Сид Чаплин
Королевский наряд

«Зеркало, называемое реализмом»

   Сида Чаплина нет необходимости представлять нашему читателю: у нас хорошо известны его романы «День сардины»,[1] и «Соглядатаи и поднадзорные»[2] завоевавшие большую популярность – особенно у молодого читателя. Это и неудивительно: романы повествуют, прежде всего, о проблемах и заботах молодых героев. «День сардины»– роман-исповедь 17-летнего рабочего паренька Артура Хэггерстона, успевшего за свою недолгую жизнь побывать и помощником угольщика, и учеником пекаря, и грузчиком; в «Соглядатаях и поднадзорных» в центре внимания автора – судьба молодого рабочего-кузнеца Тимоти Мейсона, его духовные поиски и метания. Преодолевая воздействие враждебного к ним общества, собственную неприкаянность и одиночество, герои Чаплина взрослеют – духовно и социально – на глазах читателя, пытаясь найти свое место в жизни, понять смысл происходящего и определить свою позицию в мире.
   Писатель, чутко улавливая самую суть социальных противоречий, подрывавших английский «истеблишмент» в 50—60-е годы, удачно сплавляет в своих романах «рабочую» и «молодежную» тематику.
   Романы Чаплина (помимо двух названных, наиболее ярких, его перу принадлежат «Моя судьба вопиет», 1951, «Большая комната», 1960, «Сэм поутру», 1965, «Алебастровые копи», 1971) стали заметным явлением в литературной жизни Англии 60-х годов. Благодаря его произведениям – наряду с романами Ст. Барстоу, А. Силлитоу, Д. Стори (многие из них хорошо известны у нас в стране) – в литературу вошел герой-рабочий, долгое время лишенный прав гражданства в английской прозе, отдававшей предпочтение проблемам «среднего класса». Полемизируя с мнением буржуазных критиков, называвших «рабочий роман» региональным явлением, Чаплин справедливо возражал: «рабочий роман» не просто достоверное воспроизведение жизни класса, составляющего существенную часть английского населения, – это повествование об «уделе человеческом», и кто-нибудь, возможно, напишет роман о шахтерах в той же манере, что и Мелвилл, создавший роман о китобоях.
   В какой-то мере эту попытку предпринимает уже сам С. Чаплин: в повести «Тонкий шов» (отрывок из которой входит в данный сборник) описана лишь одна рабочая смена в шахте, но перед читателем возникает срез всей шахтерской жизни – каждодневный каторжный труд, напряженность, вызванная постоянным присутствием опасности: угрозы обвала и гибели людей (что и происходит в «ту» смену). В свою очередь, изнурительные и опасные будни шахтеров становятся емким символом самого существования рабочего человека. В них есть место и смертельной опасности, и тяжкому труду, и истинной рабочей солидарности, которая только и может помочь выжить в таких условиях.
   Реальные, ненадуманные проблемы, волнующие простых людей, знание подлинных интересов рабочих, живой, разговорный язык – эти черты определяют специфику произведения С. Чаплина, который не понаслышке знаком с жизнью и бытом рабочей среды.
   Сид Чаплин родился в семье шахтера в 1916 году в небольшом городке Шилдоне неподалеку от Ньюкасла на северо-востоке Англии. Эти северные области страны – Дарем, Уэстморленд, Камберленд, – долгое время бывшие центром угольной и металлургической промышленности, стали в то же время тем уголком, где сложился костяк английского рабочего класса и соответственно – свободолюбивые традиции борьбы за права и достоинство рабочего человека. «Жители Дарема, – писал впоследствии Чаплин, – всегда сопротивлялись любым попыткам сломить их дух…»
   Так было еще в забастовку 1832 года – Сид слышал о ней от стариков, чьи отцы принимали в ней участие. Так было и в 20—30-е годы нашего века: хоть и совсем мальчик тогда, он хорошо помнит всеобщую забастовку 1926 года, «голодные марши» безработных в Лондон. Да и семьи работающих шахтеров жили ненамного лучше. «Большинство домов, – писал Чаплин в очерке „Мой Дарем“, – прогнило насквозь. Отсутствовали элементарные санитарные условия. Оспа, дизентерия, туберкулез – невозможно сосчитать, численность скольких семей они сократили… Работа в шахте была зверски тяжелой».
