Страница:
Так продолжалось до весны, когда их отряд перебрался под Езовно, к большому болоту. Кажется, там имели намерение пробыть дольше, оборудовали землянки. Прежде всего для начальства и штабную. Командирскую и вовсе неплохо, обшили тесом, смастерили кровати — для комиссара и командира. На одной из них и свершился ее неписаный брак с командиром, с ее Федором. Эх, Федор, Федор, любимый Федор Иванович!.. Зачем же ты так?
А что ж — лучше качаться в местечке на одной перекладине рядом? Разве что — рядом, в том и все утешение. А так вот — спаслись.
Но как спаслись? И зачем спаслись?
Зина в отчаянии упала на траву под кустом орешника и заплакала. Плакала беззвучно, давясь безысходностью и горем, не зная, как пережить случившееся. Плач накатился внезапно, вроде внезапно и прекратился, она приходила в себя. Ладонями вытерла мокрые щеки и села. Что было делать?
И тут она услышала голос — вроде бы кого-то звали, вроде женщина, что ли? Сначала испугалась, потом подумала: а вдруг? Женщина — не мужчина, в такое время на женщину больше надежды. Вдруг поможет.
Но нет — голоса скоро смолкли, воцарилась тишина. Впереди перед ней откуда-то появилась пара бабочек — красивых лесных созданий с двумя фиолетовыми глазками на распростертых крылышках. Когда-то в школьные годы брат отлавливал таких на лугу, собирал коллекцию, и она с ним ругалась. Ей было жаль этих эфемерных лесных созданий, проткнутых на картонке булавками. Шустро порхая между деревьев, бабочки словно указывали ей путь, и Зина пошла за ними, прислушиваясь.
Кажется, она слишком долго пробиралась в зарослях мелколесья — ольшаник, кусты лозняка, молодой березняк. Перелезла через поросли буйной, с махрами крапивы, обстрекала ноги. Завалы сухого хвороста на старой вырубке обошла стороной, хотя обходить пришлось далеко. В неглубоком овражке между камней вдруг обнаружила ручеек. Едва заметная в траве, тихонько журчала прерывистая струйка воды. Зина обрадованно присела возле, окунула руки. Вода была чистая и холодная, это ее обнадежило, — надо было возвращаться за Федором…
Оставшись один, Федор со стоном вздохнул, теперь можно было не сдерживаться. Нога болела все больше, казалось, распухла до колена и выше, уже не мог шевельнуть пальцами. Так можно дождаться и гангрены, обеспокоила его внезапная мысль. Тогда и счастливое освобождение окажется не в радость, — горестно подумал он.
Голодная лошадь усердно щипала траву, все дальше отходя в кустарник. Опасаясь, что она уйдет, Федор подполз ближе и ухватил волочащийся по земле повод. Лошадь вырываться не стала, и Федор с поводом в руке лег рядом.
Он лежал на истоптанной копытами траве, свободной рукой отмахиваясь от взлютовавших к вечеру насекомых, и ждал Зину. Но Зина не шла, а в нем все пересохло от жажды, горело в груди. Наверно, можно было бы успокоиться, отойти от пережитого, осознать главное — все-таки они спаслись. Но радость спасения все больше омрачалась сознанием того, что произошло с Зиной. В их спасении чего-то он не учел, сделал не так, и все получилось скверно, по-видимому, неправильно. Хотя именно эта неправильность и спасла обоих. Но, избавившись от одной беды, они вплотную столкнулись с другой — он терял Зину.
Не до конца, однако, осознав случившееся, он приходил и к другой мысли: а стоит ли переживать, сомневаться, не лучше ли придушить в себе скверное чувство и окончательно увериться — им повезло. Наибольшим из возможных на войне везений — они обхитрили смерть. Какой ценой — это другое дело. Хотя в их случае вряд ли какая цена могла оказаться чрезмерной. Хотелось так думать. Но почему-то не думалось.
Не думалось, возможно, потому, что между ним и Зиной встало еще двое — полицай и Шкутенок. Полицай — это в общем понятно, но кто этот Шкутенок? Почему он застрелил напарника? Чтобы спасти их? В это не верилось. Да и как он объяснит в бригаде странную причину своего спасения? Кто поверит, что все здесь случайно и нет тайного умысла. Все случайное — подозрительно, особенно на войне. А главное — как теперь к нему отнесется Зина? Да и понадобится ли ему после всего, что свершилось, какое-то ее отношение? Чтобы начать все сначала или продолжить прежнее? То светлое и хорошее, что само собой произошло между ними и чистой радостью жило несколько последних месяцев? Наверно, прежнего не получится. Зина, пожалуй, станет другой, вряд ли сумеет переступить через женскую свою обиду. Женщина, что некогда была твоей и стала не твоей, снова твоей не будет. Он это знал по собственному мужскому опыту и мог бы вспомнить опыт других.
Он сам виноват. Случилось так, что перед лицом гибели пренебрег любовью. А она? Похоже, и она тоже. Послушалась его, пошла с полицаем. А могла и не пойти. Другое дело, чем бы кончилось ее непослушание. Скверно кончилось бы, это точно.
Он себя успокаивал, и вроде это ему удавалось. Сначала немного, потом все больше. Нечего колупаться в душе — пока не погибли, думал он. Придет Зина, будут пробираться дальше. Может, как-нибудь доберутся и до Кривулевского леса, где остался отряд. Только бы напиться воды. Жажда мучила его, казалось, не меньше, чем рана. В чем только принесет воды Зина?
А если она не придет вообще? Что-то слишком долго где-то блуждает. Или поблизости воды не оказалось? Или оставила его?.. Прошло подозрительно много времени, а Зина не возвращалась. Солнце низко склонилось над лесом, вокруг все ширились — сливались вечерние тени — от сосен, берез, темных кустов можжевельника. В зарослях сумерки казались гуще; от травы стало отдавать сыростью и прохладой. Становилось зябко. Федор все чаще вздрагивал, как от озноба, возможно, поднимался жар. Или это — от мокрой, не просохшей от пота гимнастерки?
А вдруг Зина приведет полицаев?
Эта нелепая мысль тем не менее почти испугала его, вынудила обеспокоиться в поисках выхода. Но что он мог предпринять? Было бы оружие — мог бы недаром умереть. А так… Возьмут, как щенка, за коршень и повесят на местечковой арке. До войны, в праздники там выставляли убранные цветами портреты вождей, а теперь будут вешать людей. (Удобные, однако, эти арки — на все годятся). Людей до войны не вешали — где-то тайком расстреливали или ссылали на Север. У него расстреляли брата-инженера. Наверно, по этой причине самого уволили из кадров и призвали только с началом войны. В особом отделе обо всем знают, сам рассказал. Попробуй не рассказать, что-нибудь скрыть, себе дороже обойдется, как говорил в отряде партизан-одессит. Поэтому приходится воевать—и за себя и за брата. Оплачивать неоплатный долг. Да и за семью тоже. А теперь еще и за Зину…
Скоро в кустах стало темнеть, надвигалась ночь. Зины все не было. В душе разрасталась тревога — что случилось? Или — она, или — ее? Может, полезла куда-то и ее поймали. Если отошла далеко….
А может, действительно не захотела вернуться?
Небо над замершими к ночи вершинами сосен еще таило в себе отсвет угасшего дня, а лес уже погрузился во тьму. Беспокойство все больше охватывало Федора — что делать? Но что он мог сделать? Лежал на уже отсыревшей к ночи траве, держал в руке повод. Лошадь беспрестанно дергала — тянула в кусты, к свежей траве. Не отпуская повод, он думал, что надо отсюда смываться, не дожидаясь Зины. Если не пришла к вечеру, то вряд ли придет вообще. Ночью она его не найдет. Заблудится. Если даже станет искать.
Взобраться на лошадь было трудно, и он долго примеривался, как это сделать. Словно в детстве, когда отводил отцовскую лошадь в ночное. Но тогда было про-
сто — подвести ее к изгороди, с которой легко вскочить на их Рыжика. Здесь не было ни изгороди, ни удобного дерева, ни подходящего пня. Хорошо, что лошадь оказалась немолодой, вроде спокойной. Она покорно позволила Федору опереться на ее передние ноги, и он поднялся, перебросил через ее голову повод. Стоя на здоровой ноге, держался за хребет лошади. Но с первого раза вскочить не смог, не хватило силы, и он свалился наземь. Недовольно переступив задними ногами, лошадь отошла в сторону. Лежа на земле, Федор корчился от боли.
Подождав, пока уймется острая боль, попробовал взобраться снова. И снова неудачно.
Только после четвертой или пятой попытки удалось подскочить выше и он осторожно перенес через лошадиный круп налитую болью ногу. По стопе, чувствовал, поползла струйка крови.
Куда в ночном лесу ехать, было неизвестно. Вперед, куда ушла Зина, не пробраться — мрачная стена кустарника преграждала путь. Дорога назад была вроде свободнее, и туда незаметно повернула лошадь. Федор отпустил повод — пусть идет, куда хочет. Сам согнулся как можно ниже, чтобы меньше цепляться за ветки, бережно подобрал раненую ногу. Было больно и чертовски неудобно, он мог свалиться. Словно понимая бедственное положение всадника, лошадь осторожно пробиралась в темноте. Нигде не запуталась в зарослях, не наехала на лесную рогатину. Неожиданно для себя Федор ощутил благодарность к этой заезженной крестьянской труженице. Чем он отблагодарит ее? Даже не дал попастись вволю…
Федор ждал, что лес вот-вот кончится и он выедет в поле. Но лес не кончался, вокруг простирался мрак, вверху меж хвойными вершинами пятнами просвечивало ночное небо. Казалось, он бесконечно долго ехал какой-то полузаросшей стежкой, возможно, заброшенной лесной дорожкой. Вокруг было спокойно, лес не шумел. Птицы уже не пели и ничто не нарушало настороженной тишины леса. Лишь однажды какая-то сонная птица, захлопав крыльями, пролетела над ним, и все вокруг снова затихло.
Со временем, однако, его решимость уехать из леса стала ослабевать. Появилось желание вернуться — туда, где его оставила Зина. Но этот ночной путь без следа растворялся во мраке — ничего ни вернуть, ни узнать в лесу было невозможно. Наверное, как и в жизни тоже. Прошедшее неподвластно человеку, ничего уже изменить нельзя. Разве что в настоящем и, может быть, в будущем — у того, у кого оно есть. Что до Федора, то его будущее всегда выглядело сомнительным. И до войны, и в войну. Теперь бы выбраться ему из этого мрачного, неприютного леса, который днем спасал, а теперь может погубить его. Все с большим беспокойством он ощущал, что едет неизвестно куда.
Но и куда ему ехать, если Зина осталась в лесу? Наверняка будет его искать. Прежде сомневался в этом, но постепенно понял — будет искать. А он смылся…
Федор уже перестал думать о ней плохо. Это он виноват во всем, что случилось, и вот он покидает ее. Уходит из леса и от нее тоже. Это было бы ужасно, если бы оказалось правдой. Потому что не о себе он беспокоился, когда отдал ее полицаю, — только о ней, которую любил. Другое дело, чем обернулась эта его любовь. Выходит, против нее… Наверно, никогда не следует решать за других, каждый должен решать за себя. Жаль, на войне так не получается. На войне сплошь и рядом все решается за других. Сатанинская логика здесь правит правдой.
Он долго ехал во тьме, вслушиваясь в затаенную тишину леса. Ветра не было, лес не шумел. Лишь иногда что-то слабо ворошилось в деревьях — похоже, просыпались первые птицы. Или с вершины вниз падала шишка, подскакивая на сучьях. Сидеть верхом с больной, полусогнутой ногой было дьявольски неудобно. Спустя какое-то время лошадь вывезла его на твердую лесную дорогу. Здесь стало тише, за голову и плечи перестали цепляться сучья, и он подумал, что, возможно, скоро выберется в поле. Теперь, когда он остался без Зины, его спасителем оказалась лошадь. Эта заезженная, плешивая кобылка с белыми пятнами старых потертостей на загривке. Воронка, на котором он ездил в отряде, уже не вернуть. Будет ездить какой-нибудь полицай…
Эх, Зина, Зина!… Он понял, что не сможет справиться с уже возникшим чувством брезгливости. Ясно, что тогда на дороге поступил неправильно, не по-мужски. Но как было поступить правильно? Старался не дать ей погибнуть, в этом все дело. Все-таки и на войне жизнь имела собственную ценность и была дороже любви. Только живой здесь мог что-то значить, мертвый не значил ничего. Говорят, память! Но память — пыль на ветру, тень на песке. Пока ты живой — помнят, а умер — твое место займут другие. Те, кто ближе окажется.
Постепенно, однако, его заняли иные заботы, — прежде всего, как выбраться из леса? В этом районе он никогда прежде не был, но кое-что помнил по карте. Видимо, здесь проходил край огромной Волчанской пущи, из которой следовало пробираться на запад. Только бы добраться до поля, увидеть звезды. Небо укажет выход. В лесу выхода нет, ночью в лесу каждый — слепой…
Сначала Зина бежала по лесу, пока не влезла в сухую осоковатую заболоть, до дна высохшую за жаркие дни. Выбралась из жесткой, режущей ноги осоки, пошла медленнее, охваченная новым беспокойством — по пути сюда этой осоки вроде не было. Туда ли она идет? Казалось, в том же направлении, откуда пришла. Но лес вокруг будто изменился, — исчез березняк, не было и малинника, сквозь который она пробиралась. Возможно, однако, она до них еще не дошла…
Торопилась и то бежала, то несколько замедляла шаг. Беспокойство о Федоре подгоняло, и она мысленно представляла себе, как он там? Возможно, уже возненавидел ее. Потому что — было за что. Хотя, может, и не было. Разве она по своей воле — он приказал, и она послушалась. Конечно, могла и не послушаться, но тогда их песенка оказалась бы спетой…
Нет, он не переменится к ней, он умный и все понимает. Никогда прежде не дал повода усомниться в своем к ней чувстве. Откуда и почему это чувство, она не знала и особенно не пыталась узнать. Помнит, как-то весной на рассвете лежали в шалаше, на деревьях рядом проснулись, завели свои хороводы птицы, — так дружно и красиво пели… В ласковую минуту спросила, за что он полюбил ее? И Федор ответил, подумав: не знаю… Молодая ведь, и красивая… Ну, конечно, молодая и красивая, немного разочарованно подумала она. Прежде всего потому, что — красивая. Похоже, однако, этого мало, хотелось услышать больше. Но больше он не сказал ничего. Ладно, подумала она, — в другой раз. Другого раза не случилось.
Но где он? В лесу уже смеркалось, потемнело в кустарнике, почти темно стало в ольшаниковых зарослях, через которые она с трудом пробиралась. Наконец, выбравшись из них, поняла, что заблудилась. Хотелось крикнуть, чтобы он услышал, но не решилась. Где-то поблизости могла проходить дорога и там убитый полицай, если его еще не забрали. А если прибрали, то могли оставить засаду. Крикнуть было нельзя.
Больно ударившись головой о низко торчащий сук, остановилась, а затем и упала. Ее охватило отчаяние — что ей делать? Где очутилась она и где командир отряда? Как же неосмотрительно они вчера поступили, сунувшись на то гумно. Как случилось, что он, который всегда был таким рассудительным, умным, которого все и всегда слушались, так опростоволосился? Правда, кое в чем он был и наивен, словно дитя, постоянно нуждался в заботе. Она и заботилась — о питании или об одежке. А то и в бою. Однажды спасла его, — сам об этом рассказывал. Когда выходили из Подневицкой блокады, он бежал впереди со своими разведчиками, она отставала, не успевая за ними. Ребята почти уже достигли лесочка, с фланга неожиданно выскочили немцы и развернули свой пулемет на сошках. Разведчики их не видели. И она изо всех сил закричала “Федя!” — аккурат за секунду до того, как огненные трассы замелькали наперерез. Федор упал. Потом говорил, что испугался ее отчаянного крика, подумал: ранена. А она закричала, испугавшись за него, и тем спасла его. Двух разведчиков там убило.
Здесь невозможно было ни крикнуть, ни позвать на помощь.
Плач ее вдруг сам собой прекратился. Как нередко случалось, после слёз наступило облегчение. Было уже почти темно. В лесу под соснами и вовсе ничего не было видно. Она снова пошла, опасаясь, как бы не наткнуться где-нибудь на полицию. Ясно понимала, второй раз им не спастись.
А может, полиция раньше нее обнаружила Федора? Если пошла по следам повозки, очень даже возможно. Но тогда что же выходит? Выходит, что он снова попал в их лапы, а она спаслась? Но это было бы ужасно. Что он подумает о ней?
Она уже не шла — слепо брела в ночной темноте, протянув вперед руки. Часто спотыкалась о какую-нибудь кочку или хворостину, которых здесь валялось немало. Хорошо, что нигде не напоролась на острый еловый сук, торчащий из комля. Даже приблизительное направление она окончательно потеряла и даже не пыталась угадать. Темные пятна в лесу — преимущественно от можжевельника — казались ей затаившимися живыми существами, и она подолгу вглядывалась: шевелится или нет? Казалось по-разному, но надо было идти. И она шла. Надеялась где-нибудь наткнуться на лошадь, все-таки лошадь могла быть заметной и ночью. Но ни лошади, ни человека нигде в лесу не было.
Она выбивалась из сил и часто останавливалась. От непрестанно досаждавших ей комаров уже не отмахивалась. Оцарапанные в зарослях ноги саднило, как от ожогов. Под утро упала в папоротнике и не нашла в себе сил подняться. Казалось, забылась на какую-нибудь минуту, а когда очнулась, увидела, что вокруг светло. Поблизости видны стали обступившие ее сосны, редкие рябинки меж ними. В растерянности поднялась, недолгое сонное забытье словно отрезвило ее. И она впервые явственно поняла, все — напрасно! Напрасно искать его, сломя голову бегать по лесу. Он исчез для нее навсегда. И ей почему-то не стало оттого страшно, — наверно, весь свой страх она пережила вчера. Стало горестно. Так горестно, как не было вчера, когда их схватили. Вот как сошлось, скрутилось в одно — жизнь и смерть, доброе и злое, не оставив капли надежды. Идти в отряд было мучительно стыдно, но куда же еще могла она пойти?
Как и ночью, побрела по лесу — между редких высоких сосен, по мягкому зеленому мшанику. Потом вышла на лесную просеку, вслушалась в таинственный гул проводов вверху. Телеграфная линия, видимо, вела в местечко, куда их вчера везли, и Зина свернула в негустой здесь подлесок. Вслушиваясь в загадочные звуки леса, сразу уловила дальний топот лошадиных копыт. Наверно, близко проходила дорога. Не та ли проклятая дорога?.. И она подумала, что, может, на дороге что-то поймет, прежде всего — в какую сторону идти. Или у кого-нибудь спросит…
Дорога оказалась совсем близко, за крохотной рощицей молодых березок. Ее невысокую насыпь девушка увидела с травянистой, поросшей редким кустарником низинки. На дороге вроде никого не было, и Зина остановилась. Тем временем совсем рассвело. Невидимое за лесом ярко светило утреннее солнце, в небе неподвижно застыли два крохотных облачка. Присев за кустиком, Зина недолго наблюдала за дорогой, соображая, куда податься? Вправо или влево? Или перейти на ту сторону. Она уже знала, что переход дороги — самое опасное дело. Но оставаться здесь нельзя — днем ее могли обнаружить. Тем более, что где-то поблизости возможна засада. Или патрули. А то еще в лесу устроят облаву…
Пока она рассуждала так, невдалеке на дороге появилась повозка. По мере того, как она приближалась, девушка все ниже склонялась к траве. Скоро стало видно, что в повозке, запряженной сивой лошадкой, сидел дядька в зимней шапке-ушанке. Он, не спеша ехал куда-то, пошевеливая вожжами. Босые его ноги свисали, казалось, к самой канаве. Когда подъехал ближе, Зина увидела немолодое, покрытое седой щетиной лицо. Понурый, озабоченный. Он был совсем рядом, и девушка поднялась из-за куста.
— Эй, постойте!..
Дядька вскинул голову, остановил повозку. Зина подошла к дороге.
— В какую сторону местечко? — спросила она, чтобы скрыть свой интерес.
— А тебе разве в местечко? — прошамкал он беззубым ртом, и она поняла, что ее хитрость не удалась.
— Мне в другую сторону.
— Другая сторона — там, — махнул он кнутом. — Деревня Войтовичи. Тебе туда?
Зина не успела ответить, как оба они встревоженно оглянулись. Из-за поворота показались два всадника, и она бросилась за канаву. На беду кустики оказались редкими, насквозь просматривались с дороги. Отбежать дальше не было времени, и она затаилась за крайним, наверно, не самым для того подходящим. На былинку возле ее руки откуда-то опустилась бабочка, похожая на двух вчерашних, с глазастыми крылышками. Девушка невидящим взором уставилась в нее, вся уйдя в слух. Стук копыт на дороге быстро приближался, она понадеялась, что всадники проедут мимо… Но нет, — они остановились, и вот совсем близко услышала грозный матерный бас:
— Кто здесь был?
— Где?
— Только что. На дороге!
— Так я не видел…
— Врешь! Кто был — тебя спрашивают?
Ну все, поняла Зина, она пропала. Окончательно и навсегда. Дед видел, куда побежала, и сейчас покажет. Надо же было ей к нему подходить…
Видно, старик упрямился, наивно божился, что никого не видел. Один полицай продолжал допрос, а другой тем временем повернул лошадь назад.
— Да вот она, вот! — вскричал он совсем близко, и у Зины помутилось в глазах. Лошадь перескочила обросшую бурьяном канаву, едва не задев притаившуюся за кустом девушку. — Попалась, пташечка! А ну вылазь, твою мать…
Зина медленно поднялась, бросив прощальный взгляд на траву, — бабочки там уже не было. На дороге другой полицай хлестал кнутом старика, не пожелавшего сказать им правду. Старик молчал, прикрываясь вскинутой над головой рукой, и Зина подумала: вот еще жертва… Очень не вовремя вышла она к дороге. Видно, и родилась тоже не вовремя, — вот в чем дело…
Ранний летний рассвет застал Федора все на той же лесной дороге. Куда вела эта дорога — неизвестно, но ехать здесь было сподручнее, чем в бору или в зарослях. Лошадь пошла живее, надо крепче держаться, а это без седла, да с раненой ногой для него непрестанное мучение. Одной рукой он сжимал короткий клок лошадиной гривы, а в другой держал повод. Впрочем, повод мог бы и не держать, править тут было некуда, лошадь чуяла дорогу сама. Но он хотел скорее выбраться из леса, хотя и понимал, что в поле может быть хуже. Тем более что стало быстро светать, погасив звезды, светлой полосой между хвойных вершин прояснилось небо. Под этой, быстро светлеющей полосой он и ехал, привычно вслушиваясь в звуки пробуждающегося леса. Хотя звуков было немного — в хвойных дебрях редко водились птицы, их рассветные хоры звучали теперь в других местах. Лишь однажды где-то в чащобе проворковали и смолкли лесные голуби. Федор пожалел, что не успел потемну выбраться в поле, чтобы застать звезды. Утром без звезд не сориентируешься — рельеф незнакомый, а деревни лучше объезжать стороной. Особенно здесь, в прилесном районе, полно полиции. Рассветная пора для партизан — самое опасное время, все неожиданное большей частью случается на рассвете. Как и с ними вчера… Вот же втяпались, дурни битые, в который раз с отчаянием думал он. Поторопились, сократили путь. Но — Зина! Правда, она ни о чем не просила, не предлагала, да он и сам понимал, что ей надобно. То же, что и ему. Все-таки они любили друг друга…
Прежде чем выбежать в поле, дорога спустилась в неглубокий овражек с болотистым берегом, в котором едва не завязла лошадь. Немалых усилий стоило Федору удержаться верхом, пока она кидалась из стороны в сторону, хлюпая ногами в раскисшей болотной жиже. Но потом стало сухо, лошадь ровно пошла по наезженной полевой дороге. Из-за чахлых кустиков на покатом пригорке скоро открылось широкое ржаное поле. Рожь была так себе — местами погуще, а больше реденькая и низкорослая. Но все равно дружно красовалась в положенный свой час облепленными пыльцой колосками.
Уже совсем рассвело, и его могли увидеть издали. Федор напрягал память, чтобы узнать местность. И напрасно — ничего здесь вспомнить не мог, это поле видел впервые. Ехал настороженно, готовый ко всему. Хотя что бы он мог предпринять, если бы что-то случилось? Оружия у него не было, нога остро болела, возможности для спасения — кот наплакал. На что приходилось надеяться, кроме как на авось? И еще— на эту загнанную лошадку.
Пока что лошадка выручала. Показалось Федору, вместе с ним чутко вслушивалась, поводя коротенькими ушами. Но вот эти уши тревожно замерли, Федор бросил взгляд влево — за ржаным пригорком показалось несколько соломенных крыш— деревня. Дорога, несомненно, вела туда, и Федор круто повернул лошадь в рожь. Впереди, хотя и далековато, зеленело несколько молодых сосенок.
Реденькая низкорослая рожь не могла скрыть его, беспокойно шуршала под ногами лошади. Федор уже немного отъехал от леса и наверняка стал виден из деревни. Надо поскорее убраться с этого поля, подумал он, нетерпеливо задергав поводом.
И тут над полем раздался крик. Что кричали, Федор не понял, но вполне мог догадаться. И он хлестнул поводом по натертому, в пятнах загривку. Крик прозвучал резко, угрожающе, — на пригорке во ржи появились два всадника, третий торопился вдогонку сзади. Они требовали остановиться. Вцепившись в лошадиную гриву, Федор пригнулся, концом повода отчаянно нахлестывая лошадь. Из последних сил он скакал к сосенкам.
Преследователи его настигали, повернули чуть в сторону, наперерез, над полем вдали громыхнул первый выстрел. Федор не остановился. Гнал и гнал лошадь, почти физически ощущая, — следующий выстрел свалит его наземь. Но и следующая пуля пронеслась мимо, наверно, попасть в него на скаку было все же не просто. Третьего выстрела он не услышал, лишь в замешательстве ощутил, как, странно споткнувшись, припала на задние ноги лошадь. Чтобы не свалиться, Федор обхватил ее горячую шею, и в следующее мгновение он и лошадь рухнули вместе наземь.
Падая, все-таки успел выхватить из-под лошади здоровую ногу, отпрянул в сторону. Минуту лежал на боку, растерянно наблюдая, как бьется о землю лошадь. Безуспешно пытаясь подняться, она рыла копытами землю, все больше заваливаясь на бок. Но вот ноги ее подломились, голова запрокинулась, из оскаленной пасти хлынула кровавая пена. Недолго и тщетно дергаясь, она оседала все ниже. По взмокшей от пота шее раз и второй пробежал нервный спазм, протяжный вздох вырвался из ее нутра…
Сторожкая тишина на короткое мгновение опустилась над полем, и в этой тишине Федор услышал вдруг нежную песнь жаворонка. С удивлением вскинул голову, но песнь тут же оборвалась, заглушенная близким матерным криком, — три всадника с направленными на него винтовками были уже рядом…
Перевод автора.
Напечатано: «Дружба Народов» 2002, №4 .
Найдено: magazines.russ.ru
А что ж — лучше качаться в местечке на одной перекладине рядом? Разве что — рядом, в том и все утешение. А так вот — спаслись.
Но как спаслись? И зачем спаслись?
Зина в отчаянии упала на траву под кустом орешника и заплакала. Плакала беззвучно, давясь безысходностью и горем, не зная, как пережить случившееся. Плач накатился внезапно, вроде внезапно и прекратился, она приходила в себя. Ладонями вытерла мокрые щеки и села. Что было делать?
И тут она услышала голос — вроде бы кого-то звали, вроде женщина, что ли? Сначала испугалась, потом подумала: а вдруг? Женщина — не мужчина, в такое время на женщину больше надежды. Вдруг поможет.
Но нет — голоса скоро смолкли, воцарилась тишина. Впереди перед ней откуда-то появилась пара бабочек — красивых лесных созданий с двумя фиолетовыми глазками на распростертых крылышках. Когда-то в школьные годы брат отлавливал таких на лугу, собирал коллекцию, и она с ним ругалась. Ей было жаль этих эфемерных лесных созданий, проткнутых на картонке булавками. Шустро порхая между деревьев, бабочки словно указывали ей путь, и Зина пошла за ними, прислушиваясь.
Кажется, она слишком долго пробиралась в зарослях мелколесья — ольшаник, кусты лозняка, молодой березняк. Перелезла через поросли буйной, с махрами крапивы, обстрекала ноги. Завалы сухого хвороста на старой вырубке обошла стороной, хотя обходить пришлось далеко. В неглубоком овражке между камней вдруг обнаружила ручеек. Едва заметная в траве, тихонько журчала прерывистая струйка воды. Зина обрадованно присела возле, окунула руки. Вода была чистая и холодная, это ее обнадежило, — надо было возвращаться за Федором…
Оставшись один, Федор со стоном вздохнул, теперь можно было не сдерживаться. Нога болела все больше, казалось, распухла до колена и выше, уже не мог шевельнуть пальцами. Так можно дождаться и гангрены, обеспокоила его внезапная мысль. Тогда и счастливое освобождение окажется не в радость, — горестно подумал он.
Голодная лошадь усердно щипала траву, все дальше отходя в кустарник. Опасаясь, что она уйдет, Федор подполз ближе и ухватил волочащийся по земле повод. Лошадь вырываться не стала, и Федор с поводом в руке лег рядом.
Он лежал на истоптанной копытами траве, свободной рукой отмахиваясь от взлютовавших к вечеру насекомых, и ждал Зину. Но Зина не шла, а в нем все пересохло от жажды, горело в груди. Наверно, можно было бы успокоиться, отойти от пережитого, осознать главное — все-таки они спаслись. Но радость спасения все больше омрачалась сознанием того, что произошло с Зиной. В их спасении чего-то он не учел, сделал не так, и все получилось скверно, по-видимому, неправильно. Хотя именно эта неправильность и спасла обоих. Но, избавившись от одной беды, они вплотную столкнулись с другой — он терял Зину.
Не до конца, однако, осознав случившееся, он приходил и к другой мысли: а стоит ли переживать, сомневаться, не лучше ли придушить в себе скверное чувство и окончательно увериться — им повезло. Наибольшим из возможных на войне везений — они обхитрили смерть. Какой ценой — это другое дело. Хотя в их случае вряд ли какая цена могла оказаться чрезмерной. Хотелось так думать. Но почему-то не думалось.
Не думалось, возможно, потому, что между ним и Зиной встало еще двое — полицай и Шкутенок. Полицай — это в общем понятно, но кто этот Шкутенок? Почему он застрелил напарника? Чтобы спасти их? В это не верилось. Да и как он объяснит в бригаде странную причину своего спасения? Кто поверит, что все здесь случайно и нет тайного умысла. Все случайное — подозрительно, особенно на войне. А главное — как теперь к нему отнесется Зина? Да и понадобится ли ему после всего, что свершилось, какое-то ее отношение? Чтобы начать все сначала или продолжить прежнее? То светлое и хорошее, что само собой произошло между ними и чистой радостью жило несколько последних месяцев? Наверно, прежнего не получится. Зина, пожалуй, станет другой, вряд ли сумеет переступить через женскую свою обиду. Женщина, что некогда была твоей и стала не твоей, снова твоей не будет. Он это знал по собственному мужскому опыту и мог бы вспомнить опыт других.
Он сам виноват. Случилось так, что перед лицом гибели пренебрег любовью. А она? Похоже, и она тоже. Послушалась его, пошла с полицаем. А могла и не пойти. Другое дело, чем бы кончилось ее непослушание. Скверно кончилось бы, это точно.
Он себя успокаивал, и вроде это ему удавалось. Сначала немного, потом все больше. Нечего колупаться в душе — пока не погибли, думал он. Придет Зина, будут пробираться дальше. Может, как-нибудь доберутся и до Кривулевского леса, где остался отряд. Только бы напиться воды. Жажда мучила его, казалось, не меньше, чем рана. В чем только принесет воды Зина?
А если она не придет вообще? Что-то слишком долго где-то блуждает. Или поблизости воды не оказалось? Или оставила его?.. Прошло подозрительно много времени, а Зина не возвращалась. Солнце низко склонилось над лесом, вокруг все ширились — сливались вечерние тени — от сосен, берез, темных кустов можжевельника. В зарослях сумерки казались гуще; от травы стало отдавать сыростью и прохладой. Становилось зябко. Федор все чаще вздрагивал, как от озноба, возможно, поднимался жар. Или это — от мокрой, не просохшей от пота гимнастерки?
А вдруг Зина приведет полицаев?
Эта нелепая мысль тем не менее почти испугала его, вынудила обеспокоиться в поисках выхода. Но что он мог предпринять? Было бы оружие — мог бы недаром умереть. А так… Возьмут, как щенка, за коршень и повесят на местечковой арке. До войны, в праздники там выставляли убранные цветами портреты вождей, а теперь будут вешать людей. (Удобные, однако, эти арки — на все годятся). Людей до войны не вешали — где-то тайком расстреливали или ссылали на Север. У него расстреляли брата-инженера. Наверно, по этой причине самого уволили из кадров и призвали только с началом войны. В особом отделе обо всем знают, сам рассказал. Попробуй не рассказать, что-нибудь скрыть, себе дороже обойдется, как говорил в отряде партизан-одессит. Поэтому приходится воевать—и за себя и за брата. Оплачивать неоплатный долг. Да и за семью тоже. А теперь еще и за Зину…
Скоро в кустах стало темнеть, надвигалась ночь. Зины все не было. В душе разрасталась тревога — что случилось? Или — она, или — ее? Может, полезла куда-то и ее поймали. Если отошла далеко….
А может, действительно не захотела вернуться?
Небо над замершими к ночи вершинами сосен еще таило в себе отсвет угасшего дня, а лес уже погрузился во тьму. Беспокойство все больше охватывало Федора — что делать? Но что он мог сделать? Лежал на уже отсыревшей к ночи траве, держал в руке повод. Лошадь беспрестанно дергала — тянула в кусты, к свежей траве. Не отпуская повод, он думал, что надо отсюда смываться, не дожидаясь Зины. Если не пришла к вечеру, то вряд ли придет вообще. Ночью она его не найдет. Заблудится. Если даже станет искать.
Взобраться на лошадь было трудно, и он долго примеривался, как это сделать. Словно в детстве, когда отводил отцовскую лошадь в ночное. Но тогда было про-
сто — подвести ее к изгороди, с которой легко вскочить на их Рыжика. Здесь не было ни изгороди, ни удобного дерева, ни подходящего пня. Хорошо, что лошадь оказалась немолодой, вроде спокойной. Она покорно позволила Федору опереться на ее передние ноги, и он поднялся, перебросил через ее голову повод. Стоя на здоровой ноге, держался за хребет лошади. Но с первого раза вскочить не смог, не хватило силы, и он свалился наземь. Недовольно переступив задними ногами, лошадь отошла в сторону. Лежа на земле, Федор корчился от боли.
Подождав, пока уймется острая боль, попробовал взобраться снова. И снова неудачно.
Только после четвертой или пятой попытки удалось подскочить выше и он осторожно перенес через лошадиный круп налитую болью ногу. По стопе, чувствовал, поползла струйка крови.
Куда в ночном лесу ехать, было неизвестно. Вперед, куда ушла Зина, не пробраться — мрачная стена кустарника преграждала путь. Дорога назад была вроде свободнее, и туда незаметно повернула лошадь. Федор отпустил повод — пусть идет, куда хочет. Сам согнулся как можно ниже, чтобы меньше цепляться за ветки, бережно подобрал раненую ногу. Было больно и чертовски неудобно, он мог свалиться. Словно понимая бедственное положение всадника, лошадь осторожно пробиралась в темноте. Нигде не запуталась в зарослях, не наехала на лесную рогатину. Неожиданно для себя Федор ощутил благодарность к этой заезженной крестьянской труженице. Чем он отблагодарит ее? Даже не дал попастись вволю…
Федор ждал, что лес вот-вот кончится и он выедет в поле. Но лес не кончался, вокруг простирался мрак, вверху меж хвойными вершинами пятнами просвечивало ночное небо. Казалось, он бесконечно долго ехал какой-то полузаросшей стежкой, возможно, заброшенной лесной дорожкой. Вокруг было спокойно, лес не шумел. Птицы уже не пели и ничто не нарушало настороженной тишины леса. Лишь однажды какая-то сонная птица, захлопав крыльями, пролетела над ним, и все вокруг снова затихло.
Со временем, однако, его решимость уехать из леса стала ослабевать. Появилось желание вернуться — туда, где его оставила Зина. Но этот ночной путь без следа растворялся во мраке — ничего ни вернуть, ни узнать в лесу было невозможно. Наверное, как и в жизни тоже. Прошедшее неподвластно человеку, ничего уже изменить нельзя. Разве что в настоящем и, может быть, в будущем — у того, у кого оно есть. Что до Федора, то его будущее всегда выглядело сомнительным. И до войны, и в войну. Теперь бы выбраться ему из этого мрачного, неприютного леса, который днем спасал, а теперь может погубить его. Все с большим беспокойством он ощущал, что едет неизвестно куда.
Но и куда ему ехать, если Зина осталась в лесу? Наверняка будет его искать. Прежде сомневался в этом, но постепенно понял — будет искать. А он смылся…
Федор уже перестал думать о ней плохо. Это он виноват во всем, что случилось, и вот он покидает ее. Уходит из леса и от нее тоже. Это было бы ужасно, если бы оказалось правдой. Потому что не о себе он беспокоился, когда отдал ее полицаю, — только о ней, которую любил. Другое дело, чем обернулась эта его любовь. Выходит, против нее… Наверно, никогда не следует решать за других, каждый должен решать за себя. Жаль, на войне так не получается. На войне сплошь и рядом все решается за других. Сатанинская логика здесь правит правдой.
Он долго ехал во тьме, вслушиваясь в затаенную тишину леса. Ветра не было, лес не шумел. Лишь иногда что-то слабо ворошилось в деревьях — похоже, просыпались первые птицы. Или с вершины вниз падала шишка, подскакивая на сучьях. Сидеть верхом с больной, полусогнутой ногой было дьявольски неудобно. Спустя какое-то время лошадь вывезла его на твердую лесную дорогу. Здесь стало тише, за голову и плечи перестали цепляться сучья, и он подумал, что, возможно, скоро выберется в поле. Теперь, когда он остался без Зины, его спасителем оказалась лошадь. Эта заезженная, плешивая кобылка с белыми пятнами старых потертостей на загривке. Воронка, на котором он ездил в отряде, уже не вернуть. Будет ездить какой-нибудь полицай…
Эх, Зина, Зина!… Он понял, что не сможет справиться с уже возникшим чувством брезгливости. Ясно, что тогда на дороге поступил неправильно, не по-мужски. Но как было поступить правильно? Старался не дать ей погибнуть, в этом все дело. Все-таки и на войне жизнь имела собственную ценность и была дороже любви. Только живой здесь мог что-то значить, мертвый не значил ничего. Говорят, память! Но память — пыль на ветру, тень на песке. Пока ты живой — помнят, а умер — твое место займут другие. Те, кто ближе окажется.
Постепенно, однако, его заняли иные заботы, — прежде всего, как выбраться из леса? В этом районе он никогда прежде не был, но кое-что помнил по карте. Видимо, здесь проходил край огромной Волчанской пущи, из которой следовало пробираться на запад. Только бы добраться до поля, увидеть звезды. Небо укажет выход. В лесу выхода нет, ночью в лесу каждый — слепой…
Сначала Зина бежала по лесу, пока не влезла в сухую осоковатую заболоть, до дна высохшую за жаркие дни. Выбралась из жесткой, режущей ноги осоки, пошла медленнее, охваченная новым беспокойством — по пути сюда этой осоки вроде не было. Туда ли она идет? Казалось, в том же направлении, откуда пришла. Но лес вокруг будто изменился, — исчез березняк, не было и малинника, сквозь который она пробиралась. Возможно, однако, она до них еще не дошла…
Торопилась и то бежала, то несколько замедляла шаг. Беспокойство о Федоре подгоняло, и она мысленно представляла себе, как он там? Возможно, уже возненавидел ее. Потому что — было за что. Хотя, может, и не было. Разве она по своей воле — он приказал, и она послушалась. Конечно, могла и не послушаться, но тогда их песенка оказалась бы спетой…
Нет, он не переменится к ней, он умный и все понимает. Никогда прежде не дал повода усомниться в своем к ней чувстве. Откуда и почему это чувство, она не знала и особенно не пыталась узнать. Помнит, как-то весной на рассвете лежали в шалаше, на деревьях рядом проснулись, завели свои хороводы птицы, — так дружно и красиво пели… В ласковую минуту спросила, за что он полюбил ее? И Федор ответил, подумав: не знаю… Молодая ведь, и красивая… Ну, конечно, молодая и красивая, немного разочарованно подумала она. Прежде всего потому, что — красивая. Похоже, однако, этого мало, хотелось услышать больше. Но больше он не сказал ничего. Ладно, подумала она, — в другой раз. Другого раза не случилось.
Но где он? В лесу уже смеркалось, потемнело в кустарнике, почти темно стало в ольшаниковых зарослях, через которые она с трудом пробиралась. Наконец, выбравшись из них, поняла, что заблудилась. Хотелось крикнуть, чтобы он услышал, но не решилась. Где-то поблизости могла проходить дорога и там убитый полицай, если его еще не забрали. А если прибрали, то могли оставить засаду. Крикнуть было нельзя.
Больно ударившись головой о низко торчащий сук, остановилась, а затем и упала. Ее охватило отчаяние — что ей делать? Где очутилась она и где командир отряда? Как же неосмотрительно они вчера поступили, сунувшись на то гумно. Как случилось, что он, который всегда был таким рассудительным, умным, которого все и всегда слушались, так опростоволосился? Правда, кое в чем он был и наивен, словно дитя, постоянно нуждался в заботе. Она и заботилась — о питании или об одежке. А то и в бою. Однажды спасла его, — сам об этом рассказывал. Когда выходили из Подневицкой блокады, он бежал впереди со своими разведчиками, она отставала, не успевая за ними. Ребята почти уже достигли лесочка, с фланга неожиданно выскочили немцы и развернули свой пулемет на сошках. Разведчики их не видели. И она изо всех сил закричала “Федя!” — аккурат за секунду до того, как огненные трассы замелькали наперерез. Федор упал. Потом говорил, что испугался ее отчаянного крика, подумал: ранена. А она закричала, испугавшись за него, и тем спасла его. Двух разведчиков там убило.
Здесь невозможно было ни крикнуть, ни позвать на помощь.
Плач ее вдруг сам собой прекратился. Как нередко случалось, после слёз наступило облегчение. Было уже почти темно. В лесу под соснами и вовсе ничего не было видно. Она снова пошла, опасаясь, как бы не наткнуться где-нибудь на полицию. Ясно понимала, второй раз им не спастись.
А может, полиция раньше нее обнаружила Федора? Если пошла по следам повозки, очень даже возможно. Но тогда что же выходит? Выходит, что он снова попал в их лапы, а она спаслась? Но это было бы ужасно. Что он подумает о ней?
Она уже не шла — слепо брела в ночной темноте, протянув вперед руки. Часто спотыкалась о какую-нибудь кочку или хворостину, которых здесь валялось немало. Хорошо, что нигде не напоролась на острый еловый сук, торчащий из комля. Даже приблизительное направление она окончательно потеряла и даже не пыталась угадать. Темные пятна в лесу — преимущественно от можжевельника — казались ей затаившимися живыми существами, и она подолгу вглядывалась: шевелится или нет? Казалось по-разному, но надо было идти. И она шла. Надеялась где-нибудь наткнуться на лошадь, все-таки лошадь могла быть заметной и ночью. Но ни лошади, ни человека нигде в лесу не было.
Она выбивалась из сил и часто останавливалась. От непрестанно досаждавших ей комаров уже не отмахивалась. Оцарапанные в зарослях ноги саднило, как от ожогов. Под утро упала в папоротнике и не нашла в себе сил подняться. Казалось, забылась на какую-нибудь минуту, а когда очнулась, увидела, что вокруг светло. Поблизости видны стали обступившие ее сосны, редкие рябинки меж ними. В растерянности поднялась, недолгое сонное забытье словно отрезвило ее. И она впервые явственно поняла, все — напрасно! Напрасно искать его, сломя голову бегать по лесу. Он исчез для нее навсегда. И ей почему-то не стало оттого страшно, — наверно, весь свой страх она пережила вчера. Стало горестно. Так горестно, как не было вчера, когда их схватили. Вот как сошлось, скрутилось в одно — жизнь и смерть, доброе и злое, не оставив капли надежды. Идти в отряд было мучительно стыдно, но куда же еще могла она пойти?
Как и ночью, побрела по лесу — между редких высоких сосен, по мягкому зеленому мшанику. Потом вышла на лесную просеку, вслушалась в таинственный гул проводов вверху. Телеграфная линия, видимо, вела в местечко, куда их вчера везли, и Зина свернула в негустой здесь подлесок. Вслушиваясь в загадочные звуки леса, сразу уловила дальний топот лошадиных копыт. Наверно, близко проходила дорога. Не та ли проклятая дорога?.. И она подумала, что, может, на дороге что-то поймет, прежде всего — в какую сторону идти. Или у кого-нибудь спросит…
Дорога оказалась совсем близко, за крохотной рощицей молодых березок. Ее невысокую насыпь девушка увидела с травянистой, поросшей редким кустарником низинки. На дороге вроде никого не было, и Зина остановилась. Тем временем совсем рассвело. Невидимое за лесом ярко светило утреннее солнце, в небе неподвижно застыли два крохотных облачка. Присев за кустиком, Зина недолго наблюдала за дорогой, соображая, куда податься? Вправо или влево? Или перейти на ту сторону. Она уже знала, что переход дороги — самое опасное дело. Но оставаться здесь нельзя — днем ее могли обнаружить. Тем более, что где-то поблизости возможна засада. Или патрули. А то еще в лесу устроят облаву…
Пока она рассуждала так, невдалеке на дороге появилась повозка. По мере того, как она приближалась, девушка все ниже склонялась к траве. Скоро стало видно, что в повозке, запряженной сивой лошадкой, сидел дядька в зимней шапке-ушанке. Он, не спеша ехал куда-то, пошевеливая вожжами. Босые его ноги свисали, казалось, к самой канаве. Когда подъехал ближе, Зина увидела немолодое, покрытое седой щетиной лицо. Понурый, озабоченный. Он был совсем рядом, и девушка поднялась из-за куста.
— Эй, постойте!..
Дядька вскинул голову, остановил повозку. Зина подошла к дороге.
— В какую сторону местечко? — спросила она, чтобы скрыть свой интерес.
— А тебе разве в местечко? — прошамкал он беззубым ртом, и она поняла, что ее хитрость не удалась.
— Мне в другую сторону.
— Другая сторона — там, — махнул он кнутом. — Деревня Войтовичи. Тебе туда?
