Чарская Лидия. Дурнушка

   Только одна златокудрая баронесса Кити сочувственно и печально улыбнулась, пожимая мне руку.
   Эта поняла меня, поняла, что «Сон девушки» – не простой рассказ, а правда, выхваченная из жизни, и я почувствовала невольную благодарность и симпатию к милой девушке.
   Когда вторично я приехала в редакцию, уже по вызову самого редактора, для получения гонорара, прежней трусости и робости во мне не осталось и следа. Проходя мимо клеточек, за решетками которых работали молодые, пожилые и старые люди, мужчины и женщины, я уже не опускала глаз, как раньше. Напротив, я твердо и смело отвечала на недоумевающие и любопытные взгляды и глаза мои говорили за меня:
   «Ну да, я и есть „Подснежникъ“, написавший мою прекрасную повесть, которой восхищается теперь, может быть, вся Россия и восхищались, конечно, и вы все, только не смеете мне высказать это».
   Старик-редактор был не один. Спиной к огромному окну, сплошь заваленному разными изданиями, стоял еще молодой человек, с красивым нервным, несколько усталым лицом и черной вьющейся бородкой.
   У него были прекрасные, смелые, открытые глаза, глядевшие, казалось, в саму душу. От таких глаз ничего не скроешь, они созданы, чтобы видеть правду и ложь.
   Когда я вошла, оба собеседника сразу умолкли. В руках молодого человека была книжка журнала, открытая на первой странице моего рассказа.
   «Значит, они говорили о моей повести!» – вихрем пронеслось в моей голове и я мучительно покраснела.
   – А-а! весьма кстати! – ласково приветствовал меня, как старую знакомую, редактор. – Садитесь, княжна, гостьей будете, – шутливо добавил он и придвинул мне кресло. – Ну-с, как вы себя чувствуете, молодая писательница? Сколько раз прочли ваш «Сон девушки» в печатном виде?
   – Нет, – солгала я храбро, чтобы не показаться слишком глупой в глазах незнакомого молодого человека, – я не успела еще его прочесть.
   А сама, по крайней мере, раз десять подряд пробежала мою повесть в первый же день ее выхода из печати.
   – Напрасно, – улыбнулся редактор, не поверив мне, конечно, ни на минуту. – А вот Сергей Вадимыч, – он чуть-чуть кивнул в сторону незнакомца, – читал, два раза читал и специально пожаловал к нам затем, чтобы узнать имя автора. Но мы скромны и немы, как рыбы, – шутил старик, – имя автора, скрывающегося под псевдонимом, – тайна редакции!.. Творец «Сна девушки» – некий «Подснежник», и этого вполне достаточно для любопытных читателей.
   Я метнула незаметно взгляд в сторону молодого человека.
   Он был серьезен. Его прекрасные глаза смотрели поверх моей собольей шапочки, но я чувствовала и сознавала, что он видит меня, не глядя на мое лицо, и мысль обо мне как об авторе «Сна девушки» гнездится в этой красивой голове.
   Наступило томительное молчание. Редактор понял мою неловкость в присутствии незнакомого третьего лица и поторопился представить мне молодого человека. Слегка протянув правую руку в его сторону, он проговорил, старательно отчеканивая слова:
   – Сергей Вадимович Водов.
   Водов? Где я слышала эту фамилию? Решительно не помню, но она мне знакома и хорошо знакома – это я поняла сразу.
   Я молча ответила на его почтительный, даже слишком почтительный, как мне показалось, поклон. Он же, бросив две-три незначащие фразы редактору, вышел из кабинета, поклонившись мне вторично.
   – Кто это? – не утерпела я не спросить.
   – Разве не знаете? Стыдитесь, княжна! Это новое восходящее светило на нашем литературном небе: писатель Водов.
   – Писатель?
   – Да, беллетрист, но и поэт отчасти.
