Чарская Лидия. Семья Лоранских. Не в деньгах счастье

   Резкий звонок напомнил Валентине об ее обязанности. И снова тщедушный Франц с серыми бакенами появился на площадке, как бы вынырнув из противоположной двери и бесстрастно произнес:
   – Пожалуйте, барин дожидается.
   Валентина сбросила на ходу осеннюю пелерину на руки лакея и, миновав гостиную с тяжелой допотопной мебелью, вошла в кабинет.
   Старик Вакулин не поднялся даже ей навстречу. Он удовольствовался одним коротким кивком головы, Так они здоровались ежедневно.
   – Сегодня будем читать Спенснера! – произнес отрывисто Вакулин, когда она села у стола. – Вы, надеюсь, ничего не имеете против Спенснера, сударыня?
   Валентина поспешила ответить, что она ничего не имеет против Спенснера, и, поправив зеленый абажур на лампе, принялась за чтение.
   Но едва только она успела прочесть две страницы, как старик забрюзжал:
   – Что это вы сегодня охрипли, что ли? Без голоса? По секрету читаете-с. Себе под нос.
   – Хорошо я буду громче, – спокойно произнесла Валентина. И тут же повысила свой голос, и без того красивый и звучный.
   – Ай-ай-ай! – неожиданно вскричал Вакулин. – Да что вы это, точно с цепи сорвались! Глухой я, что ли? Не кричите-с. Народ соберется, подумают пожар!
   – Нет, при таких условиях я не могу читать! – вышла из себя Валентина. – Послушайте, и вам не стыдно так издеваться надо мною? Ведь я должна поневоле сносить ваши капризы, потому что бедная девушка, потому что моя семья нуждается в этом заработке, а вы точно нарочно, смеетесь надо мной. Больше у меня нет сил, кажется, выносить этого! Вот, выйду замуж и избавлю вас от своего неприятного чтения, – с грустью проговорила она.
   – Как, выходите замуж? Когда?
   – После Рождественского поста, должно быть.
   – Да как же вы смели скрыть это от меня!? – всхорохорился старик.
   – Я не знала, что должна спрашивать у вас разрешения, – улыбнулась девушка.
   – Разумеется, должны были! И не ваше дело рассуждать об этом! – снова забрюзжал Вакулин. – Надо было раньше сказать, так мол, и так, а теперь… теперь вы меня из колеи вышибаете… Нужна новая лектриса… Не люблю привыкать. Глупо это – что вы сделали… очень глупо!
   – Ну, а это – уж мое дело, – холодно прервала его Валентина. – А теперь позвольте мне откланяться и пожелать вам всего лучшего, так как и вы, вероятно, не пожелаете меня удерживать, да и я должна откровенно сознаться, не особенно жажду продолжать у вас мою деятельность, так как она меня постоянно раздражает. Вы почти всегда недовольны мною, – и, гордо подняв красивую головку, Валентина с самым решительным видом двинулась к двери.
   – Стойте! стойте, вам говорят! – почти в голос завопил старик. – Стойте же! Я согласен терпеть вас, хотя вы и наглупили… Я привык… да, привык к вашей методе чтение… и потом… Да стойте же, вам говорят!
   Но Валентина уже не слышала. Она была за дверью. Вакулин, как был, так и остался, ошеломленный, недоумевающий, в своем массивном вольтеровском кресле.
   Он привык к своей молоденькой чтице и к ее бархатному голосу, глубоко западающему в душу. Чем-то родным, давно позабытым при первом же знакомстве с ней пахнуло ему в душу… Далекое прошлое вспомнилось ему, как давняя позабытая сказка. И другая девушка, до странности похожая на Валентину, с таким же гордым, холодным лицом предстала в его памяти. Эта девушка была его родною дочерью. Немного непокорной и своевольной дочерью, но которую он горячо любил. Ее образ снова воплотился в лице Валентины. Вакулину было приятно, глядя на Лоранскую, вспоминать его дочь, умершую в ранней молодости от тяжелой и долгой болезни.
