Былинский Владислав. К саду дальнему

   Она улыбаться перестала. Жаль, говорит, что у котов рога не растут.
   Дошло до меня. Хохочу. На оленя он не похож, -- говорит Диана, -- но мы что-нибудь придумаем, правда?
   Я падаю со смеху. Она вздыхает. Погадай мне на завтра, -- просит.
   Я ладошку ее в руки взяла -- и смеяться сразу перестала.
   А ей и горя мало. Шутит: я тыщу лет простояла бесчувственной, хочется хоть денек-другой пожить по-человечески. Пиши, говорит, телефон Артемчика. Через него на Котяру выйду, да и его самого заодно проверю: шевелится ли еще душа в теле.
   Хотела ей крестик дать -- не взяла она крестик.
 
    Артемчик, образованный человек
 
   На следующее утро снова разбудил меня гад-телефон.
   -- Вычислил! -- кричит в трубку Паштет. -- Знаешь, кто она?
   -- Кто -- она?
   -- Твоя вчерашняя?
   -- А... нет, не знаю. И не интересуюсь. Бабки взял -- и все дела.
   -- Ты телик смотришь?
   -- Да ну его. И так дурак...
   -- Не, да ты в натуре дурак. Как ты живешь? Откуда че знаешь? Там вчера тетку одну показывали... в музее историй...
   -- Ну?
   -- Понимаешь, она -- статуя...
   Обкурился Пашка. Глюки лоб грызут. С ним бывает.
   -- Ага, понимаю. Статуя она. Дальше.
   -- Что -- дальше?
   -- На хрена мне твоя статуя?
   -- Так это ж она! Пропавшая!..
   -- Слушай, я еще спал, а тут ты с музеями. Не шурши, дело говори.
   -- Один в один она! -- кричит. -- Морда, фигура... Понимаешь, она ожила! Там охранник торчал, сейчас он в дурке сидит, говорит -- сам видел, как эта Артамонша с места тронулась, с пьедестала слезла -- и пошла, пошла...
   -- Все, Паштет, больше ни слова! Чаша моя преполнилась. Щас сам тронусь и с пьедестала слезу. Ты о чем, вообще, говоришь? Ты хоть понимаешь, что несешь? Охранник в дурке, Артамонша пошла... У тебя все?
   -- Не, -- вспоминает он, -- ее по-другому звали. По-гречески как-то. Артаманда... Артаминда...
   -- Артемида? -- догадываюсь. Паштет в восхищении:
   -- Вот ты пенек! Всегда все знаешь!
   -- Богов надо знать в лицо, -- ухмыляюсь я в трубку. И замолкаю вдруг. Он еще что-то говорит. Я не слушаю. Не до него.
   Книга у меня была -- толстая, с иллюстрациями...
 
    Котяра, ночной зверь
 
   -- Ты не спишь? Не спишь... Ты опять? Опять! Ладно, все, убедила. Распишемся мы, конечно, распишемся, где ты только набралась таких слов? Если пожелаешь, вступим в законный брак, да хоть прямо сейчас, он же ничего во мне не изменит, да и в тебе тоже. Кстати, пора тебе узнать: у меня есть жена, ты ее сегодня сто раз видела, так что это будет не завтра и не сразу, это -- возня, хлопоты, скучно, -- я умолкаю, глядя на околдованный луной мир.
   ...и получаю на голову поток отборнейшего словесного дерьма. Ну же скромница, омут взбаламученный, -- ждал ли я такого? значит, пора и тебе узнать -- оплеуха! еще! рывком за обе ноги, мордой в подушки! -- пора тебе понять аз и буки -- ах ты сука когтистая! руки! больно, говоришь? поделом! волосы пучком в кулак... -- пора умнеть, гордячка! -- притиснуть ее, чтоб не пискнула... впечататься... погоди, щас ты узнаешь!
   ...пора тебе, Госпожа моя, узнать: я, твой ничтожный раб, и в рабстве своем -- хозяин твой; только я твой владыка; я поставлен над телом твоим и душой, я буду топтать поля твои, Госпожа, пить воды; забыв о себе, искать твой луч, тоскующий храм, серебряный вскрик. Я вхожу в кружева, в огонь, познаю тебя. Не убегай, не бросай, я часть твоя, видишь?
   Ты глупая, вздорная. Ты неисправима. Ты не помнишь себя. Ты же богиня!
   Ты -- богиня, я -- в тебе. Твои сады. Там, где все однажды и навек. Где небо неделимо. Мы войдем, нагие; выпрямится трава, собьет след. Нас не найдут...
   Вот и взглянула ты на меня. И хорошо. Где зверь? Нет зверя. Показалось нам.
   Тебя сквозь слезы плохо видно. Тебя зовут фонтаном слез?
   Смотрим с отвращением? Отворачиваемся? Все еще пытаемся плакать?
   Плачь, королева падших. Смелее, ну! Еще, еще безнадежнее!
   Любовь -- что это? это значит -- пересилить отвращение. Любовь -- это когда и отвращение в сладость.
 
