Чаковский Александр Борисович. У нас уже утро

   Русанов умел строить города, но теперь ему надо было научиться добывать уголь, нефть, золото, серебро, ловить рыбу, заготавливать лес. И самое главное – нужно было привить людям, съезжавшимся сюда со всех концов страны, сознание великой ответственности за всё, что находилось у них за спиной… Они были на самом краю света, на самом краю советской земли, лицом к лицу с чуждым, враждебным миром. Позади лежала родная страна, и люди должны были помнить об этом днём и ночью.
   Русанов не переставал заботиться о воспитании кадров, об их боевой закалке. Он выписывал с материка лучших лекторов, выезжал в Москву и сам отбирал на Сахалин пропагандистов. Так прошёл год. Но мало-помалу Русановым все более овладевало чувство неудовлетворённости. Когда Русанов только что приехал на Сахалин, он не думал о том, что находится там, за широкой таёжной просекой. Карта его области заканчивалась на пятидесятой параллели. Здесь кончался Советский Союз и начинался другой, чужой мир. Русанов представлял себе этот мир по японским концессиям, которые в те годы ещё существовали на Северном Сахалине.
   Но чем глубже вникал он в жизнь своей области, тем больше убеждался, что пятидесятая параллель режет живое тело острова, что Сахалин – это единое целое, что проблема его освоения может быть по-настоящему решена лишь в масштабе всего острова.
   Нефть была на севере, а уголь залегал на юге, проблему транспорта проще было бы решать, исходя из общего хозяйства острова. Изучение тех путей, по которым рыба идёт вдоль берегов Сахалина, также было бы гораздо проще, если бы остров был полностью советским.
   Именно советским! Русанов знал, что японцы хищнически ведут хозяйство Южного Сахалина, нимало не заботятся ни о его будущем, ни о судьбах тех поколений людей, которым предстоит жить и трудиться на этой земле.
   Он собрал целую библиотеку об освоении русскими Дальнего Востока, знал наизусть маршрут казачьего старшины Пояркова, впервые в XVII веке вышедшего из устья Амура в море и привёзшего в Якутск описание Сахалина. По нескольку раз перечитывал отчёты о походах русского лейтенанта Шельринга, который некогда на дубль-шлюпке «Надежда» прошёл вдоль восточного берега Сахалина, офицеров Хвостова и Давыдова, поднявших в 1806 году русский флаг на Южном Сахалине…
   Русанов был убеждён, что разделение острова является глубочайшей исторической несправедливостью. Русские открыли этот остров, русские осваивали его, расплачиваясь за это своими жизнями. Но бездарное царское правительство не смогло закрепить Сахалин за русским народом.
   Выступая на митинге, посвящённом открытию новой буровой в Охе, Русанов сказал об этом. Его предупредили с материка: отношения с Японией были напряжёнными, не следовало давать врагу повод для провокаций.
   Он безоговорочно принял это предупреждение, но сердцем ощущал свою правоту. Тогда ему не было ещё сорока лет, и он дал себе слово, что не уедет с Сахалина раньше, чем советские люди превратят его в цветущий край, в остров счастья, каким он видел его в своих мечтах.
   Началась война…
   Русанов напряжённо следил за тем, что происходило за пятидесятой параллелью. Долгие часы он проводил на заставах, беседуя с пограничниками. Как японцы? Не концентрируют ли силы? Нет ли фактов, говорящих о возможности нападения? Большей частью ему рассказывали то, что он знал и у себя, в Александровске. Японцы «шевелятся», «прощупывают», редкий день проходит без инцидентов.
   Русанов проводил ночи в тайге, близ знаменитой просеки. Морской ветер доносил глухое ворчание танков. В чёрном небе гудели самолёты. Где-то далеко-далеко вспыхивали ракеты. Он знал, что в случае нападения сахалинцам придётся принять на себя первый удар врага. Но это не пугало его, потому что он знал своих людей.
   Когда Советский Союз объявил войну Японии, все силы были брошены на помощь армии. Отряды сахалинских строителей вместе с армейскими сапёрами прорубали в тайге просеки для танков и пушек, прокладывали горные тропы… Южный Сахалин был освобождён в течение нескольких дней. Русанов часами слушал рассказы людей, побывавших за пятидесятой параллелью, и мечтал о том дне, когда окончится война и остров превратится в одно хозяйственное целое.
   …Потом с оперативной группой партийных и советских работников он вылетел на Южный Сахалин.
