным, горбун поскакал по дороге, по которой его вели третьего дня гавасы после нападения. Хотя зебу всего один раз прошел по этой тропинке, он теперь бежал по ней, будто она была ему давно знакома.
Часа через четыре этой бешеной скачки горбун остановился с поднимающимися боками, весь взмыленный, на том месте, где тропинка выходила на дорогу, проложенную французскими солдатами.
Фрикетта и Барка были спасены.
ГЛАВА XI
Французская колонна. — Капитан. — Объяснение феномена. — Разгадка. — Первые симптомы болезни. — На поправку. — Лихорадка. — Опасный приступ. — Тяжелый путь. — В госпитале — Фрикетта при смерти.
Было еще темно. Отрывистый громкий окрик «Кто идет?» встретил беглецов. В то же время послышался стук поспешно заряженного ружья.— Друзья!.. Франция!.. — отвечала Фрикетта, легко спрыгивая на землю.
— Подходи, — снова послышался голос часового.
Фрикетта повиновалась приказанию солдата и остановилась в трех шагах от его штыка. Лицо ее, руки и платье продолжали светиться, хотя и не с прежнею силою. Солдат не знал, что сказать от изумления, и испугался почти не менее говасов. Весь маленький гарнизон сбежался и остановился в крайнем изумлении; но командовавший им сержант разразился дружелюбным, веселым смехом.
— Право, я не ошибаюсь… Это мадемуазель Фрикетта.
— Она самая, и со мной Барка и мой зебу.
— Отчего вы пылаете, как жженка?
— Это я придумала средство, чтобы убежать от гавасов, захвативших нас в плен.
— Очень рад, что вижу вас здоровой и невредимой. Эй, двое молодцов, проводите гостей в палатку капитана!
Пять минут спустя Фрикетту и ее спутника приветствовал офицер, удивленный и обрадованный не менее своих подчиненных. По счастливой случайности, этот офицер оказался тем самым, который присутствовал при похоронах капрала Пэпена. Можно себе представить его радость при встрече.
В нескольких коротких фразах молодая девушка рассказала все — нападение, плен, дерево повешенных, приговор, бегство.
— Как это вам пришло в голову такое оригинальное средство? — спросил изумленный капитан.
— Это очень просто устроить. Я употребила раствор фосфора в скипидаре. Обмакнув в него губку, я вымазала себя, Барку, а остальным брызнула на зебу.
— Да! Да! Но все же чрезвычайно остроумно. Не всякому пришло бы в голову подобное средство.
Фрикетта предусмотрительно спрятала в карман пузырек с остатком скипидара. Она намочила им платок, обтерла лицо и приказала Барке сделать то же. Скипидар, улетучившись, унес с собою большую часть фосфора, но все же его оставалось еще достаточное количество, и Фрикетта с Баркой походили на каких-то двух гигантских светляков.
Утром, впрочем, все исчезло. Можно представить себе, какой шум произвел подвиг молодой девушки и сколько приветствий она выслушала.
Однако все это подействовало на нервы молодой девушки, и она чувствовала во всем теле озноб — предвестник приступа лихорадки.
«Правда, мне что-то нездоровится, — думала она. — Быть может, еще доберусь как-нибудь до Андрибы, а уж до Тананаривы никогда не доехать!»
В первый раз, увидав упадок своих сил, она усомнилась в себе, и не без причины. Капитан ласково, приводя самые веские доводы, уговаривал ее отказаться от ее плана, сказав в заключение:
— Самые крепкие люди падают, как мухи, под губительным действием солнца и опасной болезни. Вот нас уже здесь полтораста человек, отправляющихся на поправку из Андрибы в Сюбербиевилль, как неспособных следовать за колонной. И вы думаете, не тяжело это бездействие для нас, военных! Последуйте нашему примеру. Отступите не перед неприятелем, а перед неумолимою болезнью, сокрушающей самых храбрых и сильных.