   На белой горе, в облаках, в чистоте жила Хозяйка зверей и трав. Была она сильной, справедливой и беспощадной. Следила за порядком в царстве своем и, не задумываясь, карала провинившихся.
   Воительница, дарующая и отнимающая жизнь, -- так думали о ней люди. Боялись ее гнева, приносили ей в жертву собственных детей. И принимала она жертвы, поскольку Олимп дал ей право распоряжаться жизнью смертных, вкушающих с ее стола.
   Никто не смел даже взглядом посягнуть на богиню. Горы и леса были подвластны ей. Стрелы Охотницы разили как копье самого Громовержца. Ее волшебный Лук был всегда при ней, на виду. Как часть тела. Как сердце, в котором маялась и билась, взлетая и падая, плененная Птица.
   Любовь и справедливость? Любовь и беспристрастность? Любовь и беспощадность? Нет, не вяжется одно с другим! -- решили когда-то боги. Едва оперившейся Птице подрезали крылья. Девочка-богиня носила ее, не ощущая неудобств. Пусть себе трепыхается. Жить и без нее интересно, особенно если ты -- богиня.
   Но девочки вырастают, и ночная тишина уже не баюкает - беспокоит. Сердце грохочет и обмирает в этой подзвездной тиши, ждет чуда... глупое сердце! ну зачем оно богам?
   Сильная, властная, стремительная, она не давала поблажки Птице. Ее девственное одиночество отражалось в божественных причудах. Она принялась опекать влюбленных, устраивать чужие судьбы. Хозяйку зверей и трав, не знающую любви Охотницу начали почитать как покровительницу семейного очага -- ну не странно ли?
   Странно? Да что в этом странного?
   Но и девушки вырастают; ночная тишина уже не просто беспокоит -- кричит, зовет, требует; птица-сердце дико верещит, клюет изнутри, предъявляет ультиматум: не хочешь меня -- убей! Не можешь убить -- слушайся!..
   Она не смогла убить Птицу.
   Жестокая, неулыбчивая богиня, -- но всего лишь богиня!
   Смертные не ведали ее тайн и не догадывались о том, что с приходом ночи Охотница превращалась в нежную, тонкостанную, прекрасную деву, подругу-напарницу белоликой луны, притягивающей сны и вздохи. Богиня становилась шальной и окрыленной. Не зная устали, танцевала она среди уснувшей лесной зелени, будто бабочка на чашечке цветка. По лучу, по тропинке небесной подруги поднималась высоко-высоко, туда, где звезды видны даже днем. Поднималась, кружилась на самой вершине, высматривала своего героя: Странника, ходящего-по-волнам, следопыта и охотника, который знал дороги, хранил свободу и мог передвигать горы.
   Хозяйка зверей любила Странника. Любила потому, что так вышло: встретила когда-то и полюбила, -- а еще за то, что он никогда не вспоминал о ее богатстве и проклятии, о разящем волшебном Луке в руке и призрачной трепещущей Птице в груди.
   Сколько раз поднимался герой горной тропой, сколько раз окунался в светящиеся облака! Закат щедро красил их огнем. Он входил в ее храм с последним солнечным лучом. Пес оставался снаружи, охранял вход, -- пес был предан хозяину. Она ждала на террасе, выходящей в ночь. Светила и туманности задевали за перила. Плескались внизу воды Стикса. Странник узнавал ее -- и не узнавал. Вчерашней уже не было -- была другая. Переменчивая, как заря. Искренняя -- но избегающая ответов. Чуткая - но легко и капризно меняющая настроение. Ясная, радостью окруженная, -- но нередко задумчивая, пугающе серьезная: голос тот же -- слова иные.
   Только когда смолкает речь, уступая место нежности, когда ее дыхание становится твоим, когда от электричества немеют губы, -- тогда вновь обращается она в незнакомку, сбрасывает сегодняшние одеяния и омывает тебя, как река, в которую вошел; и ты растешь, ты пылаешь над бездной, над черным безвременьем, веселым пламенем клубишься в небе, -- ты уже смеешь быть! Ты дотягиваешься до олимпийцев; отныне -- вспомнил? -- ты вровень с ними: с лукавыми держателями, с премудрыми хранителями.
   Ему казалось -- так будет всегда. Всегда рядом, всегда вровень...
   Как она смеется! А в глазах -- печаль.
   -- Почему? -- спрашивал он.
   -- Слишком высоко живу. Тут так холодно, -- вздохнула однажды.
   -- Эта беда -- не беда! Я разожгу огонь...
   -- Огонь не держится в моем очаге. Так уж повелось: внизу жаркие костры, наверху -- зябкий лунный свет. На Олимпе горят факела, но это ничего не меняет. Просить у звезд тепла? До срока требовать весну? Я привыкла. Выучила два занятных слова: энергетический кризис. Ночью при мне лучина... тени бегают по углам... Много ли мне нужно?
   -- Но -- почему?
   -- Отец-Громовержец боится пожаров. И всего боится -- жалко его.
   Столик на трех ножках. Ободок помады на хрустале, капля вина на губах... Боги -- те же люди. Тесно им в здешних коммунальных горах.
   Я уведу тебя! -- решил герой. -- Вот только путь найду...
   Решил -- выполняй. Раз ты герой.
   -- Не грусти, девочка. Печаль пройдет!
   Она взглянула -- он ответил. Мы молоды, правда? Мы растем и уходим. Не гневайтесь, старцы-олимпийцы! Повзрослели ваши дети. Нам не до вас. Сами обустраиваем наш уголок. Печемся о будущем.
   -- Что ты задумал, Орион?
   -- Хочу прогуляться по горам да долам... Я разыщу сад дальний, светлый. Я сделаю его твоим. Жди, ведь я вернусь. Вернусь, возьму тебя за руку и уведу!
   Решил -- выполняй.
   Боги даруют забвение. Милостивые боги...
 
