Царева Маша. Замуж за «аристократа»

   Катя подошла к фуршетному столу, ломившемуся от разнообразных деликатесов, и, подумав, положила на свою тарелочку горсть винограда. Она готовилась к презентации целый день и не успела пообедать.
   – А-а-а! – вдруг отчаянно вскрикнули за ее спиной. – Осторожней, осторожней, отходите!
   Она обернулась. И зря: чуть ли не в лицо ей полетело большое блюдо с отварными креветками. Катя не успела отскочить в сторону. Одна секунда – и огромные королевские креветки посыпались прямо на ее эксклюзивный кремовый костюм. Все вокруг затихли. Катя услышала голос Олега, пробиравшегося к ней сквозь толпу. И только в этот момент посмотрела на своего обидчика.
   Посмотрела – и подавилась собственным дыханием.
   Перед Катей стоял мертвый человек, призрак! Что самое удивительное – он ободряюще ей улыбался, он, кажется, даже что-то пытался ей сказать. Бесполезно, ее уши словно ватой заложило, в голове шумел океан.
   Господи, так не бывает! Наверное, это все же не тот, просто похож очень…
   Но… Нет, это невероятно. Не мог он выжить, никак не мог. И все же… Человек, кремированный много лет назад, стоит напротив нее, улыбается – может быть, это просто чья-то дурная шутка?
   Краем глаза Катя заметила приближающихся охранников, один из них что-то тревожно говорил в рацию. Она поняла, что его сейчас уведут, и хотела сказать: постойте, не надо. Но язык ее не послушался, ее словно парализовало. Единственное, на что она была способна в тот момент, – это стоять, глупо улыбаясь, и смотреть на него, живого, близкого.
   А он совсем не изменился. Двадцать лет прошло – и каждый год беспощадно отметился морщинкой на ее холеном правильном лице. А он вот по-прежнему молодой.
   Может, потому, что мертвецы не стареют?
   Глаза такие же, зеленые, широко расставленные… Подбородок с модной двухдневной щетиной – Кате вдруг отчаянно, до зуда в ладонях захотелось провести рукой по его щеке, почувствовать эту знакомую шершавость.
   – Я хотел с вами поговорить, – сказал он, и она убедилась, что и голос его тоже остался прежним.
   Теперь сомнений не оставалось – это он! Чудом выживший, много лет скрывавшийся, он к ней вернулся!
   Но в этот момент к призраку подскочили охранники.
   – Не трогайте меня! – возмутился он и попытался растолкать их локтями, но они крепко схватили его под руки.
   Катя подняла перед собой руку, словно сказать хотела: не трогайте его, оставьте.
   Но так и не смогла.
   Стояла и беспомощно смотрела, как его уводят куда-то. Он все пытался поймать ее взгляд, он упирался, вырывался, как буйный сумасшедший, но все было бесполезно: мероприятие охраняли профессиональные военные, бойцы – где ему с ними справиться.
   – Катюшенька, с тобой все в порядке?
   Олег схватил ее за локоть, и она даже вздрогнула от неожиданности. Обернулась и рассеянно посмотрела сквозь супруга – наверное, в первый раз в жизни она не была рада видеть перед собою Олега.
   – Что?
   – Он тебя не ударил? Не обидел? Кто это был такой?
   – Не знаю, – нервно сглотнула она. – Со мной все в порядке.
   – Может быть, ты хочешь уйти?
   – Не могу. Это же моя презентация, я так не могу.
   Она мягко высвободила руку.
   – Ты куда?
   – В туалет. Костюм-то замыть надо, на меня креветки опрокинули.
   – Если бы только я был рядом, – сжал зубы Олег, – я бы его этими креветками по щекам отхлестал!
   – Не горячись, – мягко улыбнулась Катя, – тебе это не идет. Дорогой, успокойся, со мной все в порядке. Я сейчас вернусь. Развлекайся, не волнуйся обо мне.