Фрикетта сдалась, наконец, на его советы и уступила. Не прошло и трех часов после этого, как она слегла в сильном приступе лихорадки. За ознобом последовал бред, тошнота, боль во всем теле. При отряде находился доктор, сам больной, едва державшийся на ногах. Он осмотрел Фрикетту и дал ей хорошую дозу хины.
— Что это еще? — говорила она, бравируя. — Нежничать вздумала, будто время есть на то!
— Что делать, вы платите дань климату. Рано или поздно, вы сами знаете, этого надобно было ожидать… Я предписываю вам полный покой — нравственный и физический… Слышите?
— Да, я повинуюсь вам беспрекословно и благодарю вас от всего сердца.
Ее положили в повозку рядом с Баркой, державшим над ее головой первобытный зонтик, который он смастерил из листьев латании. Кабила крайне удивила болезнь докторши. Грустный, он окружал больную предупредительными неловкими заботами.
Хина произвела хорошее действие, но больной был необходим безусловный покой, как предписывал доктор, а его бедная Фрикетта могла найти только в Сюбербиевилле; дорога же была бесконечно утомительная. Сколько толчков пришлось вынести, пока повозка катилась по этому скорбному пути.
Колонна состояла более чем из восьмидесяти тряских экипажей, полных несчастными страдальцами.
То было настоящее шествие привидений, бледных, осунувшихся! Ужасный вид представляли эти молодые люди, возраст которых нельзя было определить при их впалых глазах, длинных бородах, исхудалых телах, в одежде, которая висела на них, как на вешалках!
Сидя попарно, как в клетке, они прислонялись плечом к плечу, мрачные, молчаливые, вздрагивая от боли при всяком толчке повозки.
Некоторые, несмотря на полный упадок сил, стояли, прислонясь к стенкам, с заряженными ружьями, готовые защищаться от неприятеля, таившегося в кустарнике, окаймлявшем дорогу.
Временами один из них падал с протяжным стоном; тело его несколько раз судорожно вздрагивало, и он умирал, лежа рядом с испуганным товарищем. На привале выкапывали могилу, и красная земля поглощала еще одного из сыновей Франции!
В состоянии Фрикетты не замечалось ни ухудшения, ни улучшения, но, как всегда бывает в подобных случаях, она слабела с ужасающей быстротой. Бледность сменила румянец на ее лице, щеки ввалились. Питаясь громадными дозами хины, молодая девушка лежала в повозке под защитой зонтика Барки, с ужасом следившего за устрашающим ходом болезни.
Солдатики, все знавшие ее и ценившие ее заботы о больных, забывали собственную болезнь. Эти молодые люди, сами страдавшие так жестоко, старались доставить ей какое-нибудь маленькое удовольствие: один добывал освежающий плод, чудом уцелевший на дереве; другой приносил цветок, за которым он сходил, спотыкаясь каждую минуту от слабости; третий спешил к ней с кружкой свежей воды, которую зачерпнул из родника.
Наконец, достигли Сюбербиевилля. Это была первая большая остановка на обратном пути; но скольким суждено было остаться здесь.
Осмотрев всех больных, доктор отобрал наиболее крепких, которых можно было немедленно направить в Амбото, Анкобоку и Маюнгу.
Бедная Фрикетта не могла попасть в число этих избранных — ее болезнь была слишком серьезна. По приезде в Сюбербиевилль у нее начался бред. Она уже не узнавала своего друга — доктора, смотревшего на нее с глубоким отчаянием.
Он велел перенести больную в обширную хижину, хорошо проветренную и прохладную, и с самоотвержением, не ослабевавшим ни на минуту, начал оспаривать ее у смерти.
Неутомимый Барка поместился у изголовья своей госпожи и ухаживал за ней, забывая сон, не думая об усталости, почти не отходя, чтобы что-нибудь съесть. Фрикетта в беспамятстве смотрела на него бессознательным взглядом, казалось, ничего не слыша; жизнь еле теплилась в ней.
Жар несколько уменьшился, но из-за такого упадка сил доктор боялся малокровия.
