Спустя неделю он появился в Ясной Поляне. Босой, с пробивающейся бородкой, в толстовке, заложив за пояс большие пальцы натруженных рук, он вышел к толпе корреспондентов и заявил, что начинает раздачу имущества.
– Я возвращаю государству контрольный пакет ОРТ! – воскликнул Березовский и передал специально приглашённому человеку контрольный целлофановый пакет. Через неделю его отобрали бы силой, но он, как всегда, сыграл на опережение.
Вслед за пакетом ОРТ ушли фирма "Андава", ЛогоВАЗ, приглашение на вручение премии "Триумф" с автографом Зои Богуславской, повестка к следователю Волкову с автографом последнего… В числе прочих уникальных документов Березовский отдал и письмо одного известного градоначальника, датированное сентябрём прошлого года, с обещанием стереть Березовского в порошок, и письмо того же градоначальника, датированное декабрём того же года и начинавшееся словами "Я больше никогда не буду"… Письма взял Исторический музей, а Березовский всё не мог остановиться. Он никогда ещё не раздавал имущества и не знал, что это так приятно – делать подарки. В порыве щедрости он начал раздавать уже и реквизит дома-музея, отдал какому-то крестьянину диван, на котором Толстой родился, и собирался уже всучить кому-то любимый сервиз Софьи Андреевны, – но вмешалось музеевское начальство, и Березовского остановили.
– Нет, по-моему, удалось, – удовлетворенно говорил он Руге на следующий день, собирая грибы в Березовой Засеке. – Да чем я хуже него, в конце концов? Я нахожу даже некоторое сходство… "Война и мир", говоришь ты? Так ведь и война – это я, и Хасавюртский мир – это я… И Хаджи-Мурат, то есть Басаев, – это тоже я… И "Воскресение" 26 марта 2000 года – скажешь, не я?
– "Фальшивый купон", – подсказал Руга. – "Плоды просвещения". "Власть тьмы"…
– Да, да, – кивал Березовский. – И это его обещание лечь на рельсы – ведь тоже моя была формулировка!
Руга благоговейно замолчал.
Глухой сентябрьской ночью, с почти точным совпадением даты, Березовский в сопровождении любимой дочери Лизы, личного врача и Доренко в качестве секретаря выехал на станцию. Лошадей купили в Туле, коляска была толстовская, прилично сохранившаяся.
Почесывая отрастающую бороду, Березовский по недавно выработавшейся привычке записывал что-то в дневник, который прятал за голенище. "В чем моя вера? – думал он. – Что такое искусство?". Подобные мысли никогда ещё не приходили ему в голову, и новизна их была ему тем приятнее, что 99 процентов всего человечества живут, делая не то, что должно быть делаемо ими, а то, что легко и приятно, тогда как главное в нас как раз и есть то, что трудно и неприятно, но оно одно должно составлять основу духовной жизни. Так думал он, пока коляска катила через мокрый, каплющий лес с его духом прели и сырости, и взглядывал на большое, спокойное небо с бегущими по нём тучами – и всё, чем жил он прежде, так представлялось ему ничтожно и смешно в сравнении с этим огромным небом, что он махнул только рукою и, оборотясь к дочери, засмеялся.
– Что, Лиза? – сказал он, переходя вдруг на французский. – Ah! quel beau regne aurait pu etre celui de l'empereur Voldemare! Les habitants sont ruines de fond en comble, les hopitaux regorgent de malades, et la disette est pertout! Tout cela il l'aurait du a non amite.(Ах! Какое прекрасное царствование могло бы быть царствование императора Владимира! Жители разорены, больницы переполнены, повсюду голод…И всем этим он был обязан моей дружбе! – фр., "Война и мир", т. 3).
– Quest que c'est, papa? – в недоумении спросила Лиза.
– C'est la vie, – горько отвечал старый граф Березовский, супя густые брови. – Пропала Россия! погубили!
Он сам не знал, что делалось с ним. Никогда ещё прежде не испытывал он ничего подобного. Живя пустою и светскою жизнью, которой одна цель была как можно хитрее и ловче провернуть очередную intrigue и так завертеть эту самую intrigue, чтобы никто не подумал на него; проводя время своей короткой и единственной жизни с людьми, не понимавшими и не желавшими понимать, что есть bien public (общественное благо, – фр.), угождая ничтожным и блистательным людям, он проходил тем самым мимо главного, которое одно призвано было составить истинное содержание его жизни.
– Да, так вот оно! – сказал он, задыхаясь от счастия, и снова поднял глаза к небу с густыми сырыми тучами. – Так вот оно, что я должен делать! Отец, благодарю тебя!
"Батюшки, что это с ним!" – подумал Доренко в ужасе, но тут же почувствовал, как неведомая сила словно выдула из его головы все прежние мысли и вдула новую. Эта новая была так огромна, что он не мог сразу вместить и высказать её и только стал срывать с себя роскошный пиджак и галстук, выкрикивая хрипло и несвязно: "Опростимся! Опростимся!".
– Чистое дело марш! – воскликнула Лиза, вскочив в коляске и подбоченясь. Где, когда всосала в себя из того воздуха, которым она дышала, – эта графинечка, воспитанная эмигрантками-француженками, – откуда взяла она этот дух, эти приёмы? Как только она стала, улыбнувшись торжественно, гордо и хитро-весело, первый страх, который охватил было старого Березовского, что она сделает не то, прошёл, и все любовались ею. Дух и приёмы были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские.
– Как со вечера пороша
Выпадала хороша, – затянул Павловский на козлах.
Расшлёпывая вокруг себя брызги, коляска катилась в ту новую жизнь, которая только одна была нужна и т.д.
В Москве царила паника. Репортёры целым поездом выехали в Ясную, но там ничего не знали. Старый граф уехал ночью, тайно, оставив только письмо Путину. "Так не могло продолжаться долее, – писал граф. – Я благодарю вас всех за долгую пятнадцатилетнюю жизнь со мною и прошу не искать меня".
"ЛогоВАЗ возращен государству, – передавали иностранные корреспонденты в свои агентства. – В Кремле отказываются от комментариев. Абрамович изменившимся лицом бежит Сибнефть".
Но старый граф не знал об этом. Заехав к сестре в Оптину пустынь (откуда взялась сестра – он не помнил, но знал, что заехать нужно), он торопил коляску в сторону Кавказа, где делывал когда-то славные дела. Там, на Кавказе, его примут. Это он помнил.
Лиза по пути откололась от него и вышла замуж за простого мужика, а Доренко остался на Украине.
Восемь месяцев ехал Березовский, на девятый месяц его задержали в губернском городе, в приюте, в котором он ночевал со странниками, и как беспаспортного взяли в часть. На вопросы, где его билет и кто он, он отвечал, что билета у него нет, а что он раб Божий. Его причислили к бродягам и сослали в Сибирь.
