Быков Дмитрий Львович. Военный переворот (книга стихов)

   Не то что жечь - хотя бы греть.
   Друзья! Поэтому не стоит
   Свою тоску вздымать на щит.
   Пророк, как правило, не стонет.
   О старых шрамах он молчит.
   Ему ль считать себя страдальцем
   В юдоли грустной сей земли?
   Его не трогали и пальцем
   В сравненьи с тем, как бить могли.
   1988
   РУБАЙЯТ
   Я не делал особого зла, вообще говоря,
   Потому что такие дела, вообще говоря,
   Обязательно требуют следовать некой идее,
   А идей у меня без числа, вообще говоря.
   Я без просьбы не делал добра, вообще говоря,
   потому что приходит пора, вообще говоря
   Понимаешь, что в жизнь окружающих
   страшно вторгаться
   Даже легким движеньем пера, вообще говоря.
   Непричастный к добру и ко злу, вообще говоря,
   Я не стану подобен козлу, вообще говоря,
   Что дрожит и рыдает, от страха упав на колени,
   О своих пред Тобою заслугах вотще говоря.
   МУЗА
   Прежде она прилетала чаще.
   Как я легко приходил в готовность!
   Стоило ей заиграть на лире,
   Стоило ей забряцать на цитре,
   Пальцами нежно перебирая
   Струны, порочный читатель, струны.
   После безумных и неумелых
   (Привкус запретности!) торопливых
   Совокуплений она шептала:
   "О, как ты делаешь это! Знаешь,
   Н. (фамилия конкурента)
   Так не умеет, хоть постоянно
   Изобретает новые позы
   И называет это верлибром,
   Фантасмагорией и гротеском.
   О, синхронные окончанья
   Строк, приходящих одновременно
   К рифме как высшей точке блаженства,
   Перекрестившись (прости нас, Боже!
   Как не любить перекрестной рифмы?)
   О, сладострастные стоны гласных,
   Сжатые губы согласных, зубы
   Взрывных, задыхание фрикативных,
   Жар и томленье заднеязычных!
   Как, разметавшись, мы засыпали
   В нашем Эдеме (мокрые листья,
   Нежные рассвет после бурной ночи,
   Робкое теньканье первой птахи,
   Непреднамеренно воплотившей
   Жалкую прелесть стихосложенья!)
   И, залетев, она залетала.
   Через какое-то время (месяц,
   Два или три, иногда полгода)
   Мне в подоле она приносила
   Несколько наших произведений.
   Если же вдруг случались двойняшки
   "Ты повторяешься", - улыбалась,
   И, не найдя в близнецах различья,
   Я обещал, что больше не буду.
   Если я изменял с другими,
   Счастья, понятно, не получалось.
   Все выходило довольно грубо.
   После того как (конец известен)
   Снова меня посылали к Музе
   (Ибо такая формулировка
   Мне подходила более прочих)
   Я не слыхал ни слова упрека
   От воротившейся милой гостьи.
   Я полагаю, сама измена
   Ей вообще была безразлична
   Лишь бы глагольные окончанья
   Не рифмовались чаще, чем нужно.
   Тут уж она всерьез обижалась
   И говорила, что Н., пожалуй,
   Кажется ей, не лишен потенций.
   Однако все искупали ночи.
   Утром, когда я дремал, уткнувшись
   В клавиши бедной машинки, гостья,
   Письменный стол приведя в порядок,
   Прежде чем выпорхнуть, оставляла
   Рядом записку: "Пока! Целую!".
   Это звучало: пока целую
   Все, вероятно, не так печально.
   Нынче она прилетает редко.
   Прежде хохочущая девчонка
   Ныне тиха, холодна, покорна.
   Прежде со мной игравшая в прятки
   Нынче она говорит мне "ладно",
   Как обреченному на закланье.
   Тонкие пальцы её, печально
   Гладя измученный мой затылок,
   Ведают что-то, чего не знаю.
   Что она видит, устало глядя
   Поверх моей головы повинной,
   Ткнувшейся в складки её туники?