Когда больные в госпитале узнали о болезни Фрикетты, все горевали. Унтер-офицеры, арабы-проводники, сенегальские стрелки — все хотели знать о состоянии ее здоровья и содрогались при мысли, что их верный друг лежал при смерти.
Между письмами, прибывшими из Франции, было несколько для Фрикетты
— целые тома, написанные отцом и матерью, которые, узнав, наконец, где дочь, радовались возможности ее возвращения.
Молодая девушка не имела сил сама распечатать конверт и читать письмо, буквы которого казались ей неразборчивыми каракулями. Когда же доктор, по ее просьбе, прочел ей несколько слов, в ее глазах блеснул луч сознания. Две крупные слезы скатились по ее щекам, белым, как слоновая кость, и она тихо проговорила:
— Боже! Увижу ли я их когда-нибудь!
ЧАСТЬ 3
ГЛАВА I
В море. — Благотворное влияние воздуха. — Отдых. — Чтобы подышать еще сутки морским воздухом. — Выстрел. — Прерванное путешествие. — Военная контрабанда. — Итальянский крейсер. — Недоверие. — В плену.
Большая, массивная, приземистая, но довольно быстрая на ходу, шхуна шла по синим неспокойным волнам Таджурского залива. Она вышла из возникшего недавно маленького французского владения Джибути, белые, кокетливые домики которого отчетливо выделялись на полосе сероватого прибрежного песка.Экипаж шхуны, направлявшейся, по-видимому, в Обок, состоял человек из десяти матросов арабского типа — худых, проворных, молчаливых.
Оставалось около часа до восхода солнца. Вдали голубоватый горизонт с легким опаловым отливом начинал алеть. Погода была чудная, несколько свежая, благодаря легкому ветерку, поднявшемуся на рассвете, надувавшему паруса и заставлявшему весело скрипеть снасти.
Такое живительное утро редкость в этих местах, вечно палимых безжалостным солнцем.
Грациозно вытянувшись в кресле-качалке, молодая женщина полными легкими вдыхала воздух, наслаждаясь им, убаюкиваемая мерным покачиванием шхуны.
Судно мало-помалу выбралось в открытое море, а пассажирка, казалось, не замечала, как летели часы и как взошло солнце, теперь огненным шаром поднявшееся над гребнями волн.
Прошли уже полдороги от Таджура до Обока. Хозяин шхуны отдал приказ на своем гортанном наречии, и матросы намеревались передвинуть паруса, чтобы взять направление несколько вкось. Свисток и команда, казалось, пробудили от дремоты пассажирку. Медленно, несколько усталым голосом она позвала:
— Барка!
Высокий кабил, сидевший на свертке каната, поднялся, как фигурка из ящика с сюрпризом, и крикнул:
— Здесь!
Молодая женщина продолжала:
— Спроси у хозяина, через сколько времени он рассчитывает прийти в Обок?
Барка перевел на арабский язык вопрос и отвечал по-французски:
— Через полтора часа, сида.
— Уже! Опять мы очутимся в этой страшной жаре, опять увидим эти спаленные солнцем дома, этих выбивающихся из сил животных… Неутешительно!.. А скажи мне, Барка, у нас есть с собой запасы?
— Да, сида… на несколько дней.
— Отлично. Так вот, если хозяин согласится провести в море весь этот день и всю ночь, а высадится в Обоке только завтра утром…
— За деньги он на все согласится и все сделает.
— Хорошо. Сторгуйся, дай ему, что он запросит…
— Хорошо, сида.
Барка немедленно передал все и вернулся к Фрикетте.
— Ну что?
— Он просит пятьдесят талари. Я ему сказал, что он собачий сын и хочет ограбить важную тебию… В конце концов он согласился на двадцать пять талари.
— Очень хорошо, мой друг; благодарю тебя.
Кабил вернулся на свой канат, а молодая девушка с наслаждением вытянулась в своем кресле и проговорила:
— Стало быть, мне еще целые сутки можно будет дышать этой чудной атмосферой, оживляющей мне кровь, укрепляющей мои силы лучше всех лекарств в мире и возбуждающей во мне счастье жизни. Действительно, нет лечения благотворнее, чем лечение воздухом.