   Сид с детства, с 14 лет, узнал труд шахтера, потом работал кузнецом, кончил вечернюю школу для рабочих. Был секретарем Союза шахтеров, сотрудничал в газете «Коул» («Уголь»). Круг его интересов был широк: он изучал химию, геологию, политику, экономику. Но главное – Чаплин хотел стать писателем, рассказать о своих товарищах-шахтерах правдиво, без прикрас. То, что окружало Чаплина в детстве, в ранней юности – бесконечные вереницы шахт вдоль дороги, прокопченные поселки, сизые от дыма пивные, рабочие с грубыми мужественными лицами, привыкшие, ежедневно спускаясь в шахту, бросать вызов судьбе, – все это буквально просилось на бумагу. «Этот мир груб, – писал позже Чаплин, – но он подлинен, там человек не делает попытки лицемерить, там язык и юмор богаты и всегда что-нибудь происходит… Рассказы приходили сами собой…»
   Сколь ни успешно выступал Чаплин в жанре романа, важное место в его творчестве занимает именно рассказ. Интерес к нему возник у Сида Чаплина уже в детстве: старший среди детей, мальчик любил долгими зимними вечерами рассказывать братьям и родителям, а потом друзьям об увиденном, об услышанном, приукрашивая быль выдумкой. «Мои рассказы, – писал Чаплин годы спустя в предисловии к одному из сборников, – принадлежат многим людям. Моим родителям, моим братьям, друзьям и товарищам по труду… они принадлежат всем тем, кто верит в человеческое сердце, им я и адресую их с любовью и благодарностью». Когда бы ни были написаны рассказы Чаплина, в них неизменно ощущаешь эту обращенность к демократической аудитории. Она и в образном языке, и в грубоватом юморе, и во всей интонации повествования.
   Первое признание как литератор Чаплин получил именно в этом жанре (сб. «Прыгающий парень», 1948). В 1980 году маститый писатель снова вернулся к любимому жанру, выпустив сборник «Дядюшка-холостяк и другие рассказы», в который вошли произведения разных лет. Рассказ особенно дорог писателю, нередко несет на себе печать автобиографичности – он многое говорит нам о личности самого Чаплина: его жизни, условиях, его формировавших, его друзьях, его симпатиях и пристрастиях. Вообще рассказы Чаплина очень часто воспринимаются не как отвлеченное повествование о том или ином придуманном событии, но как доверительное сообщение читателю о том, чему рассказчик сам был свидетелем, а то и непосредственным участником. За немногим исключением автор практически воспринимается как герой своих произведений – настолько неотделима, органично вписана его личность в повествование, окрашенное особой эмоциональностью, которую рождает только личная сопричастность.
   Суровые пейзажи трудового севера стали постоянным фоном прозы Чаплина, ибо были частью его самого. «Эти места, где работали мой отец, деды и прадеды, бесконечно дороги мне», – признается писатель. Пейзаж в рассказах Чаплина – не объект для праздного любования, у рабочего на это просто нет времени; в тех случаях, когда он попадает в поле зрения писателя, поражает удивительная яркость, обостренность видения – радость общения с природой, окрашенная для трудового человека особой праздничностью. И отношение к животным – а они то и дело встречаются в автобиографических зарисовках писателя, повествующих о детстве, – лишено сентиментальности, оно исполнено глубокой доброты: это друзья, нередко – товарищи по труду (как пони Серый из одноименного рассказа).
   Любовь к родным краям, к людям, там живущим, осталась в душе писателя навсегда. Она стала частью его миросозерцания, душой его прозы. Верность «истокам», родным «корням» определила и жизнь С. Чаплина, и все им написанное.
   «Ни один человек не поймет самого себя, пока не посмотрится в зеркало, называемое реализмом», – писал Чаплин в 1966 году, отвечая на анкету «Иностранной литературы».[3] В этих словах – самая суть жизненного и творческого кредо писателя, которому он не изменял никогда.