В Сибири он поселился на заимке у богатого мужика и теперь живёт там. Он работает у хозяина в огороде, и учит детей, и ходит за больными.
ХОРОШИЙ СЕРЕЖА
ДРАКОН БОРЯ
– Я возвращаю государству контрольный пакет ОРТ! – воскликнул Березовский и передал специально приглашённому человеку контрольный целлофановый пакет. Через неделю его отобрали бы силой, но он, как всегда, сыграл на опережение.
Вслед за пакетом ОРТ ушли фирма "Андава", ЛогоВАЗ, приглашение на вручение премии "Триумф" с автографом Зои Богуславской, повестка к следователю Волкову с автографом последнего… В числе прочих уникальных документов Березовский отдал и письмо одного известного градоначальника, датированное сентябрём прошлого года, с обещанием стереть Березовского в порошок, и письмо того же градоначальника, датированное декабрём того же года и начинавшееся словами "Я больше никогда не буду"… Письма взял Исторический музей, а Березовский всё не мог остановиться. Он никогда ещё не раздавал имущества и не знал, что это так приятно – делать подарки. В порыве щедрости он начал раздавать уже и реквизит дома-музея, отдал какому-то крестьянину диван, на котором Толстой родился, и собирался уже всучить кому-то любимый сервиз Софьи Андреевны, – но вмешалось музеевское начальство, и Березовского остановили.
– Нет, по-моему, удалось, – удовлетворенно говорил он Руге на следующий день, собирая грибы в Березовой Засеке. – Да чем я хуже него, в конце концов? Я нахожу даже некоторое сходство… "Война и мир", говоришь ты? Так ведь и война – это я, и Хасавюртский мир – это я… И Хаджи-Мурат, то есть Басаев, – это тоже я… И "Воскресение" 26 марта 2000 года – скажешь, не я?
– "Фальшивый купон", – подсказал Руга. – "Плоды просвещения". "Власть тьмы"…
– Да, да, – кивал Березовский. – И это его обещание лечь на рельсы – ведь тоже моя была формулировка!
Руга благоговейно замолчал.
Глухой сентябрьской ночью, с почти точным совпадением даты, Березовский в сопровождении любимой дочери Лизы, личного врача и Доренко в качестве секретаря выехал на станцию. Лошадей купили в Туле, коляска была толстовская, прилично сохранившаяся.
Почесывая отрастающую бороду, Березовский по недавно выработавшейся привычке записывал что-то в дневник, который прятал за голенище. "В чем моя вера? – думал он. – Что такое искусство?". Подобные мысли никогда ещё не приходили ему в голову, и новизна их была ему тем приятнее, что 99 процентов всего человечества живут, делая не то, что должно быть делаемо ими, а то, что легко и приятно, тогда как главное в нас как раз и есть то, что трудно и неприятно, но оно одно должно составлять основу духовной жизни. Так думал он, пока коляска катила через мокрый, каплющий лес с его духом прели и сырости, и взглядывал на большое, спокойное небо с бегущими по нём тучами – и всё, чем жил он прежде, так представлялось ему ничтожно и смешно в сравнении с этим огромным небом, что он махнул только рукою и, оборотясь к дочери, засмеялся.
– Что, Лиза? – сказал он, переходя вдруг на французский. – Ah! quel beau regne aurait pu etre celui de l'empereur Voldemare! Les habitants sont ruines de fond en comble, les hopitaux regorgent de malades, et la disette est pertout! Tout cela il l'aurait du a non amite.(Ах! Какое прекрасное царствование могло бы быть царствование императора Владимира! Жители разорены, больницы переполнены, повсюду голод…И всем этим он был обязан моей дружбе! – фр., "Война и мир", т. 3).
– Quest que c'est, papa? – в недоумении спросила Лиза.
– C'est la vie, – горько отвечал старый граф Березовский, супя густые брови. – Пропала Россия! погубили!
Он сам не знал, что делалось с ним. Никогда ещё прежде не испытывал он ничего подобного. Живя пустою и светскою жизнью, которой одна цель была как можно хитрее и ловче провернуть очередную intrigue и так завертеть эту самую intrigue, чтобы никто не подумал на него; проводя время своей короткой и единственной жизни с людьми, не понимавшими и не желавшими понимать, что есть bien public (общественное благо, – фр.), угождая ничтожным и блистательным людям, он проходил тем самым мимо главного, которое одно призвано было составить истинное содержание его жизни.
– Да, так вот оно! – сказал он, задыхаясь от счастия, и снова поднял глаза к небу с густыми сырыми тучами. – Так вот оно, что я должен делать! Отец, благодарю тебя!
"Батюшки, что это с ним!" – подумал Доренко в ужасе, но тут же почувствовал, как неведомая сила словно выдула из его головы все прежние мысли и вдула новую. Эта новая была так огромна, что он не мог сразу вместить и высказать её и только стал срывать с себя роскошный пиджак и галстук, выкрикивая хрипло и несвязно: "Опростимся! Опростимся!".
– Чистое дело марш! – воскликнула Лиза, вскочив в коляске и подбоченясь. Где, когда всосала в себя из того воздуха, которым она дышала, – эта графинечка, воспитанная эмигрантками-француженками, – откуда взяла она этот дух, эти приёмы? Как только она стала, улыбнувшись торжественно, гордо и хитро-весело, первый страх, который охватил было старого Березовского, что она сделает не то, прошёл, и все любовались ею. Дух и приёмы были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские.
– Как со вечера пороша
Выпадала хороша, – затянул Павловский на козлах.
Расшлёпывая вокруг себя брызги, коляска катилась в ту новую жизнь, которая только одна была нужна и т.д.
В Москве царила паника. Репортёры целым поездом выехали в Ясную, но там ничего не знали. Старый граф уехал ночью, тайно, оставив только письмо Путину. "Так не могло продолжаться долее, – писал граф. – Я благодарю вас всех за долгую пятнадцатилетнюю жизнь со мною и прошу не искать меня".
"ЛогоВАЗ возращен государству, – передавали иностранные корреспонденты в свои агентства. – В Кремле отказываются от комментариев. Абрамович изменившимся лицом бежит Сибнефть".
Но старый граф не знал об этом. Заехав к сестре в Оптину пустынь (откуда взялась сестра – он не помнил, но знал, что заехать нужно), он торопил коляску в сторону Кавказа, где делывал когда-то славные дела. Там, на Кавказе, его примут. Это он помнил.
Лиза по пути откололась от него и вышла замуж за простого мужика, а Доренко остался на Украине.