Шхуна повернула в открытое море, оставив Обок влево, будто направляясь к Адену.
Берега совершенно скрылись из виду, и хорошенькая пассажирка, как ребенок, вырвавшийся из душного класса, наслаждалась своей невинной проделкой.
Вдали, вероятно, была гроза, так как ветерок, вместо того чтобы улечься, становился все сильнее и начинал свистеть в снастях. Шхуна неслась прямо в открытое море!
День прошел без всяких приключений, но около четырех часов на горизонте показалась полоса густого черного дыма, указывавшего на приближение парохода. В этом не было ничего особенного, так как в этих местах постоянно проходят пароходы со всех сторон океана, направляясь к узкому Баб-Эль-Мандебскому проливу. Поэтому на появившийся вдали дым никто со шхуны не обратил особого внимания.
Однако через полчаса маневры парохода показались странными хозяину шхуны. Вместо того чтобы прямо держать путь на пролив, пароход изменил курс и пошел навстречу шхуне.
Матросы переглянулись, и хозяин после минутного колебания отдал приказ поворачивать назад, будто желая вернуться во французские воды. Этот маневр погубил его.
Пароход стал приближаться с неимоверной быстротой, шхуна же не могла прибавить ходу.
— Зачем это бегство? — спрашивала себя молодая девушка. — Не всем ли одинаково принадлежит море, и разве я не имела права по своему желанию превратить арабское каботажное судно в яхту для прогулки?
Ответ на это, и притом в самой грубой форме, последовал с парохода. Показался белый дымок, застилая собою один из бортов парохода, и через некоторое время по волнам гулко прокатился звук пушечного выстрела.
Хозяин, шедший без флага, понял сигнал и поднял французский флаг, но не остановился.
Через пять минут с парохода вторично показался дымок; на этот раз послышался резкий свист гранаты.
Хозяин шхуны велел лечь в дрейф и поспешно отдал несколько приказаний.
Матросы бросились в трюм и вернулись с несколькими длинными ящиками, которые поспешно побросали в море, стараясь скрыться за большим парусом. Напрасный труд! Спуск ящиков еще не был окончен, как крейсер очутился на расстоянии пяти или шести узлов.
Флаг указывал на итальянское военное судно. С борта его спустился бот с пятнадцатью вооруженными матросами, кроме гребцов, под командой офицера. Матросы бросились на экипаж шхуны, который в испуге даже не пытался защищаться. Несчастные послушно протянули руки итальянцам, которые связали их.
Один Барка протестовал:
— Я не матрос!.. Я французский солдат!
Двое итальянцев хотели его схватить.
Двумя сильными толчками Барка бросил их на палубу. Пассажирка встала и закричала:
— Этот человек мой слуга; запрещаю вам трогать его!
Офицер насмешливо улыбнулся и ответил:
— А я приказываю вам замолчать, красотка, иначе и вас велю связать…
Молодая девушка возразила с негодованием:
— Красотка! Так, вероятно, у вас говорят с женщинами… Француженка привыкла к другому обращению со стороны человека, носящего мундир.
Офицер что-то проворчал, но, смущенный гордым видом молодой девушки, отошел от нее. Барка стал возле нее.
Хозяина шхуны арестовали; затем с полдюжины моряков под предводительством офицера спустились в трюм.
Под брезентами и запасными парусами нашлось еще несколько прочных, крепко закупоренных ящиков. Некоторые из них вынесли на палубу и ударами топора сбили крышки. В каждом оказалось по двадцать пять ружей Ремингтона и столько же штыков.
Офицер, в восторге от такой находки, язвительно посмеивался, потирая руки. Он снова подошел к Фрикетте и забормотал с ужасным акцентом:
— Оказалась, как я и думал, военная контрабанда. О, меня не проведешь! Ружья для этого канальи Менелика, негусаnote 10 Абиссинии.
Молодая девушка с минуту смотрела на офицера с изумлением от этого открытия, последствия которого начали только теперь для нее выясняться. Однако она овладела собой и смело спросила:
— Какое же отношение имеет ко мне военная контрабанда?.. Я не коммерсантка… и не снабжаю оружием воюющих.