   Конечно, в нынешние времена многое преобразилось на родине писателя, шахты в основном закрыты – уголь почти весь выбран, рабочие разъехались. «Но маленькая волшебная страна в моем сознании не умрет, – сказал как-то Чаплин, – и время от времени на память мне приходит то какое-то слово, то полузабытое событие и постепенно вырисовывается все четче. Тогда не просто возникает рассказ – заново воссоздается время, место действия и то, что было».
   Многие рассказы, предлагаемые вниманию читателя в настоящем сборнике, похоже, именно так и сложились – как воспоминания о давно минувшем, о впечатлениях и переживаниях детства, открытии мира и себя («Битки на пасху», «Серый»). Писатель удивительно тонко передает оттенки психологии подростка: мальчишеское стремление самоутвердиться, несколько тщеславное желание доказать себе и окружающим свое превосходство, ловкость, «взрослость» («Диплом спасателя»). Впрочем, рабочему пареньку взрослеть приходится быстро: ему рано открывается несправедливость мира, в котором одни обделены, не имея даже права на работу («Бродяга»), а у других есть все.
   Очень ощущается у Чаплина (рассказ «Королевский наряд») традиция, идущая от народных кельтских преданий, прославляющих находчивость и чувство собственного достоинства простого человека. Не будет преувеличением сказать, что верность своим принципам, умение при любых обстоятельствах сохранять чувство собственного достоинства – наиглавнейшая ценность в глазах С. Чаплина. Тот, кому это удается, велик и поверженный (как рабочий лидер Лэмберт, герой рассказа «Вечная память Лэмберту»), ну, а кто готов уступить соблазнам обеспеченной беззаботной жизни, пожертвовав при этом своими идеалами, навсегда теряет внутреннюю свободу и, быть может, человечность (как герой новеллы «На перевале»).
   О чем бы ни писал Сид Чаплин, он всегда остается верен демократическим традициям английской прозы (из своих литературных учителей он сам не раз называл имена Дж. Элиот, Т. Гарди, Д. Г. Лоуренса), отличительная черта которой – неизменное внимание к интересам простого человека.
   В 1965 году Чаплин посетил нашу страну, культура и особенно литература которой давно его интересовали: он не раз отмечал, что знакомство с произведениями Толстого, Чехова и Горького существенно повлияло на него. Чаплин был у нас не просто как турист, добросовестно знакомящийся с обязательной программой, – его кровно интересовало все, что он видел, – будь то музей Горького, перед памятью которого Чаплин благоговеет, или Дворец пионеров. Эта заинтересованность – выражение живейшей симпатии писателя, в душе оставшегося рабочим человеком, к Стране Советов. О своих добрых впечатлениях он по возвращении рассказал в статье, опубликованной в «Гардиан», и с той поры его связывают с нами узы дружеских отношений.
   И. Васильева

Королевский наряд

   Это совершенно не важно, что ты маленького роста, сказала бабушка, сажая меня к себе на колени, – судите сами, сколько времени ее рассказу. На улице мне в тот раз досталось, и я прибежал домой утешиться. Все Макканны малорослые мужчины. Твой дедушка, упокой, господи, его душу, был от горшка два вершка, а как держался – его пальцем никто не смел тронуть. И отец у тебя такой же. Одно слово – Макканны, и, если ты наберешься терпения, я расскажу тебе о самом первом, с которого и пошли в Англии Макканны.
   Звали его Малютка Джон, он был сирота. И вот такая кроха остался один в большом угольном городе с длинными серыми улицами, с торчащими трубами и домнами, подпиравшими ночное небо, словно огненные столбы. Вообще-то он не был совершенно одинок, его, что называется, приютило семейство Макналти – хозяйка, Мери, доводившаяся его матери двоюродной сестрой, женщина славная, но уж очень замученная – шестерых горлопанов подняла, и хозяин, с таким характером, что не приведи бог. Джозеф Макналти, он у домны был главный человек. Он когда не молчал, то кричал, и почти все наследники его были горластые – Нил, Мик, Нед, которому лучше было не попадать на зубок, Мэтью, Питер и, наконец, Патрик, но этот был тихий, и сердце у него было доброе. Народу полный дом, особенно когда сойдутся все мужчины – рослые, грубые. И Малютка Джон Макканн жил там на птичьих правах. Он был на побегушках, донашивал за другими рвань, зимой сидел подальше от очага, а летом – поближе, спал с краю постели. И на заводе к нему так же относились. Кроме Джона, все ребята неплохо устроились, а за него дядя Джозеф не хотел просить.