   – Нет, ну какой нахал! – продолжал кипятиться Олег. – И как его только могли сюда пропустить?! Неужели не заметили ничего странного?
   Катя похолодела. Неужели Олег его узнал?
   – Что? – Она развернулась на каблуках. – Что они должны были странного заметить?
   – Как, разве ты не видела?
   – Что?
   – У него же была татуировка во весь лоб! Круглая такая, большая. А еще говорят, что здесь лучшие во всей Москве охранники!
 
   Катя заперлась в одной из кабинок – ее сердце все еще билось так, словно она только что пробежала стометровку. Она коснулась руками щек – и собственные ладони показались ей ледышками.
   Это был он, он!
   Странно, что Олег говорил о какой-то татуировке. Никакой татуировки она не заметила. Может быть, ему пришлось сделать ее, чтобы никто его не узнавал?
   Какая же она идиотка! Он стоял так близко, стоило ей только руку протянуть – и она бы коснулась знакомого лица. А она позволила охранникам увести его, промолчала.
   Повернуть бы все вспять – вот тогда бы она уж не растерялась. Улыбнулась бы, заговорила с ним, стараясь выглядеть спокойной. Расспросила бы, как ему удалось выжить. И как получилось так, что никто об этом не знает. Под каким именем он живет, чем занимается? Женат ли (подумав об этом, она тяжело вздохнула), есть ли у него дети? Если да, то, должно быть, они Санечкины ровесники.
   А потом… Потом она пригласила бы его поужинать. Они отправились бы в ее любимый закрытый ресторанчик «Кабачок», что на набережной, у самой воды. Вход в этот маленький гастрономический рай был открыт только для знаменитостей, крупных бизнесменов и их длинноногих сопровождающих (криминальные авторитеты не в счет, да их и не пленяла атмосфера неброского уюта, царившая в «Кабачке»). А если бы простой смертный подошел к безукоризненно одетому охраннику в надежде проскочить внутрь, тот бы с вежливой улыбкой сообщил простаку, что все столики на сегодняшний вечер заказаны за две недели вперед.
   Они сидели бы в уютном алькове, разговаривали, пили бы ее любимое кипрское вино «Херитаже» и разговаривали, разговаривали… А потом он посмотрел бы на нее исподлобья и, мягко улыбаясь, сказал бы, что за эти годы она ничуть не изменилась. А что, в приглушенном свечном свете да в выигрышном макияже Катю вполне можно было бы принять за двадцатипятилетнюю.
   Она бы все поняла правильно. Влажно улыбнувшись, накрыла бы его руку своей рукой, он, не глядя, расплатился бы с подскочившим официантом, и…
   Они бы начали целоваться уже в такси, на заднем сиденье. Любопытный шофер, конечно, подсматривал бы за ними в зеркальце заднего вида: в конце концов, Катя – известная актриса, к тому же замужняя женщина с безупречной репутацией. Но ей было бы все равно, все равно, честное слово. Какая разница, что будет завтра, через год, через час? Главное, есть его руки, сухие и горячие, его ищущие губы, его голос, принадлежащий только ей…
   Катя прислонилась к двери – нет, не одна она находилась в тесной кабинке общественного туалета. Вернее, не совсем одна – ведь она чувствовала, чувствовала его незримое присутствие.
   Его руки.
   Катина ладонь скользнула в вырез глубоко декольтированного пиджака, и от этого нетерпеливого прикосновения она вздрогнула и больно прикусила нижнюю губу, чтобы не закричать в голос. Ее руки на мгновение стали его руками – ищущими и жадными. Не жалея, она рванула золотистые пуговицы, отшвырнула пиджак в сторону, спустила лиф. Как она соскучилась по этим рукам, по этим длинным жестким пальцам, тонко пахнущим кофе и «женскими» ментоловыми сигаретами.