— Увидим, так ли это.
— Надеюсь, вы не станете обвинять меня в проступке…
Офицер грубо перебил ее.
— Факты налицо и сами говорят за себя… Прежде всего, кто вы?
— Прежде всего, по какому праву вы меня допрашиваете?
— По международному праву всякого сражающегося арестовать военную контрабанду, предназначенную его врагу… Ну же, отвечайте.
— Когда вы станете говорить более вежливым тоном.
— Ну хорошо. Потрудитесь же, сударыня, объяснить мне, кто вы и что вы здесь делаете?
— Я мадемуазель Фрикетта и еду по морю, катаясь.
— Мадемуазель Фрикетта! Разве это имя?
— Да, имя француженки-патриотки.
— И вы катаетесь?
— Да, Боже мой, совершаю прогулку по Таджурскому заливу и его окрестностям. Я в качестве фельдшерицы принимала участие в мадагаскарскои кампании, заболела лихорадкой, чуть не умерла и теперь пользуюсь случаем подышать воздухом в ожидании возможности вернуться во Францию.
— Но зачем вы именно здесь?
— Я остановилась в Джибути на обратном пути из Мадагаскара, потому что боялась переезда через Красное море, и в ожидании более благоприятного времени года катаюсь по морю, как только представляется случай.
— Все это неясно.
— Вы сомневаетесь в моих словах?
— Может быть.
— В таком случае я вам не стану больше отвечать.
С этими словами она спокойно уселась в своей качалке.
Итальянец теперь допрашивал хозяина. Последний признался, что принял в Цемле партию оружия.
Цемла — английское владение, и это обстоятельство, видимо, затрудняло офицера. Он спросил:
— Почему же ты поднял французский флаг?
— Потому что находился недалеко от французских вод и надеялся, таким образом, обмануть тебя.
— Но ведь ты идешь из Джибути?
— Да, я заходил туда за водой, и женщина попросила отвезти ее в Обок. Я согласился, мне было это выгодно, так как я ехал в Асаб.
— Женщина не знала, что ты везешь оружие?
— Не знала.
— Ты лжешь! Она француженка и, думая, что не станут подозревать женщину в подобной торговле, осталась на борту, чтобы легче провести нас.
— Нет!
— Ты врешь, повторяю тебе… А знаешь ты, что тебя ждет?
— Знаю. Меня могут повесить.
— Да, и наверное повесят — после суда.
— На то воля Аллаха!
Во время этого разговора молодая девушка сидела в своей качалке в спокойной, удобной позе. Офицер снова подошел к ней и уже менее грубым тоном сказал:
— К моему великому сожалению, я вынужден объявить вам, что вы моя пленница.
— Почему это?
— Вы на арестованном судне, до дальнейшего распоряжения на вас смотрят как на соучастницу в преступлении, которое повлекло за собой его арест.
— Но это не имеет смысла! Как это! Я, едва оправившись от болезни, еду из Мадагаскара… книги пароходного общества в Джибути могут доказать вам, что я еду из Мадагаскара, куда прибыла из Японии… что я покинула Европу год тому назад… И вдруг меня арестуют…
— Военная контрабанда несомненна.
— Но ведь я к ней не причастна. На ящиках адрес одной английской конторы в Бирмингаме… они из Цемлы, где я никогда не бывала.
— Вы выскажете ваши доводы перед военным судом. Пока же вы остаетесь моей пленницей.
Фрикетта, возмущенная таким решением, пожала плечами и ничего не ответила.
Экипаж шхуны без церемонии заперли в трюм. Пароход взял ее на буксир и с торжеством, будто пленил целый флот, повел в Массову.
Фрикетта же, спокойная по-прежнему, будто ей не грозило ужасное обвинение, думала про себя: «У меня уже давно мелькало смутное желание присутствовать при борьбе негуса с итальянцами. Эти господа доставляют мне случай, надо им воспользоваться!»