   Близкую смерть? Бесполезность жизни?
   Или пейзаж былого Эдема?
   Там, где когда-то пруд с лебедями,
   Домик для уток, старик на лавке,
   Вечер, сирень, горящие окна,
   Нынче пустое пространство мира.
   Метафизические обломки
   Сваленной в кучу утвари, рухлядь
   Звуков, которым уже неважно,
   Где тут согласный, где несогласный.
   Строчки уже не стремятся к рифме.
   Метры расшатаны, как заборы
   Сада, распертого запустеньем.
   Мысль продолжается за оградой
   Усиком вьющегося растенья,
   Но, не найдя никакой опоры,
   Ставши из вьющегося - ползучим
   Ветер гоняет клочки бумаги.
   Мальчик насвистывает из Джойса.
   Да вдалеке, на пыльном газоне,
   Н., извиваясь и корчась в муке,
   Тщится придумать новую позу.
   1991
   * * *
   Вижу себя стариком - ночью, при свете звезды,
   Шлепающим босиком в кухню за кружкой воды
   В тесной квартире пустой, где доживаю один,
   Где утвердился настой запаха грязных седин,
   Пыли, ненужных вещей, медикаментов, тоски
   И неуклюжих мощей, бьющихся о косяки.
   Здесь, в темноте, в пустоте,
   в ужасе, на сквозняке,
   На предпоследней черте,
   с плещущей кружкой в руке,
   Вздрогну: да это ведь я - я,
   не другой, не иной
   Веянье небытия чую согбенной спиной.
   Некому мне рассказать
   бедных подробностей тьму,
   Не во что их увязать, не объяснить никому,
   Как я любил фонари, окна, бульвары, пруды,
   Прорезь арбузной "шари",
   свет отдаленной звезды,
   Той, что висит на виду в мутном проеме окна,
   Что в поредевшем ряду не изменилась одна:
   Тот же её ледяной, узенький луч-сквознячок,
   Что наблюдает за мной,
   словно прицельный зрачок
   Мира, в котором полно всяческих
   "кроме" и "не",
   Не равнодушного, но скрыто враждебного мне:
   Вытеснит. Это ему, как бунтовщик королю,
   Как запряженный - ярму:
   "Ты победил", - говорю.
   Что наш воинственный пыл?
   радуга между ресниц.
   Все - даже то, что любил,
   нынче отсюда теснит.
   Тополю, липе, ветле, дому, окну, фонарю,
   Городу, небу, земле - "Ты победил", - говорю.
   Что остается тому, чьи помышленья и речь
   Не приведут ни к чему? Только в тебя перетечь.
   Только, по сотне примет чувствуя небытие,
   Тысячам тысяч вослед лечь в основанье твое,
   Не оставляя следа, не умоляя вернуть
   Отнятого навсегда, - это единственный путь
   Муку свою превозмочь, перетекая ничком
   В эту холодную ночь
   с этим прицельным зрачком.
   1991
   СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ РОМАНС
   Когда я брошу наконец мечтать о лучшей доле,
   Тогда выяснится, что ты жила в соседнем доме,
   А я измучился, в другой ища твои черты,
   Хоть видел, что она не ты, но уверял, что ты.
   А нам светил один фонарь, и на стене качалась
   То тень от ветки, то листвы
   размытая курчавость,
   И мы стояли за куском вареной колбасы
   В один и тот же гастроном, но в разные часы.
   ...О, как я старости боюсь
   пустой, бездарной, скудной,
   Как в одиночестве проснусь в тоске,
   глухой и нудной,
   Один в начале сентября, примерно к четырем,
   Как только цинковый рассвет
   дохнет нашатырем!
   О чем я вспомню в сентябре,
   в предутреннем ознобе,
   Одной ногой в своей ноге,
   другой ногой во гробе?
   Я шел вослед своей судьбе, куда она вела.
   Я ждал, пока начнется жизнь, а это жизнь была.