Восемь месяцев ехал Березовский, на девятый месяц его задержали в губернском городе, в приюте, в котором он ночевал со странниками, и как беспаспортного взяли в часть. На вопросы, где его билет и кто он, он отвечал, что билета у него нет, а что он раб Божий. Его причислили к бродягам и сослали в Сибирь.
В Сибири он поселился на заимке у богатого мужика и теперь живёт там. Он работает у хозяина в огороде, и учит детей, и ходит за больными.
ХОРОШИЙ СЕРЕЖА
Ястребами женскими их называли в той стране за то, что при всей своей формальной ястребиностч – воинственном кривом клюве, блестящем оперении и желтых когтях – они были востребованы главным образом женщинами. Даже на базаре они продавались в придачу к зеркалам – правда, птица была редкая и стоила дорого. Иная красотка, напудрясь или нарумянясь, долго смотрелась в волшебное стекло, после чего кокетливо спрашивала:
– Я ль на свете всех милее, Всех румяней и белее?
Ярко раскрашенная птица, обладавшая вдобавок дивной способностью менять окраску в зависимости от настроения владельца, высовывала голову из-под крыла и бойко отвечала в своей манере:
– Кррасота несррравненная! За это умный попка получал свое печенье и до следующего прихорашиванья беззаботно раскачивался в клетке, звоня в колокольчик или кокетливо поглядывая из-под крыла. Только печенья ему надо было много: не волнистый чай попугайчик!
Использовать ястребов в большой политике первым предложил главный и, вероятно, единственный администратор той страны – человек, чьи хитрость и дальновидность вошли в пословицу. Он обратил внимание на солидность и самоуверенность разноцветных птиц, которые даже очевидную ерунду произносили столь уверенно и бойко, что и самому упорному скептику внушали подобие веры. Надо заметить, что в должности официального рупора главы государства в тех краях всегда использовалась птица (таков был обычай с древнейших времен), но особенности последнего главы были таковы, что ни одна птица долго при нем не задерживалась. Птица-секретарь, призванная на должность первой, оказалась при ближайшем рассмотрении дятлом: с тупой и утомительной принципиальностью разъясняла она главе его истинные обязанности и правила хорошего тона, что в конце концов надоело нетерпеливому властителю. На место дятла пригласили соловья, который разливался при первой возможности и до поры убаюкивал вождя своим сладкозвучием, а на досуге пописывал элегии и оды. Лучшего секретаря нельзя было и желать: недалекая и тщеславная птица могла заморочить своими руладами кого угодно, но на поверку оказалась вульгарным глухарем. Собственное сладкопевство помешало секретарю расслышать, как завистливое окружение клевещет на него главе. Главе внушили, что его соловей – водоплавающий. Искренне желая сделать подчиненному приятное, глава во время пароходного круиза с размаху зашвырнул секретаря в родную якобы стихию, где тот чуть было не утоп и от волнения лишился голоса. Пришлось расстаться и с этим.
Следующим на пресс-секретарской должности около года пробыла загадочная птица, которая во время одного из переворотов, происходивших при главе чуть ли не ежегодно, стремительно перелетела на правильную сторону. Тем не менее и эта птица оказалась не тем, чем казалась: после года ее вполне безликого пресмыкания выяснилось, что это вообще рептилия в чистом виде, рожденная ползать и в силу этой причины летать не могущая. Где ей было поспеть за мыслью главы! На верной же стороне она оказалась лишь потому, что по вечной пресмы-кательской медлительности не успела переползти на противоположную. Глава без сожаления прогнал напетающе-го секретаря и задумался о новом. Тут-то администратора и осенило.
Надо сказать, что лучшего выбора сделать нельзя: обладая солидной внешностью и ястребиным взглядом, ястреб женский никаких хищнических качеств сроду не имел. Он питался печеньем, не выносил не то что мяса, но и вида крови, а главное, был совершенно ручным. При первом представлении главе его нового пресс-секретаря последний произвел на придворных самое благоприятное впечатление.
Серрежа хорроший! – воскликнул пресс-секретарь, расшаркиваясь и рекомендуясь.
Сойдет, – сказал глава. – С ястребом на плече -это стильно. Типа ведун.
С тех пор он предпочитал появляться на людях исключительно с верным секретарем, который отменно вписался в новую роль. Выступая на регулярных ветре чах с журналистами, ястреб женский окидывал их ястребиным взором и бодро сообщал:
– Ррукопожатие кррепкое! Рработает в ррезиденции! Бодрр!
Дамы были от него без ума:
– Душка!
Случались, правда, и курьезы. Главу не предупредили, что его новый помощник обладает чертами хамелеона. Однажды, когда глава выехал на какой-то корабль Северного флота, оперативная птица перекрасилась в патриотические цвета, и вождь, не признав ближайшего помощника, на полном серьезе спросил его самого: «А где ястреб женский?» Но команда немедленно обратила все в шутку – этим навыком птица-пресс-секретарь обзавелась в первую очередь. Когда вождь неожиданно вспоминал свое партийное прошлое и временно перевоплощался в обкомовца, заявляя на весь мир, что мы в случае чего перекусим глотку кому угодно (такие про-говорки случались у него раз в год, обычно в Азии), сметливый ястреб немедленно заявлял:
– Перреводчики перрестарались! Перревожу прравильно: пррезидент прредложил пррисутствующим перрекусить!
Инцидент немедленно разрешался к общему удовольствию.
Перелом в карьере птицы настал внезапно: столичный мэр, втайне мечтавший о верховной власти, но панически боявшийся хоть как-то это обнаружить, стал постепенно набирать себе команду новых имиджмейкеров. Прежде он по большей части (как оно и принято было в тех краях на должности наместника) пользовался услугами муравьедов, известных столь длинными и гиб кими языками, что подставляться под их облиз – одно удовольствие. Вся команда столичного градоначальника по команде «Ноблесс оближь!» демонстрировала чудеса благоговения, и можно смело сказать, что такого отряда лизунов не было и у самого Гарун-аль-Рашида в его лучшие времена. Однако взять власть с одними муравьедами – задача неразрешимая, и градоначальник затаил мечту переманить к себе пресс-секретаря.
Однажды после особенно теплой встречи глава, лаская столичного мэра взглядом, спросил:
– Чего ты хочешь? Исполню любое твое желание, хотя бы ты и пожелал взять в жены дочь мою!
Заметим кстати, что глава втайне надеялся именно на такую просьбу, которая не только польстила бы его отцовскому чувству, но и избавила бы от постоянного соседства злобной девчонки, совершенно замучившей его советами по имиджу и сомнительными дружбами. Но столичный градоначальник, набравшись храбрости, ляпнул:
– Подари ты мне ястреба женского!
