Страница:
– Миссис Хокинз? – наугад спросил Ратлидж.
– Да, и если вы чуть-чуть подождете… – Она провела его в крошечную комнатку ожидания, обставленную разрозненными предметами старой мебели. Видимо, их стащили сюда со всего дома. – Я передам доктору, что вы пришли. Как ваша фамилия?
Ратлидж назвался, и миссис Хокинз скрылась за дверью. Через несколько секунд она снова появилась в гостиной.
– Доктор Хокинз вас сейчас примет. – Она распахнула дверь, готовясь закрыть ее за посетителем.
Ратлидж очутился в опрятном, на удивление светлом кабинете.
– Доктор Хокинз? – обратился он к низкорослому, коренастому человеку, сидевшему за письменным столом. Он был не так молод, как жена, но, по мнению Ратлиджа, ему вряд ли было больше тридцати пяти лет.
– Да, чем я могу вам помочь? – Доктор окинул Ратлиджа внимательным взглядом с головы до ног. Он увидел явно больше того, что хотел бы показать Ратлидж. – У вас, наверное, бессонница?
– Нет-нет, у меня нет никаких проблем, – суховато ответил Ратлидж. – Я инспектор Ратлидж из Скотленд-Ярда…
– Ах ты господи, что там еще случилось?
– Меня прислали к вам не из-за того, что случилось сейчас. Скотленд-Ярд повторно расследует обстоятельства смерти трех ваших пациентов – Стивена Фицхью, Оливии Марлоу и Николаса Чейни.
Хокинз посмотрел на него в упор и с такой силой ударил ручкой по столу, что она отскочила и чуть не упала.
– Их смерть – уже история! Дело закрыто! Коронер согласился с моими первыми впечатлениями и моим квалифицированным мнением. Несчастный случай и двойное самоубийство. Надеюсь, вы прочли мой отчет?
– Да, он очень подробный. И тем не менее я должен задать вам кое-какие вопросы, на которые вы должны ответить.
– Я и сам прекрасно знаю, что должен, – раздраженно ответил Хокинз. – Все, что требовалось, я уже сделал! – Прищурившись, он вдруг посмотрел на Ратлиджа с подозрением: – Надеюсь, вы не собираетесь эксгумировать трупы? Только этого мне сейчас и недоставало!
– В каком смысле?
– Послушайте, я служу здесь уже давно. Смею надеяться, что врач я неплохой. Практика перешла ко мне от тестя – сам он сейчас плохо соображает, его доконала война, когда работать приходилось напрягая все силы. Хотя мне здесь нравится, я подумываю перебраться в Плимут. Опыта я набирался на войне. Там приходилось делать много того, чему меня не учили в университете. Я собирал по кускам умирающих, живых отправлял обратно на передовую, не давал расстреливать контуженых за трусость… – Заметив, как вздрогнул Ратлидж, Хокинз злорадно добавил: – Я даже принял роды у сорока семи беженок, которым негде было спать и нечем кормить младенцев! Я отдал свой долг и заслужил право на нечто лучшее, и если мои будущие партнеры узнают, что по требованию Скотленд-Ярда эксгумировали трех – понимаете, трех! – моих пациентов, мне конец. Я застряну в Боркуме навсегда. Можно не мечтать о Плимуте и не надеяться в конце концов перебраться в Лондон.
– То, что Скотленд-Ярд проявил интерес к их смерти, никоим образом не отразится на вашей…
– Черта с два не отразится! Да поймите же, ведь я подписывал свидетельства о смерти! Очень даже отразится!
– Значит, вы убеждены, что ни один из трех случаев не вызывает подозрений?
– Вот именно! У меня нет ни малейшего сомнения!
– А вам не приходило в голову, что в прошлом всех трех жертв могли произойти какие-то важные события, которые повлияли на настоящее? Что двойное самоубийство на самом деле – убийство и самоубийство? С таким делом я сталкивался совсем недавно…
Хокинз поднял руки вверх:
– Убийство и самоубийство?! Вы пьете, от вас разит спиртным. Может, у вас белая горячка?
– Нет, я так же трезв, как и вы, – возразил Ратлидж, сдерживаясь из последних сил.
– Верится с трудом, раз вы выдвигаете такие предположения! Войдя в кабинет, я увидел на диване тела двоих людей – мужчины и женщины. Они лежали, держась за руки; она держала правой рукой его левую… В свободной руке у каждого из них был стакан. На стенках стакана мы обнаружили следы лауданума, или спиртовой настойки опия; то же вещество обнаружилось у них на губах, во рту, в кишечнике. Доза более чем достаточная, чтобы быстро убить обоих. Мисс Марлоу в детстве болела полиомиелитом; что бы вам ни говорили, паралич причиняет боль. Еще мой тесть выписывал ей лауданум – а потом и я, по необходимости. До последнего времени она относилась к приему лекарства очень ответственно. Я не обнаруживал у нее нездорового пристрастия к опию. Но, если хотите умереть, смерть от лауданума – самая безболезненная из всех. Не могу винить ее за то, что она выбрала такой способ ухода из жизни… Я не нашел доказательств того, что один из них вынудил другого выпить настойку. Нет кровоподтеков ни в области нёба, ни на языке, ни на губах. И содержимое их желудков также не возбуждало подозрений. Двойное самоубийство. Именно оно! Не более и не менее.
– Содержимое их желудков не наводило на мысль, что один из них мог незаметно подлить настойку другому перед тем, как проглотить содержимое своего стакана?
– Трудно незаметно подлить лауданум в прозрачный бульон, ягнятину, овощи и картофель!
– В их кругу принято запивать еду вином, а на десерт пить кофе…
– Судя по анализу содержимого их желудков, они прожили достаточно много времени после последнего приема пищи. Лауданума не было ни в вине, ни в кофе. По-моему, они приняли настойку после полуночи. Возможно, долго обсуждали свои планы, а потом перешли от слов к делу. Хотя, может быть, смерть наступила и перед рассветом. Когда в понедельник утром их нашла миссис Трепол, они уже были мертвы больше суток. Кстати, мне тоже пора обедать… прошу меня извинить, я пойду есть. Мой вам совет – возвращайтесь в Лондон и займитесь там чем-нибудь более полезным. В таких местах, как Боркум, преступления совершаются редко. На моей памяти, нам еще ни разу не требовались услуги Скотленд-Ярда, и сомневаюсь, что они потребуются в ближайшие двадцать лет!
Совершенно не за что зацепиться!
Нет преступлений, нет убийц, нет причины, по которой матерый инспектор Скотленд-Ярда должен напрасно тратить свое время в глуши Корнуолла.