   Да неужели. Боже мой! О варево густое,
   О дурно пахнущий настой, о марево пустое!
   Я оправданий не ищу годам своей тщеты,
   Но был же в этом тайный смысл?
   Так это будешь ты.
   О, ясно помню давний миг,
   когда мне стало страшно:
   Несчастный маленький старик
   лобзал старуху страстно,
   И я подумал: вот и мы! На улицах Москвы
   Мне посылались иногда знаменья таковы.
   Ты приведешь меня домой,
   и с первого же взгляда
   Узнаю лампу, стол хромой
   и книги - те, что надо.
   Свеча посветит пять минут и скоро догорит,
   Но с этой жизнью, может быть,
   отчасти примирит.
   1991
   * * *
   Душа страшится стереоскопии.
   Ей жутко в одиночестве своем,
   Когда с неумолимостью стихии
   В картинке разверзается объем.
   Оттуда веет холодом, распадом,
   Крушением надежд, чужой судьбой,
   С её тоской, с её крысиным ядом,
   С её уменьем заражать собой.
   И, как на фотографии объемной,
   В пространстве, утешительно пустом,
   Сместишься вбок, заглянешь в угол темный:
   Тень за кустом, убийца под мостом.
   Душе спокойней с плоскою картинкой,
   Лишенной непостижной глубины,
   С расчисленно петляющей тропинкой
   Среди рябин, осин и бузины.
   Душе спокойней с плоскостью пейзажной,
   Где даль пуста, а потому чиста,
   Где деревянный мост, и воздух влажный,
   И силуэт цветущего куста.
   1990
   НОВОСИБИРСКАЯ ЭЛЕГИЯ
   ...И ощущенье снятого запрета
   Происходило от дневного сна,
   И главный корпус университета
   Шумел внизу, а тут была она,
   Была она, и нам служила ложем
   Гостиничная жесткая кровать,
   И знали мы, что вместе быть не можем,
   И мне казалось стыдно ревновать.
   Потом была прекрасная прохлада,
   И сумеречно-синее окно,
   И думал я, что, в общем, так и надо,
   Раз ничего другого не дано:
   Ведь если нет единственной, которой,
   И всякая любовь обречена...
   Дождь барабанил за квадратной шторой,
   Смущаясь неприступностью окна,
   На коврике валялось покрывало,
   И в этом был особенный покой
   Безумия, и время застывало,
   Как бы на все махнувшее рукой.
   И зыбкий мир гостиничного крова,
   И лиственные тени на стене
   Божественны, и смысла никакого,
   И хорошо, тогда казалось мне.
   Тогда я не искал уже опоры,
   Не выжидал единственной поры
   И счастлив был, как жители эпохи,
   Которая летит в тартарары.
   Чего уж тут, казалось бы, такого
   Дождь заоконный, светло-нитяной,
   И создающий видимость алькова
   Диван, зажатый шкафом и стеной?
   Мне кажется, во времени прошедшем
   Печаль и так уже заключена.
   Печально будет все, что ни прошепчем.
   У радости другие времена.
   1991
   ПОСЛАНИЕ К ЕВРЕЯМ
   "В сем христианнейшем из миров
   Поэты - жиды."
   (Марина Цветаева)
   В душном трамвае - тряска и жар,
   как в танке,
   В давке, после полудня, вблизи Таганки,
   В гвалте таком, что сознание затмевалось,
   Ехала пара, которая целовалась.
   Были они горбоносы, бледны, костлявы,
   Как искони бывают Мотлы и Хавы,
   Вечно гонимы, бездомны, нищи, всемирны
   Семя семитское, проклятое семижды.
   В разных концах трамвая шипели хором:
   "Ишь ведь жиды! Плодятся, иудин корено!
   Ишь ведь две спирохеты - смотреть противно.
   Мало их давят - сосутся демонстративно!".
   Что вы хотите в нашем Гиперборее?
   Крепче целуйтесь, милые! Мы - евреи!
   Сколько нас давят - а все не достигли цели.