   Видели бы ее сейчас гости и журналисты – лиф спущен до талии, юбка задрана так, что видны худые загорелые ляжки и узкая, обработанная эпилятором полоска золотистых волос. Руки слепо блуждают по бедрам, пощипывают и мнут гладкую кожу на ягодицах. Наконец, пальцы ее мягко скользнули внутрь, Катя зажмурилась и судорожно вздохнула – она боялась привлечь чье-нибудь внимание. В соседние кабинки постоянно заходили люди, и она ласкала себя под звук спускаемой в унитазах воды.
   Ей не потребовалось много времени – она была слишком взвинчена для того, чтобы томить себя медленной сладостью. Всего несколько торопливых движений – и Катя обмякла, судорожно вдохнула, закусив собственный маленький кулак.
   – Эй, здесь есть кто-нибудь? – Чья-то нетерпеливая рука постучалась в Катину кабинку, и та испуганно замерла: что делать?
   – Простите, – сквозь зубы приглушенно ответила она: как любая актриса, она могла виртуозно менять собственный голос, и все же ей было волнительно: а вдруг кто-нибудь узнает, чем она здесь занимается?
   – Катя? Екатерина Павловна? – уточнил незнакомый голос, скорее мужской, чем женский.
   Она удивилась: мужчина в женском туалете? Перепутал? И почему так неинтеллигентно себя ведет? Как ей поступить? Сказать какую-нибудь резкость или просто промолчать?
   Но она не успела придумать достойный ответ.
   – Екатерина Павловна, я тебя достану, – пообещал голос, и только в этот момент Катя его узнала. Да это же телефонный шептун! – Не здесь и не сейчас. Я ухожу. Но ты поплатишься за все, обещаю.
   Катя услышала удаляющиеся шаги. Она не сразу решилась открыть дверь.
   На всякий случай выждала несколько минут, прежде чем выйти наружу. За это время она успела привести себя в порядок – одернула юбку, расправила лиф, подобрала с пола скомканный пиджак – и вышла из кабинки чинной дамой. Лишь яркий румянец и красноречивый блеск глаз намекали на кусочек удовольствия, который ей только что удалось урвать в тесной туалетной кабинке.
   Катя воровато оглянулась.
   Перед зеркалом стояла Шура и самозабвенно подкрашивала ресницы, которые и так из-за избытка туши были похожи на мохнатые паучьи лапки.
   – Екатерина Павловна! – Она радостно обернулась. – А меня только что послал один ваш знакомый. Качук его фамилия. Такой мерзкий тип, как вы только с ним общаетесь-то?!
   – Вот как? – машинально ответила Катя. При этом она мельком взглянула на себя в зеркало и ужаснулась – наверное, надо быть слепым, чтобы не понять, чем она только что занималась.
   – Да! Я все-таки решила к нему сама подойти.
   – Я же говорила, что ничего из этого не получится, – строго ответила Катя, – Качук и разговаривать не станет с человеком без специального образования.
   – Я считаю, надо все возможности использовать! – Шурочка совершенно не казалась расстроенной. – В этот раз не вышло, в следующий – прорвусь!
   – Ну-ну…
   – Какая-то вы странная сегодня. Это из-за того типа с креветками, да?
   – Возможно, – уклончиво ответила Катя. – Ничего страшного, сейчас со мной уже все в порядке… Шура, а ты не видела, кто сейчас сюда заходил?
   – Какой-то дядька перепутал двери. Умора, так растерянно тут топтался, а когда меня увидел, припустил прочь! – рассмеялась Шура.
   – Ты его не рассмотрела?
   – Нет. А что такое?
   – Ничего, – небрежно ответила Катя, которой вовсе не хотелось рассказывать все болтливой легкомысленной крестнице. Чтобы отвлечь девчонку от увлекательной темы, она довольно резко добавила: – Боже, как ты выглядишь!
   – А что такое? – Шура самодовольно покрутилась перед зеркалом – прямо как танцовщица из какого-нибудь латиноамериканского музыкального клипа. У нее была на удивление подвижная попка, и, похоже, она прекрасно об этом знала.
   – К чему было надевать такие обтягивающие штаны!