Именно в этот момент между градоначальником и главой пролегла та роковая трещина, которая со временем превратилась в бездну, кишащую гадами. Чего только не говорили о причинах вражды – тут и ревность к власти, и зависть к кепочке, и даже темные слухи о несходстве литературных вкусов, – но истинная причина была в том, что градоначальник попросил у главы не то, с чем он охотно расстался бы, а то, что было ему необходимо как воздух. Однако царского слова назад не берут. Глава на прощание сжал птичку в крепкой руке, а потом широким жестом протянул градоначальнику:
– Бери, да потом не жалуйся!
Градоначальник, опасаясь более всего, что вождь передумает, сунул птицу под мышку и рысью побежал к себе на Тверскую. Там он усадил птичку в заранее подготовленное кольцо и приготовился слышать хвалы.
– Серрежа хорроший, – привычно заметил ястребженский.
Ты смотри мне! – прикрикнул градоначальник. -Тут хороший только один, про других говорить не принято!
Юрра хорроший, – послушно сказала птица, славившаяся быстротою реакции.
Именно с этого дня градоначальник начал свой поход на верховную власть. Муравьеды, понятное дело, невзлюбили нового фаворита, но им оставалось только смириться с роскошно оперенным гостем: он, как-никак, был истинным профессионал по части пиара и обладал феноменальным навыком прикрывать чужой срам. Как в прежние времена он исправно уверял журналистов в том, что у главы крепкое рукопожатие и бодррый настррой, так теперь он вещал со всех трибун, куда его сажали:
– Ррейтинг ррастет! Вся Рроссия тррепещет от ррадости! Пользуйтесь прримусом! – и прочую ерунду в том же духе.
Ястреб женский поменял и цвет: теперь он все отчетливее краснел, но не от стыда за столь поспешную смену убеждений, а потому, что его новый хозяин считал этот цвет более соответствующим эпохе. Правда, переменой цвета новые требования к птице не ограничились. От нее потребовалась несвойственная ей прежде агрессия, а заодно пришлось выучить несколько новых слов: коррупция, крровавый крремлевский ррежим, перресмотрр прриватизации… Слушая эти возгласы, в которые птица не вкладывала никакого смысла (просто ее теперь так учили), глава плакал:
– Что же он делает? Ведь я же с руки его кормил! Я ему, помнится, печеньица, а он мне: «Пррезидент всех рроссиян!» – и глава заливался слезами.
Однако устроен он был так, что долго плакать не мог и довольно быстро перешел к решительным действиям. Вскоре столичный градоначальник узнал про себя столько интересного, что от телевизора его стало не оторвать. Что говорить, человек он был небезгрешный, за любую попытку усомниться в его святости лишал дара речи, да и кое-какие темные делишки были в его богатом прошлом. Но чтобы удавить трех невинных младенцев, изнасиловать их мать и сожрать любимую собаку, у него попросту не хватило бы храбрости. Между тем из информационных и авторских программ первого телеканала он узнавал о себе и не такие новости. Тут только ястреб женский, сидевший на плече у своего хозяина во время всех телепросмотров, с ужасом понял, что ястребы бывают не только женские – главе государства удалось отловить мужскую особь, столь же неотразимую внешне, но вдобавок возросшую на кровавой пище. Сжимая в когтях окровавленные кости, в которых только слепец не опознал бы бараньих, ястреб мужской на полном серьезе утверждал, что это суставы ближайшего соратника столичного мэра, а на следующей неделе он покажет и его внутренности. В стане градоначальника воцарилась паника.
К тому же мужской ястреб, которого по странному совпадению тоже звали Сережей, активно использовал тот факт, что ястреб женский служит советником градо начальника. «Посмотрите, сограждане! – клекотал он воскресными вечерами. – Наш мэр советуется с птицей, которую на всех базарах продают как приложение к пудреницам! Мэр спрашивает у ястреба женского, он ли на свете всех милее! Это значит, что наш мэр – переодетая женщина! баба! тетка!» – и щелкал клювом так, что аудитория содрогалась. На экране между тем возникало изображение градоначальника сначала в кринолине, а потом и без. На Тверской царила тихая истерика.
Муравьеды нашептывали мэру: «Это все он, ваш новенький!» Сколько ястреб женский ни кричал «Врранье, сатррапы, инфоррмационное зомбиррование!» – народ ему не верил: теперь, увидев настоящего ястреба, публика уже не обращала внимания на крупную помесь попугая с хамелеоном и в открытую издевалась над недавним любимцем. Когда же в стране подвели итоги выборов и столичный градоначальник в ужасе обнаружил, что не получил и половины ожидаемых голосов, в его мировоззрении наступил роковой перелом. Он выдрал ястребу женскому полхвоста, разогнал пинками вернейших муравьедов, а его любимый примус так вскипел в прямом эфире, что залил кипятком троих нерасторопных журналистов, не успевших увернуться от его гневной струи. Две недели градоначальник зализывал раны, а на третью поплелся в Кремль.
Пришлось выдержать унизительную процедуру получения пропуска, долгое томление в приемной, равнодушие обслуги. Наконец преемник главы, со спокойной совестью отбывшего на пенсию, запустил в свой кабинет лысого гостя.
– С чем пожаловали? – спросил он сухо.
Я бы вот это… птичку вернуть, – затоптался градоначальник. – Видите ли, я осознал свою неправоту. И теперь вот возвращаю вашу вещь, – с этими словамион достал из портфеля полузадохнувшегося, изрядно общипанного муравьедами ястреба женского и вручилего новому главе.
Владимирр Владимиррович хорроший, – хриплопроизнесла птица, доказывая тем самым, что и в таком скорбном виде она не утратила главного инстинкта. Перья ее начали медленно приобретать модный стальной цвет.
Короче, вы все поняли? – жестко спросил новый глава.
О да, о да! – воскликнул градоначальник. – Я крепкий хозяйственник и более ничего! Я считаю совершенно бесперспективной попытку так называемых правых силтого-этого… – здесь он замялся и стушевался.
Идите и впредь не посягайте, – сказал новый глава, холодно глянув на градоначальника и протянув ему небольшую жесткую ладонь. Градоначальник подобострастно пожал ее и тут же ощутил, что такое настоящее крепкое рукопожатие.
Кррепко? – спросила оживившаяся птица, поспешно вспархивая на плечо к новому главе и заглядывая в его нагрудный карман в поисках печенья.
Так что все легенды о том, что птицу-пресс-секретаря специально засылали в мэрию для развала пропагандистской работы, совершенно неосновательны. Ее вернули как символ государственной власти, как скипетр и державу, – да и кроме того, не надо забывать, что на гербе той страны изображался именно ястреб женский. Он, если вы заметили, слева – эта голова смотрит в Европу. В Азию смотрит другая – ястреб мужской.