   – Гордая, славная девушка! – произнес Вакулин. – Гордая, славная! – повторил он еще раз, и вдруг лицо его исказилось и глаза под дымчатыми стеклами наполнились непрошеными слезами. – Совсем, как моя покойная Серафимочка! Совсем как она! Моя бедная покойная девочка, – прошептал он.
   А Валентина не шла, а летела домой. Она была вся поглощена приятным чувством сознания своей свободы. Отныне ее вечера принадлежат ей, она уже не должна бежать к скучному старику и переносить его чудачества и брюзжание. Она может заниматься ролями, серьезно подготовить себя к сцене, поступить на которую мечтает с детства. Несколько раз Валентине приходилось участвовать в любительских спектаклях и всегда очень успешно. Ее бархатный голос и красивая внешность заставляли забывать о неопытной игре юной любительницы. Она много мечтала о том, как бы поступить на настоящую сцену, частью для облегчения жизни родной семье, частью из любви к искусству, которое ее влекло неотразимо. Наконец, брат Павлук выхлопотал ей дебют в Василеостровском театре, где она будет дебютировать на будущей неделе. Как хорошо! И вдруг она окажется талантливой!.. Володя будет гордиться ею!
   «Володя»! При одном воспоминании о нем, сердце Валентины наполнилось тихим радостным сознанием счастья. Впереди все было так определенно, ясно и хорошо… Будущая супружеская жизнь с добрым и любящим Кодынцевым, священное служение искусству – это шло дружно, рука об руку в ее мысленном представлении. Неприятный эпизод потери места скрашивался от сознания молодости, сил и счастья. Даже временное лишение тридцатирублевого жалованья не казалось более страшным для нее. Ведь она вдвое больше может заработать, сделавшись актрисой! И это сознание успокоило ее.

IV

   Весть о потере места Валентиною была встречена совершенно различно каждым из обитателей серого домика.
   Мария Дмитриевна мысленно прикинула свой хозяйственный расчет и пришла к невеселому заключению, что по утрам придется брать ситный вместо булок и беличью шубку в приданое Валентины придется сшить только к будущему сезону.
   Граня тоже не без разочарованья сообразил, что новые ботинки и перчатки ему не придется получить к гимназическому балу. Положим, Лелька могла бы дать свои, благо руки и ноги у них почти одинаковые, но Лелька бережет перчатки, как зеницу ока, для Валентининой свадьбы, а сапоги у нее с пуговицами, и их не напялишь на бал.
   Зато Павлук, услыша новость, заорал благим матом:
   – Молодчага, Валька! Наша взяла! Ишь, ведь, отделала старого брюзгу! Бог с ним! Не найдет он другой такой лектрисы. У тебя голос – бархат лионский… А знаете, господа, у этого Вакулина, говорят, деньжищ видимо-невидимо, – делая большие глаза, сообщил он семье. – И сквалыга же он! К нему наш пятикурсник Мухин ходил вместо доктора. У старика сердце не в порядке. Так он ему целковый дал… за визит… Ей-Богу, только целковый. А ведь домохозяин! Домохозяин! Поймите это!
   Кодынцев ужасно обрадовался «свободе» Валентины. Теперь он мог без помехи проводить целые вечера с любимою девушкой.
   Правда Валентина теперь больше, чем когда-либо отдастся театру, будет штудировать роли, но он не послужит ей помехой в этом деле, постарается даже помочь, чем может, хотя бы проверять ее по репликам, послушать ее читку, подать совет! О! Он так чуток ко всему, что касается Вали, его Вали! И эта чуткость поможет ему быть ей необходимым.
   Что же касается самой Валентины, то она была особенно оживлена сегодня. К вечернему чаю пришли два медика, товарищи Павлука, и Сонечка Гриневич, подруга Лели, маленькая быстроглазая блондиночка, с миловидным личиком и удивительно тонким, но симпатичным голоском.
   Играли в фанты, в веревочку, в свои соседи. Потом Леля села за разбитое пианино, купленное еще при бабушке, и по слуху сыграла модное «pas d'Espagne», в то время, как Сонечка, при помощи Грани, учила этому танцу трех медиков, чрезвычайно похожих по ловкости на медвежат. И все хохотали до упаду.