   Как ни сживали со света, а мы все целы.
   Как ни топтали, как не тянули жилы,
   Что не творили с нами - а мы все живы.
   Свечи горят в семисвечном нашем шандале!
   Нашему Бродскому Нобелевскую дали!
   Радуйся, радуйся, грейся убогой лаской,
   О мой народ богоизбранный - вечный лакмус!
   Празднуй, сметая в ладонь последние крохи.
   Мы - индикаторы свинства любой эпохи.
   Как наши скрипки плачут
   в тоске предсмертной!
   Каждая гадина нас выбирает жертвой
   Газа, погрома ли, проволоки колючей
   Ибо мы всех беззащитней - и всех живучей!
   Участь избранника - травля, как ни печально.
   Нам же она предназначена изначально:
   В этой стране, где телами друг друга греем,
   Быть человеком - значит уже евреем.
   А уж кому не дано - хоть кричи,
   хоть сдохни,
   Тот поступает с досады в черным сотни:
   Видишь, рычит, рыгает, с ломиком ходит
   Хочется быть евреем, а не выходит.
   Знаю, мое обращение против правил,
   Ибо известно, что я не апостол Павел,
   Но, не дождавшись совета, - право поэта,
   Я - таки да! - себе позволяю это,
   Ибо во дни сокрушенья и поношенья
   Нам не дано ни надежды, ни утешенья.
   Вот моя Родина - Медной горы хозяйка.
   Банда, баланда, блядь, балалайка, лайка.
   То-то до гроба помню твою закалку,
   То-то люблю тебя, как собака палку!
   Крепче целуйтесь, ребята! Хава нагила!
   Наша кругом Отчизна. Наша могила.
   Дышишь, пока целуешь уста и руки
   Саре своей, Эсфири, Юдифи, Руфи.
   Вот он, мой символ веры, двигавшей годы,
   Тоненький стебель последней моей опоры,
   Мой стебелек прозрачный, черноволосый,
   Девушка милая, ангел мой горбоносый.
   1991
   ВРЕМЕНА ГОДА
   1. Подражание Пастернаку
   Чуть ночь, они топили печь.
   Шел август. Ночи были влажны.
   Сначала клали. Чтоб разжечь,
   Щепу, лучину, хлам бумажный.
   Жарка, уютна, горяча,
   Среди густеющего мрака
   Она горела. Как свеча
   Из "Зимней ночи" Пастернака.
   Отдавшись первому теплу
   И запахам дымка и прели,
   Они сидели на полу
   И, взявшись за руки, смотрели.
   Чуть ночь, они топили печь.
   Дрова не сразу занимались,
   И долго, перед тем как лечь,
   Они растопкой занимались.
   Дрова успели отсыреть
   В мешке у входа на террасу,
   Их нежелание гореть
   Рождало затруднений массу,
   Но через несколько минут
   Огонь уже крепчал, помедлив,
   И еле слышный ровный гуд
   Рождался в багроватых недрах.
   Дым очертания менял
   И из трубы клубился книзу,
   Дождь припускал по временам,
   Стучал по крыше, по карнизу,
   Не уставал листву листать
   Своим касанием бесплотным,
   И вдвое слаще было спать
   В струистом шелесте дремотном.
   Чуть ночь, они топили печь,
   Плясали тени по обоям,
   Огня лепечущая речь
   Была понятна им обоим.
   Помешивали кочергой
   Печное пышущее чрево,
   И не был там никто другой
   Леса направо и налево,
   Лишь дождь, как полуночный ткач,
   Прошил по странному наитью
   Глухую тишь окрестных дач
   Своею шелестящей нитью.
   Казалось, осень началась.
   В июле дачники бежали
   И в эти дни, дождя боясь,
   Сюда почти не наезжали.
   Весь мир, помимо их жилья,
   Был как бы вынесен за скобку,
   Но прогорали уголья,
   И он вставал закрыть заслонку.
