Чехов Антон Павлович. Чехов Том третий

   В ночь под Рождество эти вещи были как-то особенно красноречивы.
   - Пусти нас домой!.. - плакали они, казалось мне, вместе с ветром. - Пусти!
   Но не одни вещи возбуждали во мне чувство страха. Когда я высовывал голову из-за витрины и бросал робкий взгляд на темное, вспотевшее окно, мне казалось, что в кладовую с улицы глядели человеческие лица.
   «Что за чушь! - бодрил я себя. - Какие глупые нежности!»
   Дело в том, что человека, наделенного от природы нервами оценщика, в ночь под Рождество мучила совесть - событие невероятное и даже фантастическое. Совесть в ссудных кассах имеется только под закладом. Здесь она понимается, как предмет продажи и купли, других же функций за ней не признается… Удивительно, откуда она могла у меня взяться? Я ворочался с боку на бок на своем жестком сундуке и, щуря глаза от мелькавшей лампадки, всеми силами старался заглушить в себе новое, непрошеное чувство. Но старания мои оставались тщетны…
   Конечно, тут отчасти было виновато физическое и нравственное утомление после тяжкого, целодневного труда. В канун Рождества бедняки ломились в ссудную кассу толпами. В большой праздник и вдобавок еще в злую погоду бедность не порок, но страшное несчастье! В это время утопающий бедняк ищет в ссудной кассе соломинку и получает вместо нее камень… За весь сочельник у нас перебывало столько народу, что три четверти закладов, за неимением места в кладовой, мы принуждены были снести в сарай. От раннего утра до позднего вечера, не переставая ни на минуту, я торговался с оборвышами, выжимал из них гроши и копейки, глядел слезы, выслушивал напрасные мольбы… К концу дня я еле стоял на ногах: изнемогли душа и тело. Немудрено, что я теперь не спал, ворочался сбоку набок и чувствовал себя жутко…
   Кто-то осторожно постучался в мою дверь… Вслед за стуком я услышал голос хозяина:
   - Вы спите, Петр Демьяныч?
   - Нет еще, а что?
   - Я, знаете ли, думаю, не отворить ли нам завтра рано утречком дверь? Праздник большой, а погода злющая. Беднота нахлынет, как муха на мед. Так вы уж завтра не идите к обедне, а посидите в кассе… Спокойной ночи!
   «Мне оттого так жутко, - решил я по уходе хозяина, - что лампадка мелькает… Надо ее потушить…»
   Я встал с постели и пошел к углу, где висела лампадка. Синий огонек, слабо вспыхивая и мелькая, видимо боролся со смертью. Каждое мельканье на мгновение освещало образ, стены, узлы, темное окно… А в окне две бледные физиономии, припав к стеклам, глядели в кладовую.
   «Никого там нет… - рассудил я. - Это мне представляется».
   И когда я, потушив лампадку, пробирался ощупью к своей постели, произошел маленький казус, имевший немалое влияние на мое дальнейшее настроение… Над моей головой вдруг, неожиданно раздался громкий, неистово визжащий треск, продолжавшийся не долее секунды. Что-то треснуло и, словно почувствовав страшную боль, громко взвизгнуло.
   То лопнула на гитаре квинта, я же, охваченный паническим страхом, заткнул уши и, как сумасшедший, спотыкаясь о сундуки и узлы, побежал к постели… Я уткнул голову под подушку и, еле дыша, замирая от страха, стал прислушиваться.
   - Отпусти нас! - выл ветер вместе с вещами. - Ради праздника отпусти! Ведь ты сам бедняк, понимаешь! Сам испытал голод и холод! Отпусти!
   Да, я сам был бедняк и знал, что значит голод и холод. Бедность толкнула меня на это проклятое место оценщика, бедность заставила меня ради куска хлеба презирать горе и слезы. Если бы не бедность, разве у меня хватило бы храбрости оценивать в гроши то, что стоит здоровья, тепла, праздничных радостей? За что же винит меня ветер, за что терзает меня моя совесть?
   Но как ни билось мое сердце, как ни терзали меня страх и угрызения совести, утомление взяло свое. Я уснул. Сон был чуткий… Я слышал, как ко мне еще раз стучался хозяин, как ударили к заутрене… Я слышал, как выл ветер и стучал по кровле дождь. Глаза мои были закрыты, но я видел вещи, витрину, темное окно, образ. Вещи толпились вокруг меня и, мигая, просили отпустить их домой. На гитаре с визгом одна за другой лопались струны, лопались без конца… В окно глядели нищие, старухи, проститутки, ожидая, пока я отопру ссуду и возвращу им их вещи.