   – Вечно вы всем недовольны, Екатерина Павловна. Это же сейчас модно, и потом, не такие уж они и обтягивающие. У меня есть и похлеще, но я выбрала эти – пожалела ваши чувства.
   – А рубашка? – не унималась Катя.
   На Шуре была обычная мужская рубашка – белоснежный отложной воротничок, рукава лихо закатаны до локтей.
   – Почему на тебе такая мятая рубашка?
   Шура притворно возвела глаза к небу, вернее, к зеркальному туалетному потолку.
   – Это тоже модно. Называется стиль «грандж».
   Катя вздохнула:
   – В общем, ты выглядишь, как Гаврош. Такая распущенность, – констатировала она.
   Нервно поправив прическу, Катя вышла из туалета. Она чувствовала, что Шура удивленно смотрит ей вслед. И в самом деле, с чего это она так напустилась на девчонку? Ей вдруг стало стыдно. «Шура всего лишь не погладила рубашку, и за это я обозвала ее распущенной. Она не занималась в туалете онанизмом… Боже, если кто-нибудь когда-нибудь узнает… Если он узнает. Если я еще когда-нибудь его увижу…»
 
   Это случилось почти двадцать лет назад, но Егор Орлов помнил тот день лучше, чем вчерашний.
   Май, жара. Асфальт в трещинках, разбитые коленки, крест-накрест заклеенные пластырем. Ему восемь лет, и он счастлив – каникулы! Можно целыми днями гонять по пыльному двору залатанный футбольный мяч, можно дразнить толстокосую Ирку из соседнего подъезда – отчего-то, когда Ирка обижается и плачет, у Егора сладко сосет под ложечкой…
   В тот злополучный полдень Егору зачем-то понадобилось вернуться домой – кажется, все собирались в ларек за мороженым, и он хотел попросить у матери пятнадцать копеек. Знал бы он, что ждет его в квартире, может быть, и подольше задержался бы в пыльном солнечном дворе.
   Он медленно шел по лестнице вверх – видимо, какая-то его часть все же чувствовала, что спешить не стоит. Между вторым и третьим этажом он остановился. Воровато оглядевшись по сторонам, достал из кармана крошечный уголек и старательно начертил на стене возле одной из квартир: «Юра – дура!» Юра был его одноклассником и жил этажом ниже. Егор представил, как вытянется его веснушчатая физиономия, когда он увидит свежую надпись, как будет он мелко-мелко хлопать белесыми ресницами, как задрожит от нахлынувшей обиды его нижняя губа. То-то смеху будет!
   Довольный, подошел Егор к своей квартире. Он настолько был увлечен мыслями о мороженом и плаксивом Юрке, что не сразу заметил, что входная дверь слегка приоткрыта. А когда осознал наконец – испуганно попятился. Что-то екнуло у него в груди, некий неприятный холодок резвым теннисным мячиком запрыгал где-то в районе солнечного сплетения.
   – Мама? – Он неуверенно вступил в тесную темную прихожую, словно в гости шел, а не к себе домой.
   Тишина.
   Егор заволновался: неужели мама ушла, не закрыв за собою дверь? Да такого просто быть не могло! Во-первых, мама всегда ругала его, если он ленился запирать дверь на оба замка. А во-вторых, он бы непременно увидел, как она выходит из подъезда – он же все время был во дворе!
   – Мама?!
   Он бросился на кухню. На минутку у него отлегло от сердца. Кухня была такой знакомой, задымленной и уютной, на плите весело бурлил ароматный розовый борщ. Должно быть, мама просто вышла на минутку к соседке – за солью, например, или за порцией свежих дворовых сплетен, да мало ли за чем две взрослые скучающие женщины могут пойти друг к другу.
   Почти успокоившись, Егор решил на всякий случай заглянуть и в спальню. Может быть, на мамином туалетном столике, как всегда, валяется пригоршня мелочи – в таком случае он вполне сможет незаметно умыкнуть желаемые пятнадцать копеек.
   Что-то бормоча под нос, он распахнул дверь и замер на пороге.
   Потом он часами будет прокручивать эту картинку в голове, припоминая все новые детали. Но в самый первый момент он так ничего и не понял – мамина спальня словно распалась на тысячу несопоставимых деталей, как сложный детский пазл.
   Первым делом он увидел ноги. Босые ноги, которые, вступив в противоречие со всеми законами физики, неподвижно висели над чистым влажно блестящим полом. Он даже не сразу смог сообразить, что ноги мамины. Мама ассоциировалась с чем-то уютным и аккуратным – Егор редко видел ее нарядной или строго одетой. Дома она носила застиранный, приятно пахнущий кухней байковый халат, а выходя на улицу, наряжалась в такое же халатообразное мягкое бесформенное платье. У мамы были мягкие розовые руки, полные ноги, всегда чистые, тщательно уложенные в «халу» волосы.
   А эти страшные ноги словно принадлежали античной статуе – они были неправдоподобно белыми и странно распухшими. На большом пальце он приметил коричневую мозоль – она смотрелась неестественно ярко на этих белых чужих ногах. Желтоватые жесткие ногти были выкрашены кокетливо-розовым перламутровым лаком, кое-где он стерся – и это выглядело отвратительно!
   Отвратительно!
   Тут ему бы убежать, но Егор словно к полу прирос – стоял и смотрел молча.
   В ужасе он поднимал глаза – на круглые полные колени и выше – на край знакомого застиранного халата. И еще выше, где почти под самым потолком…
   Егор тоненько пискнул (а ему-то показалось, что он закричал истошно) и выбежал вон.
   Мамино лицо.
   Нет, не мамино. Мамиными были только волосы, жесткие, рыжие, с пробивающейся сединой на висках, распущенные по покатым полным плечам. Казалось странным, что эти знакомые волосы обрамляют чужое лицо – посиневшее лицо безжизненной куклы из музея восковых фигур. Ужасная кукольная физиономия была приделана к тонкой, странно вытянутой шее. А вдоль шеи этой змеился фиолетовый, похожий на полусгнившую сардельку язык.
   Только выскочив на лестничную клетку и изо всех сил захлопнув за собою дверь, Егор смог крикнуть:
   – Помогите!
   Язык его не слушался, губы дрожали.
   – А-а-а! Кто-нибудь!
   Ни одна дверь не раскрылась: был субботний жаркий полдень, и большинство соседей предпочли подмосковный дачный комфорт раскаленной квартире. Да и маленький Егор Орлов давно и безнадежно прослыл балагуром и хулиганом, и, видимо, никто попросту не обратил внимания на его истошные крики.
   Егор бросился по лестнице вниз, попутно колотя кулаками в двери соседских квартир – все руки себе в конце концов отбил. Наконец одна дверь распахнулась, и на пороге появилась сердитая мама того самого Юрки, которого так любил дразнить Егор. Это была высокая тощая женщина со злым острым личиком – и в тот момент оно смотрелось еще более острым и еще более злым, потому что на голове ее топорщились старомодные рогатые бигуди, придававшие ей сходство с легендарной горгоной Медузой.
   Ни слова не говоря, она схватила Егора за ухо и наотмашь ударила его по щеке. Как ни странно, эта неожиданная обида хоть немного его отрезвила – он почувствовал себя способным говорить.
   – Там… в моей квартире… она… висит, – попробовал он донести до «горгоны» страшную весть.
   Но та и не думала его слушать.
   – Ах ты, маленький паскудник! – словно испорченная бензопила, завопила она. – Опять ты, дрянь, здесь шляешься, людям приличным мешаешь!
   – Я не мешаю… в моей квартире…
   – Я тебя в милицию на учет поставлю! Уголовник, мразь, тварь!
   – Да послушайте вы…
   – Если ты еще попробуешь здесь шуметь…
   – Мою маму убили! – что есть мочи закричал Егор, заглушая «бензопилу». – Она там, в квартире, висит!
   Тетка как-то странно булькнула и умолкла, недоверчиво на него посмотрев.
   – Что ты чушь мелешь? – неуверенно спросила она, тем не менее не отпуская его покрасневшего уха.
   – Это не чушь, – Егор только сейчас понял, что плачет, – не чушь, не чушь, не чушь. Она в квартире, висит.
   Все, что случилось дальше, Егор помнил смутно. Кажется, «горгона» отпустила его ухо, поднялась на этаж выше и позвонила в его квартиру. Разумеется, никто ей не ответил. Какое-то время она неуверенно топталась перед дверью, но в конце концов любопытство взяло верх. Она осторожно открыла дверь и вошла внутрь. Егор слышал, как она ходит по квартире, и ждал, когда раздастся ее вопль. Хотя в глубине души он отчего-то надеялся, что этого не произойдет. «Горгона» еще какое-то время походит по пустой квартире, потом, пожав плечами, выйдет наружу и опять примется его, Егора, воспитывать. Мол, опять ты, маленький хам, все придумал, голову тебе оторву. А потом вернется его мама (выяснится, что она просто выходила в магазин за хлебом или даже за мороженым), и они вместе над странным Егоровым видением посмеются.
   «Горгона» не орала долго, и Егор в конце концов успокоился – вытер грязной ладошкой слезы и даже заулыбался облегченно. Но в этот момент…
   – Убива-а-а-ают! – От этого крика мурашки неприятной ледяной волной пробежали по его спине. – Господи-и!
   В следующую секунду тетка выскочила из квартиры, точно пробка из бутылки с теплым шампанским. Как всполошенная курица, налетела она на Егора – лицо ее побелело от ужаса.
   – Маленький ты, бедный, – басом взвыла она, – сиротинушка! На кого же она тебя оставила? Что же теперь с тобой будет-то?
   Егор попытался ее оттолкнуть, ему вдруг стало не по-детски горько, только в этот момент он до конца осознал, что случилось нечто непоправимое.
   – Родственники-то есть у тебя? – продолжала голосить тетка.
   – Бабка есть, – прошептал Егор, – баба Клава…
   – Ну хоть не в приют, – шмыгнула носом «горгона».
   А Егор заплакал. Она просто не знала, что такое баба Клава. Баба Клава – это в сто, нет, в тысячу раз хуже, чем любой приют.
 
   Всем известно, что успех любой презентации прямо пропорционален количеству приглашенных на нее знаменитых лиц. Будут звезды – будут и журналисты. А значит, будет бесплатная реклама. Катя прекрасно знала этот закон, поэтому постаралась на славу.
   Она разослала приглашения близким друзьям, просто приятелям, случайным знакомым и не знакомым вовсе – всем тем, кто хоть немного мог заинтересовать представителей прессы. Большинство из них приглашение приняли. Может быть, потому, что им была интересна Лаврова и ее книга. Но скорее всего, цинично думала Катя, им самим нужна реклама. Все они тоже не прочь «засветиться» перед телекамерами и высказаться в услужливо протянутый диктофон. Причем для того, чтобы поговорить не о Катиной книге, а о своей роли в новом нашумевшем фильме, своем новом видеоклипе – короче, о себе, любимом. Ничего не поделаешь: человеческие отношения строятся по законам рекламы.
   Среди других гостей Катя заметила Марину Голицыну – та приветливо помахала ей рукой. Маринка тоже была актрисой, Катиной ровесницей. Когда-то они много снимались вместе и даже дружили. Они и сейчас иногда перезванивались. Марина не добилась такого успеха, как Катя Лаврова. Когда-то она подавала надежды, но сейчас мало кто помнил о ней как о серьезной актрисе. Она не снималась уже почти пятнадцать лет, зато время от времени появлялась в телевизионной рекламе.
   Катя знала, что Маринке сейчас нелегко. Недавно у ее мужа, бизнесмена Эдуарда Голицына, появилась молоденькая любовница. Он объявил супруге, что хочет развестись, а Маринка пригрозила ему запретить навещать детей. И с тех пор Маринкина жизнь превратилась в латиноамериканский сериал.
   Выглядела Голицына потрясающе, словно только что вернулась с альпийского оздоровительного курорта. В очень красивом розовом атласном костюме – со спины она походила на студентку.
   – Катя!
   – Мариша!
   – Как давно я тебя не видела! – Голицына поцеловала воздух возле Катиной щеки.
   – Как дела?
   – Все так же, – вздохнула Марина. – Живу как на линии фронта. Эдичка ни в какую не хочет понять, что она всего лишь глупая свиристелка, а я его законная жена.
   – Бывает, – вздохнула Катя.
   – Наверняка тебе такая проблема тоже знакома, – прищурилась Голицына, – Признайся, Олежка твой западает на юные попки?
   – Никогда! – холодно отрезала Катя, сразу переменившись в лице.
   – Так я тебе и поверила! – хохотнула Голицына.
   Катя поспешила с ней распрощаться. Олег всегда был камнем преткновения между ней и ее подругами. Всем им не верилось, что мужчина может быть настолько идеальным. Все они не хотели понять, что Кате просто повезло. В итоге у нее не осталось ни одной подруги. Зато был Олег – а когда рядом такой мужчина, можно обойтись и без подруг.
   – Катюша! – Рядом возникла Любовь Федорова, тоже актриса. Они были вместе заняты в постановке Владимира Качука. – Я еще не читала твоей книги, но уверена, что это что-то!
   – Так сначала прочитала бы, – миролюбиво улыбнулась Катя, – а то вдруг я тебя разочарую?
   Федорова была сочной красавицей «за тридцать». С Катей они были знакомы тысячу лет и вообще-то всегда друг друга недолюбливали. Но, будучи светскими и воспитанными, тщательно это скрывали. Любовь, тоже высокую стройную пепельную блондинку, неискушенные зрители нередко путали с Катей. Как обладательницы одного типажа, они часто пересекались на кастингах. Но каждая имела свой козырь.
   Люба была немного моложе и много красивее Екатерины. Благодаря редкому типу лица, вообще не нуждавшемуся в украшательстве, ее часто снимали без косметики – даже сейчас, когда ей уже исполнилось сорок. К тому же блондинкой она была натуральной, тогда как Кате приходилось пользоваться услугами одного из самых дорогих московских стилистов, чтобы добиться такого же «скандинавского» оттенка.
   Зато Лаврову считали более яркой актрисой.
   В спектакле Владимира Качука «Сестры», в котором уже два сезона «звездила» Катя, Люба тоже играла довольно большую роль. Большую – но не главную. А ей так хотелось хотя бы раза четыре в год появляться на обложке «Театрального обозрения».
   – Слышала о новом проекте Качука? – самым беспечным тоном осведомилась Люба.
   Катя сразу заподозрила неладное. Но виду не подала.
   – О новом проекте? – вполне равнодушно переспросила она.
   – Ты, как всегда, витаешь в облаках! «Сестер» закрывают, – торжествующе объявила Любовь.
   – Как? – вырвалось у Кати. – Откуда ты знаешь? Сам Качук сказал?
   – Н-нет… Неважно… Говорят. – Она многозначительно помолчала. – Говорят, что «Сестры» перестали быть коммерчески выгодными.
   Этим многозначительным «говорят» Люба интеллигентно намекала на свою интимную связь с коммерческим директором театра.
   Катя пожала плечами, беспечно улыбнулась и сказала, совсем как Скарлетт О’Хара:
   – Подумаю об этом завтра. Тем более что все равно увижу Качука.
   Вышло неплохо. Во всяком случае, лицо у Любаши вытянулось. Она-то, видимо, надеялась, что Катя занервничает, начнет выспрашивать подробности, подлизываться станет. Но Екатерина Лаврова все же была талантливой актрисой. Надо сыграть спокойствие – значит, она будет выглядеть спокойной, как комнатный удав…