«Ну и на что ты годен? Ни на что, – объявил Хэмиш. – А может, в Уорикшире тебе просто повезло и никакой твоей заслуги в том нет? Что, если там ты потерпел поражение, только тебе ума не хватило все понять? Что, если и теперь ты терпишь поражение, потому что никак не можешь разобраться, убили тех несчастных или нет? Тот дом населен призраками, старина, и если ты не выяснишь почему, тебя победят твои же собственные страхи!»
Пообедав в «Трех колоколах», Ратлидж почувствовал беспокойство и неуверенность. Он внушал себе, что его чувства никак не связаны с замечаниями Хэмиша и с досадой на себя. Просто он пока не знает, что делать дальше. Судя по всему, Кормак Фицхью вполне уверен в своих словах. Рейчел Ашфорд выбило из колеи его предположение о возможном убийстве, хотя именно она обратилась за помощью в Скотленд-Ярд. Хокинз не желает идти навстречу, а у боркумских полицейских нет никаких причин подозревать убийство, ведь они вели следствие добросовестно, по всем правилам…
Он задумчиво посмотрел в окно на море, надел пальто и отправился на поиски дома священника. Квадратный дом стоял рядом с церковью; сложен он был из серого камня с белой отделкой окон и дверей, но постройка отличалась скорее прочностью, чем красотой.
Он постучал, открыла желчного вида экономка и послала Ратлиджа в сад. Обойдя дом, он увидел розовые кусты. В воздухе смешивались сладкие цветочные ароматы.
Священник оказался человеком среднего возраста, и, судя по внешности, он куда больше привык работать на земле, чем читать проповеди с кафедры. Увидев Ратлиджа, который шел к нему по тропинке между грядками и клумбами, он выпрямился.
– Здравствуйте, – сказал он не радушно и не холодно, но с видом человека, который сейчас с большим удовольствием занимается своими, а не Господними делами.
– Инспектор Ратлидж из Лондона, – представился Ратлидж. – Мистер Смедли?
– Да, совершенно верно, – со вздохом ответил священник, отставляя тяпку.
– Нет-нет, продолжайте работать, если хотите. Предпочитаю поговорить здесь, а не идти в дом. – Насколько он мог судить, экономка любила подслушивать. – Мне требуется не помощь пастыря, а скорее некоторые сведения о ваших прихожанах.
– Тогда, если не возражаете… – Священник взял тяпку и начал полоть сорняки между рядками астр и ноготков, рядом со сладким горошком.
– Я приехал потому, что в Лондоне возникли вопросы в связи с недавними… происшествиями в Тревельян-Холле.
Священник с улыбкой покосился на него:
– Да, такие слухи ходили сегодня утром, когда вы еще, можно сказать, и приехать толком не успели!
– Да, но вопросы, которые я собираюсь вам задать, не предназначены для ушей местных сплетников, пусть даже у них и самые добрые побуждения. Я хочу узнать кое-что об умерших. О женщине и двоих мужчинах. Какими они были, как жили, зачем им понадобилось умирать до своего срока…
Священник теперь повернулся к Ратлиджу спиной, так как он перешел к следующему ряду.
– Ага! Что ж, рассказ будет долгим. Вам что-нибудь известно об их семье?
– Владельцем дома был дед. У его дочери было три мужа и шестеро детей, из которых сейчас в живых осталась только одна дочь… Есть еще кузина. И приемный сын, который сколотил себе состояние в Сити. Все это я мог бы узнать у лавочников и домохозяек, которые идут на базар. Мне нужно больше. Чтобы начальство убедилось, что все в порядке.
– А почему в Лондоне возникли сомнения?
– Кто-то из начальства… перечитал материалы дела и задался вопросами. Три смерти в одной семье за такой короткий отрезок времени! Невольно начнешь задумываться…
– Уверяю вас, здесь никаких сомнений быть не может! Не знаю, какие и у кого возникли вопросы, когда нашли Оливию и Николаса; во всяком случае, никаких слухов о них потом не ходило. А в такой деревне, как наша, отсутствие слухов – вернейший признак того, что подозревать нечего. Ну а Стивен Фицхью… когда он упал, был в доме один. Все остальные были снаружи, что подтверждено свидетельскими показаниями. Если только вы не верите в привидения, не думаю, что здесь есть что-то подозрительное.
– Странно, что вы заговорили о привидениях, – с беззаботным видом заметил Ратлидж. – Мне говорили, что Тревельян-Холл населен призраками. И не такими, которых можно изгнать с помощью церкви.
Священник снова выпрямился и посмотрел на него в упор:
– Кто рассказал вам эти сказки?
– Один шотландец, – уклончиво ответил Ратлидж.
Священник улыбнулся:
– Шотландцы обладают великолепным чутьем! А он не рассказывал вам, что в Тревельян-Холле произошло убийство?
Туше!
– Убийство? Сейчас… или в далеком прошлом?
– Учтите, доподлинно я ничего не знаю, – ответил священник. – В том числе из исповедей. Никто из моих прихожан не исповедовался мне в убийстве; до моих ушей не доходили никакие слухи. В свое время Тревельян-Холл повидал немало горя. Но покажите мне такой дом, где все гладко! Особенно во время войны и эпидемии инфлюэнцы. Раненых вы наверняка повидали во множестве… Болезнь обошла нас стороной – во всяком случае, в худших ее проявлениях. Эпидемия унесла лишь троих. Но в такой маленькой деревне, как наша, даже три человека – очень много.
– Пожалуйста, объясните, как Оливия Марлоу, отшельница, которая почти ничего не знала об окружающем мире, могла писать такие стихи?
Священник снова принялся полоть.
– Ответить на ваш вопрос может только Бог. Но кто говорит, что она почти ничего не знала об окружающем мире? Я читал ее стихи. Они свидетельствуют об огромной проницательности. Она замечательно разбиралась во всех тонкостях человеческой натуры. Человеческой души. Кстати, со мной она никогда не говорила о своем творчестве. А я никогда ее не спрашивал. Если уж на то пошло, мы совсем недавно узнали о том, что Оливия Марлоу и О. А. Мэннинг – одно и то же лицо. Она не раскрывала инкогнито даже ближайшим родственникам. По-моему, Николас все знал, а больше никто.
– Но зачем хранить в тайне ото всех такое чутье и такой дар?
– Скажите, инспектор, а у вас нет тайн, мучительных, неприятных, которые вы предпочитаете никому не раскрывать? Речь не идет о чем-то безнравственном и ужасном. Я говорю о том, что задевает вас за живое…
Удар попал в цель. Ратлидж понял, что его первое представление о священнике оказалось неверным. Хэмиш что-то злорадно бурчал, посыпая солью свежую рану. Правда, душевные раны Ратлиджа никогда не затягивались…
– Может быть, все дело в ее параличе?