Прикинув, какая политическая сфера в его хозяйстве наиболее провальна, новый глава незамедлительно кинул новообретенную птицу на театр военных действий. Армия как раз была не в сапах удержать одну спорную территорию: там обитало горское племя, способное существовать только в горах. В задачи войск входило сравнять горы с землей, но задача явно выглядела неразрешимой. То есть стоило взорвать мало-мальскую гору, она тут же превращалась в груду обломков, а племени было решительно все равно, горы мусора или горы камней громоздятся на его территории: была бы гора. Сколько бы ям ни рыли войска на месте гор, вокруг тут же вырастали горы вырытой породы, и добиться окончательной ровности никак не удавалось. Именно прикрывать эту вполне безнадежную военную операцию послали ястреба женского, который для такого дела поспешно перекрасился в камуфляж.
Гордая птица, усевшись на главную скалу в привычную позу орла, завела свою песнь:
– Тррошев хорроший! Горры рразррушены арртиллеррией! Кррепости тррещат, горрода горрят, мирное население в Босторрге! Дрружелюбные горрцы встрре-чают ррусских грромом оваций и крриками «Дрружба навек!».
И хотя население той страны прекрасно онало, чего стоят слова женских ястребов, – но сам вид гордой птицы в камуфляже был столь убедителен и победителен,а главное – верить ей так хотелось, что и новая ее роль была принята народом с горячим одобрением. Верит же любая косорылая уродина своему ястребу женскому, когда сажает его на плечо, смотрится в зеркало и вопрошает:
– Я ль на свете всех милее?
А гордый ястреб, хрустя печеньем, восклицает:
– Корролева кррасоты!
– Я ль на свете всех милее, Всех румяней и белее?
Ярко раскрашенная птица, обладавшая вдобавок дивной способностью менять окраску в зависимости от настроения владельца, высовывала голову из-под крыла и бойко отвечала в своей манере:
– Кррасота несррравненная! За это умный попка получал свое печенье и до следующего прихорашиванья беззаботно раскачивался в клетке, звоня в колокольчик или кокетливо поглядывая из-под крыла. Только печенья ему надо было много: не волнистый чай попугайчик!
Использовать ястребов в большой политике первым предложил главный и, вероятно, единственный администратор той страны – человек, чьи хитрость и дальновидность вошли в пословицу. Он обратил внимание на солидность и самоуверенность разноцветных птиц, которые даже очевидную ерунду произносили столь уверенно и бойко, что и самому упорному скептику внушали подобие веры. Надо заметить, что в должности официального рупора главы государства в тех краях всегда использовалась птица (таков был обычай с древнейших времен), но особенности последнего главы были таковы, что ни одна птица долго при нем не задерживалась. Птица-секретарь, призванная на должность первой, оказалась при ближайшем рассмотрении дятлом: с тупой и утомительной принципиальностью разъясняла она главе его истинные обязанности и правила хорошего тона, что в конце концов надоело нетерпеливому властителю. На место дятла пригласили соловья, который разливался при первой возможности и до поры убаюкивал вождя своим сладкозвучием, а на досуге пописывал элегии и оды. Лучшего секретаря нельзя было и желать: недалекая и тщеславная птица могла заморочить своими руладами кого угодно, но на поверку оказалась вульгарным глухарем. Собственное сладкопевство помешало секретарю расслышать, как завистливое окружение клевещет на него главе. Главе внушили, что его соловей – водоплавающий. Искренне желая сделать подчиненному приятное, глава во время пароходного круиза с размаху зашвырнул секретаря в родную якобы стихию, где тот чуть было не утоп и от волнения лишился голоса. Пришлось расстаться и с этим.
Следующим на пресс-секретарской должности около года пробыла загадочная птица, которая во время одного из переворотов, происходивших при главе чуть ли не ежегодно, стремительно перелетела на правильную сторону. Тем не менее и эта птица оказалась не тем, чем казалась: после года ее вполне безликого пресмыкания выяснилось, что это вообще рептилия в чистом виде, рожденная ползать и в силу этой причины летать не могущая. Где ей было поспеть за мыслью главы! На верной же стороне она оказалась лишь потому, что по вечной пресмы-кательской медлительности не успела переползти на противоположную. Глава без сожаления прогнал напетающе-го секретаря и задумался о новом. Тут-то администратора и осенило.
Надо сказать, что лучшего выбора сделать нельзя: обладая солидной внешностью и ястребиным взглядом, ястреб женский никаких хищнических качеств сроду не имел. Он питался печеньем, не выносил не то что мяса, но и вида крови, а главное, был совершенно ручным. При первом представлении главе его нового пресс-секретаря последний произвел на придворных самое благоприятное впечатление.
Серрежа хорроший! – воскликнул пресс-секретарь, расшаркиваясь и рекомендуясь.
Сойдет, – сказал глава. – С ястребом на плече -это стильно. Типа ведун.
С тех пор он предпочитал появляться на людях исключительно с верным секретарем, который отменно вписался в новую роль. Выступая на регулярных ветре чах с журналистами, ястреб женский окидывал их ястребиным взором и бодро сообщал:
– Ррукопожатие кррепкое! Рработает в ррезиденции! Бодрр!
Дамы были от него без ума:
– Душка!
Случались, правда, и курьезы. Главу не предупредили, что его новый помощник обладает чертами хамелеона. Однажды, когда глава выехал на какой-то корабль Северного флота, оперативная птица перекрасилась в патриотические цвета, и вождь, не признав ближайшего помощника, на полном серьезе спросил его самого: «А где ястреб женский?» Но команда немедленно обратила все в шутку – этим навыком птица-пресс-секретарь обзавелась в первую очередь. Когда вождь неожиданно вспоминал свое партийное прошлое и временно перевоплощался в обкомовца, заявляя на весь мир, что мы в случае чего перекусим глотку кому угодно (такие про-говорки случались у него раз в год, обычно в Азии), сметливый ястреб немедленно заявлял:
– Перреводчики перрестарались! Перревожу прравильно: пррезидент прредложил пррисутствующим перрекусить!
Инцидент немедленно разрешался к общему удовольствию.
Перелом в карьере птицы настал внезапно: столичный мэр, втайне мечтавший о верховной власти, но панически боявшийся хоть как-то это обнаружить, стал постепенно набирать себе команду новых имиджмейкеров. Прежде он по большей части (как оно и принято было в тех краях на должности наместника) пользовался услугами муравьедов, известных столь длинными и гиб кими языками, что подставляться под их облиз – одно удовольствие. Вся команда столичного градоначальника по команде «Ноблесс оближь!» демонстрировала чудеса благоговения, и можно смело сказать, что такого отряда лизунов не было и у самого Гарун-аль-Рашида в его лучшие времена. Однако взять власть с одними муравьедами – задача неразрешимая, и градоначальник затаил мечту переманить к себе пресс-секретаря.
