Быков Дмитрий Львович. Эвакуатор

   — Пока я с тобой, — серьезно повторил он, — с тобой ничего не будет.
   — Ага. Если это шантаж, то я ведь и так не собираюсь уходить.
   — Считай, что шантаж. У вас всегда называется шантажом то, что у нас называется гарантиями.
   Он ничего не рассказывал о себе. Это и хорошо, она много рассказывала сама, — чего там, она всегда лучше умела говорить, чем слушать. Очень много было нерассказанного. Брянск, бабушка, которую она любила больше матери, брат Мишка, с которым никогда нельзя было разговаривать — он принадлежал к трудной породе постоянно защищающихся людей, уязвленных с самого начала и непоправимо, и в математику свою ушел только потому, что она идеально защищала от всего, позволяла быть высокомерным, отрицать все, чего нельзя просчитать… Ты знаешь этот тип? Их же полно на самом деле. Я их очень часто наблюдаю в ЖЖ. Извини, программеров среди них тоже страшное количество. Специфический фольклор, многословные шуточки, насквозь рациональное мышление, чистая механика, талмудизм, каббала… Кстати, они часто евреи. Тебе никогда не приходило в голову, что Бог, которого они вечно обвиняют в нетерпимости, тоталитарности и всем прочем, — гораздо терпимее, чем они все? Потому что в их мире просто нет места тому, чего они не понимают. Говоря, что они не верят, — они ведь на самом деле отрицают НАШЕГО Бога, а своего не дают тронуть никому. Страшно подумать, какой у них Бог. Что-то совершенно безвидное, безводное… Мишка вечно издевался, что я хожу в церковь. Он сам не мог там и минуты вынести. Вечно приставал с вопросами, как Бог терпит.
   — Что?
   — Ну, все это… У него была к нему масса претензий. Вот к реальности без Бога — никаких претензий, а к Богу — масса. Улавливаешь? У меня почему-то никогда не было вопроса, почему он терпит. Я же понимала, что он не терпит. В конце концов, есть я, мне вложено какое-то нравственное чувство, которое было бы совершенно неоткуда взять, если бы мир только этим, вот только этим, — она показала на окно, — и ограничивался. Сидит человек в окопе и спрашивает: как это маршал Жуков все это терпит?!
   — Ты что, видишь его похожим на маршала Жукова?
   — Нет, конечно, Боже упаси. Я думаю, он такой… капитан Тушин.
   — Но тогда над ним должен быть еще кто-то?
   — Обязательно. Вот такой, который этим рисуется… математикам… Суперкомпьютер, черный метеорит, башня в пустыне. Я всегда понимала, что есть человеческий Бог — и Бог всего остального, и к человеческому нельзя приставать с претензиями за все остальное. Если что-то терпит — значит, руки не дошли. С такими бойцами — какие вообще вопросы?
   — А брат давно уехал?
   — Пять лет. Три года назад родителей забрал. Очень успешный, я не удивлюсь, если он Нобелевку получит. Мишка в принципе очень приличный человек. Я просто никогда не могла с ним разговаривать. Слушай, а у вас верят во что-нибудь?
   — Да у нас почти все, как у вас. В этом смысле точно.
   — И как по-вашему Бог? Тоже тридцать три слога?
   — Нет. У нас несколько слов на самом деле.
   — В смысле? Отец, сын и дух святой?
   — Нет, немножко не так.
   — А как? Язычество?
   — Тоже нет. Ну, это трудно объяснить… В принципе почти как у вас — троеипостасность. Только у вас отец, сын и дух, а у нас отец, мать и дитя.
   — Слушай, как интересно.
   — Ну да… это точней, кажется… Есть Бог, который делает. Так называемый Кракатук — в честь его наши вулкан у вас назвали.
   — И еще орех.
   — Ну да, потом орех… Богу действий поклоняются люди действий. Есть Бог, который думает, но не вмешивается. То есть у него как бы отдельно разум и чувства. Иногда берет верх одно, иногда другое. Это женская сущность, она успокаивает, проливает жир на волны, удерживает от резких движений.
   — А называется как? Каракатица?
   — Не кощунствуй, она называется Аделаида. Как известный мыс и соответствующая звезда.
   — И внезапно в трубке завыло: «Аделаида, Аделаида»…
   — Да, да. Именно так. Очень хороший стих.
   — Он что, ваш?
   — Бродский-то? Нет, ваш. Просто ему однажды по ошибке позвонили. Ошиблись номером. С тех пор он все думал, что Бог с ним разговаривает, а Бог понял, что его плохо слышно, и стал звонить по другим телефонам.
   — А дитя? Дитя какого пола?
   — Дитя еще не имеет пола, оно ребенок. Его зовут… сложный звук, такой лепечущий. Его очень трудно повторить в земных условиях.
   — А у вас?
   — У нас запросто, у нас тяготение меньше. Я тут знаешь, в первые дни как мучился? По-вашему это будет примерно… — Он приподнялся в кровати, вытянул шею и напрягся. — Ты-лын-гун, вот так примерно. Даже ты-гын-гун. Но это и у нас трудно произносится. Ему редко молятся поэтому. Да он, собственно, и не делает ничего. Это третья ипостась, она, как ребенок, все понимает, но ничего не может объяснить. Только плачет.
   — Почему плачет?
   — Ну, людей жалко… вообще всех жалко… Почему ребенок все время плачет?
   — Есть хочет.
   — Неправда, он иногда поест и все равно плачет. Ты же знаешь.
   — Подуша в первый год вообще не плакала. Все умилялись, какой спокойный ребенок.
   — Нет, просто очень деликатный. Наверняка она все понимала, но считала неприличным привлекать к себе внимание.
   — Игорь, ты лынгун.
   — В смысле?