– Она понимала, что увечье ее ограничивает, – задумчиво проговорил Смедли. – Но никогда не считала его своим крестом. Больше всего она, по-моему, боялась, что ее будут судить по ее увечью, а не по ее творчеству. Наверное, вы читали литературные журналы после того, как распространилась весть о ее гибели? Все пытаются понять автора, но не стихи. Углубляются в ее жизнь, как будто в ее биографии можно найти ответ. И все как один упоминают о ее инвалидности.
– Она была некрасива? Уродлива? Не умела хорошо одеваться, причесываться, разговаривать? Она поэтому бежала в глушь и находила спасение в творчестве?
Мистер Смедли расхохотался еще до того, как Ратлидж договорил.
– Инспектор, если вы так оцениваете слабый пол, я невысокого мнения о ваших знакомых женщинах! Хоть я и священник, а отношусь к женщинам по-другому!
– Пожалуйста, опишите мне мисс Марлоу, – раздраженно попросил Ратлидж.
Смедли оперся о тяпку и поднял взгляд на слуховые окна.
– Начать, наверное, надо с того, что ее мать… Розамунда… была настоящей красавицей. У Оливии красота проявлялась по-другому. Раз увидев, ее невозможно было забыть – трудно сказать почему. У нее были красивые глаза, которые она унаследовала от отца. Наверное, и сила ее тоже происходила от него, хотя и у Розамунды силы хватало. Перенесите Оливию в Лондон, и, если не считать парализованной ноги, она не очень отличалась бы от любой тамошней молодой женщины. Уверяю вас, у нее хватало бы поклонников, если бы у столичных мужчин сохранилась хотя бы половина того здравого смысла, с каким они родились! Нет, Оливия не была ни дурнушкой, ни уродкой. Одевалась, как остальные сельские жительницы. Никаких развевающихся шарфов, никаких блестящих черных платьев или экзотических перьев. И в ней совершенно не было надменности. Держалась приветливо и тепло, но не безмятежно… В безмятежности ей было отказано. – Священник пожал плечами. – Волосы, которыми она гордилась, были темнее, чем у Розамунды, каштановые… они так чудесно золотятся на солнце. Больше похожи на отцовские. Джордж Марлоу был очень красивым мужчиной. Розамунда его обожала и была вне себя от горя, когда он умер в Индии. Она признавалась мне, что после смерти мужа опасалась за свое здоровье и рассудок. Ее поддерживала храбрость. И вера.
Замешательство Ратлиджа росло. Неужели все видели Оливию Марлоу в разном свете? А если так, то которая из них – настоящая?
– Я удивился, когда она покончила с собой, – продолжал Смедли, немного помолчав. – От Оливии я такого не ожидал. Вот Николас вполне мог последовать ее примеру; его поступок показался мне вполне логичным, не знаю почему, просто так показалось, и все. Но я не мог и представить, что Оливия способна на самоубийство. Как будто вдруг рухнули основные принципы, из которых я черпаю силы. Я плакал, – произнес священник таким тоном, словно до сих пор удивлялся своему поведению. – Я плакал не только по себе и по ней, но и по тому, что ушло… было утрачено с ее уходом. Более замечательной женщины, чем она, я не знал. И не надеюсь когда-нибудь узнать.
– А Николас?
– Он был для меня загадкой, – медленно ответил Смедли. – Хотя я знал его много лет, не могу сказать, что знал его по-настоящему. В нем чувствовались большие глубины, большая страсть. Замечательный интеллект. Мы играли в шахматы, спорили о войне, говорили о политике. Но он никогда не пускал меня к себе в душу…
Видя, что Ратлидж молчит, Смедли добавил тихо, словно говорил сам с собой:
– Возможно, Николас стал самым большим моим поражением…
Глава 6
– Да, и если вы чуть-чуть подождете… – Она провела его в крошечную комнатку ожидания, обставленную разрозненными предметами старой мебели. Видимо, их стащили сюда со всего дома. – Я передам доктору, что вы пришли. Как ваша фамилия?
Ратлидж назвался, и миссис Хокинз скрылась за дверью. Через несколько секунд она снова появилась в гостиной.
– Доктор Хокинз вас сейчас примет. – Она распахнула дверь, готовясь закрыть ее за посетителем.
Ратлидж очутился в опрятном, на удивление светлом кабинете.
– Доктор Хокинз? – обратился он к низкорослому, коренастому человеку, сидевшему за письменным столом. Он был не так молод, как жена, но, по мнению Ратлиджа, ему вряд ли было больше тридцати пяти лет.
– Да, чем я могу вам помочь? – Доктор окинул Ратлиджа внимательным взглядом с головы до ног. Он увидел явно больше того, что хотел бы показать Ратлидж. – У вас, наверное, бессонница?
– Нет-нет, у меня нет никаких проблем, – суховато ответил Ратлидж. – Я инспектор Ратлидж из Скотленд-Ярда…
– Ах ты господи, что там еще случилось?
– Меня прислали к вам не из-за того, что случилось сейчас. Скотленд-Ярд повторно расследует обстоятельства смерти трех ваших пациентов – Стивена Фицхью, Оливии Марлоу и Николаса Чейни.
Хокинз посмотрел на него в упор и с такой силой ударил ручкой по столу, что она отскочила и чуть не упала.
– Их смерть – уже история! Дело закрыто! Коронер согласился с моими первыми впечатлениями и моим квалифицированным мнением. Несчастный случай и двойное самоубийство. Надеюсь, вы прочли мой отчет?
– Да, он очень подробный. И тем не менее я должен задать вам кое-какие вопросы, на которые вы должны ответить.
– Я и сам прекрасно знаю, что должен, – раздраженно ответил Хокинз. – Все, что требовалось, я уже сделал! – Прищурившись, он вдруг посмотрел на Ратлиджа с подозрением: – Надеюсь, вы не собираетесь эксгумировать трупы? Только этого мне сейчас и недоставало!
– В каком смысле?
– Послушайте, я служу здесь уже давно. Смею надеяться, что врач я неплохой. Практика перешла ко мне от тестя – сам он сейчас плохо соображает, его доконала война, когда работать приходилось напрягая все силы. Хотя мне здесь нравится, я подумываю перебраться в Плимут. Опыта я набирался на войне. Там приходилось делать много того, чему меня не учили в университете. Я собирал по кускам умирающих, живых отправлял обратно на передовую, не давал расстреливать контуженых за трусость… – Заметив, как вздрогнул Ратлидж, Хокинз злорадно добавил: – Я даже принял роды у сорока семи беженок, которым негде было спать и нечем кормить младенцев! Я отдал свой долг и заслужил право на нечто лучшее, и если мои будущие партнеры узнают, что по требованию Скотленд-Ярда эксгумировали трех – понимаете, трех! – моих пациентов, мне конец. Я застряну в Боркуме навсегда. Можно не мечтать о Плимуте и не надеяться в конце концов перебраться в Лондон.