Однажды после особенно теплой встречи глава, лаская столичного мэра взглядом, спросил:
– Чего ты хочешь? Исполню любое твое желание, хотя бы ты и пожелал взять в жены дочь мою!
Заметим кстати, что глава втайне надеялся именно на такую просьбу, которая не только польстила бы его отцовскому чувству, но и избавила бы от постоянного соседства злобной девчонки, совершенно замучившей его советами по имиджу и сомнительными дружбами. Но столичный градоначальник, набравшись храбрости, ляпнул:
– Подари ты мне ястреба женского!
Именно в этот момент между градоначальником и главой пролегла та роковая трещина, которая со временем превратилась в бездну, кишащую гадами. Чего только не говорили о причинах вражды – тут и ревность к власти, и зависть к кепочке, и даже темные слухи о несходстве литературных вкусов, – но истинная причина была в том, что градоначальник попросил у главы не то, с чем он охотно расстался бы, а то, что было ему необходимо как воздух. Однако царского слова назад не берут. Глава на прощание сжал птичку в крепкой руке, а потом широким жестом протянул градоначальнику:
– Бери, да потом не жалуйся!
Градоначальник, опасаясь более всего, что вождь передумает, сунул птицу под мышку и рысью побежал к себе на Тверскую. Там он усадил птичку в заранее подготовленное кольцо и приготовился слышать хвалы.
– Серрежа хорроший, – привычно заметил ястребженский.
Ты смотри мне! – прикрикнул градоначальник. -Тут хороший только один, про других говорить не принято!
Юрра хорроший, – послушно сказала птица, славившаяся быстротою реакции.
Именно с этого дня градоначальник начал свой поход на верховную власть. Муравьеды, понятное дело, невзлюбили нового фаворита, но им оставалось только смириться с роскошно оперенным гостем: он, как-никак, был истинным профессионал по части пиара и обладал феноменальным навыком прикрывать чужой срам. Как в прежние времена он исправно уверял журналистов в том, что у главы крепкое рукопожатие и бодррый настррой, так теперь он вещал со всех трибун, куда его сажали:
– Ррейтинг ррастет! Вся Рроссия тррепещет от ррадости! Пользуйтесь прримусом! – и прочую ерунду в том же духе.
Ястреб женский поменял и цвет: теперь он все отчетливее краснел, но не от стыда за столь поспешную смену убеждений, а потому, что его новый хозяин считал этот цвет более соответствующим эпохе. Правда, переменой цвета новые требования к птице не ограничились. От нее потребовалась несвойственная ей прежде агрессия, а заодно пришлось выучить несколько новых слов: коррупция, крровавый крремлевский ррежим, перресмотрр прриватизации… Слушая эти возгласы, в которые птица не вкладывала никакого смысла (просто ее теперь так учили), глава плакал:
– Что же он делает? Ведь я же с руки его кормил! Я ему, помнится, печеньица, а он мне: «Пррезидент всех рроссиян!» – и глава заливался слезами.
Однако устроен он был так, что долго плакать не мог и довольно быстро перешел к решительным действиям. Вскоре столичный градоначальник узнал про себя столько интересного, что от телевизора его стало не оторвать. Что говорить, человек он был небезгрешный, за любую попытку усомниться в его святости лишал дара речи, да и кое-какие темные делишки были в его богатом прошлом. Но чтобы удавить трех невинных младенцев, изнасиловать их мать и сожрать любимую собаку, у него попросту не хватило бы храбрости. Между тем из информационных и авторских программ первого телеканала он узнавал о себе и не такие новости. Тут только ястреб женский, сидевший на плече у своего хозяина во время всех телепросмотров, с ужасом понял, что ястребы бывают не только женские – главе государства удалось отловить мужскую особь, столь же неотразимую внешне, но вдобавок возросшую на кровавой пище. Сжимая в когтях окровавленные кости, в которых только слепец не опознал бы бараньих, ястреб мужской на полном серьезе утверждал, что это суставы ближайшего соратника столичного мэра, а на следующей неделе он покажет и его внутренности. В стане градоначальника воцарилась паника.
К тому же мужской ястреб, которого по странному совпадению тоже звали Сережей, активно использовал тот факт, что ястреб женский служит советником градо начальника. «Посмотрите, сограждане! – клекотал он воскресными вечерами. – Наш мэр советуется с птицей, которую на всех базарах продают как приложение к пудреницам! Мэр спрашивает у ястреба женского, он ли на свете всех милее! Это значит, что наш мэр – переодетая женщина! баба! тетка!» – и щелкал клювом так, что аудитория содрогалась. На экране между тем возникало изображение градоначальника сначала в кринолине, а потом и без. На Тверской царила тихая истерика.
Муравьеды нашептывали мэру: «Это все он, ваш новенький!» Сколько ястреб женский ни кричал «Врранье, сатррапы, инфоррмационное зомбиррование!» – народ ему не верил: теперь, увидев настоящего ястреба, публика уже не обращала внимания на крупную помесь попугая с хамелеоном и в открытую издевалась над недавним любимцем. Когда же в стране подвели итоги выборов и столичный градоначальник в ужасе обнаружил, что не получил и половины ожидаемых голосов, в его мировоззрении наступил роковой перелом. Он выдрал ястребу женскому полхвоста, разогнал пинками вернейших муравьедов, а его любимый примус так вскипел в прямом эфире, что залил кипятком троих нерасторопных журналистов, не успевших увернуться от его гневной струи. Две недели градоначальник зализывал раны, а на третью поплелся в Кремль.
Пришлось выдержать унизительную процедуру получения пропуска, долгое томление в приемной, равнодушие обслуги. Наконец преемник главы, со спокойной совестью отбывшего на пенсию, запустил в свой кабинет лысого гостя.
– С чем пожаловали? – спросил он сухо.
Я бы вот это… птичку вернуть, – затоптался градоначальник. – Видите ли, я осознал свою неправоту. И теперь вот возвращаю вашу вещь, – с этими словамион достал из портфеля полузадохнувшегося, изрядно общипанного муравьедами ястреба женского и вручилего новому главе.
Владимирр Владимиррович хорроший, – хриплопроизнесла птица, доказывая тем самым, что и в таком скорбном виде она не утратила главного инстинкта. Перья ее начали медленно приобретать модный стальной цвет.
Короче, вы все поняли? – жестко спросил новый глава.
О да, о да! – воскликнул градоначальник. – Я крепкий хозяйственник и более ничего! Я считаю совершенно бесперспективной попытку так называемых правых силтого-этого… – здесь он замялся и стушевался.