   — В смысле врешь все. Ты это сейчас импровизируешь или давно сочинил?
   — Дура ты, Катя, и всегда будешь дура. Я тебя, как слетаем туда в отпуск, в храм свожу.
   — А что, на всех троих один храм? На Кракатука, Аделаиду и Тыгынгуна?
   — Да, они же в одном доме живут. В храме очень красиво, есть кухня, ванная, все как у людей… Большая комната… В центре колыбелька висит, в колыбельку можно записочку положить.
   — И что, исполняется?
   — Когда как. Он же читать не умеет. Лучше Аделаиду просить.
   — Исполняется?
   — Чаще нет… но просто становится ясно, что и не надо было.
   — Интересно, ты обо мне просил?
   — Зачем? Я же знал, что ты будешь. У меня все с детства так складывалось, чтобы тебя встретить. Много было всяких знаков, предвестий…
   — Типа?
   — Не скажу. Вы будете смеяться. Вы всегда смеетесь, у вас ничего святого.
   — Игорь! Вот тебе крест!
   — Ну, мелкие какие-то предвестия. Боги же тонко работают, не грубо… Например, идешь по улице, размышляешь о будущем — и вдруг вопль: «Ка-а-атька!».
   — Почему?
   — А это у нас так называется блюдо такое, вроде фруктового коктейля. «Ка-а-атька!». Ну, подойдешь, купишь, а потом подумаешь: не случайно все это, не случайно…
   — Но ведь это и все остальные слышат! Если у вас так называется коктейль!
   — Все слышат, да. Но о будущем в этот момент размышляю я один.
   «Бля-а-ди!» — заорали внизу. — «Ка-азлы!».
   Катька расхохоталась.
   — Ты представляешь, — выговорила она сквозь смех, — ты представляешь, если кто в этот момент размышлял о будущем?
   — А что, — сказал он, почесывая нос, как обычно делал в задумчивости. — Очень похоже на правду.
   …Теперь она не убегала от него вот так, сразу: надо было как следует попрощаться, чтобы не рвать по живому. Они никогда не пили перед близостью, но после нее, перед расставанием, — почти всегда. Рядом с его домом была забегаловка без названия, вечно пустое кафе с поразительной дешевизной: меню всегда было одинаковое — рассольник, котлеты, омлет с горошком, две водки на выбор — «Флагман» и «Гжелка», — еще какая-то бормотуха и непременный «напиток», розовый, блеклый и на цвет, и на вкус. Они стояли там по полчаса, — денег на китайские рестораны уже не хватало, да и ни к чему было их тратить на китайские рестораны.
   — Знаешь, почему тут такой тусклый свет? — спросил он однажды.
   — Маскировка?
   — Нет. Просто все эти люди — кассирша, бомж с бомжихой вон в углу, повариха тоже, — выловлены из Свибловских прудов, что на улице Нансена.
   — В смысле покойники?
   — Ну конечно. Ты заметила, что здесь цены, как пять лет назад? Теперь таких нет.
   — Что, рассольник тоже… из покойников?
   — Да нет, почему. Они нормально, честно работают. Просто человек, которого не устраивает текущая реальность, идет и топится в Свибловском пруду. Это место магическое, вроде Китеж-озера. После этого можно вернуться сюда, но уже в своем настоящем качестве.
   — А иначе никак?
   — Ну а как иначе? У вас тут нельзя просто так своим делом заниматься… Если хочешь быть самим собой и получать за это деньги — пожалуйста, Свибловский пруд.
   — Ты хочешь сказать… что я тоже не своим делом занята?
   — А ты хочешь сказать, что рисовать для таргет-групп и есть твое предназначение? Иллюстрировать статьи про MBA?
   — Наверное…
   — Нет, мать. Я о тебе лучшего мнения.
   — И что мне теперь, в Свибловский пруд?
   — Почему, не обязательно. Можно ходить сюда. После тридцатого посещения произойдут значительные подвижки.
   — И «Офис» закроется?
   — Может, и так, а может, еще что-нибудь откроется… Хотя, по совести говоря, вряд ли. Не такое сейчас время, чтобы открывалось что-нибудь…
   — И что, после смерти попадаешь в забегаловку?
   — Если всю жизнь хотел в ней работать, правильно кормить правильных людей, — да. А чего тут плохого? Может, кассирша всю жизнь была надзирательницей или вообще воспитательницей в детском саду, а ей хотелось приносить радость людям.
   — А эти двое тоже хотели быть бомжами?
   — Господи, да везде жизнь, — неожиданно громким и сильным голосом сказала бомжиха, обнимая бомжа.
   Больше всего ее поражали теперь эти совпадения реальности с их мыслями и разговорами. После они еще немного погуляли по Свиблову — он показывал ей район; удивительно уютны были желтые и красные окна, она всегда больше всего любила смотреть на вечерние окна и еще на листву, зеленеющую в свете фонаря. И кое-где она еще зеленела — только горящие фонари попадались все реже.
   — А это дом кружащегося мальчика, — сказал Игорь возле длинной серой семиэтажки, тянувшейся от метро до поворота на улицу Нансена.
   — Какого мальчика?
   — Такой особенный мальчик, я тебе его сейчас покажу. Но это ужасная тайна.
   — Где он кружится?
   — На втором этаже. Сейчас как раз… — Он взглянул на часы. — Он обычно с семи до десяти. Так что все увидишь.
   Они дошли до середины дома.
   — Отойдем, а то не видно… Лучше всего с другой стороны…
   Они перешли Снежную. На втором этаже, прямо над козырьком третьего подъезда, светилось окно, слева и справа темнели два тусклых квадрата.
   — Он, по-моему, один живет. Там должна быть двухкомнатная квартира, но ни в другой комнате, ни в кухне света нет. Сейчас, погоди.