   А Валентина с Кодынцевым тихо разговаривали между собою.
   – Валя! Валя! – говорил Владимир Владимирович. – Скажи мне еще раз, что ты любишь меня! Я так дорожу этим!
   – Да, я люблю тебя, – отвечала Валентина. – Я люблю тебя, Володя, так хорошо, тепло и радостно люблю. Я знаю, я странная, я «не будничная», говорил про меня покойный папа, – уже в детстве я была не будничною, Володя. Меня пленяют блеск, шум, слава или богатство, огромное богатство… Мне хочется видеть все, узнать все! Постичь всю роскошь! Меня это манит, как огонь – мотылька. И какое счастье, что этого нет, что нет у меня этой роскоши. Я не была бы тогда такою, как теперь. Я гордая была бы, пожалуй, как Вакулин. Ведь, я очень, очень тщеславная и люблю, когда мною любуются, меня хвалят… Знаешь, – продолжала она после минутного молчание, – что я сделала особенного, что отказалась сегодня от места? А меня это так взвинтило, точно я невесть что натворила. И мне петь, веселиться хочется, прыгать, скакать! Да, да, вашей спокойной, рассудительной Валентине, какою вы все меня считаете, тоже хочется скакать и прыгать. Звуков хочу, веселья, шума, петь, кричать, декламировать…
   – Ну и отлично, за чем же дело стало? – подхватил последнее ее слово подвернувшийся Павлук. – Валяй себе… Эй, вы, команда! – прикрикнул он на не в меру расходившуюся молодежь. – Тише вы! Валентина нам сейчас изобразит нечто.
   – Валечка! Валентина Денисовна! Валентина, милая! – послышалось со всех сторон и Лелечка, бросив пианино, кинулась на шею сестры.
   Валентина вышла на середину комнаты и, скрестив руки и обернувшись к старшему брату, спросила:
   – Павлук, как ты думаешь, что мне прочесть?
   – «Дары Терека» валяй! «Дары Терека»! Это у тебя так выходит, что хоть мозги в потолок!
   – Или «Старую цыганку» Апухтина, – попросила Лелечка.
   – Лелечка, – с упреком произнес лохматый медик Декунин, знавший барышень Лоранских еще с детства. – Ну, зачем она вам? Вы сами – воплощение молодости, и вдруг «Старая цыганка»! И потом, неужели же вы Апухтина Лермонтову предпочитаете? А?
   Лелечка сконфузилась, залепетала что-то, оправдываясь, но на нее яростно зашикали со всех сторон, потому что Валентина уже начала:

 
«Терек воет дик и злобен
Меж увесистых громад,
Буре глас его подобен,
Слезы брызгами летят»…
 

   Валентина читала прекрасно, с тем захватывающим выражением, с экспрессией, свойственной только очень немногим натурам. И куда девались ее холодная сдержанность, ее спокойствие! Пред молодыми слушателями стояла новая Валентина. Бледное лицо ее слегка заалело, зеленые непроницаемые глаза сияли теперь горячим блеском. Что-то радостное, сильное и непонятно-влекущее было в ее чудно похорошевшем лице.
   Молодые слушатели словно застыли, восторженно сиявшими взорами устремясь в прекрасные, горючие, как звезды, глаза Валентины.
   И вдруг чей-то незнакомый, чужой голос произнес за ними:
   – Как хорошо! Как хорошо вы читали!
   И вмиг сладкий дурман восторга, охвативший молодежь, рассеялся. Сон прошел – наступила действительность. Все разом, как бы по команде, обернулись в ту сторону, откуда слышался голос. В дверях стоял неизвестный молодой человек, лет тридцати, высокий, стройный, белокурый, в безукоризненном сюртуке и изящном жилете. Белоснежные воротнички и манжеты с блестящими запонками, небрежно повязанный галстук, – все в нем поражало особенным аристократическим изяществом. Его светлые глаза спокойно и остро смотрели с бледного лица, обличающего породу. Тонкие губы улыбались смелой, положительной улыбкой. Видя общий переполох, молодой человек с любезной улыбкой отделился от двери и прямо подошел к Валентине, смотревшей еще затуманенными от вдохновения глазами на неизвестного никому пришельца.
   – Простите великодушно, – произнес он приятно ласкающим слух мягким голосом, – простите, что невольно оказался непрошеным свидетелем вашего чудного чтения, но так как прислуга, открывшая мне дверь, сказала, что у вас гости, то я рискнул войти без доклада в ваш приемный день.
   – «Приемный день»… «Без доклада»! Слышишь? – незаметно подтолкнул Павлук Лелечку, растерявшуюся при виде такого важного гостя, и юркнул за ее спину, силясь удержать обуревавший его смех.
   – Я – Вакулин! – делая вид, что не заметил общего смятения, произнес посетитель. – Вы были так любезны занимать моего отца в продолжении года своим дивным чтением… Нет ничего удивительного, что мы не встречались, так как я возвращался домой только к десяти часам, а иной раз и позднее, тогда как вы кончали свои занятия в девять. Теперь же я являюсь по предписанию отца и решаюсь беспокоить вас, Валентина Денисовна, только в силу его усиленного желания.
   – Чем могу служить? – спокойно спросила Валентина.
   – Но позвольте мне сначала представиться обществу, – немного заминаясь, произнес Вакулин.
   – Пожалуйста. Мой брат Павел… Граня… т. е., Герасим… – поправилась она с улыбкой. – Сестра… – указала она на пылающую от смущения Лелечку, чуждающуюся всех незнакомых, – подруга сестры, m-lle Гриневич, наши почтенные эскулапы Навадзе и Декунин. Мой жених Кодынцев, Владимир Владимирович… И все… Вот и мама…
   Марья Дмитриевна, оповещенная уже Феклой, вышла как раз в эту минуту из столовой со своей добродушной улыбкой навстречу гостю.
   Вакулин поспешил к ней и склонился пред ней в таком почтительном поклоне, целуя ее руку, как будто пред ним была знатная барыня-аристократка, а не простая «гаванская чиновница».
   Смущенная, красная, Марья Дмитриевна поспешно «клюнула», по выражению Павлука, Вакулина в надушенную голову и произнесла, захлебываясь от волнение:
   – Милости просим, милости просим… Мы всегда гостям рады, батюшка! У нас попросту. Уж не побрезгайте, чайку-с. Милости просим, – и вдруг чуть не вскрикнула, потому что Лелечка, пробравшаяся к ней поближе, умышленно наступила ей на ногу.
   – Бог с вами! Бог с вами! – зашептала она, пользуясь минутой, когда гость знакомился с молодежью. – У нас ведь колбаса чайная и холодная корюшка от обеда… А ведь его позвали! Ну, как же можно это, мамочка? Ведь сын домовладельца, богач!
   – Ну так что же делать, Лелечка? – растерянно мигая, залепетала старуха. – Ну, скажи Феклуше, чтобы за ванильными сухариками сбегала в немецкую булочную, да морошки подала к чаю!
   – Как же! будет он есть ваши сухарики и морошку! А впрочем… – и Лелечка поспешно «нырнула» в кухню.
   А гость в это время говорил Валентине:
   – Отец просил меня, Валентина Денисовна, уговорить вас вернуться к своим занятиям у него. Будьте снисходительны к старику. Он раскаивается, что был несколько резок с вами. Простите его…
   – «Несколько резок?» – усмехнулась Лоранская, и оживленное, за минуту до того прелестное лицо ее стало снова холодным и устало-спокойным. – Он был непростительно резок, груб со мною…
   – Он раскаивается, Валентина Денисовна, уверяю вас. Он большой чудак, мой отец, но золотой души человек. Его все считают скупцом, но он делает втайне много-много добра, – торопливо проговорил молодой Вакулин. – Ваш отказ искренно опечалил его, так как вы знаете, вероятно, что помимо вашего идеального чтения, отцу приятно было ваше общество: вы так поразительно напоминаете ему его покойную дочь и мою старшую сестру – Серафиму. Я был еще мальчиком, когда она умерла, и не могу судить о сходстве. Но судя по словам отца, это сходство огромное. В вашем присутствии он представлял себе особенно ярко покойную Серафимочку и вы можете себе вообразить, как ему больно поэтому лишиться его… И сегодня, едва дождавшись моего возвращения, старик мой командировал меня к вам с письмом.
   И Вакулин вынул из кармана сюртука конверт большого формата, с четко надписанным на нем именем, отчеством и фамилией Валентины, и передал его молодой девушке.
   Последняя вскрыла конверт и прочла:
   «Не придирайтесь к старику-чудаку и умейте относиться снисходительно вообще к человеческим слабостям. Я успел за год привыкнуть к вашему голосу и методе чтения и, теряя вас, ощущаю большое неудобство. Поэтому предлагаю вам увеличенное жалованье ровно на треть вашего оклада и надеюсь на ваше согласие. С уважением – Вакулин».
   Валентина кончила и с досадой скомкала записку.
   – Передайте вашему батюшке, что мне неудобно это занятие у него и вообще я никогда не возвращаюсь к раз оставленному делу, – произнесла она веско по адресу молодого Вакулина.
   Глаза ее холодно блеснули при этом. Алый румянец вернулся на бледные щеки и сделал холодное лицо снова живым и прекрасным.
   В эту минуту подбежала Лелечка, успевшая оправиться от первого смущения, хлопотливая и приветливая.
   – Валечка, – бросила она сестре, – зови гостя чай кушать!
   – Но… – замялся тот, – моя миссия, кажется, окончена, и…
   – Ну так что же? Недоразумение, вышедшее с отцом, не должно распространяться на сына, – произнесла Валентина, улыбаясь.
   – Прошу пожалуйста! – еще раз радушно пригласила она Вакулина и других и повела их в столовую.
   Здесь на чайном столе, на простых фаянсовых тарелках, лежали нарезанная тоненькими ломтиками чайная колбаса, холодная корюшка и стояла сухарница, наполненная доверху теми ванильными сухариками, за которыми успела уже слетать Феклуша в немецкую булочную на «уголок».
   Молодежь вначале ужина косо поглядывала на «барина», затесавшегося незваным гостем в их тесный кружок. Но вскоре первое смущение прошло и языки развязались.
   – Ну, что ты вздор мелешь! – громко произнес голос Навадзе с сильным восточным акцентом, очевидно, продолжавшего начатую под сурдинку беседу. – Больно ты нужен в твоем «Куринкове»!
   – Не скажи… – протестовал Павел Лоранский, – не скажи, брат, там, во всяком случае нужнее, чем в другом месте. В деревне докторов нет. Каждому рады будут. Дайте мне кончить только, дайте крыльям отрасти – махну я в самые дебри, и ни тиф, ни холера, ничто такое повальное у меня в округе не прогостит долго. Ручаюсь!
   – Что это ваш брат в провинцию собирается? – спросил Вакулин Валентину.
   – Не говорите, батюшка, – вмешалась Мария Дмитриевна, услышав вопрос гостя, – не говорите, спит и бредит захолустьями разными. В самую-то глушь его тянет!
   – По призванию? – сощурился гость в сторону Лоранского.
   – По призванию, потому что выгоды тут ожидать не приходится, – спокойно ответил Павел. – А вас это удивляет?
   – Признаюсь, да! – отвечал Вакулин. – Вы еще так молоды, юны!
   – Павлук наш – урод нравственный, – неожиданно поднял голос шестнадцатилетний Граня, – он с десятилетнего возраста бескорыстно хромоногих кошек лечил, которых, по-моему, топить следует…
   – Молчи ты, мелюзга! – презрительно-ласково осадил его старший брат, – молчи о том, чего не разумеешь… Нет, знаете, – обернулся он снова в сторону Вакулина, – я, действительно, урод, должно быть. Тянет вот меня туда, в глушь, к серым людям, лечить их немощи… Тянет, да и все тут. И не по доброте, заметьте. Доброта у меня еще вилами по воде писана – я нищему никогда не подам, потому что знаю, от моего гроша сыт он не будет, а просто потребность… Вот, как у Лельки потребность всех корюшкой кормить и пуговицы пришивать, – лукаво подмигнул он на младшую сестру, вспыхнувшую, как зарево, – так вот и у меня тяготение к серому рваному люду, находящемуся на самой низкой степени общественного развития. Хочется мне к этим детям природы махнуть… да и помочь их телесному и нравственному запустению.