Идите и впредь не посягайте, – сказал новый глава, холодно глянув на градоначальника и протянув ему небольшую жесткую ладонь. Градоначальник подобострастно пожал ее и тут же ощутил, что такое настоящее крепкое рукопожатие.
Кррепко? – спросила оживившаяся птица, поспешно вспархивая на плечо к новому главе и заглядывая в его нагрудный карман в поисках печенья.
Так что все легенды о том, что птицу-пресс-секретаря специально засылали в мэрию для развала пропагандистской работы, совершенно неосновательны. Ее вернули как символ государственной власти, как скипетр и державу, – да и кроме того, не надо забывать, что на гербе той страны изображался именно ястреб женский. Он, если вы заметили, слева – эта голова смотрит в Европу. В Азию смотрит другая – ястреб мужской.
Прикинув, какая политическая сфера в его хозяйстве наиболее провальна, новый глава незамедлительно кинул новообретенную птицу на театр военных действий. Армия как раз была не в сапах удержать одну спорную территорию: там обитало горское племя, способное существовать только в горах. В задачи войск входило сравнять горы с землей, но задача явно выглядела неразрешимой. То есть стоило взорвать мало-мальскую гору, она тут же превращалась в груду обломков, а племени было решительно все равно, горы мусора или горы камней громоздятся на его территории: была бы гора. Сколько бы ям ни рыли войска на месте гор, вокруг тут же вырастали горы вырытой породы, и добиться окончательной ровности никак не удавалось. Именно прикрывать эту вполне безнадежную военную операцию послали ястреба женского, который для такого дела поспешно перекрасился в камуфляж.
Гордая птица, усевшись на главную скалу в привычную позу орла, завела свою песнь:
– Тррошев хорроший! Горры рразррушены арртиллеррией! Кррепости тррещат, горрода горрят, мирное население в Босторрге! Дрружелюбные горрцы встрре-чают ррусских грромом оваций и крриками «Дрружба навек!».
И хотя население той страны прекрасно онало, чего стоят слова женских ястребов, – но сам вид гордой птицы в камуфляже был столь убедителен и победителен,а главное – верить ей так хотелось, что и новая ее роль была принята народом с горячим одобрением. Верит же любая косорылая уродина своему ястребу женскому, когда сажает его на плечо, смотрится в зеркало и вопрошает:
– Я ль на свете всех милее?
А гордый ястреб, хрустя печеньем, восклицает:
– Корролева кррасоты!
ДРАКОН БОРЯ
Никто не знал, что он такое. Всем и поныне памятно, как он, долгое время проживший рептилией среди других рептилий, вдруг расправил крылья и воспарил, дыша огнем, и на собравшихся дождем посыпалась чешуя, и все увидели, что он не дракон, а орел трехглавый, отрастивший себе запасную голову за семьдесят лет тирании. Тогда еще никто не знал, зачем ему третья голова. И потом, когда он кровавую пищу клевал под окном, демонстрируя повадки истинного дракона, его многочисленные адепты уверяли народ, что и орлам нужна кровавая пища, а хвост у него остался со времен вынужденной обкомовской мимикрии и непременно отпадет, едва лишь Россия вступит в рынок.
Головы его никогда не жили в ладу. За это его называли истинным символом России, ибо наш орел тоже сам от себя отвернулся, смотря одним глазом в Европу, а другим в рифму. Первая его голова постоянно призывала убить дракона. Вторая утверждала, что если дракон семьдесят лет созидал великую империю, то убивать его – значит идти против исторического предназначения России. Третья голова старательно стравливала две предыдущие, подливала масла в их огонь, а когда они начинали яростно грызться, откусывала обе. Они немедленно вырастали снова, всегда в количестве двух, и сначала дружили, но третья ловко ссорила их между собой – и головы снова дрались к удовольствию праздного народа, после чего, к вящей народной радости, падали.
Имена у голов менялись. Неизменно было только имя главной – она как была Борис Николаевич, так и осталась. Было время, когда левую звали Егором Тимуровичем, а правую – Николаем Ивановичем. Они взаимно уничтожились за считанные месяцы, и с тех пор левая и правая постоянно менялись местами. Потом одну звали Русланом Имрановичем, а другую – Пашей-мерседесом, и вторая из танков расстреляла первую. Была голова Александр Васильевич, полупустая, но очень твердая, утверждавшая, что она, и только она, имеет доступ к телу. Была голова Александр Иванович, кричавшая, что крылья принадлежат именно ей, – она улетела в результате дальше других, в самый Красноярск, в котором и увязла нгвеки. На некоторое время утвердилась голова Юрий Михаилович, заявившая, что другие только жрут, а думает она одна. Но на нее нашлась голова Сергей Ку-жугетович. которая и была натравлена на Юрия Михайловича – правда, не откусила, а только оттянула к себе большую часть кровавой пищи. Пища сама за это проголосовала.
Вообще голова по имени Сергей Кужугетович защищена была получше остальных – она имела особое предназначение. В силу бурности тамошней политической жизни обладателю голов постоянно приходилось возрождаться, что и дало некоторым повод считать, что он и не дракон, и не орел двуглавый, а птица Феникс, только очень перепончатая. Сравнение с птицей Фениксом, кстати, высказала одна из временных голов – кучерявая, родом из Сочи. Он действительно возрождался, как Феникс, но условием этих периодических возрождений как раз и была необходимость пепла. Без пепла ничего не получалось.
Чтобы возродиться, он нуждался в огне: ни кровавая пища, ни дальние перелеты, ни головные бои – ничто не заменяло хорошего, доброго пламени, в котором непременно должна была погибнуть часть вверенной ему страны. Но страна была большая, не жалко, зато он после каждого такого пожарчика возрождался, хорошенько вывалявшись в пепле, и делался буквально новенький. Случались ситуации, когда бедные граждане уж и не знали толком, жив ли их возлюбленный поглотитель, их единственный поджигатель, президент всей нации и гарант всей свободы. Раскинув поблекшие крылья, он вяло шевелил той самой главной головой, покуда две остальные, совершенно ополоумев, уже кусали по очереди собственный хвост. Но тут находился еще неподож-женный кусок земли, и герой – откуда силы брались? – дышал на него пламенем. Тут-то и вступала в действие любимая с некоторых пор голова по имени Сергей Кужугетович: ее роль была самая благородная, пеплообра-зующая. Она тушила все, что поджигала голова Борис Николаевич, потому что обладала счастливой способностью изрыгать воду так же, как Борис Николаевич из-рыгал пламень. Они работали в прочном тандеме и спелись как никогда.