– То, что Скотленд-Ярд проявил интерес к их смерти, никоим образом не отразится на вашей…
– Черта с два не отразится! Да поймите же, ведь я подписывал свидетельства о смерти! Очень даже отразится!
– Значит, вы убеждены, что ни один из трех случаев не вызывает подозрений?
– Вот именно! У меня нет ни малейшего сомнения!
– А вам не приходило в голову, что в прошлом всех трех жертв могли произойти какие-то важные события, которые повлияли на настоящее? Что двойное самоубийство на самом деле – убийство и самоубийство? С таким делом я сталкивался совсем недавно…
Хокинз поднял руки вверх:
– Убийство и самоубийство?! Вы пьете, от вас разит спиртным. Может, у вас белая горячка?
– Нет, я так же трезв, как и вы, – возразил Ратлидж, сдерживаясь из последних сил.
– Верится с трудом, раз вы выдвигаете такие предположения! Войдя в кабинет, я увидел на диване тела двоих людей – мужчины и женщины. Они лежали, держась за руки; она держала правой рукой его левую… В свободной руке у каждого из них был стакан. На стенках стакана мы обнаружили следы лауданума, или спиртовой настойки опия; то же вещество обнаружилось у них на губах, во рту, в кишечнике. Доза более чем достаточная, чтобы быстро убить обоих. Мисс Марлоу в детстве болела полиомиелитом; что бы вам ни говорили, паралич причиняет боль. Еще мой тесть выписывал ей лауданум – а потом и я, по необходимости. До последнего времени она относилась к приему лекарства очень ответственно. Я не обнаруживал у нее нездорового пристрастия к опию. Но, если хотите умереть, смерть от лауданума – самая безболезненная из всех. Не могу винить ее за то, что она выбрала такой способ ухода из жизни… Я не нашел доказательств того, что один из них вынудил другого выпить настойку. Нет кровоподтеков ни в области нёба, ни на языке, ни на губах. И содержимое их желудков также не возбуждало подозрений. Двойное самоубийство. Именно оно! Не более и не менее.
– Содержимое их желудков не наводило на мысль, что один из них мог незаметно подлить настойку другому перед тем, как проглотить содержимое своего стакана?
– Трудно незаметно подлить лауданум в прозрачный бульон, ягнятину, овощи и картофель!
– В их кругу принято запивать еду вином, а на десерт пить кофе…
– Судя по анализу содержимого их желудков, они прожили достаточно много времени после последнего приема пищи. Лауданума не было ни в вине, ни в кофе. По-моему, они приняли настойку после полуночи. Возможно, долго обсуждали свои планы, а потом перешли от слов к делу. Хотя, может быть, смерть наступила и перед рассветом. Когда в понедельник утром их нашла миссис Трепол, они уже были мертвы больше суток. Кстати, мне тоже пора обедать… прошу меня извинить, я пойду есть. Мой вам совет – возвращайтесь в Лондон и займитесь там чем-нибудь более полезным. В таких местах, как Боркум, преступления совершаются редко. На моей памяти, нам еще ни разу не требовались услуги Скотленд-Ярда, и сомневаюсь, что они потребуются в ближайшие двадцать лет!
* * *
Ратлидж вышел из приемной, обдумывая все, что услышал за день.Совершенно не за что зацепиться!
Нет преступлений, нет убийц, нет причины, по которой матерый инспектор Скотленд-Ярда должен напрасно тратить свое время в глуши Корнуолла.
«Ну и на что ты годен? Ни на что, – объявил Хэмиш. – А может, в Уорикшире тебе просто повезло и никакой твоей заслуги в том нет? Что, если там ты потерпел поражение, только тебе ума не хватило все понять? Что, если и теперь ты терпишь поражение, потому что никак не можешь разобраться, убили тех несчастных или нет? Тот дом населен призраками, старина, и если ты не выяснишь почему, тебя победят твои же собственные страхи!»
Пообедав в «Трех колоколах», Ратлидж почувствовал беспокойство и неуверенность. Он внушал себе, что его чувства никак не связаны с замечаниями Хэмиша и с досадой на себя. Просто он пока не знает, что делать дальше. Судя по всему, Кормак Фицхью вполне уверен в своих словах. Рейчел Ашфорд выбило из колеи его предположение о возможном убийстве, хотя именно она обратилась за помощью в Скотленд-Ярд. Хокинз не желает идти навстречу, а у боркумских полицейских нет никаких причин подозревать убийство, ведь они вели следствие добросовестно, по всем правилам…
Он задумчиво посмотрел в окно на море, надел пальто и отправился на поиски дома священника. Квадратный дом стоял рядом с церковью; сложен он был из серого камня с белой отделкой окон и дверей, но постройка отличалась скорее прочностью, чем красотой.
Он постучал, открыла желчного вида экономка и послала Ратлиджа в сад. Обойдя дом, он увидел розовые кусты. В воздухе смешивались сладкие цветочные ароматы.
Священник оказался человеком среднего возраста, и, судя по внешности, он куда больше привык работать на земле, чем читать проповеди с кафедры. Увидев Ратлиджа, который шел к нему по тропинке между грядками и клумбами, он выпрямился.
– Здравствуйте, – сказал он не радушно и не холодно, но с видом человека, который сейчас с большим удовольствием занимается своими, а не Господними делами.
– Инспектор Ратлидж из Лондона, – представился Ратлидж. – Мистер Смедли?
– Да, совершенно верно, – со вздохом ответил священник, отставляя тяпку.
– Нет-нет, продолжайте работать, если хотите. Предпочитаю поговорить здесь, а не идти в дом. – Насколько он мог судить, экономка любила подслушивать. – Мне требуется не помощь пастыря, а скорее некоторые сведения о ваших прихожанах.
– Тогда, если не возражаете… – Священник взял тяпку и начал полоть сорняки между рядками астр и ноготков, рядом со сладким горошком.
– Я приехал потому, что в Лондоне возникли вопросы в связи с недавними… происшествиями в Тревельян-Холле.
Священник с улыбкой покосился на него:
– Да, такие слухи ходили сегодня утром, когда вы еще, можно сказать, и приехать толком не успели!
– Да, но вопросы, которые я собираюсь вам задать, не предназначены для ушей местных сплетников, пусть даже у них и самые добрые побуждения. Я хочу узнать кое-что об умерших. О женщине и двоих мужчинах. Какими они были, как жили, зачем им понадобилось умирать до своего срока…
Священник теперь повернулся к Ратлиджу спиной, так как он перешел к следующему ряду.
– Ага! Что ж, рассказ будет долгим. Вам что-нибудь известно об их семье?