   Поэт? Теперь я вспомнила о нем. Стихи Водова мне попадались часто в разных периодических изданиях. Одно из них я помнила отлично – это было дивное описание итальянской ночи, с прекрасными лагунами и темным небом. Старая тема, но выраженная так жизненно, с такой блещущею красотою и яркостью красок, что, казалось, строки мелодичных куплетов и звонкие рифмы стиха были пропитаны знойной венецианской красавицей природой.
   – Так это Водов, автор «Ночи в лагунах», – протянула я не то радостно, не то удивленно и, прежде чем редактор успел мне ответить, продекламировала первый куплет.
   – Как, вы даже знаете наизусть? – удивился он. – Непременно поздравлю Сергея Вадимовича с новой почитательницей его музы, да еще такой талантливой, как вы!
   – Нет, нет, не говорите! – испугалась я.
   Мне живо представились насмешливо вскинутые на меня, жалкую дурнушку, глаза поэта.
   И всю дорогу от редакции до дома я, помимо воли, не переставала думать о талантливом человеке со смелыми черными глазами, обладающем таким огромным талантом.

VIII

   Как-то раз, гуляя по набережной, в сопутствии неизменной Вареньки, заменявшей мне компаньонку, я встретила Водова. Он шел быстро и легко, свободной молодой походкой. Увидя меня, он тотчас же прибавил шага и подошел ко мне просто, как к старой знакомой.
   – Здравствуйте, – чуть-чуть приподняв круглую меховую шапочку, произнес он.
   Я смутилась. Смутилась, во-первых, потому, что не ожидала его увидеть, а во-вторых, от присутствия Вареньки, удивленно вскинувшей на незнакомого ей господина свои подслеповатые глазки. Но отступать было поздно. Водов освободил свою правую руку от теплой перчатки и протянул ее мне.
   Я робко подала свою.
   – Славный день, – проговорил он и пошел рядом со мною, стараясь соразмерить свои шаги с моими.
   На набережной было много знакомых, проезжающих в экипажах и прогуливающихся по гранитным плитам берега, и все они, как мне, по крайней мере, казалось, и мужчины, и дамы, с одинаковым изумлением поглядывали на меня и незнакомого им моего спутника.
   Сначала я смущалась и краснела ежеминутно, но Водов сумел заставить меня позабыть и о праздной толпе, и о досаждающих взглядах, просто сказав:
   – Я прочел вашу повесть.
   – И? – замирая от волнения, спросила я.
   – И… не поверил, что это написали вы, – в тон мне отвечал он с улыбкой.
   – Но почему?
   – Во-первых, простите, но в ней не видно молодости… Такую вещь должен был бы написать очень долго проживший на белом свете и много горя видевший от жизни человек. Каждая строка в нем, в вашем «Сне девушки», дышит правдой, но такой болезненной, такой вымученной правдой, которую трудно ждать от такого ребенка, как вы. И потом, многие штрихи так ярки и сильны, что повесть производит сильное впечатление.
   – Но уверяю вас, – рассмеялась я невольно моему оправданию, – эта вещь написана мною!
   – Верю и радуюсь! Ваш «Сон» – вещь далеко не обыкновенная, к тому же талантливая… Предсказываю вам, со временем вы будете большая знаменитость.
   Он улыбнулся, но глаза его были серьезны, почти строги. У меня захватило дыхание.
   – А мне чуть ли не запретили писать, – через минутное молчание пожаловалась я.
   – Кто?
   – Близкие… Tante Lise, моя воспитательница.
   – Вы сирота?
   – Да.
   – И богатая сирота, потому что отказывались от гонорара, как мне передавал редактор, – и глаза его насмешливо сощурились.
   – Ну, да, – пробормотала я, – мне казалось, что есть много людей… писателей… нуждающихся, бедных, которым нужны деньги, а я, вполне обеспеченная, слишком даже, отбиваю у них заработок.