   Она жива, она должна жить, она будет жить, чтобы любить меня.
   Жить, чтобы любить... острой сталью по нежному!
   Раньше надо было, до полнолуния...
   Раньше надо было. Посмотри, кто перед тобой. Это не человек. Не сосуд скорби.
   Она жива и отзывается. Тихий стон -- приглашение на казнь. Луна пылает в небе. Огненный свиток с приговором. Ее метеорный след стрелой перечеркнул мою жизнь. Стрела, нацеленная в сердце зверя. Конец зверю!
   Это богиня.
   А я собирался убить ее. Сильна Моська! Захочет -- слона завалит. Силен слепец-невера! Захочет -- богов отменит.
   Любовь -- что это, Диана? Итог или залог? Предсмертный грех -- или прощенье? Милость? Милостыня? Виденье? Так и не понял я, Цюй Пэн... так и не узнал я, о Госпожа зверей, какой силой движутся, почему убегают из под ног тропки, зачем сбегаются они к саду дальнему.
   Там всадник на горе и роща в облаках. Там тот, кто ждет меня; там я убью его! Я суть его тебе отдам, как отдаю свою!
   И в тот же миг палач -- мой друг сердечный, избавитель, мой кровный враг, мой исповедник -- начнет свой путь ко мне.
   Он не спешит, идущий следом подражатель. Он -- несуетный мастер пытки, он срок мне не скостит! Знакома мне его повадка. В нем все черты мои. Он тот же я и помнит то же, того же века тать в ночи, -- но как несчастлив он, как страшен...
   Он вне любви. Он проклят.
   Я вижу его лицо -- лунное, с заостренными чертами -- и вдруг, неожиданным коннектом черепном разъеме, стучится в голову полное и ясное понимание происходящего.
 
   Бездна глотала дни и годы. Птица и ее хозяйка ждали Странника.
   Однажды... В тоске ночной, в окаменелости безвременья -- привиделось ли ей? Сон -- или память?..
   Всесильная, легкомысленная, задорная юность подталкивала возлюбленных к выяснению отношений, к полушутливым состязаниям. Ах, как прелестна была Охотница, доказавшая свое превосходство над могучим полубогом! Проигравший нес победительницу на руках, поцелуями возвращая ей силы, и ночь становились жаркой от его дыхания.
   Всего лишь раз превзошел он ее в искусстве охоты -- юный герой, который знал дороги, мог передвигать горы и привораживать призрачных птиц... человек, который сумел научить любви амазонку... гордый Странник, которого держала гладь морская... он хотел туда, за горизонт, куда заказан путь олимпийцам...
   Однажды герой превзошел богиню. Дочь Зевса не помнила себя от гнева. Да кто ты такой? Почему смеешься? Откуда у тебя это умение -- смеяться над богами?!
   Вспышка ярости, неуловимое движение. Выдохнул Лук, вскрикнула Птица; прервался смех. Возлюбленный вновь у ног твоих, Артемида. Стрела в груди... чья стрела в сердце Странника?!
   Богиня жизни, ты ли угостила смертью единственного своего?
   Все вдруг изменилось: набежали тучи, хлынул ливень, пророкотало над горами проклятие. И вздыбилась в ответ посейдонова пучина, и отчаянная, страшная волна тараном грохнула о скалы -- ударила, ухнула, разбилась, бессильно опала, отраженная мертвым камнем. Поздно, Посейдон! Боги карают дерзких руками любимых. Не исправишь, не вернешь.
   Кричала, билась о прутья глупая Птица, -- ни слезинки не проронила гордая богиня.
   Два диска мокнут в траве. Замерли испуганные нимфы. Изваянием кажется им одинокая женская фигура под торжествующими небесами.
   Оставайся безмятежной, дочь моя, бессмертная девочка-однодневка! Звездными лучами прикасается любимый твой к твоей мраморной щеке. Верный раб хранит заветную рощу, и по-прежнему проливается жертвенная кровь в храме... Оставайся безмятежной!
 
   Я смеюсь. Двумя пальцами гашу фитиль. Осторожно останавливаю время. Темными горячими ядрышками шкварчит оно: секунда за секундой. Змеиными извивами струится по руке: поцелуй за поцелуем. Вязкими каплями скатывается по коже. Вниз, в лиловый туман.
   Малиновая, гулкая капель. Яд и горечь. Чаша жизни.
   Я смеюсь, твой господин и раб, -- но горько, горько мне, Негаснущие Звезды!
   -- Горько! -- радостно подхватывают Негаснущие. Кружатся. Зовут. Это вальс.
   Расписываемся мы просто: кровью из вен. Вот теперь ты действительно счастлива.
   Я до того успокаиваюсь, что забываю дышать. Молниевые удары пульса становятся далекими неторопливыми раскатами. Я разгадываю Последнюю Истину. Она проста и убийственна: от каждого -- по намерениям; каждому -- по делам.
   Поделом мне.
   Справедливо. К такому как я не заявится Венера Милосская, фифа луврская безрукая. Не подойдет, побережется. Я б ее за холку оттягал, протезы пристегнул, по-своему к делу приспособил. Меня достала совсем другая богиня. Беспощадная как сама жизнь. За нее я -- в огонь. Сам. В хладном рассудке. Во цвете сил и на подъеме дел...
   Да гори они в аду, дела мои! Вот вспомнил...
   Грустно, гнусно и некому морду набить. Разве что самому себе. Нашел о чем вспоминать перед уходом! Заставят вспомнить, знаю, -- ну и пусть, не своей же волей...
   Я ищу взглядом невесту -- нагая, она прозрачно кружится в луче.
   Это уже не вальс: это нежная, насмешливая смерть исполняет ритуал.
 
   Трепет рук над головой
   Черное серебро в зрачках.
   Вспыхивают под луной струи волос -- блистающий водопад. Капля вина на горячих губах. Секунда до взрыва. Ритуальное "нет", биение тела, три магических вскрика, последние толчки жертвенной субстанции. Затихающая мольба, засохшая кровь...
   Созвездие над камнем.
   Терпеливо ждущий пес.
   Мой взгляд отделяется от меня, становится ещё одним участником действия, по очереди выхватывая из круговерти полыхание луны, мертвую танцующую Диану, столик на трех ножках, бокал с ободком помады и бездыханного Котяру, наконец-то покончившего с прошлым.
   Так завершается свадебный обряд, после которого нам останется всего ничего -- разбежаться и взлететь. Окно распахнуто, плещется внизу камень набережной, и готовы подняться в зенит верные галеры.
   Луна -- чашечка цветка -- приближается к моей ладони.
   Я научусь охоте, Диана!
   Твой сад в моей крови.
 
   Я свернулась улиткой,
   Я закрыла калитку,
   Я заплакала вешней рекой.
   Я не ем и ревную.
   Я безумством рисую.
   Я -- натурщица смерти с косой.
   Я браталась со всеми,
   Экономила время,
   Ночевала в хрустальных гробах.
   Я -- раздавленный ландыш.
   Королевою падших
   Называли меня на пирах...
 
   Стекает серебро с небес.
   Пир начинается.
 
   Использованы фрагменты стихотворений Анжелы Негодиной.