   Вскоре стали возвращаться люди, разосланные им по районам. Сведения, привезённые ими, были крайне неутешительны. Представитель обкома, вернувшийся из угольных районов, рассказывал:
   – Честное слово, Григорий Петрович, рассказать кому-нибудь– не поверят! Развал полный. Ремонт не производился, горные выработки запущены, никакой механизации не было. Поверьте, на одной из шахт я нашёл до шестидесяти тысяч тонн поднятого на-гора угля! Он там лет десять лежит, выветрился, пришёл в негодность. Спрашиваю: почему? А у японцев, видите ли, подвесная и узкоколейная дороги не действовали… Позор прямо!
   С рыбных промыслов докладывали:
   – Плохо, Григорий Петрович. Ловить рыбу нечем. Говорят, что японцы угнали в Японию почти сто пароходов и шестьсот катеров…
   Из деревень сообщали:
   – С животноводством совсем плохо. Около двадцати тысяч голов скота уничтожили японцы!
   Возвращались люди, раздавались телефонные звонки, поступали радиограммы: плохо с жильём, плохо на шахтах, плохо на море, все разрушено, хищнически истреблено, плохо, плохо…
   Русанов знал: нужны люди, и не десять, не сто, даже не тысяча человек, а десятки тысяч людей разных специальностей. Только коллектив, большой советский коллектив сможет поднять этот край, столько времени пробывший в неволе, очистить его от скверны.
   Русанов попросил разрешения вылететь в Москву. Ему разрешили. Он пробыл в Москве около трёх недель. Докладывал в ЦК партии о положении дел на Южном Сахалине. Перед ним развернули такие перспективы, от которых у него захватило дыхание, ему сказали: страна ничего не пожалеет для Сахалина. Будет оборудование, будут продовольственные запасы. И будут кадры.
   Но… помешала погода. Наступила трудная дальневосточная осень. На море бушевали штормы. Вместо трёх пароходов в неделю появлялся только один. Потом и один стал приходить ещё реже – раз в десять, в двенадцать дней…
   Люди начали приезжать только с весны. Русанов целые дни проводил на пирсе. Он понимал, что на Сахалин едут с разными намерениями и мечтами. Он радовался, когда видел, что человек приехал сюда, чтобы внести свой вклад в освоение возвращённой земли. И раздражался, когда видел, что человека привела сюда только страсть к наживе и он с враждебным недоверием озирает землю, на которую только что ступил…
   Русанов понимал, что многие тысячи переселенцев, приезжающих сейчас на Сахалин, не могут быть одинаковыми и во всём похожими друг на друга. Он понимал, что задача обкома и его, Русанова, в первую очередь состоит в том, чтобы привить этим людям любовь к сахалинской земле, вдохнуть в них пафос борьбы за её освоение, создать из них подлинный человеческий форпост советской державы.
   На другой день Доронина вызвал уполномоченный Министерства рыбной промышленности.
   Он сидел в маленькой полутёмной комнатке, обтянутой цветной материей, за низеньким японским столиком, поставленным на ящик, чтобы за ним можно было сидеть не на корточках, а на стуле. Большой, грузный уполномоченный странно выглядел за этим детским столиком.
   – Наконец-то! – радостно сказал он, когда Доронин представился. – Одним русским человеком больше! Помогайте, включайтесь в работу. Надо установить, что мы имеем на сегодняшний день. Уяснить себе состояние рыбного хозяйства. Предупреждаю: разобраться во всём этом не так просто. Тут существовали какие-то фирмы, какие-то общества: «Сэйсан Гёкай», «Сейдзо Гёкай», «Сэйсан Синко» – трудно понять…
   Уполномоченный встал и начал ходить по комнатке, отчего вся она закачалась, как во время землетрясения. Потом присел на столик, словно на табуретку.
   – Что надо делать? – спросил Доронин.
   – Завтра приезжает самый главный рыбный японец, он болтался где-то по острову. Сходите к нему и попытайтесь выяснить, как они тут работали. Переводчика дадим. Я бы сам пошёл, да надо ехать на восточный берег.
   На следующий день «главный рыбный японец» – его звали Сато – действительно прибыл в Средне-Сахалинск.
   Он не удрал на Хоккайдо перед приходом советских войск, а продолжал как ни в чём не бывало заниматься своими рыбными делами.
   Когда местные органы Советской власти вызвали Сато, он заявил, что не уехал потому, что у него здесь большое хозяйство, значительные ценности, но если ему прикажут бросить все и уехать, то он готов подчиниться. Ему дали время подготовиться к эвакуации.
   К этому-то японцу и направился Доронин, захватив с собой Полухина, переводчика из обкома. Они нашли дом рыбопромышленника без всякого труда. Каждый из японцев, к которым обращался Полухин, точно знал, где живёт Сато.
   В большой комнате почти вплотную друг к другу стояло множество письменных столов. Только посредине оставалось небольшое пространство, где помещалась железная печь. Около неё хлопотал маленький японец. Когда Доронин и Полухин вошли, он только что снял с печки кипящий чайник и наливал чай в маленькие чашки, расставленные на лакированном подносике. Он делал это очень ловко. Чай тоненькой тёмно-зелёной струйкой мгновенно заполнял чашечки. Ни одна капля не проливалась на поднос. Разлив чай, японец подхватил свой подносик и начал искусно лавировать между столами. На каждом из них он оставлял чашку чая.
   Доронина удивило то, что японцы, склонившиеся над столами, не обратили на его приход никакого внимания. Точно не он с переводчиком, а два невидимых призрака вошли в эту переполненную людьми комнату. Маленький японец разносил чай, ни разу не взглянув в их сторону. Остальные продолжали что-то писать. После тех преувеличенных знаков внимания, которые японцы оказывали на улице каждому русскому, Доронина удивил такой приём.
   – Спросите их, где этот самый Сато, – сказал он переводчику.
   Полухин обратился с этим вопросом к одному из японцев. Тот поднял голову, встал, с трудом вылез из-за стола, присел, прижимая руки к коленям, и с сияющей улыбкой ответил что-то. Затем он неторопливо вернулся на своё место и снова склонился над бумагами.
   – Что он говорит? – нетерпеливо спросил Доронин.
   – Вам переводить дословно? – осведомился Полухин.
   – Конечно.
   – Он говорит, что не осведомлён о своём хозяине, господине Сато. Он в отчаянии, что не может услужить господину русскому. Его хозяин, господин Сато, сам распоряжается своим временем и своим местопребыванием. Но если бы он, скромный канцелярист, имел возможность оказать какую-нибудь услугу господину русскому, то он считал бы себя счастливейшим из смертных.
   – Чёрт знает что, ерунда какая-то! – растерянно пробормотал Доронин.
   – Да уж действительно ерунда, – невозмутимо подтвердил Полухин, – я потому и спросил, переводить ли дословно.
   – Ну, а этот что скажет? – Доронин кивнул в сторону маленького японца, который в эту минуту возвращался к печке с пустым подносом в руках.
   Японец застыл на месте. На его лице тотчас заиграла лучезарная улыбка. Весь вид его выражал величайшую готовность выслушать и понять каждое обращённое к нему слово.
   Потом он поставил поднос на стол, присел, прошипел что-то и заговорил. Ответив на вопрос переводчика, он взял свой поднос и, по-прежнему улыбаясь, направился к печке.
   – Он говорит примерно следующее, – сказал Полухин. – Он мелкий служащий в этой славной конторе. Хозяин даже взглядом не удостаивает его при встречах. Как же он может знать, куда сейчас привёл хозяина его мудрый ум? Но если господину русскому угодно чашку хорошего чая, то он будет считать себя…
   – Перестаньте переводить мне эту дребедень, – решительно сказал Доронин. – Что, они издеваются над нами, что ли?
   – По-моему, это смесь национальной вежливости и саботажа, – пожал плечами Полухин.
   – Хорошо, – сказал Доронин, – я с ними сейчас поговорю сам.
   И он резко отчеканил, точно отдавая команду:
   – Где Сато? Предлагаю ему немедленно явиться.
   Все японцы тотчас повернулись к нему. На их желтоватых лицах промелькнула растерянность, но затем сразу появились улыбки. Более двух десятков улыбок сияло теперь вокруг Доронина. Это были улыбки радости, понимания, вежливости, готовности…
   Полухин вопросительно посмотрел на Доронина и, увидел на его лице решимость во что бы то ни стало добиться своего. Но в эту минуту одна из четырёх стенок комнаты отодвинулась, и на пороге показался человек. Невысокий, в жёлтой, наглухо застёгнутой куртке и узеньких брючках трубочкой, он стоял, поблёскивая очками, и на длинном и сухощавом лице его тоже сияла безмятежная улыбка.
   Это было настолько неожиданно и театрально, что Доронин опешил. А японец в очках произнёс короткую фразу, присел, положил руки на колени, снова выпрямился и продолжал стоять на пороге, чуть подавшись вперёд.
   – Господин Сато, – сказал Полухин, – к услугам господ русских.
   – Скажите ему, – обратился Доронин к переводчику, – работник Министерства рыбной промышленности хочет с ним поговорить.
   Полухин произнёс несколько фраз, выслушал ответ Сато и сказал:
   – Господин Сато к услугам господина министра.
   – Тьфу, чёрт! – выругался Доронин. – Объясните ему, что я вовсе не министр. Будет министр ходить к нему с визитами!…
   Но Сато уже приглашал Доронина за ширму. Он стоял сбоку от прохода, изящным и лёгким жестом указывая дорогу. При этом он так изогнулся, словно хотел устлать собственной персоной путь, по которому пойдёт русский гость,
   Доронин и Полухин шагнули в темноту.
   Сделав несколько шагов, все трое оказались в маленьких сенях. Полухин, прислонясь к притолоке, стал снимать ботинки. Доронин с недоумением посмотрел на него.
   – Чего же вы ждёте? Снимайте сапоги. – Полухин кивнул в сторону нескольких пар туфель, стоявших у двери; Сато почтительно ждал.
   «Ладно», – подумал Доронин и стал стягивать сапоги.
   Они вошли в небольшую квадратную комнату. Доронин осмотрелся. Посредине комнаты стоял низенький столик. На полу лежали соломенные циновки. Сато жестом пригласил Доронина сесть. Тот поискал глазами стул или табуретку, но ничего подобного в комнате не было. Полухин опустился на циновку, поджав под себя ноги. Доронин с трудом последовал его примеру.
   Теперь они сидели треугольником: с одной стороны Доронин и переводчик, с другой – Сато. После того как все расселись, Сато произнёс несколько слов.
   – Он спрашивает, как ваше самочувствие и здорова ли ваша семья, если она у вас есть. Словом, все ли у вас в порядке.
   – Передайте, что всё в порядке, – угрюмо сказал Доронин. – Можно приступать к разговору?
   Но Сато опять что-то говорил.
   – Он интересуется, не страдали ли вы морской болезнью, если шли морем, и воздушной болезнью, если летели на самолёте.
   – Послушайте, – сказал Доронин, – у меня мало времени. Скажите ему, что я прошу изложить мне принцип организации рыбного лова у японцев. Только покороче, пожалуйста.
   Как только переводчик заговорил, улыбка исчезла с лица Сато и он хлопнул в ладоши. Тотчас же одна из стенок комнаты стала отодвигаться. На пороге появился мальчик-японец. Он был одет так же, как и Сато: наглухо застёгнутая жёлтая курточка и узенькие брючки. Мальчик сделал шаг в комнату и, приседая, издал короткий шипящий звук.
   На лице Сато снова засияла улыбка.
   – Он представляет вам своего сына, – сказал Полухин.
   – Очень приятно, – буркнул Доронин.
   Мальчик стал отступать, пятясь задом, исчез за ширмой, но через минуту появился снова. Он нёс маленький лакированный столик на коротких выгнутых ножках. На столике стояли три крошечные чашки и чайник. Поставив столик на соломенную циновку, мальчик снова исчез, а Доронин подумал, что этот столик, так же как и серое портовое здание, очень похож на таксу.
   Сато стал разливать чай. Чай Доронину не понравился. Пить его из крошечной чашечки было очень неудобно. Содержимого чашечки хватало на один большой глоток.
   Наконец с церемонией чаепития было покончено. Доронин выжидающе посмотрел на переводчика, но перегородка снова раздвинулась, и на пороге опять показался мальчик. В руках он держал другой столик, сплошь уставленный чашечками, мисочками и тарелочками. При виде этого Доронин почувствовал себя Гулливером, попавшим в страну лилипутов.
   Кое-как орудуя поданными ему палочками, он неуверенно ел рис, горох, вяленую рыбу и пахнувшую морем траву. С непривычки всё казалось ему удивительно невкусным. Трапеза происходила в полном молчании. Когда тарелочки и мисочки наконец опустели, Доронин вздохнул с облегчением.
   Маленький японец, разносивший чай в конторе, бесшумно появился из-за ширмы и убрал столик. Полухин спросил Доронина:
   – Как же формулировать ваш первый, вопрос?
   – Спросите его, – сказал Доронин, – как был организован у них рыболовецкий процесс.
   По интонации, с какой Сато отвечал переводчику, Доронин пытался уловить содержание ответа. Однако это было совершенно бесполезно. Справляясь о здоровье русского гостя, представляя ему сына и теперь отвечая на деловой вопрос, Сато говорил с совершенно одинаковой интонацией и с совершенно одинаковой улыбкой.
   – На Карафуто – так они называли Южный Сахалин – было три рыбных организации, – перевёл Полухин. – Они назывались: «Сэйсан Гёкай», «Сейдзо Гёкай» и «Сэйсан Синко»…
   – Что это такое? – спросил Доронин. – Частные фирмы?
   – Да, – ответил через переводчика Сато. – «Сэйсан Гёкай» представляет собою объединение на паях многочисленных мелких хозяйств, осуществляющих добычу морепродуктов. Это объединение принимало от ловцов всю их продукцию и направляло её либо для немедленной реализации, либо для соответствующей переработки. Непосредственной обработкой сырца объединение не занималось. Второе общество, «Сейдзо Гёкай», скупало ловецкую продукцию у «Сэйсан Гёкай» и перерабатывало её на собственных предприятиях. Добычей оно не занималось. Третье общество, «Сэйсан Синко», занималось и добычей и обработкой.
   Сато говорил не останавливаясь, точно речь его была заранее подготовлена. Переводчик едва поспевал за ним. На Доронина обрушились названия японских фирм, акционерных обществ, городов, деревень. Он попытался сосредоточиться, не дать запутать себя, уяснить главное, но это ему не удавалось.
   – Пусть он говорит медленнее, – попросил Доронин, – и переводите короткими фразами. Спросите его, чем фактически располагает сейчас рыбная промышленность на Южном Сахалине.
   Сато ответил, что после эвакуации и ущерба, нанесённого рыбному хозяйству войной, он не может охарактеризовать состояние этого хозяйства.
   – Так, – сказал Доронин, – тогда вернёмся к организации. – Он хотел добиться ясности хотя бы в одном вопросе. – Вот это самое «Сэйсан Гёкай» – я, кажется, правильно говорю? – объединяло рыбаков, так я вас понял?
   Сато поклонился.
   – Оно собирало продукцию, добытую рыбаками, и затем продавало её другому обществу… как его там?
   – «Сейдзо Гёкай», – подсказал переводчик.
   – Вот именно, «Сейдзо»… Кстати, кто входил в это «Сейдзо»?
   Сато ответил, что «Сейдзо Гёкай» было объединением предпринимателей, скупавших и перерабатывавших рыбу.
   – Могли ли рыбаки продавать свою продукцию кому-либо другому?
   Сато отрицательно покачал головой.
   – Как перерабатывалась продукция? Что преобладало: консервы, соления?
   Когда Полухин перевёл этот вопрос Доронина, Сато взглянул на него, как показалось Доронину, с недоумением, потом чуть улыбнулся, покачал головой и ответил, что преобладали не консервы и не соления, а тук, удобрительная мука, на которую перерабатывалось почти восемьдесят процентов улова.
   – Вы точно перевели? – сказал Доронин. Переводчик обиженно пожал плечами.
   – Значит, насколько я понимаю, восемьдесят процентов всей добываемой рыбы шло не в пищу людям, а сушилось и перемалывалось на удобрения? Почему же это?
   Сато ответил, что рыбы было очень много и стоила она очень дёшево, а тук получался отличный…
   – Послушайте, – все ещё недоумевая, сказал Доронин, – не хотите ли вы сказать, что ваша Япония была страной изобилия? Может быть, у вас там молочные реки текли и никто не голодал?
   Сато ответил, что, к сожалению, в последние годы в Японии жилось хуже, чем в давно прошедшие счастливые времена.
   – Так почему же, – воскликнул Доронин, – огромное количество первоклассной, да ещё дешёвой, как вы говорите, рыбы шло на удобрения?
   – Обработка рыбы для пищевых целей обходится несравненно дороже, чем переработка её на тук. Это коммерчески нерентабельно, – пояснил Сато.
   – Ну, а если бы рыбаки сами наладили переработку рыбы и продавали её несколько дороже непосредственно потребителям?
   – Этого не могло быть, – ответил Сато. – Рыбаки могли сдавать улов только «Сейдзо Гёкай», объединению предпринимателей. У рыбаков не было и не могло быть обрабатывающей промышленности…
   – Так… – задумчиво сказал Доронин.
   Теперь ему, по крайней мере, стало ясно одно: рыбаки находились в полной экономической зависимости от организации предпринимателей, скупавшей их продукцию. «Сейдзо Гёкай» монополизировала право реализации морских продуктов для того, чтобы их фактически уничтожать. Она же диктовала и приёмные цены.
   «Вот он, капитализм!»-подумал Доронин. То, что он раньше знал лишь по книгам, теперь возникало перед ним реально, во всей своей дикости, бессмысленности и преступности.
   Всё, что сейчас окружало его, было чуждо, непонятно и враждебно ему: и этот японец с длинной желтоватой, словно пергаментной, физиономией, и эта комната, в которой бесшумно раздвигались стены и нельзя было знать, что делается у тебя за спиной. И самое главное, чужды, непонятны и враждебны ему были те страшные, нечеловеческие отношения между людьми, которые воплощал собой этот вкрадчивый, приторно вежливый человечек.
   Теперь Сато говорил уже по своей инициативе.
   – Он рекомендует вам, – начал Полухин, – оставить пока все, как есть, не производить никакой реорганизации. Объединение «Сейдзо Гёкай» согласно поставлять рыбу русскому правительству…
   – Так, так, – покачав головой, тихо сказал Доронин. – Но разве ваша фирма, эта самая «Сейдзо», до сих пор располагает средствами, чтобы оплачивать рыбакам их труд?
   – Он говорит, что ваша последняя фраза основана на незнании японской психологии. Побеждённый японец будет все делать для победителя. Приказ победителя священен. В нём выражается верховная воля. В японской религии или, точнее, философии – синтоизме, есть ритуал, называемый «охарай» – великое очищение. Сознающие свою вину японцы должны принести жертву, тем самым они очистятся. Японцы виноваты перед своим императором за поражение в войне. Поэтому они должны приносить искупительные жертвы. Они будут безропотно выполнять все приказы русских. Фирма «Сейдзо Гёкай» могла бы отбирать у рыбаков всю продукцию и за небольшое комиссионное вознаграждение передавать её русским.
   Доронину пришла в голову озорная и вместе с тем недобрая мысль. Он спросил:
   – А разве фирма «Сейдзо Гёкай» может обойтись без искупительной жертвы?
   Он внимательно смотрел на японца. Выражение лица Сато менялось. Исчезла улыбка, чуть сморщилась переносица, поджались губы. Всё это продолжалось одно мгновение, затем лицо японца стало по-прежнему невозмутимым.
   – «Сейдзо Гёкай» – коммерческая организация, – спокойно сказал он, – не надо путать коммерцию и религию.
   – Я ничего не путаю, господин Сато, – зло усмехнулся Доронин, – меня просто интересует: нет ли у вас сепаратного соглашения с господином богом? Или, быть может, с императором? Соглашения, по которому законы синтоизма на вас не распространяются?
   – О нет, как можно! – закатывая глаза, воскликнул Сато.
   – Тогда, может быть, вам кажется, – продолжал Доронин,. – что вы, господин Сато, не принадлежите к числу побеждённых? Не полагаете ли вы, что побеждены только японские рыбаки, а господа Сато по-прежнему сидят в штабе Квантунской армии?
   И без того маленькие глазки Сато сузились:
   – Но господам русским будет вполне достаточно той богатой добычи, которую они с нашей помощью получат от рыбаков, – неуверенно проговорил он, не отвечая прямо на вопрос.
   – Вот это здорово! – воскликнул Доронин. – Значит, речь идёт о том, чтобы японские рыбаки, проходя «великое очищение», ловили рыбу для «Сейдзо Гёкай», а мы будем платить за это деньги уважаемой фирме? Так я понял?
   Сато кротко потупился.
   – Передайте ему, – окончательно потеряв терпение и взорвавшись, крикнул Доронин, – что он ошибается в русских! Мы и побеждённых не эксплуатируем, как он эксплуатирует своих соотечественников.
   Он замолчал, пристально всматриваясь в Сато и словно выбирая, куда лучше всего нанести удар.
   – Если японские рыбаки, – медленно и раздельно сказал Доронин, – будут сдавать нам пойманную ими рыбу, то они получат за неё полноценным советским рублём. Что же касается разбойничьей фирмы господина Сато, то Советское правительство не желает иметь с ней никакого дела. А если господина Сато интересует моё личное мнение, то я ему очень, очень рекомендую подумать об искупительной жертве. И не императору, а собственному народу.
   Пока Полухин переводил эти слова, Доронин с радостью, с чувством гордого, торжествующего удовлетворения следил, как бесследно исчезает с лица Сато дежурная сияющая улыбка, как озабоченно морщится его лоб, тускнеют глаза и беспомощно отвисает нижняя губа.