   Чуть ночь, они топили печь,
   И в отблесках её свеченья
   Плясали тени рук и плеч,
   Как некогда - судьбы скрещенья.
   Волна пахучего тепла,
   Что веяла дымком и прелью
   Чуть колебалась и плыла
   Над полом, креслом, над постелью,
   Над старой вазочкой цветной,
   В которой флоксы доживали,
   И над оплывшею свечой,
   Которую не зажигали.
   1988
   2. Преждевременная автоэпитафия
   Весенний первый дождь. Вечерний сладкий час,
   Когда ещё светло, но потемнее скоро.
   По мокрой мостовой течет зеленый глаз
   Приветствующего троллейбус светофора,
   Лиловый полумрак прозрачен, но уже
   Горит одно окно на пятом этаже.
   Горит одно окно, и теплый желтый свет,
   Лимонно-золотой, стоит в квадрате рамы.
   Вот дождь усилился - ему и дела нет:
   Горит! Там девочка разучивает гаммы
   В уютной комнате, и нотная тетрадь
   Стоит развернута. Сыграет, и опять
   Сначала... Дождь в стекло. Потеки на стекле
   Забылись с осени... И в каждом из потеков
   Дробится светофор. Под лампой, на столе
   Лежит пенал и расписание уроков,
   А нынче музыка. Заданье. За дверьми
   Тишь уважения. И снова до-ре-ми.
   Она играет. Дождь. Сиреневая тьма
   Все гуще, окна загораются, и вот их
   Все больше. Теплый свет ложится на тома
   На полке, за стеклом, в старинных переплетах,
   На руки, клавиши и, кажется, на звук,
   Что ровно и легко струится из-под рук.
   И снова соль-ля-си... Соседнее окно
   Как рано все-таки смеркается в апреле!
   Доселе темное, теперь освещено:
   Горит! Там мальчик клеит сборные модели:
   Могучий самолет, раскинувший крыла,
   Почти законченный, стоит среди стола.
   Лишь гаммы за стеной - но к ним привычен слух
   Дождем перевиты, струятся монотонно.
   Свет лампы. На столе - отряд любимых слуг:
   Напильник, ножницы, флакончик ацетона,
   Распространяющий столь резкий аромат,
   Что сборную модель родители бранят.
   А за окном темно. Уже идет к шести.
   Работа кончена. Как бы готовый к старту
   Картинку на крыло теперь перевести
   Пластмассовый гигант воздвигнут на подставку
   И чуть качается, ещё не веря сам,
   Что этакий титан взлетает к небесам.
   Дождливый переплеск и капель перепляс
   Апрельский ксилофон по стеклам, по карнизу,
   И мальчик слушает. Он ходит в третий класс
   И держит девочку за врушку и подлизу,
   Которой вредничать - единственная цель,
   А может быть, влюблен и носит ей портфель.
   Внутри тепло, уют... Но и снаружи - плеск
   Дождя, дрожанье луж, ночного ксилофона
   Негромкий перестук, текучий мокрый блеск
   Фар, первых фонарей, миганье светофора,
   Роенье тайных сил, разбуженных весной:
   Так дышит выздоравливающий больной.
   Спи! Минул перелом; означен поворот
   К выздоровлению, и выступает мелко
   На коже лба и щек уже прохладный пот
   Пот не горячечный. Усни и ты, сиделка:
   Дыхание его спокойно, он живет,
   Он дышит, как земля, когда растает лед.
   ...О, тишь апрельская, обманчивая тишь!
   Работа тайных сил неслышна и незрима,
   Но скоро тополя окутает, глядишь,
   Волна зеленого, пленительного дыма,
   И высохнет асфальт, и посреди двора
   По первым классикам заскачет детвора.
   А следом будет ночь, а следом будет день,
   И жизнь, дарующая все, что обещала,
   Прекрасная, как дождь, как тополь, как сирень,
   А следом будет... нет! о нет! начни сначала!
   Ведь разве этот рай - не самый верный знак,
   Что все окончиться не может просто так?
   Я знаю, что и я когда-нибудь умру,
   И если, как в одном рассказике Катерли,
   Мы, обнесенные на грустном сем пиру,
   Там получаем все, чего бы здесь хотели,
   И все исполнится, чего ни пожелай,
   Хочу, чтобы со мной остался этот рай:
   Весенний первый дождь, весенний сладкий час,
   Когда ещё светло, но потемнеет скоро,
   Сиреневая тьма, зеленый влажный глаз
   Приветствующего троллейбус светофора,
   И нотная тетрадь, и книги, и портфель,
   И гаммы за стеной, и сборная модель.
   1988
   3. Октябрь
   Подобен клетчатой торпеде
   Вареный рыночный початок,
   И мальчик на велосипеде
   Уже не ездит без перчаток.
   Ночной туман, дыханье с паром,
   Поля пусты, леса пестры,
   И листопад глядит распадом,
   Разладом веток и листвы.
   Октябрь, тревожное томленье,
   Конец тепла, остаток бедный,
   Включившееся отопленье,
   Холодный руль велосипедный,
   Привычный мир зыбуч и шаток
   И сам себя не узнает:
   Круженье листьев, курток, шапок,
   Разрыв, распад, разбег, разлет.
   Октябрь, разрыв причин и следствий,
   Непрочность в том и зыбкость в этом,
   Пугающие, словно в детстве,
   Когда не сходится с ответом,
   Все кувырком, и ум не сладит,
   Отступит там, споткнется тут...
   Разбеги пар, крушенья свадеб,
   И листья жгут, и снега ждут.
   Сухими листьями лопочет,
   Нагими прутьями лепечет,
   И ничего уже не хочет,
   И сам себе противоречит
   Мир перепуган и тревожен,
   Разбит, раздерган вкривь и вкось
   И все-таки не безнадежен,
   Поскольку мы ещё не врозь.
   1989
   * * *
   "Быть должен кто-нибудь гуляющий по саду,
   Среди цветущих роз и реющих семян."
   (Н. Матвеева)
   Сырое тление листвы
   В осеннем парке полуголом
   Привычно гражданам Москвы
   И неизменно с каждым годом.
   Листва горит. При деле всяк.
   Играют дети, длится вторник,
   Горчит дымок, летит косяк,
   Метет традиционный дворник.
   Деревьям незачем болеть
   О лиственной горящей плоти.
   Природе некогда жалеть
   Саму себя: она в работе.
   Деревья знают свой черед,
   Не плача о своем пределе.
   Земля летит, дитя орет,
   Листва горит, и все при деле.
   И лишь поэт - поскольку Бог
   Ему не дал других заданий
   Находит в их труде предлог
   Для обязательных страданий.
   Гуляка праздный, только он
   Имеет времени в достатке,
   Чтоб издавать протяжный стон
   Об этом мировом порядке.
   Стоит прощальное тепло,
   Горчит осенний дым печальный,
   Горит оконное стекло,
   В него уперся луч прощальный,
   Никто не шлет своей судьбе
   Благословений и проклятый.
   Никто не плачет о себе.
   У всех полно других занятий.
   ...Когда приходят холода,
   Послушны диктатуре круга,
   Душа чуждается труда.
   Страданье требует досуга.
   Среди плетущих эту нить
   В кругу, где каждый место знает,
   Один бездельник должен быть,
   Чтобы страдать за всех, кто занят.
   Он должен быть самим собой
   На суетливом маскараде
   И подтверждать своей судьбой,
   Что это все чего-то ради.
   1992
   ПОЭМЫ
   ЭЛЕГИЯ НА СМЕРТЬ ВАСИЛЬЯ ЛЬВОВИЧА
   "Это не умирающий Тасс,
   а умирающий Василий Львович."
   (Пушкин,
   заметки на полях "Опытов" Батюшкова)
   ...Он писал в посланье к другу:
   "Сдавшись тяжкому недугу,
   На седьмом десятке лет
   Дядя самых честных правил,
   К общей горести, оставил
   Беспокойный этот свет.
   Вспомни дядюшку Василья!
   Произнес не без усилья
   И уже переходя
   В область Стикса, в царство тени:
   "Как скучны статьи Катени
   На!" Покойся, милый дя
   дя!" Но чтоб перед кончиной,
   В миг последний, в миг единый
   Вдруг припомнилась статья?
   Представая перед Богом,
   Так ли делятся итогом,
   Тайным смыслом бытия?
   Дядюшка, Василий Львович!
   Чуть живой, прощально ловишь
   Жалкий воздуха глоток,
   Иль другого нет предмета
   Для предсмертного завета?
   Сколь безрадостный итог!
   Впрямь ли в том твоя победа,
   Пресловутого соседа
   Всеми признанный певец,
   Чтоб уже пред самой урной
   Критикой литературной
   Заниматься, наконец?
   Но какой итог победней?
   В миг единый, в миг последний
   Всем ли думать об дном?
   Разве лучше, в самом деле,
   Лежа в горестной постели,
   Называемой одром,
   Богу душу отдавая
   И едва приоткрывая
   Запекающийся рот,
   Произнесть: "Живите дружно,
   Поступайте так, как нужно,
   Никогда наоборот"?
   Разве лучше, мир оставя,
   О посмертной мыслить славе
   (И к чему теперь оне
   Сплетни лестные и толки?):
   "Благодарные потомки!
   Не забудьте обо мне!".
   Иль не думать о потомках,
   Не печалиться о том. Как
   Тело бренно, говоря
   Не о грустной сей юдоли,
   Но о том, как мучат боли,
   Как бездарным лекаря?
   О последние заветы!
   Кто рассудит вас, поэты,
   Полководцы и цари?
   Кто посмеет? В миг ухода
   Есть последняя свобода:
   Все, что хочешь, говори.
   Всепрощенье иль тщеславье
   В этом ваше равноправье,
   Ваши горькие права:
   Ропот, жалобы и стоны...
   Милый дядя! Как достойны
   В сем ряду твои слова!
   Дядюшка, Василий Львович!
   Как держался! Тяжело ведь
   Что там! - подвигу сродни
   С адским дымом, с райским садом
   Говорить о том же самом,
   Что во все иные дни
   Говорил - в рыдване тряском,
   На пиру ли арзамасском...
   Это славно, господа!
   Вот достоинство мужчины
   Заниматься в день кончины
   Тем же делом, что всегда.
   ...Что-то скажешь, путь итожа?
   Вот и я сегодня тоже
   Вглядываюсь в эту тьму,
   В эту тьму, чернее сажи,
   Гари, копоти... ея же
   Не избегнуть никому.
   Благодарное потомство!
   Что вы знаете о том, что
   Составляло существо
   Безотлучной службы слову
   Суть и тайную основу
   Мирозданья моего?
   Книжные, святые дети,
   Мы живем на этом свете
   В сфере прожитых времен,
   Сублимаций, типизаций,
   Призрачных ассоциаций,
   Духов, мыслей и имен.
   Что ни слово - то цитата.
   Как ещё узнаешь брата,
   С кем доселе незнаком?
   На пути к своим Итакам
   Слово ставим неким знаком,
   Неким бледным маяком.
   Вот Создателя причуда:
   Так и жить тебе, покуда
   Дни твои не истекли.
   На пиру сидим гостями,
   Прозу жизни жрем горстями
   И цитируем стихи.
   Но о нас, о книжных детях,
   Много сказано. Для этих
   Мы всегда пребудем - те.
   Славься, наш духовный предок,
   Вымолвивший напоследок:
   - Как скучны статьи Кате
   Нина! Помнишь ли былое?
   Я у прапорщика, воя,
   Увольненье добывал,
   Поднимал шинельный ворот,
   Чистил бляху, мчался в город,
   Милый номер набирал.
   Помню пункт переговорный.
   Там кассиром непроворный
   Непременный инвалид.
   Сыплет питерская морось,