   Слышал я сквозь сон, как что-то заскребло, как мышь. Скребло долго, монотонно. Я заворочался и съежился, потому что на меня сильно подуло холодом и сыростью. Натягивая на себя одеяло, я слышал шорох и человеческий шепот.
   «Какой нехороший сон! - думал я. - Как жутко! Проснуться бы».
   Что-то стеклянное упало и разбилось. За витриной мелькнул огонек, и на потолке заиграл свет.
   - Не стучи! - послышался шепот. - Разбудишь того Ирода… Сними сапоги!
   Кто-то подошел к витрине, взглянул на меня и потрогал висячий замочек. Это был бородатый старик с бледной, испитой физиономией, в порванном солдатском сюртучишке и в опорках. К нему подошел высокий худой парень с ужасно длинными руками, в рубахе навыпуск и в короткой, рваной жакетке. Оба они что-то пошептали и завозились около витрины.
   «Грабят!» - мелькнуло у меня в голове.
   Хотя я спал, но помнил, что под моей подушкой всегда лежал револьвер. Я тихо нащупал его и сжал в руке. В витрине звякнуло стекло.
   - Тише, разбудишь. Тогда уколошматить придется.
   Далее мне снилось, что я вскрикнул грудным, диким голосом и, испугавшись своего голоса, вскочил. Старик и молодой парень, растопырив руки, набросились на меня, но, увидев револьвер, попятились назад. Помнится, что через минуту они стояли передо мной бледные и, слезливо мигая глазами, умоляли меня отпустить их. В поломанное окно с силою ломил ветер и играл пламенем свечки, которую зажгли воры.
   - Ваше благородие! - заговорил кто-то под окном плачущим голосом. - Благодетели вы наши! Милостивцы!
   Я взглянул на окно и увидел старушечью физиономию, бледную, исхудалую, вымокшую на дожде.
   - Не трожь их! Отпусти! - плакала она, глядя на меня умоляющими глазами. - Бедность ведь!
   - Бедность! - подтвердил старик.
   - Бедность! - пропел ветер.
   У меня сжалось от боли сердце, и я, чтобы проснуться, защипал себя… Но вместо того, чтобы проснуться, я стоял у витрины, вынимал из нее вещи и судорожно пихал их в карманы старика и парня.
   - Берите, скорей! - задыхался я. - Завтра праздник, а вы нищие! Берите!
   Набив нищенские карманы, я завязал остальные драгоценности в узел и швырнул их старухе. Подал я в окно старухе шубу, узел с черной парой, кружевные сорочки и кстати уж и гитару. Бывают же такие странные сны! Засим, помню, затрещала дверь. Точно из земли выросши, предстали предо мной хозяин, околоточный, городовые. Хозяин стоит около меня, а я словно не вижу и продолжаю вязать узлы.
   - Что ты, негодяй, делаешь?
   - Завтра праздник, - отвечаю я. - Надо им есть.
   Тут занавес опускается, вновь поднимается, и я вижу новые декорации. Я уже не в кладовой, а где-то в другом месте. Около меня ходит городовой, ставит мне на ночь кружку воды и бормочет: «Ишь ты! Ишь ты! Что под праздник задумал!» Когда я проснулся, было уже светло. Дождь уже не стучал в окно, ветер не выл. На стене весело играло праздничное солнышко. Первый, кто поздравил меня с праздником, был старший городовой.
   - И с новосельем… - добавил он.
   Через месяц меня судили. За что? Я уверял судей, что то был сон, что несправедливо судить человека за кошмар. Судите сами, мог ли я отдать ни с того ни с сего чужие вещи ворам и негодяям? Да и где это видано, чтоб отдавать вещи, не получив выкупа? Но суд принял сон за действительность и осудил меня. В арестантских ротах, как видите. Не можете ли вы, ваше благородие, замолвить за меня где-нибудь словечко? Ей-богу, не виноват.

ПРАЗДНИЧНАЯ ПОВИННОСТЬ

   …лукавых простаков,
   Старух зловещих, стариков,
   Дряхлеющих над выдумками, вздором.
   Грибоедов.
   Был новогодний полдень. Вдова бывшего черногубского вице-губернатора Лягавого-Грызлова, Людмила Семеновна, маленькая шестидесятилетняя старушка, сидела у себя в гостиной и принимала визитеров. Судя по количеству закусок и питий, приготовленных в зале, число визитеров ожидалось громадное, но пока явился поздравить с Новым годом только один - старший советник губернского правления Окуркин, дряхлый человечек с лицом желто-лимонного цвета и с кривым ртом. Он сидел в углу около бочонка с олеандром и, осторожно нюхая табак, рассказывал «благодетельнице» городские новости.