Зина не успела ответить, как оба они встревоженно оглянулись. Из-за поворота показались два всадника, и она бросилась за канаву. На беду кустики оказались редкими, насквозь просматривались с дороги. Отбежать дальше не было времени, и она затаилась за крайним, наверно, не самым для того подходящим. На былинку возле ее руки откуда-то опустилась бабочка, похожая на двух вчерашних, с глазастыми крылышками. Девушка невидящим взором уставилась в нее, вся уйдя в слух. Стук копыт на дороге быстро приближался, она понадеялась, что всадники проедут мимо… Но нет, — они остановились, и вот совсем близко услышала грозный матерный бас:
— Кто здесь был?
— Где?
— Только что. На дороге!
— Так я не видел…
— Врешь! Кто был — тебя спрашивают?
Ну все, поняла Зина, она пропала. Окончательно и навсегда. Дед видел, куда побежала, и сейчас покажет. Надо же было ей к нему подходить…
Видно, старик упрямился, наивно божился, что никого не видел. Один полицай продолжал допрос, а другой тем временем повернул лошадь назад.
— Да вот она, вот! — вскричал он совсем близко, и у Зины помутилось в глазах. Лошадь перескочила обросшую бурьяном канаву, едва не задев притаившуюся за кустом девушку. — Попалась, пташечка! А ну вылазь, твою мать…
Зина медленно поднялась, бросив прощальный взгляд на траву, — бабочки там уже не было. На дороге другой полицай хлестал кнутом старика, не пожелавшего сказать им правду. Старик молчал, прикрываясь вскинутой над головой рукой, и Зина подумала: вот еще жертва… Очень не вовремя вышла она к дороге. Видно, и родилась тоже не вовремя, — вот в чем дело…
Ранний летний рассвет застал Федора все на той же лесной дороге. Куда вела эта дорога — неизвестно, но ехать здесь было сподручнее, чем в бору или в зарослях. Лошадь пошла живее, надо крепче держаться, а это без седла, да с раненой ногой для него непрестанное мучение. Одной рукой он сжимал короткий клок лошадиной гривы, а в другой держал повод. Впрочем, повод мог бы и не держать, править тут было некуда, лошадь чуяла дорогу сама. Но он хотел скорее выбраться из леса, хотя и понимал, что в поле может быть хуже. Тем более что стало быстро светать, погасив звезды, светлой полосой между хвойных вершин прояснилось небо. Под этой, быстро светлеющей полосой он и ехал, привычно вслушиваясь в звуки пробуждающегося леса. Хотя звуков было немного — в хвойных дебрях редко водились птицы, их рассветные хоры звучали теперь в других местах. Лишь однажды где-то в чащобе проворковали и смолкли лесные голуби. Федор пожалел, что не успел потемну выбраться в поле, чтобы застать звезды. Утром без звезд не сориентируешься — рельеф незнакомый, а деревни лучше объезжать стороной. Особенно здесь, в прилесном районе, полно полиции. Рассветная пора для партизан — самое опасное время, все неожиданное большей частью случается на рассвете. Как и с ними вчера… Вот же втяпались, дурни битые, в который раз с отчаянием думал он. Поторопились, сократили путь. Но — Зина! Правда, она ни о чем не просила, не предлагала, да он и сам понимал, что ей надобно. То же, что и ему. Все-таки они любили друг друга…
Прежде чем выбежать в поле, дорога спустилась в неглубокий овражек с болотистым берегом, в котором едва не завязла лошадь. Немалых усилий стоило Федору удержаться верхом, пока она кидалась из стороны в сторону, хлюпая ногами в раскисшей болотной жиже. Но потом стало сухо, лошадь ровно пошла по наезженной полевой дороге. Из-за чахлых кустиков на покатом пригорке скоро открылось широкое ржаное поле. Рожь была так себе — местами погуще, а больше реденькая и низкорослая. Но все равно дружно красовалась в положенный свой час облепленными пыльцой колосками.
Уже совсем рассвело, и его могли увидеть издали. Федор напрягал память, чтобы узнать местность. И напрасно — ничего здесь вспомнить не мог, это поле видел впервые. Ехал настороженно, готовый ко всему. Хотя что бы он мог предпринять, если бы что-то случилось? Оружия у него не было, нога остро болела, возможности для спасения — кот наплакал. На что приходилось надеяться, кроме как на авось? И еще— на эту загнанную лошадку.
Пока что лошадка выручала. Показалось Федору, вместе с ним чутко вслушивалась, поводя коротенькими ушами. Но вот эти уши тревожно замерли, Федор бросил взгляд влево — за ржаным пригорком показалось несколько соломенных крыш— деревня. Дорога, несомненно, вела туда, и Федор круто повернул лошадь в рожь. Впереди, хотя и далековато, зеленело несколько молодых сосенок.
Реденькая низкорослая рожь не могла скрыть его, беспокойно шуршала под ногами лошади. Федор уже немного отъехал от леса и наверняка стал виден из деревни. Надо поскорее убраться с этого поля, подумал он, нетерпеливо задергав поводом.
И тут над полем раздался крик. Что кричали, Федор не понял, но вполне мог догадаться. И он хлестнул поводом по натертому, в пятнах загривку. Крик прозвучал резко, угрожающе, — на пригорке во ржи появились два всадника, третий торопился вдогонку сзади. Они требовали остановиться. Вцепившись в лошадиную гриву, Федор пригнулся, концом повода отчаянно нахлестывая лошадь. Из последних сил он скакал к сосенкам.
Преследователи его настигали, повернули чуть в сторону, наперерез, над полем вдали громыхнул первый выстрел. Федор не остановился. Гнал и гнал лошадь, почти физически ощущая, — следующий выстрел свалит его наземь. Но и следующая пуля пронеслась мимо, наверно, попасть в него на скаку было все же не просто. Третьего выстрела он не услышал, лишь в замешательстве ощутил, как, странно споткнувшись, припала на задние ноги лошадь. Чтобы не свалиться, Федор обхватил ее горячую шею, и в следующее мгновение он и лошадь рухнули вместе наземь.
Падая, все-таки успел выхватить из-под лошади здоровую ногу, отпрянул в сторону. Минуту лежал на боку, растерянно наблюдая, как бьется о землю лошадь. Безуспешно пытаясь подняться, она рыла копытами землю, все больше заваливаясь на бок. Но вот ноги ее подломились, голова запрокинулась, из оскаленной пасти хлынула кровавая пена. Недолго и тщетно дергаясь, она оседала все ниже. По взмокшей от пота шее раз и второй пробежал нервный спазм, протяжный вздох вырвался из ее нутра…
Сторожкая тишина на короткое мгновение опустилась над полем, и в этой тишине Федор услышал вдруг нежную песнь жаворонка. С удивлением вскинул голову, но песнь тут же оборвалась, заглушенная близким матерным криком, — три всадника с направленными на него винтовками были уже рядом…
Перевод автора.
Напечатано: «Дружба Народов» 2002, №4 .
Найдено: magazines.russ.ru