   – Вот вы какая добрая! – улыбнулся Водов. – У нас редко кто заботится о других. Потому-то и нет настоящего счастья на свете. Люди завидуя друг другу, теснят один другого, мешают жить друг другу. А между тем мир велик и места, и дела всем хватит. Если бы я писал так молодо, свежо и сильно, как вы написали ваш «Сон девушки», я был бы очень счастлив.
   – Но вы так чудесно пишете сами! Вы написали такую чудную вещь! – искренне вырвалось у меня.
   – Какую?
   – «Ночь в лагунах».
   – Э, полноте, это слабейшая… Я не профессиональный поэт, я романист. Ну, так, видите ли, я пишу много и пишу сильно и хорошо. Я это и сам чувствую, чувствуют и другие. А знаете ли почему? Я пишу тогда только, когда мне хочется, когда нахлынет волна вдохновенья и нет сил с нею справиться, когда душа ноет и томится от чего-то неясного и ожидая чего-то хорошего, светлого, крупного!
   Он говорил горячо, взволнованно. Его глаза блестели ярче.
   «Зачем он говорит мне все это, со второй встречи знакомства? И что может быть общего между мною и им?»
   – Сергей Вадимович, – начала я нерешительно, – зачем вы мне это говорите?
   Он посмотрел на меня недоумевающе, как бы проснувшись и увидя меня впервые.
   – Зачем, – переспросил он как бы бессознательно и после минуты молчания добавил, – право, не знаю, но мне показалось, княжна, что вы лучше, нежели кто-либо другой, поймете меня, потому что вы такая светлая и чистая душа, такая чуткая и хорошая! Очень хорошая! – подтвердил он серьезно.
   Мое сердце забилось радостно.
   Ведь вот же нашелся человек, заметивший мою душу, несмотря на мое уродство! И я почти счастливая вернулась домой.

IX

   Тася, ты знакома с Водовым? – спросила как-то Лили, заехав ко мне перед уроком верховой езды, который она брала в манеже.
   – Почем ты знаешь?
   – Тебя видели разговаривающей с ним на набережной, не помню кто, кажется, Вива. Но не в этом дело… Видишь ли, Тася, maman устраивает музыкально-вокальный вечер на днях в пользу бедных. И ей хочется, чтобы на нем участвовал Водов, он очень хорошо читает стихи. Мама и я желали бы, чтобы он прочел что-нибудь… Это в пользу приютов. Мы не знакомы с ним; напиши ему ты от имени мамы.
   – Но, Лили, – искренне возмутилась я, – ведь нельзя же его нанимать, как тапера!
   – Вот глупости! Никто его и не собирается нанимать, дурочка, он должен быть очень счастлив, мы делаем ему честь, приглашая его на наш великосветский вечер. Наконец, ему заплатят за это!
   – Но ты пойми, Лили, Водов ничего не возьмет, ему и предлагать нелепо…
   – Да ты и не предлагай. Просто попроси его участвовать… Ведь это для бедных.
   – Ну, и участвуй сама, – почему-то обиделась я, – а беспокоить знакомого мне человека, да еще с таким большим именем – не рискну. Попроси тетю написать ему. Мне неловко.
   – Ну-ну, милая Тася, – залепетала она, обнимая меня и целуя нежно. – Пожалуйста! Сделай это для меня и для мамы. Очень, очень прошу тебя! – и она ласково трепала меня по щеке душистой ручкой и умильно, по-кошачьи, заглядывала мне в глаза.
   Лили была красива, так красива, что отказать ей не было никакой возможности. Я смотрела в ее прелестное лицо восторженными глазами и тут же обещала ей написать Водову во что бы то ни стало.
   К тому же ведь и для меня его присутствие было бы далеко не безразлично. Последнее время я только и думала о нем.
   Прошло две недели с нашей встречи на набережной, но вся она до малейших подробностей оставалась в моей голове. Я была теперь бесконечно благодарна ему за его сердечную беседу. Еще бы! Ведь, никто еще, кроме покойного отца, не говорил так со мною! Все люди – и молодые, и старые – не могли не смотреть на меня с откровенной жалостью или некоторым любопытством. А этот, красивый, добрый, талантливый и лучший, может быть, из людей человек, отличил меня, заглянув мне в душу. Свободно и просто, как с товарищем, поделился он со мною своим настроением. И при этом не было ничего обидного в его глазах, смотревших на меня просто и серьезно. Я часто замечала, как преувеличенно быстро бросалась наша светская молодежь оказывать мне ничтожные услуги: поднять уроненный мною платок или подставить стул. Они старались как будто доказать этим, что ничуть не замечают моего отличия от светских красавиц, и тем только еще более подчеркивали мое безобразие.
   Однако, я позабыла о том, что я дурнушка, в ту минуту, когда писала на изящном листке, украшенном гербом князей Горяниных, записку Водову по просьбе Лили.
   Ответа я не получила, только, заехав как-то к старику-редактору, я услышала от него, что Водов будет читать на вечере кузины.

X

   Концерт моей второй тетки, жены моего родного дяди, и матери княжны Лили удался на славу.
   Большой зал собрания был переполнен самой изысканной публикой столицы. Тут и там между тюлевыми и газовыми, залитыми пальетками и золотом туалетами мелькали не менее их нарядные и блестящие мундиры. Сдержанный говор и запах дорогих духов парили в воздухе.
   Кузен Вива со значком распорядителя на плече встретил нас у входа и, подав руку tante Lise, провел ее в первый ряд кресел. Тетя не хотела отказать себе в удовольствии посмотреть на свою племянницу и любимицу Лили, подвизающуюся в этот вечер на эстраде в качестве актрисы-любительницы.
   – Voyons! voyons!^[4] – твердила она поминутно, величественно кивая направо и налево своим многочисленным знакомым.
   Я, уничтоженная, по обыкновению, одним видом моего бального туалета, еще более подчеркивающего безобразие лица и фигуры, сидела с опущенными глазами, стараясь не смотреть и не видеть всей этой нарядной и чуждой мне толпы. В то время, как я смущенно теребила длинные концы шелкового пояса, кто-то неслышно подошел ко мне, встал перед моим креслом и произнес, протягивая руку:
   – Простите, что я не ответил вам письменно, а передал через третье лицо о том, что выступлю в качестве декламатора на вашем вечере. Но у меня были на то особые причины. Мы поговорим о них после, а теперь не будете ли добры представить меня княжне, вашей тетушке.
   Я угадала, чей это был голос, не поднимая глаз на говорившего. Я не посмела взглянуть ему в глаза, потому что радость, охватившая меня, непонятная мне самой, радость от одного его присутствия в этом зале, была слишком очевидна на моем лице. И я машинально исполнила желание Водова, представив его tante Lise.
   – Я читаю в последнем отделении концерта, – сказал он, – а пока, если позволите, посижу с вами.
   С этими словами он непринужденно опустился на соседнее не занятое рядом со мной кресло. Тетя, занятая в это время разговором с женою знакомого консула, ответила на почтительный поклон представленного ей мною Водова и тотчас же возвратилась к прерванной беседе.
   – Благодарю вас, что не отказались читать в этом концерте, – проговорила я, решившись, наконец, взглянуть на моего соседа.
   Он был в изящном фраке с широким вырезом на груди и нарциссом в петличке. Его добрые черные глаза ласково-дружески смотрели на меня, как бы ободряя.
   – Что вы хотели мне сказать по поводу моего приглашения? – спросила я, помолчав немного.
   – То есть вы хотите знать, иначе, – рассмеялся он, – почему я не ответил вам на вашу записку письменно?
   – Ну, да, – не могла я не улыбнуться и тотчас же сделала испуганное лицо, зная, что улыбка мне не идет вовсе.
   – Видите ли, княжна, – начал он серьезно, – я не писал вам ничего, потому что хотел сказать вам слишком много. Постараюсь быть кратким и точным, насколько умею… Вы и эта великосветская забава – хотя бы в пользу бедных – что у вас общего? Я не понимаю благодетельствовать беднякам таким образом. Ведь тут играет большую роль само развлечение, а не желание помочь беднякам. Ведь устройство такого концерта возьмет немало денег, а не лучше ли было бы эти деньги просто собрать среди богатых добрых жертвователей и передать их бедным людям. А тут устраивается концерт, на котором веселятся сами благотворители, совершенно позабыв в эти минуты о цели этого концерта. Я знаю, что вы поняли меня. Вы не от мира сего, княжна, вы не подходите к ним, к этой среде. Девушка, написавшая такую вещь, как ваш «Сон», не может быть заурядным светским созданьем. Вы обладаете талантом, поднимающим вас выше этой толпы, – и он небрежным и красивым движением головы обвел зал.
   Точно душистый фимиам потянулся ко мне со всех сторон и окутал меня своим благовонным туманом. Я слушала Водова, не смея поднять глаза, боясь встретить насмешливую улыбку соседей… И боялась совершенно напрасно, потому что все взгляды были обращены на эстраду.
   Там, entre les deux paravents,^[5] среди корзин с живыми цветами должна была сейчас разыграться веселенькая светская безделка одного из модных французских авторов. Оркестр проиграл прелестный вальс, последнюю новость сезона, и Лили неожиданно вбежала на эстраду.
   Ее чуть-чуть загримировали ради условий эстрады, и она казалась прехорошенькой девочкой. Костюм субретки удивительно шел к ее типу: коротенькая юбочка обнажала стройные ножки в туго натянутых шелковых чулках. Белый чепчик, изящно наколотый поверх пышной прически, удивительно красил ее головку. Играла она очень мило, стараясь подражать какой-то актрисе, виденной ею не раз во французском театре. Все это было ново и забавно, и ей усиленно аплодировали, особенно из первых рядов, где сидели наши родственники и знакомые.
   Наконец, Лили и Кити, изображавшая хозяйку Лили по пьесе, ушли с эстрады под гром неистощаемых аплодисментов.
   Их сменила приглашенная певица, потом артист, игравший на скрипке и, наконец, очень талантливая пианистка, игрою которой и закончилось первое отделение.
   В антракте Водов извинился и покинул свое место рядом со мною. К нам стали подходить наши многочисленные знакомые и завязался обычный пустой светский разговор, к которому я все еще не могу привыкнуть, как это ни странно.
   Началось второе отделение концерта, и Водов вышел на эстраду.
   Не знаю почему, но сердце мое дрогнуло.
   Он обвел публику спокойным взглядом и начал свою декламацию.
   Это были стихи, которых я не встречала еще в печати, очевидно, не выпущенные в свет, чудесные и мелодичные, как музыка.
   В них говорилось о том, как молодой поэт читал свою поэму во дворце короля. Вокруг него толпятся вельможи и рыцари. Прекрасные дамы, в драгоценных уборах, дарят ему свои улыбки. Сам король, маститый старец, сходит с трона, чтобы воздать должное молодому артисту. Но он ничего не видит, ничего не слышит. Ему не нужно похвал нарядной толпы, не нужно льстивых улыбок холодных красавиц… В самом отдаленном углу зала сидит его дорогая. На ней нет драгоценного убора, ни нарядного платья, но ее приговор дороже ему и милее льстивых речей первых красавиц королевства. Она поймет его поэму лучше всей этой суетливой и льстивой толпы, потому что сама она слагает песни, любимая музами не менее самого поэта. Он пробирается к ней через шумную толпу гостей, берет ее за руку и говорит ей, что она – избранница его сердца…
   Водов кончил, а я все сидела, как приговоренная к смерти, боясь вникнуть в смысл только что прочитанного, боясь поверить своему счастью.