Иногда, например, кровавая пища сама требовала какой-нибудь еды, потому что просто голосовать, выбирая, в чью пасть попасть, ей почему-то надоедало. Ропот пищи становился все громче, что серьезно осложняло пищеварительный процесс. Борис Николаевич не на шутку задумывался.
Сергей Кужугетович, – спрашивал он строго, – где там у нас давно не горело?
Да вон на Камчатке что-то тлеет… жалуются, что не топят у них давно…
Полетели, погреем камчадалов!
Слышалось хлопанье крыльев, испуганный писк пищи, огненная струя з'даряла в землю, за нею следовала струя ледяной воды, и скоро дракон, спасший народ от очередной чрезвычайной ситуации, которую сам же и создал, радостно кувыркался в пепле и прахе, на глазах обретая былую силу. Похоже, он и впрямь был немного Фениксом, а еще вернее будет сказать, что все Фениксы, нуждавшиеся для поддержки в непрерывных пожарах, были скрытые драконы. И воскресал наш герой, как Феникс из пепла, – или, как заметила одна его остроумная современница, как Феликс из пекла.
Случилось так, что после одного из самых неудачных Борисовых самовозгораний, когда и потушить удалось с трудом, и тлело дольше обыкновенного, в местных северокавказских горах образовался очаг, периодически напоминавший о себе довольно чувствительными вспышками. Он и был избран для очередной реинкарнации – Сергей Кужугетович резонно заметил, что заново поджигать дороже Еыйдет. Лучше уж сразу раздуть тлеющее, а потом и потушить до состояния выжженной земли.
А огня-то хватит ли у меня? – обеспокоилась главная голова Борис Николаевич.
Головы его никогда не жили в ладу. За это его называли истинным символом России, ибо наш орел тоже сам от себя отвернулся, смотря одним глазом в Европу, а другим в рифму. Первая его голова постоянно призывала убить дракона. Вторая утверждала, что если дракон семьдесят лет созидал великую империю, то убивать его – значит идти против исторического предназначения России. Третья голова старательно стравливала две предыдущие, подливала масла в их огонь, а когда они начинали яростно грызться, откусывала обе. Они немедленно вырастали снова, всегда в количестве двух, и сначала дружили, но третья ловко ссорила их между собой – и головы снова дрались к удовольствию праздного народа, после чего, к вящей народной радости, падали.
Имена у голов менялись. Неизменно было только имя главной – она как была Борис Николаевич, так и осталась. Было время, когда левую звали Егором Тимуровичем, а правую – Николаем Ивановичем. Они взаимно уничтожились за считанные месяцы, и с тех пор левая и правая постоянно менялись местами. Потом одну звали Русланом Имрановичем, а другую – Пашей-мерседесом, и вторая из танков расстреляла первую. Была голова Александр Васильевич, полупустая, но очень твердая, утверждавшая, что она, и только она, имеет доступ к телу. Была голова Александр Иванович, кричавшая, что крылья принадлежат именно ей, – она улетела в результате дальше других, в самый Красноярск, в котором и увязла нгвеки. На некоторое время утвердилась голова Юрий Михаилович, заявившая, что другие только жрут, а думает она одна. Но на нее нашлась голова Сергей Ку-жугетович. которая и была натравлена на Юрия Михайловича – правда, не откусила, а только оттянула к себе большую часть кровавой пищи. Пища сама за это проголосовала.
Вообще голова по имени Сергей Кужугетович защищена была получше остальных – она имела особое предназначение. В силу бурности тамошней политической жизни обладателю голов постоянно приходилось возрождаться, что и дало некоторым повод считать, что он и не дракон, и не орел двуглавый, а птица Феникс, только очень перепончатая. Сравнение с птицей Фениксом, кстати, высказала одна из временных голов – кучерявая, родом из Сочи. Он действительно возрождался, как Феникс, но условием этих периодических возрождений как раз и была необходимость пепла. Без пепла ничего не получалось.
Чтобы возродиться, он нуждался в огне: ни кровавая пища, ни дальние перелеты, ни головные бои – ничто не заменяло хорошего, доброго пламени, в котором непременно должна была погибнуть часть вверенной ему страны. Но страна была большая, не жалко, зато он после каждого такого пожарчика возрождался, хорошенько вывалявшись в пепле, и делался буквально новенький. Случались ситуации, когда бедные граждане уж и не знали толком, жив ли их возлюбленный поглотитель, их единственный поджигатель, президент всей нации и гарант всей свободы. Раскинув поблекшие крылья, он вяло шевелил той самой главной головой, покуда две остальные, совершенно ополоумев, уже кусали по очереди собственный хвост. Но тут находился еще неподож-женный кусок земли, и герой – откуда силы брались? – дышал на него пламенем. Тут-то и вступала в действие любимая с некоторых пор голова по имени Сергей Кужугетович: ее роль была самая благородная, пеплообра-зующая. Она тушила все, что поджигала голова Борис Николаевич, потому что обладала счастливой способностью изрыгать воду так же, как Борис Николаевич из-рыгал пламень. Они работали в прочном тандеме и спелись как никогда.
Иногда, например, кровавая пища сама требовала какой-нибудь еды, потому что просто голосовать, выбирая, в чью пасть попасть, ей почему-то надоедало. Ропот пищи становился все громче, что серьезно осложняло пищеварительный процесс. Борис Николаевич не на шутку задумывался.
Сергей Кужугетович, – спрашивал он строго, – где там у нас давно не горело?
Да вон на Камчатке что-то тлеет… жалуются, что не топят у них давно…
Полетели, погреем камчадалов!
Слышалось хлопанье крыльев, испуганный писк пищи, огненная струя з'даряла в землю, за нею следовала струя ледяной воды, и скоро дракон, спасший народ от очередной чрезвычайной ситуации, которую сам же и создал, радостно кувыркался в пепле и прахе, на глазах обретая былую силу. Похоже, он и впрямь был немного Фениксом, а еще вернее будет сказать, что все Фениксы, нуждавшиеся для поддержки в непрерывных пожарах, были скрытые драконы. И воскресал наш герой, как Феникс из пепла, – или, как заметила одна его остроумная современница, как Феликс из пекла.
Случилось так, что после одного из самых неудачных Борисовых самовозгораний, когда и потушить удалось с трудом, и тлело дольше обыкновенного, в местных северокавказских горах образовался очаг, периодически напоминавший о себе довольно чувствительными вспышками. Он и был избран для очередной реинкарнации – Сергей Кужугетович резонно заметил, что заново поджигать дороже Еыйдет. Лучше уж сразу раздуть тлеющее, а потом и потушить до состояния выжженной земли.
А огня-то хватит ли у меня? – обеспокоилась главная голова Борис Николаевич.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента