Сид Чаплин
Гордость павлина
Однажды он застал ее в глубине сада. Она принесла стремянку и через забор смотрела на покосившийся от ветхости дом якобитской постройки, но много ли увидишь за разросшимися деревьями?
– Что, шпионишь?
– Разве можно подкрадываться? – упрекнула она. – Напугал до смерти.
– Подумаешь, какой грех! Теперь все можно.
– Как грустно, – сказала она. – Все заросло, заглохло. Я хотела увидеть террасу. Помнишь, как старушка павлиниха расхаживала, распустив хвост?
– Я помню, как старик павлин упек моего папашу на два месяца за охапку планок, – сказал он. – А вообще это был он, а не она.
– Кто?
– Да твоя павлиниха. У птиц яркое оперение бывает у самцов.
– Правда? – удивилась она. – Всегда думала, что она самочка. Чтобы самец был так разукрашен!
– А сам майор? – спросил ее муж, Вилли. – Тоже любил покрасоваться. Что на своем вороном битюге, что в суде. Сделайте так, переделайте эдак! Павлин расфуфыренный.
– Когда все это было, Вилли.
– Теперь наше время пришло, – сказал он. – Их давно нет; ладно, но я до смерти не забуду тот день, когда папаша вышел из тюрьмы. – Он махнул рукой в сторону уродины из красного кирпича, которую он воздвиг на задворках майоровой усадьбы. – Видит бог, мне есть чем гордиться. Но однажды я расплачусь за обиду сполна: откуплю их дом и сровняю его с землей. А до этого не успокоюсь.
Она знала, что спорить с ним напрасно. Ему не важно, что майор умер, что дети разъехались, а дом обветшал. На доме теперь сосредоточилась вся его ненависть. Она смутно чувствовала, что эта ненависть покушается на принадлежащее лично ей. А когда дом сровняют с землей, его ненависть устремится на что-нибудь еще. Не случайно, что и в ее мыслях этот дом занял главное место.
В своем собственном доме, среди полированной мебели и безделушек, она чувствовала себя как в тюрьме, и майоров дом был пристанищем ее мечты, которую питали полузабытые воспоминания о крокете и чае на лужайке, об элегантных дамах и прелестной детворе и, конечно, о распущенном павлиньем хвосте, словно драгоценного шитья гобелен, трепыхавшем на солнце.
Он ощупал верх стены знающими руками строителя.
– Кто увидит и кому какое дело, если ты сходишь посмотреть, – пробормотал он себе под нос.
– Частное владение.
Не слушая ее возражений, он сходил за кувалдой и ломиком. Сначала выпал карнизный камень, потом подалась замшелая кладка.
– Полезай.
Она замотала головой.
– Не дури! – прикрикнул он.
– А если поймают?
– Не поймают, – сказал он и подтолкнул ее в пролом. С земли дом за частой сеткой ветвей смотрелся зловеще. По-недоброму сверкал зрачок-розетка в переплете слухового окна, словно господь бог испепелял ее взглядом.
– Давай-давай, красавица. Не робей, – подбадривал он, хотя сам не тронулся с места.
– А ты? – подпустила она шпильку.
– Мне и отсюда видно, – по-детски вывернулся он. Она-то знала – он боится. Для него старый майор еще ходил по земле. Путаясь в высокой траве, она подошла к зарослям крапивы, откуда несло затхлостью и гибелью.
– Ну, что еще?
– Крапивы боюсь.
– Пригни ее – вон палка хорошая.
Мужчина пошел бы вперед, проторил тропку, он бы подал руку, пронес на руках. Этот мужчина был другой.
Раньше здесь был фруктовый сад. Теперь он одичал и зачах. Дальше еще хуже: огород заглушили сорняки, лужайкой для крокета завладели мартышкины хвосты, через розарий было не продраться из-за буйно разросшихся и перепутавшихся колючих лиан. Террасная стена грубой кладки рухнула, аллея была усыпана битым стеклом из теплиц. Огромная виноградная лоза стучала мертвыми сухими плетями. Никакого павлина не было в помине, даже перышка после него не осталось.
– Ну, что там? – спросил он, едва она показалась в проломе стены.
– А-а, такая жалость.
– Полный разгром?
– Жалко. Красивый дом.
– Никому он теперь не нужен. За него никто не станет платить аренду. Гниль. Труха. Погоди, он еще мне достанется.
– Тебе?
– А что?
– Да зачем?..
– Чтоб снести к чертям, – сказал он. – Разобрать по кирпичику, погрузить в машины и продать в утиль.
– Не делай этого, добром не кончится, – взмолилась она. – Оставь дом в покое, он нам ничего плохого не сделал.
Бесполезно просить. Он твердо решил отомстить за отца, разделавшись с этим домом. Он ждал своего часа, и, когда через полгода дом объявили к сносу, он не поскупился, чтобы перехватить его. Он не помнил себя от радости, вертя ключ перед ее глазами.
– Кто теперь домовладелец? Она смотрела в сторону.
– Что с тобой?
– Да все из-за него, – сказала она. – Я жду от него беды.
– Тут же не как в картах – это верные деньги. И кончай нытье. Глядишь, выкроим тебе шубку или серьги-колечки какие-нибудь.
– Я бы ничего, не сделай ты этого со зла, – сказала она, заливаясь краской. – Как ребенок. И ведь знаешь, что отец был виноват.
Он отвесил ей пощечину.
– Прости, милая, – винился он позже. – Майор тут ни при чем. Просто подвернулось выгодное дельце. Сам я там кирпича не трону. Все сделает один старикан по имени Рейнберд.[1] Он мастер своего дела.
Имя мастера поразило ее воображение. При его упоминании сразу представлялась птица с хохолком. Она порхала в ее снах, эта птица.
Дом не давал ей покоя. Днем, когда Вилли не было, она часто подсаживалась к окну в спальне. Дом лежал за деревьями, как вздремнувшая огромная серая кошка. Но за слепыми его окнами, чудилось ей, шла какая-то жизнь, и нельзя застигать ее врасплох. Кто-то должен предупредить: «Берегитесь! Вы в опасности, вас сносят!» Еще плотники не пришли, а Вилли уже подсчитывал выгоду.
– За балюстраду дают пятьдесят фунтов! – сообщал он. Или:– Сбагрил камин. – Или:– Крышу отрывают прямо с руками.
Как-то ночью он проснулся и увидел, что она стоит у окна.
– Что случилось?
– Чей-то крик послышался.
– Лиса, – сказал он. – А может, совка.
– Похоже на павлина. Он через силу рассмеялся.
– Тебе приснилось. Десять лет прошло, как его отсюда забрали.
И он отвел ее в постель.
– Конечно, совка, – чуть слышно проговорила она. – Больше некому.
И все-таки то был резкий, требовательный крик павлина, звавший майора заступиться за своих, поднявший всех на ноги.
А наутро явились плотники. Их было двое. Они приехали на стареньком автомобиле, в прицепе лежали инструменты. Рейнберд оказался крупным стариком, белоголовым и румяным. На нем был плисовый жилет, украшенный золотой часовой цепочкой с рубиновым брелоком, под воротник серой фланелевой рубашки заправлен шелковый шарф. На пальце носил кольцо с печаткой – в мужчинах она этого не понимала, но ему шло кольцо, и шелковый шарф был к лицу.
– Выпейте чашку чая, – предложил Вилли, – а потом посмотрите дом.
– А хозяйка не рассердится?
– Что вы, приятель, ей будет только в радость, – рассмеялся Вилли, единовластно решавший такие вопросы.
– Можно тогда пригласить моего парнишку?
– Само собой, – сказал Вилли.
– Я хозяйку спрашивал, – галантно уточнил Рейнберд, но Вилли пропустил это мимо ушей, как пропускал многое. Парнишке было лет шестнадцать, он был высокий и неразговорчивый.
– Внук? – спросил Вилли.
– Сынок, – ответил Рейнберд.
– Вот это да! – сказал Вилли.
– Он не первый у меня и – как знать? – может, не последний, – без тени улыбки объявил старик.
Чтобы сменить невыгодную для себя тему, Вилли отвел старика к окну.
– Вон он. Там пропасть хорошего материала.
– Жалко такой сносить, – сказал Рейнберд. – Сокровище, а не дом. Лучше этот сломать, а в старый переехать. В тех стенах неплохо можно пожить.
У нее екнуло сердце.
– А аренда какая? – вскричал Вилли. – Ведь никаких денег не хватит!
– Они окупятся, – сказал Рейнберд и поверх его головы взглянул на женщину.
– Черт возьми! – поразился Вилли. – Кому сказать – не поверят: чтобы человек сам отговаривал себя от работы, и от хорошей работы!
А она порадовалась, что главное он проморгал: как старик посмотрел на нее, как она покраснела.
Может, ему и жалко было дом, но дело свое старик знал хорошо. Каждый день он отпускал нагруженными несколько грузовиков. Они сорвали деревянную обшивку, сняли перегородки; с помощью блока и ворота выкорчевали камины, сложенные из превосходного мягкого камня; когда дом стал пустой раковиной, взялись за крышу и стены.
Она не ходила смотреть, только слышала, как все более гулко стучат молотки, и вот со стропил уже прыгает эхо навстречу низкому голосу старика и смеху мальчишки. Наедине с отцом мальчик смеялся не переставая, а при ней умолкал и замыкался. Но она часто перехватывала его взгляд. В полдень они всегда заходили налить чаю в термосы, съесть бутерброды.
– Какой он у вас тихий, – сказала она однажды его отцу.
– Только с вами, хозяйка, – сказал Рейнберд. – Он теряется перед женщинами. Его мать умерла родами.
– Простите, что завела такой разговор, – сказала она.
– Счастливая была женщина.
Она хотела спросить почему и не решилась, но он знал ее мысли и улыбнулся.
– Потому что ее любили, – сказал он. – У меня было две жены, и обеих я любил. И обеим было хорошо. Любовь и умное обращение.
– Попробовал бы кто подступиться ко мне с умным обращением! – вспыхнула она. Ее раздражали его спокойная самоуверенность и не идущая из головы мысль, что те мертвые женщины изведали тайну, к которой она никогда так и не прикоснется.
– Не зарекайтесь, раз еще не пробовали, – с улыбкой сказал старик. Она поняла, что он имеет в виду Вилли, у которого в сердце жила только ненависть, и выбежала из комнаты.
В ту ночь она снова слышала пронзительный крик павлина. Но уже поздно было звать на помощь – от дома почти ничего не осталось. Завтра работы кончатся. Интересно, будет она его вспоминать, этого негромкого, уверенного в себе старика, не признававшего преград – в том числе на пути к ней. Она заснула тревожным сном, и во сне к ней подошел неразговорчивый мальчик и, смеясь, крикнул: «Смотрите, что он делает!»
Вилли обедал, когда она услышала крик мальчика. Она подбежала к окну: опустившись на колени, Рейнберд что-то рассматривал, а вокруг носился, приплясывая, мальчик и трубил в сложенные ладони.
– Вилли, посмотри-ка, – сказала она и почему-то положила руку себе на горло.
Вилли подошел к окну.
– Что-то нашли, – сказал он и выбежал, как был, без жилета.
Впервые после того раза, когда Вилли крушил стену, она пришла на место, где прежде стоял дом.
– Что тут у вас? – крикнула она.
– Клад! – ответил Вилли. – Сотни монет.
– Под очагом зарыли, – объяснил Рейнберд. – Надо полагать, несколько веков назад.
– Порядочные деньги! – волновался Вилли. Он поскреб монету перочинным ножиком. – Вроде серебро, ей-богу!
В тонкой белой пыли лежали сотни вафельно-тонких погнувшихся монет. Они вчетвером выложили их на пол очага, пересчитали – триста сорок две штуки.
– Зарыли во время гражданских войн[2] или еще в какое-нибудь лихолетье, а потом забыли, – сказал Рейнберд, поблескивая глазами.
– У меня есть приятель в городе, отвезу ему – пусть оценит, – сказал Вилли. Он сбегал в дом и принес саквояж.
– Слушай, Вилли, – остановила она его, – они принадлежат семье майора.
– Рассказывай! – заорал он. – Тут все мое.
– По справедливости, – сказала она, – эти монеты не твои. Вилли прижал к животу саквояж.
– Плевать на эту справедливость. Сентиментальная дуреха. Противно слушать. Я купил тут все, до последнего гвоздя. Растолкуйте ей, Рейнберд, а мне пора в город.
И он убежал с саквояжем под мышкой.
– Вы тоже думаете, что он прав? – спросила она Рейнберда.
– Он купил дом целиком. Кстати, он обязан объявить о находке.
– Все-таки это деньги. Кто-то их спрятал для своих. Какое же у Вилли право забирать их себе?
– Успокойтесь. Вся-то цена этому кладу – несколько фунтов.
Она взглянула на него и успокоилась.
– Что же вы ему не сказали? Каким дураком он себя выставил.
– Он меня не спрашивал, – сказал Рейнберд.
– И было бы из-за чего!
– Да он и с золотом поведет себя как последний дурак. Такой уж человек, – сказал Рейнберд. Он, понятно, имел в виду не клад.
Она смолчала и пошла к себе в дом.
Позже, днем, они понесли через сад свои инструменты. Завтра уже не приходить. Работа сделана, и Вилли рассчитался с ними. Она хлопотала по дому, чтобы отвлечься от мыслей, и нетерпеливо ждала Вилли. А он все не возвращался, и в четыре часа раздался стук, которого она так боялась.
– Войдите, – сказала она.
– Я не задержу, – сказал Рейнберд, входя в кухню.
– Что вам?
– Только сказать: если хотите, уезжайте с нами.
– Ну и нахал!
– Вы представить себе не можете, какой я для вас построю дом.
– Зато одно я знаю наверняка, – сказала она. – С вами не нужен будет павлин в саду. – И, поняв, что выдала себя, положила руку на горло.
Она ничего не взяла с собой – уехала, в чем была, судачили деревенские кумушки, жалевшие Вилли. Только напрасно они переживали. И в ее жизни появился интерес, и Вилли одним махом получил еще двоих ненавидеть.
– Что, шпионишь?
– Разве можно подкрадываться? – упрекнула она. – Напугал до смерти.
– Подумаешь, какой грех! Теперь все можно.
– Как грустно, – сказала она. – Все заросло, заглохло. Я хотела увидеть террасу. Помнишь, как старушка павлиниха расхаживала, распустив хвост?
– Я помню, как старик павлин упек моего папашу на два месяца за охапку планок, – сказал он. – А вообще это был он, а не она.
– Кто?
– Да твоя павлиниха. У птиц яркое оперение бывает у самцов.
– Правда? – удивилась она. – Всегда думала, что она самочка. Чтобы самец был так разукрашен!
– А сам майор? – спросил ее муж, Вилли. – Тоже любил покрасоваться. Что на своем вороном битюге, что в суде. Сделайте так, переделайте эдак! Павлин расфуфыренный.
– Когда все это было, Вилли.
– Теперь наше время пришло, – сказал он. – Их давно нет; ладно, но я до смерти не забуду тот день, когда папаша вышел из тюрьмы. – Он махнул рукой в сторону уродины из красного кирпича, которую он воздвиг на задворках майоровой усадьбы. – Видит бог, мне есть чем гордиться. Но однажды я расплачусь за обиду сполна: откуплю их дом и сровняю его с землей. А до этого не успокоюсь.
Она знала, что спорить с ним напрасно. Ему не важно, что майор умер, что дети разъехались, а дом обветшал. На доме теперь сосредоточилась вся его ненависть. Она смутно чувствовала, что эта ненависть покушается на принадлежащее лично ей. А когда дом сровняют с землей, его ненависть устремится на что-нибудь еще. Не случайно, что и в ее мыслях этот дом занял главное место.
В своем собственном доме, среди полированной мебели и безделушек, она чувствовала себя как в тюрьме, и майоров дом был пристанищем ее мечты, которую питали полузабытые воспоминания о крокете и чае на лужайке, об элегантных дамах и прелестной детворе и, конечно, о распущенном павлиньем хвосте, словно драгоценного шитья гобелен, трепыхавшем на солнце.
Он ощупал верх стены знающими руками строителя.
– Кто увидит и кому какое дело, если ты сходишь посмотреть, – пробормотал он себе под нос.
– Частное владение.
Не слушая ее возражений, он сходил за кувалдой и ломиком. Сначала выпал карнизный камень, потом подалась замшелая кладка.
– Полезай.
Она замотала головой.
– Не дури! – прикрикнул он.
– А если поймают?
– Не поймают, – сказал он и подтолкнул ее в пролом. С земли дом за частой сеткой ветвей смотрелся зловеще. По-недоброму сверкал зрачок-розетка в переплете слухового окна, словно господь бог испепелял ее взглядом.
– Давай-давай, красавица. Не робей, – подбадривал он, хотя сам не тронулся с места.
– А ты? – подпустила она шпильку.
– Мне и отсюда видно, – по-детски вывернулся он. Она-то знала – он боится. Для него старый майор еще ходил по земле. Путаясь в высокой траве, она подошла к зарослям крапивы, откуда несло затхлостью и гибелью.
– Ну, что еще?
– Крапивы боюсь.
– Пригни ее – вон палка хорошая.
Мужчина пошел бы вперед, проторил тропку, он бы подал руку, пронес на руках. Этот мужчина был другой.
Раньше здесь был фруктовый сад. Теперь он одичал и зачах. Дальше еще хуже: огород заглушили сорняки, лужайкой для крокета завладели мартышкины хвосты, через розарий было не продраться из-за буйно разросшихся и перепутавшихся колючих лиан. Террасная стена грубой кладки рухнула, аллея была усыпана битым стеклом из теплиц. Огромная виноградная лоза стучала мертвыми сухими плетями. Никакого павлина не было в помине, даже перышка после него не осталось.
– Ну, что там? – спросил он, едва она показалась в проломе стены.
– А-а, такая жалость.
– Полный разгром?
– Жалко. Красивый дом.
– Никому он теперь не нужен. За него никто не станет платить аренду. Гниль. Труха. Погоди, он еще мне достанется.
– Тебе?
– А что?
– Да зачем?..
– Чтоб снести к чертям, – сказал он. – Разобрать по кирпичику, погрузить в машины и продать в утиль.
– Не делай этого, добром не кончится, – взмолилась она. – Оставь дом в покое, он нам ничего плохого не сделал.
Бесполезно просить. Он твердо решил отомстить за отца, разделавшись с этим домом. Он ждал своего часа, и, когда через полгода дом объявили к сносу, он не поскупился, чтобы перехватить его. Он не помнил себя от радости, вертя ключ перед ее глазами.
– Кто теперь домовладелец? Она смотрела в сторону.
– Что с тобой?
– Да все из-за него, – сказала она. – Я жду от него беды.
– Тут же не как в картах – это верные деньги. И кончай нытье. Глядишь, выкроим тебе шубку или серьги-колечки какие-нибудь.
– Я бы ничего, не сделай ты этого со зла, – сказала она, заливаясь краской. – Как ребенок. И ведь знаешь, что отец был виноват.
Он отвесил ей пощечину.
– Прости, милая, – винился он позже. – Майор тут ни при чем. Просто подвернулось выгодное дельце. Сам я там кирпича не трону. Все сделает один старикан по имени Рейнберд.[1] Он мастер своего дела.
Имя мастера поразило ее воображение. При его упоминании сразу представлялась птица с хохолком. Она порхала в ее снах, эта птица.
Дом не давал ей покоя. Днем, когда Вилли не было, она часто подсаживалась к окну в спальне. Дом лежал за деревьями, как вздремнувшая огромная серая кошка. Но за слепыми его окнами, чудилось ей, шла какая-то жизнь, и нельзя застигать ее врасплох. Кто-то должен предупредить: «Берегитесь! Вы в опасности, вас сносят!» Еще плотники не пришли, а Вилли уже подсчитывал выгоду.
– За балюстраду дают пятьдесят фунтов! – сообщал он. Или:– Сбагрил камин. – Или:– Крышу отрывают прямо с руками.
Как-то ночью он проснулся и увидел, что она стоит у окна.
– Что случилось?
– Чей-то крик послышался.
– Лиса, – сказал он. – А может, совка.
– Похоже на павлина. Он через силу рассмеялся.
– Тебе приснилось. Десять лет прошло, как его отсюда забрали.
И он отвел ее в постель.
– Конечно, совка, – чуть слышно проговорила она. – Больше некому.
И все-таки то был резкий, требовательный крик павлина, звавший майора заступиться за своих, поднявший всех на ноги.
А наутро явились плотники. Их было двое. Они приехали на стареньком автомобиле, в прицепе лежали инструменты. Рейнберд оказался крупным стариком, белоголовым и румяным. На нем был плисовый жилет, украшенный золотой часовой цепочкой с рубиновым брелоком, под воротник серой фланелевой рубашки заправлен шелковый шарф. На пальце носил кольцо с печаткой – в мужчинах она этого не понимала, но ему шло кольцо, и шелковый шарф был к лицу.
– Выпейте чашку чая, – предложил Вилли, – а потом посмотрите дом.
– А хозяйка не рассердится?
– Что вы, приятель, ей будет только в радость, – рассмеялся Вилли, единовластно решавший такие вопросы.
– Можно тогда пригласить моего парнишку?
– Само собой, – сказал Вилли.
– Я хозяйку спрашивал, – галантно уточнил Рейнберд, но Вилли пропустил это мимо ушей, как пропускал многое. Парнишке было лет шестнадцать, он был высокий и неразговорчивый.
– Внук? – спросил Вилли.
– Сынок, – ответил Рейнберд.
– Вот это да! – сказал Вилли.
– Он не первый у меня и – как знать? – может, не последний, – без тени улыбки объявил старик.
Чтобы сменить невыгодную для себя тему, Вилли отвел старика к окну.
– Вон он. Там пропасть хорошего материала.
– Жалко такой сносить, – сказал Рейнберд. – Сокровище, а не дом. Лучше этот сломать, а в старый переехать. В тех стенах неплохо можно пожить.
У нее екнуло сердце.
– А аренда какая? – вскричал Вилли. – Ведь никаких денег не хватит!
– Они окупятся, – сказал Рейнберд и поверх его головы взглянул на женщину.
– Черт возьми! – поразился Вилли. – Кому сказать – не поверят: чтобы человек сам отговаривал себя от работы, и от хорошей работы!
А она порадовалась, что главное он проморгал: как старик посмотрел на нее, как она покраснела.
Может, ему и жалко было дом, но дело свое старик знал хорошо. Каждый день он отпускал нагруженными несколько грузовиков. Они сорвали деревянную обшивку, сняли перегородки; с помощью блока и ворота выкорчевали камины, сложенные из превосходного мягкого камня; когда дом стал пустой раковиной, взялись за крышу и стены.
Она не ходила смотреть, только слышала, как все более гулко стучат молотки, и вот со стропил уже прыгает эхо навстречу низкому голосу старика и смеху мальчишки. Наедине с отцом мальчик смеялся не переставая, а при ней умолкал и замыкался. Но она часто перехватывала его взгляд. В полдень они всегда заходили налить чаю в термосы, съесть бутерброды.
– Какой он у вас тихий, – сказала она однажды его отцу.
– Только с вами, хозяйка, – сказал Рейнберд. – Он теряется перед женщинами. Его мать умерла родами.
– Простите, что завела такой разговор, – сказала она.
– Счастливая была женщина.
Она хотела спросить почему и не решилась, но он знал ее мысли и улыбнулся.
– Потому что ее любили, – сказал он. – У меня было две жены, и обеих я любил. И обеим было хорошо. Любовь и умное обращение.
– Попробовал бы кто подступиться ко мне с умным обращением! – вспыхнула она. Ее раздражали его спокойная самоуверенность и не идущая из головы мысль, что те мертвые женщины изведали тайну, к которой она никогда так и не прикоснется.
– Не зарекайтесь, раз еще не пробовали, – с улыбкой сказал старик. Она поняла, что он имеет в виду Вилли, у которого в сердце жила только ненависть, и выбежала из комнаты.
В ту ночь она снова слышала пронзительный крик павлина. Но уже поздно было звать на помощь – от дома почти ничего не осталось. Завтра работы кончатся. Интересно, будет она его вспоминать, этого негромкого, уверенного в себе старика, не признававшего преград – в том числе на пути к ней. Она заснула тревожным сном, и во сне к ней подошел неразговорчивый мальчик и, смеясь, крикнул: «Смотрите, что он делает!»
Вилли обедал, когда она услышала крик мальчика. Она подбежала к окну: опустившись на колени, Рейнберд что-то рассматривал, а вокруг носился, приплясывая, мальчик и трубил в сложенные ладони.
– Вилли, посмотри-ка, – сказала она и почему-то положила руку себе на горло.
Вилли подошел к окну.
– Что-то нашли, – сказал он и выбежал, как был, без жилета.
Впервые после того раза, когда Вилли крушил стену, она пришла на место, где прежде стоял дом.
– Что тут у вас? – крикнула она.
– Клад! – ответил Вилли. – Сотни монет.
– Под очагом зарыли, – объяснил Рейнберд. – Надо полагать, несколько веков назад.
– Порядочные деньги! – волновался Вилли. Он поскреб монету перочинным ножиком. – Вроде серебро, ей-богу!
В тонкой белой пыли лежали сотни вафельно-тонких погнувшихся монет. Они вчетвером выложили их на пол очага, пересчитали – триста сорок две штуки.
– Зарыли во время гражданских войн[2] или еще в какое-нибудь лихолетье, а потом забыли, – сказал Рейнберд, поблескивая глазами.
– У меня есть приятель в городе, отвезу ему – пусть оценит, – сказал Вилли. Он сбегал в дом и принес саквояж.
– Слушай, Вилли, – остановила она его, – они принадлежат семье майора.
– Рассказывай! – заорал он. – Тут все мое.
– По справедливости, – сказала она, – эти монеты не твои. Вилли прижал к животу саквояж.
– Плевать на эту справедливость. Сентиментальная дуреха. Противно слушать. Я купил тут все, до последнего гвоздя. Растолкуйте ей, Рейнберд, а мне пора в город.
И он убежал с саквояжем под мышкой.
– Вы тоже думаете, что он прав? – спросила она Рейнберда.
– Он купил дом целиком. Кстати, он обязан объявить о находке.
– Все-таки это деньги. Кто-то их спрятал для своих. Какое же у Вилли право забирать их себе?
– Успокойтесь. Вся-то цена этому кладу – несколько фунтов.
Она взглянула на него и успокоилась.
– Что же вы ему не сказали? Каким дураком он себя выставил.
– Он меня не спрашивал, – сказал Рейнберд.
– И было бы из-за чего!
– Да он и с золотом поведет себя как последний дурак. Такой уж человек, – сказал Рейнберд. Он, понятно, имел в виду не клад.
Она смолчала и пошла к себе в дом.
Позже, днем, они понесли через сад свои инструменты. Завтра уже не приходить. Работа сделана, и Вилли рассчитался с ними. Она хлопотала по дому, чтобы отвлечься от мыслей, и нетерпеливо ждала Вилли. А он все не возвращался, и в четыре часа раздался стук, которого она так боялась.
– Войдите, – сказала она.
– Я не задержу, – сказал Рейнберд, входя в кухню.
– Что вам?
– Только сказать: если хотите, уезжайте с нами.
– Ну и нахал!
– Вы представить себе не можете, какой я для вас построю дом.
– Зато одно я знаю наверняка, – сказала она. – С вами не нужен будет павлин в саду. – И, поняв, что выдала себя, положила руку на горло.
Она ничего не взяла с собой – уехала, в чем была, судачили деревенские кумушки, жалевшие Вилли. Только напрасно они переживали. И в ее жизни появился интерес, и Вилли одним махом получил еще двоих ненавидеть.