– Владельцем дома был дед. У его дочери было три мужа и шестеро детей, из которых сейчас в живых осталась только одна дочь… Есть еще кузина. И приемный сын, который сколотил себе состояние в Сити. Все это я мог бы узнать у лавочников и домохозяек, которые идут на базар. Мне нужно больше. Чтобы начальство убедилось, что все в порядке.
– А почему в Лондоне возникли сомнения?
– Кто-то из начальства… перечитал материалы дела и задался вопросами. Три смерти в одной семье за такой короткий отрезок времени! Невольно начнешь задумываться…
– Уверяю вас, здесь никаких сомнений быть не может! Не знаю, какие и у кого возникли вопросы, когда нашли Оливию и Николаса; во всяком случае, никаких слухов о них потом не ходило. А в такой деревне, как наша, отсутствие слухов – вернейший признак того, что подозревать нечего. Ну а Стивен Фицхью… когда он упал, был в доме один. Все остальные были снаружи, что подтверждено свидетельскими показаниями. Если только вы не верите в привидения, не думаю, что здесь есть что-то подозрительное.
– Странно, что вы заговорили о привидениях, – с беззаботным видом заметил Ратлидж. – Мне говорили, что Тревельян-Холл населен призраками. И не такими, которых можно изгнать с помощью церкви.
Священник снова выпрямился и посмотрел на него в упор:
– Кто рассказал вам эти сказки?
– Один шотландец, – уклончиво ответил Ратлидж.
Священник улыбнулся:
– Шотландцы обладают великолепным чутьем! А он не рассказывал вам, что в Тревельян-Холле произошло убийство?
Туше!
– Убийство? Сейчас… или в далеком прошлом?
– Учтите, доподлинно я ничего не знаю, – ответил священник. – В том числе из исповедей. Никто из моих прихожан не исповедовался мне в убийстве; до моих ушей не доходили никакие слухи. В свое время Тревельян-Холл повидал немало горя. Но покажите мне такой дом, где все гладко! Особенно во время войны и эпидемии инфлюэнцы. Раненых вы наверняка повидали во множестве… Болезнь обошла нас стороной – во всяком случае, в худших ее проявлениях. Эпидемия унесла лишь троих. Но в такой маленькой деревне, как наша, даже три человека – очень много.
– Пожалуйста, объясните, как Оливия Марлоу, отшельница, которая почти ничего не знала об окружающем мире, могла писать такие стихи?
Священник снова принялся полоть.
– Ответить на ваш вопрос может только Бог. Но кто говорит, что она почти ничего не знала об окружающем мире? Я читал ее стихи. Они свидетельствуют об огромной проницательности. Она замечательно разбиралась во всех тонкостях человеческой натуры. Человеческой души. Кстати, со мной она никогда не говорила о своем творчестве. А я никогда ее не спрашивал. Если уж на то пошло, мы совсем недавно узнали о том, что Оливия Марлоу и О. А. Мэннинг – одно и то же лицо. Она не раскрывала инкогнито даже ближайшим родственникам. По-моему, Николас все знал, а больше никто.
– Но зачем хранить в тайне ото всех такое чутье и такой дар?
– Скажите, инспектор, а у вас нет тайн, мучительных, неприятных, которые вы предпочитаете никому не раскрывать? Речь не идет о чем-то безнравственном и ужасном. Я говорю о том, что задевает вас за живое…
Удар попал в цель. Ратлидж понял, что его первое представление о священнике оказалось неверным. Хэмиш что-то злорадно бурчал, посыпая солью свежую рану. Правда, душевные раны Ратлиджа никогда не затягивались…
– Может быть, все дело в ее параличе?
– Она понимала, что увечье ее ограничивает, – задумчиво проговорил Смедли. – Но никогда не считала его своим крестом. Больше всего она, по-моему, боялась, что ее будут судить по ее увечью, а не по ее творчеству. Наверное, вы читали литературные журналы после того, как распространилась весть о ее гибели? Все пытаются понять автора, но не стихи. Углубляются в ее жизнь, как будто в ее биографии можно найти ответ. И все как один упоминают о ее инвалидности.
– Она была некрасива? Уродлива? Не умела хорошо одеваться, причесываться, разговаривать? Она поэтому бежала в глушь и находила спасение в творчестве?
Мистер Смедли расхохотался еще до того, как Ратлидж договорил.
– Инспектор, если вы так оцениваете слабый пол, я невысокого мнения о ваших знакомых женщинах! Хоть я и священник, а отношусь к женщинам по-другому!
– Пожалуйста, опишите мне мисс Марлоу, – раздраженно попросил Ратлидж.
Смедли оперся о тяпку и поднял взгляд на слуховые окна.
– Начать, наверное, надо с того, что ее мать… Розамунда… была настоящей красавицей. У Оливии красота проявлялась по-другому. Раз увидев, ее невозможно было забыть – трудно сказать почему. У нее были красивые глаза, которые она унаследовала от отца. Наверное, и сила ее тоже происходила от него, хотя и у Розамунды силы хватало. Перенесите Оливию в Лондон, и, если не считать парализованной ноги, она не очень отличалась бы от любой тамошней молодой женщины. Уверяю вас, у нее хватало бы поклонников, если бы у столичных мужчин сохранилась хотя бы половина того здравого смысла, с каким они родились! Нет, Оливия не была ни дурнушкой, ни уродкой. Одевалась, как остальные сельские жительницы. Никаких развевающихся шарфов, никаких блестящих черных платьев или экзотических перьев. И в ней совершенно не было надменности. Держалась приветливо и тепло, но не безмятежно… В безмятежности ей было отказано. – Священник пожал плечами. – Волосы, которыми она гордилась, были темнее, чем у Розамунды, каштановые… они так чудесно золотятся на солнце. Больше похожи на отцовские. Джордж Марлоу был очень красивым мужчиной. Розамунда его обожала и была вне себя от горя, когда он умер в Индии. Она признавалась мне, что после смерти мужа опасалась за свое здоровье и рассудок. Ее поддерживала храбрость. И вера.
Замешательство Ратлиджа росло. Неужели все видели Оливию Марлоу в разном свете? А если так, то которая из них – настоящая?
– Я удивился, когда она покончила с собой, – продолжал Смедли, немного помолчав. – От Оливии я такого не ожидал. Вот Николас вполне мог последовать ее примеру; его поступок показался мне вполне логичным, не знаю почему, просто так показалось, и все. Но я не мог и представить, что Оливия способна на самоубийство. Как будто вдруг рухнули основные принципы, из которых я черпаю силы. Я плакал, – произнес священник таким тоном, словно до сих пор удивлялся своему поведению. – Я плакал не только по себе и по ней, но и по тому, что ушло… было утрачено с ее уходом. Более замечательной женщины, чем она, я не знал. И не надеюсь когда-нибудь узнать.