   – И это вас удовлетворит?
   – Что, то есть? Принесение пользы рваным сермягам, полудикарям захолустья? Да, это за цель своего существования, за прямое свое назначение считаю! Ведь сколько пользы-то принести можно! Ведь, молод я, молод, поймите! Все еще впереди меня… Правда, Володька? – неожиданно прервал себя Павлук, встречаясь глазами с ласково сиявшим ему взглядом Кодынцева.
   – Верно, Паша! Верно, голубчик. Давай твою лапу скорее!
   – Обе, – протягивая к будущему шурину свои загрубелые сильные руки, – произнес со смехом Лоранский.
   – А вы… не разделяете его мнения? – спросил Вакулин у мрачно насупившегося Навадзе.
   – Не совсем, – ответил армянин своим гортанным голосом, – я сам жажду приносить пользу. Для того и приехал сюда с моей родины, из моей маленькой Армении. Приехал оттуда, чтобы вернуться туда снова с большим запасом знания. Но не вижу надобности залезать в недра самые отдаленные, когда кругом тебя есть тысячи нуждающихся в твоей помощи.
   – А я понимаю Павла! – произнес Кодынцев. – Он знает, что и вы, Навадзе, и вы, Декунин, – кивнул он другому студенту, не принимавшему участие в разговоре, – и Граня – все вы изберете ближайшие по возможности пункты и никого из вас не потянет «по собственному влечению в недра», как выразился Навадзе. А по указанию свыше туда ехать – уж это выходит особая статья. Стало быть, надо ехать Павлуку и десятку других, ему подобных…
   – Спасибо, Володя! Спасибо, братец, поддержал, – обрадовался такому заключению Павлук.
   – Вы учились декламации? – спросил, переменив тему разговора, Вакулин, обращаясь к Валентине.
   – Нет… А что?
   – Вы читаете бесподобно, как актриса.
   – Да она и есть актриса, – неожиданно вмешался Павел Лоранский, – до сих пор – любительница, в пользу студентов и курсисток не раз выступала. А в будущее воскресенье дебютирует в качестве профессиональной актрисы в Василеостровском театре.
   – В самом деле? – произнес Вакулин. – Это интересно!
   Что-то недоверчиво послышалось в возгласе Вакулина, что задело за живое всех сидящих за столом. Сама Валентина вспыхнула до корней волос.
   – Что вас так удивляет? Что в нашем медвежьем углу есть доморощенные таланты? – спросил Павел, с чуть заметной иронией.
   – О, помилуйте! В таланте Валентины Денисовны я не сомневаюсь! – заторопился Вакулин. – По крайней мере, судя по тому, что я слышал час тому назад…
   – Ну, по тому, что слышали, еще судить нельзя: декламация – одно, сцена – другое! – вмешался Кодынцев.
   – Валентина талантлива! – произнес безапелляционно Граня. – Хотите убедиться, я вам билет пришлю на ее дебют. Пьеса хорошая! Прекрасная пьеса.
   – Очень обяжете! – поклонился Вакулин и тотчас же добавил с любезной улыбкой в сторону Валентины: – Не сомневаюсь, что вы украсите спектакль своим участием.
   Гость посидел еще минуты две, потом извинился и стал прощаться.
   В дверях он задержался немного и, обращаясь к Валентине, сказал:
   – А может быть, вы измените ваше решение по поводу отца… Может быть, осчастливите старика своим возвращением к старому занятию, Валентина Денисовна?
   – Я никогда не возвращаюсь назад! – произнесла она отчетливо и, кивнув головой гостю, вернулась к молодежи.