   – Пусть катает тачку да двор метет, коли сам чуть больше веника, – говорил дядя Джозеф, не стесняясь, что мальчик сидит тут же.
   – Да он расплавится, как сургуч, когда мы выпустим металл, – добавлял злой на язык Нед.
   Малютка Джон отмалчивался, в голове всякое вертелось, он закрывался от всех книгой про королей и героев древней Ирландии. Ему бы кулак покрепче да меч поярче! Тетушка Мери поднимала на него глаза, жалела парнишку. И работница Нора взглядывала на него, жалела: она тоже была сирота и почти ровесница Джона. И как его не пожалеть? Унеси – принеси, под ногами не крутись – другого разговора он не слышал. От этих мужиков дом ходил ходуном, и Малютка Джон все больше уходил в свою скорлупу. Но жалость – она была горше ругани, затрещин и обид, потому что Малютка Джон был живой комок гордости. Просто не мог он с ними развязаться, и постоять за себя не мог. Оставалось одно – бежать.
   Он взял с собой только свои деньги и смену носков. Скоро носки истерлись, ботинки развалились – ведь всю дорогу он шел пешком. Сначала он шел на юг, в Лондон, но какая-то сила все время сбивала его на запад, и он перевалил через лысые Пеннинские горы и потом шел уже только на запад – к Ирландскому морю. Чего он натерпелся в пути – всего не перескажешь. И в канавах спал под проливным дождем, и в самый солнцепек по горам карабкался. Раз его подвез в двуколке, запряженной пони, веселый толстяк, взявший, как он пояснил, прогуляться и подышать воздухом своего черного бойцового петуха. Другой раз попался конюх верхом на вороном гунтере,[4] следом шли еще шесть лошадей, и Малютка Джон выучился ездить без седла. В этой компании он и переплыл Ирландское море – присматривал за лошадьми, когда конюх уединялся с виски.
   Он прошел всю Ирландию из конца в конец и пришел на родину своей матери. Вот какой он увидел ее впервые. Белая гора поднималась белыми террасами, а на них, словно яйца птицы Рух из «Синдбада-морехода», лежали огромные валуны. Гора сверкала на солнце, но настоящее сокровище была деревенька у ее подножия. Две дюжины домишек, крытых соломой, при каждом клочок земли, на нем только-только впору развернуться паре осликов и поприветствовать друг друга, задрав голову и крича по-дурному; высокие и густые боярышниковые изгороди летом рдеют цветками фуксий. Джон не мог глаз отвести от такой красоты: зеленая трава, в палисадниках враструску сушится шерсть, за белой стрелкой дороги море барашками набегает на золотые песчаные отмели. А какое небо! Синее-синее на горизонте, где оно встречается со светло-голубым морем. Все тамошние жители были Макканны, невеликие ростом, зато чудесные люди – стройные женщины, крепыши дети, литые, как сжатый кулак, широкоплечие мужчины. Родные приняли его сердечно, словоохотливые старухи много вспоминали про деда с бабкой и, особенно, про мать, упокой, господи, ее душу. А жизнь там была суровая. В домах – земляные полы. Работали с раннего утра до позднего вечера. Но Малютка Джон не роптал, потому что был с ними одного роду-племени, такой же проворный, а у дяди, у Черного Джеймса, – там не знали, куда его посадить. И можешь ты мне поверить? Он скучал! По жарким печам и людным улицам. Он даже скучал по горластому дяде и шестерым горластым братьям, особенно по доброму Патрику. По тете Мери он скучал и – странное дело! – по работнице Норе, которую едва замечал прежде, и та вряд ли обращала на него внимание, хотя за день раз тысячу прошмыгнет мимо. Выходит, она ему нравилась. И что-то еще не давало ему покоя, что-то, в спешке оставшееся несделанным.