– А Николас?
– Он был для меня загадкой, – медленно ответил Смедли. – Хотя я знал его много лет, не могу сказать, что знал его по-настоящему. В нем чувствовались большие глубины, большая страсть. Замечательный интеллект. Мы играли в шахматы, спорили о войне, говорили о политике. Но он никогда не пускал меня к себе в душу…
Видя, что Ратлидж молчит, Смедли добавил тихо, словно говорил сам с собой:
– Возможно, Николас стал самым большим моим поражением…
Глава 6
Когда Ратлидж вошел в темную, узкую прихожую «Трех колоколов», хозяин вручил ему небольшой пакет, который доставили раньше.
Ратлидж отнес пакет в бар, где заказал пинту пива; когда ему принесли пиво, он еще несколько минут сидел, глядя на пакет. Только потом его вскрыл. Лица каким-то образом придают событиям достоверности…
Внутри, как он и ожидал, оказались фотографии. И записка: «Прошу вас вернуть их, когда они не будут уже вам нужны».
Подписи не было, но Ратлидж и так знал, что снимки прислала Рейчел Ашфорд. Он пытался представить себе Рейчел и Питера рядом, вообразить, как Питер женится на ней, но у него ничего не получилось. И не потому, что Рейчел казалась ему не во вкусе Питера. Просто Питер, каким он его запомнил по школе, должен был очень отличаться от человека, погибшего на Килиманджаро. Совсем как он, Ратлидж, изменился до неузнаваемости по сравнению с тем мальчиком, который лелеял столько грез и замыслов на будущее.
Достав фотографии из конверта и разложив их на столе, он посмотрел на них, точно не зная, чего ожидать. Более того, он совсем не был уверен в том, что ему так уж хочется видеть их лица.
Каждая фотография была подписана с обратной стороны. Ратлидж начал с более старых. Розамунда Тревельян в двадцать лет сияла юностью, красотой и каким-то умиротворением. Он вгляделся внимательнее. Да, сила в ней тоже чувствовалась, а в глазах плясали смешинки. Анна и Оливия стояли среди роз в саду – такие похожие, что на обороте, против имен, стояли вопросительные знаки. Две девочки в белых платьях с кружевными оборками, длинными кушаками и лентами в кудрявых волосах, застенчиво улыбались в камеру. Очень хорошенькие. Овал лица у них был такой же, как у Розамунды, хотя им не передалась ее красота. Снова те же девочки, немного старше, с маленьким мальчиком и еще одним ребенком в длинном платьице. Николас и Ричард. Николас выглядел довольно высоким для своего возраста; взъерошенный, темноволосый, темноглазый. Правда, на снимке не видно было, какого цвета у него глаза – карие или темно-синие. Еще одна фотография, где Ричарду пять лет, а Николасу – семь или восемь. Вся семья на вересковой пустоши. Ричард стал очаровательным мальчиком с широкой, лукавой улыбкой и веселыми глазами. Некоторые сказали бы: прирожденный смутьян, всегда готовый к проказам. Может быть, тем легче было убийце заманить его на болото…
Николас, который без улыбки смотрел в объектив, казался сосредоточенным. Вскинул подбородок, в глазах – вызов. Но на другой фотографии, с Оливией, он улыбался – должно быть, Анна уже несколько лет как умерла. На том же снимке с ними Розамунда; на руках у нее близнецы Сюзанна и Стивен, почти невидимые в облаках кружев их крестильных рубашек. Но Розамунда по-прежнему казалась лишь на несколько месяцев старше той девушки, какой она была в двадцать лет; она стояла, склонив голову, с улыбкой в глазах, на которую готов был откликнуться любой мужчина. Красивая, оживленная, одухотворенная. Зато Оливия держалась в тени матери; худощавая девочка с длинными вьющимися волосами. Рядом с Оливией – Николас; он положил сестре руку на плечо, словно защищая. Ратлидж снова посмотрел на Оливию. Из нее получится поэт! Так вот она – женщина, которая оставила свой след в вечности! И все же он заметил в ней что-то еще и пожалел, что фотография не слишком крупная. Священник сказал, что ее невозможно было забыть. Но что именно в ней незабываемо?
Мужчина. По одну его сторону стоит Кормак, по другую – близнецы, которые уже ходят сами. Они держатся за ноги отца и застенчиво улыбаются фотографу. Брайан Фицхью, его старший сын и дети от Розамунды. Хотя Брайана трудно было назвать красивым, в нем чувствовалось определенное обаяние. Зато Кормак уже тогда выглядел красавцем: стройный мальчик с изящной посадкой головы и умными глазами. Он с детства понимал, что добьется многого, и не сомневался в своей силе. Близнецы были светловолосыми и хорошенькими, как херувимы; они унаследовали красоту Розамунды, а отцовские черты проявились лишь в крепости их сложения. Обоим передалась живость матери.
На последних двух фотографиях были мужчины. Пожилой мужчина с бородой, прямой, широкоплечий, рядом с более молодым человеком в форме. Капитан Марлоу, первый муж Розамунды, с ее отцом, Эйдрианом Тревельяном. Тревельян не улыбался – у людей его поколения не принято было улыбаться в камеру. Зато Марлоу весело смеялся, глядя на фотографа. В его глазах плясали веселые огоньки, придававшие его лицу обаяние. Ратлидж понимал, почему Розамунда его полюбила. Должно быть, они были красивой парой. На следующем снимке он увидел еще одного мужчину, снятого рядом с конем. Джеймс Чейни, отец Николаса. Ратлиджу не нужно было переворачивать снимок, чтобы понять, кто он такой. Сын был его копией, по-своему привлекательным тихоней, интровертом.
Ратлидж еще раз по очереди всмотрелся в фотографии. Все они умерли; из большой семьи осталось всего двое – Кормак и Сюзанна. И только Сюзанна потомок Розамунды Тревельян…
К нему подошел пожилой бармен и спросил, не принести ли ему еще пива. Он сразу заметил фотографии.
– Тревельяны, – задумчиво проговорил он. – Да, благородная была семья. Помню старого хозяина, с ним были шутки плохи. И все же я в жизни не встречал такого благородного человека, как он. Обожал свою дочку – ну, она, конечно, была красавица, тут никаких вопросов, и при этом настоящая леди. Рядом с ней все невольно подтягивались и вели себя прилично. И она всегда говорила «спасибо» и «пожалуйста», как будто ей не служили, а любезность оказывали. Ее первый муж… – искривленный палец ткнул в капитана Марлоу, – умер в Индии от холеры, и мистер Тревельян так горевал, словно потерял сына. А мисс Розамунда была сама не своя от горя; доктор боялся за ее жизнь. Поговаривали, будто она вышла за мистера Чейни, надеясь забыть капитана, но и мистера Чейни она тоже любила. Я частенько видел их вдвоем. Сразу было видно, что они любили друг друга! Мы все очень удивились, когда мисс Розамунда вышла за мистера Фицхью. Он… не был таким благородным, как она. Уверял, что он из ирландских мелкопоместных дворян, а как там на самом деле – кто знает? Но она и с ним была счастлива. И обожала близнецов. Хорошая мать.