   И однажды он таки попрощался с родственниками, пожал руку Черному Джеймсу, дяде и ближайшему другу. Добряк сунул ему в ладонь соверен – на счастье. И с первыми лучами солнца Малютка Джон отправился в путь. От берега змейкой уползала в горные расселины белая пустынная дорога. Он миновал дом, где когда-то жил его отец, – стены упали, камин накренился. Напоследок он полюбовался на деревеньку, щеголявшую соломенными крышами, словно ниткой золотых бусин, потом повернул к востоку и пошел в далекий город, где были базар и железная дорога. По пути с ним произошли три случая. Он видел на вершине горы гордо застывшего оленя. Видел неподвижно повисшего в небе и потом молнией канувшего вниз огромного ястреба. И еще встретил землекопа. Смешной коротышка курил черную, в цвет его лица и рук, носогрейку, и взгляд у него был такой же острый, как лопата, которой он резал торф. Он рассказывал, иногда переходя на пение, о великих героях прошлого, о волшебных людях, об удивительных вещах, случившихся с ним самим. Он находил сокровища! Ветвистые лосиные рога. Кинжал и меч. Кожаный щит, рассыпавшийся у него в руках. Однажды в канаве, которую он отрыл рядом с ручьем, он извлек из песка лоскут материи – красной, прошитой желтой ниткой. Это, сказал он, кусок мантии древнего-древнего короля. «Поверишь? Только я положил этот обрывок в карман, как сразу подрос на десять футов, ей-богу!»– сказал землекоп. Расставшись с ним, Малютка Джон думал, как хорошо было бы сшить из такой замечательной материи костюм.
   Хотеть – это почти иметь. Когда он добрался до города, последний поезд ушел. Он договорился, в гостинице и вышел пройтись. Улица была широкая, позади домов бежал ручей. Стояла такая тишина, что слышен был шорох воды по ступенчатому ложу. На зеленой лужайке паслись три стреноженные лошади. С краю лужайки стояли огромные весы для взвешивания шерсти. Малютка Джон подошел поближе, посмотрел, как вешают шерсть. И хотя весовщик не очень ему приглянулся – продувной, видать, тип, – Малютка Джон с ним разговорился. А тот, кстати сказать, занимался не только шерстью: он еще был тамошний портной. «Да, красавец, – сказал он, придирчиво оглядев Джона, – хороший был костюмчик, только сейчас он доброго слова не стоит. Не обижайся, я портной и знаю, что говорю», – сказал он в заключение. Догадываешься, чем это кончилось? Этот хитрюга-портной смекнул, что перед ним зеленый, неопытный юнец. Он особенно внимательно выслушал рассказ Малютки Джона о старом землекопе. «Королевский наряд! – воскликнул он, и на лице его расцвела улыбка. – Какое совпадение! У меня есть костюм аккурат из этой материи. Я его шил для бедняги Джеймса упокой, господи, его душу. За гинею уступлю. Погоди, покажу»! И сразу вынес костюм, словно держал его наготове. Может, так оно и было. Даже Малютка Джон разглядел, что это был страх господний, а не костюм: словно с мясника сорвали фартук, обмакнули его в яичный желток и еще сполоснули в лохани с кровью. И Малютка Джон отрицательно помотал головой. «Ты сразу подрастешь на десять футов, – пообещал портной. – Померяй!» В темной каморке оказалось зеркало, и Малютка Джон не устоял перед портным – да и перед костюмом тоже. И он вроде бы сразу переменился! Зеркало не смогло вместить всего его с головы до пят – было отчего возгордиться. А вдруг, подумал Малютка Джон, костюм и впрямь мне поможет? Он вышел из каморки, не снимая его. Горделиво прошелся по комнатам, помахивая терновой тросточкой, которую ему всучил хитрый портной. «Это чтоб на жену была управа», – сказал тот, потирая руки. «У меня нет жены», – буркнул Малютка Джон, озадаченно поймав себя на том, что думает о Норе. «Ну, тогда для самообороны», – сказал портной и, едва Джон ступил за порог мастерской, проворно закрыл за ним дверь.
   С этой минуты костюм стал оказывать свое могущественное действие – на всех, кроме Джона. Скучные физиономии, торчавшие в окнах, оживлялись, двери распахивались. Городишко словно воспрянул ото сна. Как вкопанный, застыл посреди дороги натрудившийся за день фермер и во все глаза уставился на проходившего мимо Малютку Джона, а потом из последних сил стал унимать своего пса, который рвался схватить его за прекрасный костюм. Вдобавок одна старуха крикнула другой: «Провалиться мне, это одежа, которую не взял Джеймс Малруни!» Джон похолодел. Но вот какое дело: хоть ему и было не по себе в нем, а снять его он не хотел. Продолжал ходить в королевском наряде. И всю дорогу до Дублина, а от Дублина до его угольного города на него все пялили глаза, смеялись ему в лицо. В своем же городе его знал каждый и каждый тыкал в него пальцем, и смеху еще прибавилось. Под общий гогот он и заявился домой, и тут, говорила бабушка, началось самое интересное.
   Он поднял щеколду на задней двери и вошел в дом. Все были в сборе. Тетушка Мери вскрикнула и кинулась его целовать, но совсем замечательно повела себя Нора, накрывавшая на стол. Она, конечно, воскликнула: «Малютка Джон!»– но ему важнее было, что вскрикнула она низким голосом, что ее рука метнулась к горлу, а глаза засияли. «Откуда пожаловал?»– прорычал дядюшка Джозеф Макналти, но тут тетка отлепилась от Джона, костюм предстал всем на обозрение, и у дяди упала челюсть. «Из красильни, надо думать», – ухмыльнулся братец Нед. «Господи!»– выдохнула тетушка Мери и отвернулась, пряча улыбку. Зато горластая братва не церемонилась. Они все со смеху попадали. Дяде же было не до смеха. Приходский священник много попортил ему крови, когда Малютка Джон сбежал из дому, и вообще пошли разговоры, какой он зверь. Задыхаясь от гнева, он встал из-за стола и поправил широкий пояс, который он носил пряжкой назад. «Сопляк! – рявкнул он. – Для него столько старались, а он сбежал! А сейчас, пожалуйста, приполз обратно! Ну, поздороваемся», – и размахнулся здоровенной, как лопата, ручищей. Провалиться мне на этом месте, если от этого взмаха по комнате не пронесся ветерок и не сдул наземь любимую теткину вазу. Ваза вдребезги, но никто даже не глянул в ту сторону, потому что они от другого не могли отвести глаз: Малютка Джон, не раздумывая, перехватил дядину руку и не выпускал. Может, он удачно ее схватил. А может, просто возмужал Малютка Джон – не зря же у своих ходил за лошадьми, рыл торф, копал картошку и помогал спихивать в воду лодки. Не в этом суть. Он удержал руку, от которой ему крепко не поздоровилось бы. Ясное дело, дяде это не понравилось, и его налившиеся кровью глазки засверкали. Теперь он сменил тактику. «Мать честная, – сказал он. – Какой у тебя красивый костюм. Дай-ка взглянуть». Не ожидая ничего худого, Малютка Джон снял куртку и протянул ее дяде. Тот с улыбкой ухватил ее двумя пальцами. «Вот страх-то, ребята, а?»– процедил он. Что касается цвета, то он, пожалуй, был прав. Ребята, известно, смеялись до упаду, кроме Патрика, у того было доброе сердце. «Ну, смехота, – продолжал дядя. – Каким пугалом вырядился!»
   «Из этой материи шили одежду королям», – бледный от стыда, сказал Малютка Джон. «Сейчас ты у меня узнаешь королей», – взревел великая дядя, и женщины в один голос вскрикнули, когда он взялся за куртку обеими руками и разодрал ее надвое. Малютка Джон стремительно пригнулся, как перед прыжком, но вовремя увидел побелевшее лицо тетки и медленно разжал ладони, на которых остались следы от ногтей. «Учти на будущее», – сказал Джозеф Макналти и вернулся к столу. Он сидел и наворачивал, а Малютке Джону кусок не лез в горло. Ему еще никогда не было так скверно. И никто не заметил, как Нора подняла порванную куртку и тихо вышла.
   Она вернулась, когда обед кончился, и в руках у нее была аккуратно зашитая куртка. «Бери, малыш, – молвила она задрожавшими губами и с какой-то обидой в голосе. – Надевай. – Мужская половина изумленно уставилась на нее. – Можно проглотить обиду, – звонко объявила она, – а можно и постоять за себя». Стиснув зубы, Малютка Джон взглянул на нее и согласно кивнул. «Макналти, – бросил он им, – я жду любого из вас на лугу», – и вышел. Старик Макналти поднялся. Вид у него, скажу вам, был сумрачный и встревоженный. Он вышел следом за Джоном, а там и сыновья потянулись, смеясь и отпуская дурацкие шутки.
   – Вот что, – сказал Малютка Джон, дойдя до края поля. – Пусть кто-нибудь попробует наступить на мою куртку.
   А те смеялись, болваны, подначивали друг друга, только отец да Патрик, добрая душа, помалкивали. «Вы вроде весите одинаково, Патрик, – сказал Макналти. – Давай». «Не буду, – сказал Патрик и встал рядом с Малюткой Джоном. – Я с тобой». Старик Макналти прикусил губу. «Тогда ты, Нед», – велел он своему острому на язык сыну. «Против двоих?»– возмутился Нед. «Патрик не полезет, – сказал Малютка Джон сквозь зубы. – Он будет смотреть, чтобы все было по правилам. Я за себя не отвечаю». И он бросил куртку наземь.
   По-собачьи наморщив нос и выставив кулаки, Нед дернулся вперед и замер, потому что рисковать он не любил. «Начинай, Нед! – кричали братья. – Сделай его!» Малютка Джон дождался, когда Нед наступит на его куртку, и молнией ринулся на обидчика. Врать не стану – ему нелегко пришлось, все-таки он был мелковат. Но он ловко увертывался и на один удар отвечал двумя-тремя ударами. А Нед напирал, гнал его вниз по склону к шлаковой куче, сваленной на берегу ручья. И он загнал его на эту кучу, и теперь драка предстала на общее обозрение. Люди побросали работу, сбежались, криками подбадривали маленького смельчака, который хоть и проигрывал, но еще давал сдачи. Один раз он так засветил Неду, что тот рассвирепел, вцепился в него мертвой хваткой и оба кубарем покатились с кучи. Патрик с трудом оторвал брата от Джона. «Если не можешь по-честному, значит, надо душить?»– холодно бросил он.
 
 
   Обидно, но Малютка Джон не одолел Неда. Нед ударил наотмашь, и Джон скатился прямо к ручью, а Нед поднял свою поганую руку, как для счета. Патрик, словно ребенка, прислонил Малютку к дереву. «Не переживай, малыш, – сказал он. – Ты сделал все что мог». Хватая ртом воздух, Джон отрицательно мотнул головой. Стоявшие полукругом Макналти расступились, и вперед вышла Нора. «Молодец, малыш, – сказала она. – Надевай свою куртку». Малютка Джон криво улыбнулся, взял куртку и выпрямился. Он посмотрел на дядю, потом перевел взгляд на остальных четверых. И снова бросил куртку наземь. «Начнем по-новой, – сказал он. – Пусть кто-нибудь еще наступит». Вызвать громким голосом он уже не мог, он едва держался на ногах, но столпившиеся на куче и так все поняли и с восторженными воплями стали швырять вверх кепки.
   Джозеф Макналти посмотрел сначала на племянника, потом на Неда, который, тяжело дыша, лежал на траве, потом оглянулся на смолкших зрителей. И снова его взгляд уперся в Малютку Джона, застывшего у своей кроваво-желтой куртки. «Люблю отчаянных, – сказал он и через силу сглотнул. – Вот тебе моя рука, Малютка Джон. И не сочти за обиду: я дам тебе денег, а уж ты купи себе другой костюм».
   Джон поднял с земли куртку и улыбнулся, откровенно дивясь ее безобразию. Потом накинул ее на плечи и оглядел себя.
   «Ничего себе одежду я откопал, правда?»– спросил он. «В хозяйстве сгодится, – сказала Нора. – Хороший выйдет половичок, но никто не вытрет ноги о Джона Макканна». Просветленный догадкой, добряк Патрик улыбнулся и отошел, а Нора смочила в ручье платок и обмыла Джону лицо. «Королевский наряд! – сказала она. – Тебе ни к чему было его покупать. Он теперь всегда на твоих плечах. Ты достойно пройдешь свою дорогу, малыш». И знаешь, что сказал Малютка Джон твоей бабушке? «Только вместе с тобой». Так оно и вышло.