– Двое из ее детей умерли совсем маленькими.
– Да, малыша так и не нашли. Несколько лет назад явился в наши края один бродяга; он чем-то напоминал Ричарда Чейни. Такой же лукавый взгляд. Ричард никого не боялся; своими выходками, как говорится, искушал и Бога, и черта. Дважды убегал из дому, а как-то в ночь Гая Фокса чуть не поджег Тревельян-Холл: развел костер в детской. Я тогда служил в Холле конюхом, они ведь держали много лошадей, и мальчик вечно крутился возле конюшни и просил покатать на лошадке!
В бар вошел еще один клиент, неуклюже опиравшийся на костыли. У него не было ноги. Услышав характерный стук, бармен обернулся и сказал: – Сейчас подойду, Уилл! – Повернувшись к Ратлиджу, он продолжал: – Говорят, мисс Оливия стихи писала. Прямо и не знаю, что сказать. Не очень-то это по-женски, верно? Откуда ей было знать о войне и о страданиях? Кто-то все не так понял.
Бармен пошел обслуживать инвалида, а затем заговорил с двумя рыбаками, которые сидели в углу и вяло спорили о том, что стало с косяками сардин, которые когда-то составляли рыболовное богатство Корнуолла. Всех заботили и чужаки, которые приплывали на больших баркасах из самого Ярмута и ловили рыбу в здешних водах. Ратлидж снова принялся разглядывать лица, которые смотрели на него с фотографий. Слова бармена не выходили у него из головы.
Может быть, вот она – разгадка? Может быть, автор стихов – вовсе не Оливия, а Николас? Он настоящий О. А. Мэннинг? И потому Николасу тоже пришлось умереть…
Ратлидж покачал головой. Верить в последнее очень не хотелось.
На следующее утро Ратлидж сдержал слово, данное Рейчел Ашфорд, и вместе с ней отправился в Тревельян-Холл. Солнце светило ярко, у моря просто ослепительно, от ярких красок рябило в глазах.
Они снова прошли через рощу и, выйдя на опушку, ненадолго остановились, чтобы издали полюбоваться домом. Он переливался, как сказочный замок на сказочном холме.
– Странно, правда? – сказала Рейчел. – Отсюда кажется, что красивее вы ничего в жизни не видели… Хотя, если судить с архитектурной точки зрения, в Корнуолле найдется не меньше сотни таких же красивых домов. И даже еще красивее. Тревельян-Холл уже старый, не слишком большой и начал разрушаться. Но я люблю его всем сердцем. Питер говорил… – Она замолчала, кашлянула и продолжала: – Питер говорил, что все дело в камне. Сразу видно, что камень, из которого построен дом, очень хороший, дорогой… качественный. Кроме того, иногда солнечные лучи падают на дом под определенным углом.
– Да, наверное, – кивнул Ратлидж.
Когда Рейчел зашла за ним в гостиницу, он поблагодарил ее за снимки и пообещал вернуть их до своего отъезда из Корнуолла. Однако он не стал делиться с ней мыслями, которые почти всю ночь не давали ему заснуть. В конце концов не выдержал даже Хэмиш; он попросил пощады. Под утро Ратлидж немного поспал, правда, урывками. Ему снилось, будто из его номера слышен шум прибоя. Удары волн о камни совпадали с ударами его сердца.
Ратлидж отнес пакет в бар, где заказал пинту пива; когда ему принесли пиво, он еще несколько минут сидел, глядя на пакет. Только потом его вскрыл. Лица каким-то образом придают событиям достоверности…
Внутри, как он и ожидал, оказались фотографии. И записка: «Прошу вас вернуть их, когда они не будут уже вам нужны».
Подписи не было, но Ратлидж и так знал, что снимки прислала Рейчел Ашфорд. Он пытался представить себе Рейчел и Питера рядом, вообразить, как Питер женится на ней, но у него ничего не получилось. И не потому, что Рейчел казалась ему не во вкусе Питера. Просто Питер, каким он его запомнил по школе, должен был очень отличаться от человека, погибшего на Килиманджаро. Совсем как он, Ратлидж, изменился до неузнаваемости по сравнению с тем мальчиком, который лелеял столько грез и замыслов на будущее.
Достав фотографии из конверта и разложив их на столе, он посмотрел на них, точно не зная, чего ожидать. Более того, он совсем не был уверен в том, что ему так уж хочется видеть их лица.
Каждая фотография была подписана с обратной стороны. Ратлидж начал с более старых. Розамунда Тревельян в двадцать лет сияла юностью, красотой и каким-то умиротворением. Он вгляделся внимательнее. Да, сила в ней тоже чувствовалась, а в глазах плясали смешинки. Анна и Оливия стояли среди роз в саду – такие похожие, что на обороте, против имен, стояли вопросительные знаки. Две девочки в белых платьях с кружевными оборками, длинными кушаками и лентами в кудрявых волосах, застенчиво улыбались в камеру. Очень хорошенькие. Овал лица у них был такой же, как у Розамунды, хотя им не передалась ее красота. Снова те же девочки, немного старше, с маленьким мальчиком и еще одним ребенком в длинном платьице. Николас и Ричард. Николас выглядел довольно высоким для своего возраста; взъерошенный, темноволосый, темноглазый. Правда, на снимке не видно было, какого цвета у него глаза – карие или темно-синие. Еще одна фотография, где Ричарду пять лет, а Николасу – семь или восемь. Вся семья на вересковой пустоши. Ричард стал очаровательным мальчиком с широкой, лукавой улыбкой и веселыми глазами. Некоторые сказали бы: прирожденный смутьян, всегда готовый к проказам. Может быть, тем легче было убийце заманить его на болото…
Николас, который без улыбки смотрел в объектив, казался сосредоточенным. Вскинул подбородок, в глазах – вызов. Но на другой фотографии, с Оливией, он улыбался – должно быть, Анна уже несколько лет как умерла. На том же снимке с ними Розамунда; на руках у нее близнецы Сюзанна и Стивен, почти невидимые в облаках кружев их крестильных рубашек. Но Розамунда по-прежнему казалась лишь на несколько месяцев старше той девушки, какой она была в двадцать лет; она стояла, склонив голову, с улыбкой в глазах, на которую готов был откликнуться любой мужчина. Красивая, оживленная, одухотворенная. Зато Оливия держалась в тени матери; худощавая девочка с длинными вьющимися волосами. Рядом с Оливией – Николас; он положил сестре руку на плечо, словно защищая. Ратлидж снова посмотрел на Оливию. Из нее получится поэт! Так вот она – женщина, которая оставила свой след в вечности! И все же он заметил в ней что-то еще и пожалел, что фотография не слишком крупная. Священник сказал, что ее невозможно было забыть. Но что именно в ней незабываемо?
Мужчина. По одну его сторону стоит Кормак, по другую – близнецы, которые уже ходят сами. Они держатся за ноги отца и застенчиво улыбаются фотографу. Брайан Фицхью, его старший сын и дети от Розамунды. Хотя Брайана трудно было назвать красивым, в нем чувствовалось определенное обаяние. Зато Кормак уже тогда выглядел красавцем: стройный мальчик с изящной посадкой головы и умными глазами. Он с детства понимал, что добьется многого, и не сомневался в своей силе. Близнецы были светловолосыми и хорошенькими, как херувимы; они унаследовали красоту Розамунды, а отцовские черты проявились лишь в крепости их сложения. Обоим передалась живость матери.
На последних двух фотографиях были мужчины. Пожилой мужчина с бородой, прямой, широкоплечий, рядом с более молодым человеком в форме. Капитан Марлоу, первый муж Розамунды, с ее отцом, Эйдрианом Тревельяном. Тревельян не улыбался – у людей его поколения не принято было улыбаться в камеру. Зато Марлоу весело смеялся, глядя на фотографа. В его глазах плясали веселые огоньки, придававшие его лицу обаяние. Ратлидж понимал, почему Розамунда его полюбила. Должно быть, они были красивой парой. На следующем снимке он увидел еще одного мужчину, снятого рядом с конем. Джеймс Чейни, отец Николаса. Ратлиджу не нужно было переворачивать снимок, чтобы понять, кто он такой. Сын был его копией, по-своему привлекательным тихоней, интровертом.
Ратлидж еще раз по очереди всмотрелся в фотографии. Все они умерли; из большой семьи осталось всего двое – Кормак и Сюзанна. И только Сюзанна потомок Розамунды Тревельян…
К нему подошел пожилой бармен и спросил, не принести ли ему еще пива. Он сразу заметил фотографии.
– Тревельяны, – задумчиво проговорил он. – Да, благородная была семья. Помню старого хозяина, с ним были шутки плохи. И все же я в жизни не встречал такого благородного человека, как он. Обожал свою дочку – ну, она, конечно, была красавица, тут никаких вопросов, и при этом настоящая леди. Рядом с ней все невольно подтягивались и вели себя прилично. И она всегда говорила «спасибо» и «пожалуйста», как будто ей не служили, а любезность оказывали. Ее первый муж… – искривленный палец ткнул в капитана Марлоу, – умер в Индии от холеры, и мистер Тревельян так горевал, словно потерял сына. А мисс Розамунда была сама не своя от горя; доктор боялся за ее жизнь. Поговаривали, будто она вышла за мистера Чейни, надеясь забыть капитана, но и мистера Чейни она тоже любила. Я частенько видел их вдвоем. Сразу было видно, что они любили друг друга! Мы все очень удивились, когда мисс Розамунда вышла за мистера Фицхью. Он… не был таким благородным, как она. Уверял, что он из ирландских мелкопоместных дворян, а как там на самом деле – кто знает? Но она и с ним была счастлива. И обожала близнецов. Хорошая мать.
– Двое из ее детей умерли совсем маленькими.
– Да, малыша так и не нашли. Несколько лет назад явился в наши края один бродяга; он чем-то напоминал Ричарда Чейни. Такой же лукавый взгляд. Ричард никого не боялся; своими выходками, как говорится, искушал и Бога, и черта. Дважды убегал из дому, а как-то в ночь Гая Фокса чуть не поджег Тревельян-Холл: развел костер в детской. Я тогда служил в Холле конюхом, они ведь держали много лошадей, и мальчик вечно крутился возле конюшни и просил покатать на лошадке!
В бар вошел еще один клиент, неуклюже опиравшийся на костыли. У него не было ноги. Услышав характерный стук, бармен обернулся и сказал: – Сейчас подойду, Уилл! – Повернувшись к Ратлиджу, он продолжал: – Говорят, мисс Оливия стихи писала. Прямо и не знаю, что сказать. Не очень-то это по-женски, верно? Откуда ей было знать о войне и о страданиях? Кто-то все не так понял.
Бармен пошел обслуживать инвалида, а затем заговорил с двумя рыбаками, которые сидели в углу и вяло спорили о том, что стало с косяками сардин, которые когда-то составляли рыболовное богатство Корнуолла. Всех заботили и чужаки, которые приплывали на больших баркасах из самого Ярмута и ловили рыбу в здешних водах. Ратлидж снова принялся разглядывать лица, которые смотрели на него с фотографий. Слова бармена не выходили у него из головы.
Может быть, вот она – разгадка? Может быть, автор стихов – вовсе не Оливия, а Николас? Он настоящий О. А. Мэннинг? И потому Николасу тоже пришлось умереть…
Ратлидж покачал головой. Верить в последнее очень не хотелось.
На следующее утро Ратлидж сдержал слово, данное Рейчел Ашфорд, и вместе с ней отправился в Тревельян-Холл. Солнце светило ярко, у моря просто ослепительно, от ярких красок рябило в глазах.
Они снова прошли через рощу и, выйдя на опушку, ненадолго остановились, чтобы издали полюбоваться домом. Он переливался, как сказочный замок на сказочном холме.
– Странно, правда? – сказала Рейчел. – Отсюда кажется, что красивее вы ничего в жизни не видели… Хотя, если судить с архитектурной точки зрения, в Корнуолле найдется не меньше сотни таких же красивых домов. И даже еще красивее. Тревельян-Холл уже старый, не слишком большой и начал разрушаться. Но я люблю его всем сердцем. Питер говорил… – Она замолчала, кашлянула и продолжала: – Питер говорил, что все дело в камне. Сразу видно, что камень, из которого построен дом, очень хороший, дорогой… качественный. Кроме того, иногда солнечные лучи падают на дом под определенным углом.
– Да, наверное, – кивнул Ратлидж.
Когда Рейчел зашла за ним в гостиницу, он поблагодарил ее за снимки и пообещал вернуть их до своего отъезда из Корнуолла. Однако он не стал делиться с ней мыслями, которые почти всю ночь не давали ему заснуть. В конце концов не выдержал даже Хэмиш; он попросил пощады. Под утро Ратлидж немного поспал, правда, урывками. Ему снилось, будто из его номера слышен шум прибоя. Удары волн о камни совпадали с ударами его сердца.