   - Вчера, матушка, с каланчи чуть было не свалился пьяный солдат, - рассказывал он. - Перевесился, знаете ли, через перилу, а перила - хрусь! Хрустнула, знаете ли… К счастию, в ту пору жена ему на каланчу обед принесла и за фалду удержала. Коли б не жена, свалился бы, шельмец… Ну-с… А третьего дня, матушка, ваше превосходительство, у контролера банка Перцева сборище было… Все чиноши собрались и насчет сегодняшних визитов рассуждали. В один голос порешили, шуты этакие, не делать сегодня визитов.
   - Ну, уж это ты, батюшка, завираешься, - усмехнулась старуха. - Как же это без визитов обойтись?
   - Ей-богу-с, ваше превосходительство. Удивительно, но верно… Согласились все заместо визитов собраться сегодня в клубе, поздравить друг дружку и взнести по рублю в пользу бедных.
   - Не понимаю… - пожала плечами хозяйка. - Диковинное что-то рассказываешь…
   - Так, матушка, теперь во многих городах делается. Не ходят с поздравлениями. Дадут по рублю и шабаш! Хе-хе-хе. Не нужно ни ездить, ни поздравлять, не нужно на извозчика тратиться… Сходил в клуб и сиди себе дома.
   - Оно и лучше, - вздохнула старуха. - Пусть не ездиют. Нам же покойнее…
   Окуркин испустил громкий, трескучий вздох, покачал головой и продолжал:
   - За предрассудок почитают… Лень старшего почтить, с праздником его поздравить, вот и предрассудок. Нынче ведь старших за людей не считают… Не то, что прежде было.
   - Что ж? - вздохнула еще раз хозяйка. - Пусть не ездиют! Не хотят - и не нужно.
   - Прежде, матушка, когда либерализмы этой не было, визиты не считались за предрассудок. Ездили с визитами не то что с принуждением, а с чувством, с удовольствием… Бывало, исходишь все дома, остановишься на тротуаре и думаешь: «Кого бы это еще почтить?» Любили мы, матушка, старших… Страсть как любили! Помню, покойник Пантелей Степаныч, дай бог ему царство небесное, любил, чтоб мы почтительны были… Храни бог, бывало, ежели кто визита не сделает - скрежет зубовный! В одни святки, помню, болен я был тифом! И что ж вы думаете, матушка? Встал с постели, собрал силы свои расслабленные и пошел к Пантелею Степанычу… Прихожу. От меня так и пышет, так и пышет! Хочу сказать «с новым годом», а у меня выходит «флюст бей козырем!» Хе-хе… Бред-с… А то, помню, у Змеищева оспа была. Доктора, конечно, запретили ходить к нему, а нам начхать на докторов: пошли к нему и поздравили. Не считали за предрассудок. Я выпью, матушка, ваше превосходительство…
   - Выпей, выпей… Все одно никто не придет, некому пить… Чай, твои-то правленские придут.
   Окуркин безнадежно махнул рукой и покривил рот в презрительную усмешку.
   - Хамы… Все одним миром мазаны.
   - То есть как же это, Ефим Ефимыч? - удивилась старуха. - И Верхушкин, стало быть, не придет?
   - Не придет… В клубе-с…
   - Ведь я же ему, разбойнику этакому, крестной матерью прихожусь! Я его к месту пристроила!
   - Не чувствует-с… Вчера к Перцеву первым явился.
   - Ну те так и быть уж… Забыли старуху и пусть их, а твоим правленским грех. А Ванька Трухин? Неужто и он не придет?
   Окуркин безнадежно махнул рукой.
   - И Подсилкин? Тоже? Ведь я же его, подлеца этакого, из грязи за уши вытянула! А Прорехин?
   Старуха назвала еще десяток имен, и всякое имя вызывало на губах Окуркина горькую улыбку.
   - Все, матушка! не чувствуют!
   - Спасибо… - вздохнула Лягавая-Грызлова, нервно заходив по гостиной. - Спасибо… Ежели им опротивела благодетельница… старуха… ежели я такая скверная, противная, то пусть…
   Старуха опустилась в кресло. Морщинистые глазки ее замигали.
   - Я вижу, что я уже больше не нужна им. И не надо… Уйди и ты, Ефим Ефимыч… Я не держу. Все уходите.
   Хозяйка прижала к лицу платок и захныкала. Окуркин поглядел на нее, испуганно почесал затылок и робко подошел к ней…
   - Матушка… - сказал он плачущим голосом. - Ваше превосходительство! Благодетельница!
   - Уйди и ты… Ступай… Все ступайте…
   - Матушка, ангельчик мой… Не плачьте-с… Голубушка! Я пошутил… Ей-богу, пошутил! Наплюйте мне в лицо, старой морде, если я не шутил… Все придут-с! Матушка!
   Окуркин стал перед старухой на колени, взял ее жилистую руку и ударил ею себя по лысине.
   - Бейте, матушка, ангел мой! Не шути, образина! Не шути! По щеке! по щеке! Так тебе, брехуну окаянному!
   - Нет, не шутил ты, Ефим Ефимыч! Чувствует мое сердце!
   - Разразись… тресни подо мной земля! Чтоб мне дня не прожить, ежели… Вот увидите-с! А пока прощайте, матушка… Не достоин за свои злые шутки продолжать ласку вашу. Скроюсь… Уйду, а вы воображайте, что прогнали меня, махамета зловредного. Ручечку… поцелую…
   Окуркин поцеловал взасос старухину руку и быстро вышел…
   Через пять минут он был около клуба. Чиновники уже поздравили друг друга, взнесли по рублю и выходили из клуба.
   - Стойте! Вы! - замахал им руками Окуркин. - Что это вы вздумали, умники? Отчего не идете к Людмиле Семеновне?
   - Нешто вы не знаете? Визитов мы нынче не делаем!..
   - Знаю, знаю… Мерси вас… Ну вот что, цивилизованные… Ежели сейчас не пойдете к ведьме, то горе вам… Ревма ревет! Такое на вас молит, что и татарину не пожелаю.
   Чиновники переглянулись и почесали затылки…
   - Гм… Да ведь ежели к ней идти, так придется идти ко всем…
   - Что ж делать, миленькие? И ко всем сходите… Не отвалятся ноги… Впрочем, по мне как знаете, хоть и не ходите… Только вам же хуже будет!
   - Черт знает что! Ведь мы уж и по рублю заплатили! - простонал Яшкин, учитель уездного училища…
   - Рубль… А место еще не потерял?
   Чиновники еще раз почесались и, ропща, направились к дому Лягавой-Грызловой.

ДЕЛО О 1884 ГОДЕ

   (ОТ НАШЕГО КОРРЕСПОНДЕНТА)
   Сегодня уже шестой день, как в N-ской судебной палате слушается дело о не имеющем чина 1884-м годе, обвиняемом в преступлениях по должности. Суд заметно утомлен. Подсудимый плачет и то и дело шепчется со своим защитником. Сегодняшний день начался осмотром вещественных доказательств… Когда, по требованию прокурора, в суде читался «Гражданин» и показывался нумер «Луча» с портретом Окрейца, публика была выведена из залы заседания, дабы упомянутые предметы не могли произвести соблазна… За сим начались прения сторон.
   - Прошу, ваше-ство, - окончил свою речь защитник, - занести в протокол, что во все время моей речи г. прокурор кашлял, сморкался и стучал графином…
   П р е д с е д а т е л ь. Подсудимый, ваше последнее слово!
   П о д с у д и м ы й (плачет). Пожалуй, скажу что-нибудь, хоть и бесполезно, коли заранее порешили меня упечь. Меня обвиняют, во-первых, в бездействии - в том, что я ничего не делал, что при мне ни насколько не поднялось экономическое положение, не повысился курс, засела в тине промышленность и проч… Не я виноват в этом… Вспомните, что я застал, когда был назначен на новогоднее место… (Рассказывает, что он застал.)
   П р е д с е д а т е л ь. Это дела не касается! Извольте говорить по существу!
   П о д с у д и м ы й (испугавшись). Слушаю, ваше-ство! Г-н прокурор обвиняет меня в том, что время мое растрачено на пустяки, на переливание из пустого в порожнее… Правда, в бытность мою на земле не было сделано ничего путного. Выпускали ярлыки нового образца для бутылок, клали латки на лохмотья, заставляли дураков богу молиться, а они лбы разбивали…
   П р е д с е д а т е л ь. Подсудимый, если вы будете касаться личностей, то я вас лишу слова.
   П о д с у д и м ы й. О чем же мне говорить? (Задумывается.) Хорошо, перейду к печати… Говорят, что все журналы были пусты, бессодержательны, что в печати преобладал кукиш в кармане, что таланты словно в воду канули… Что же я мог поделать, если…
   П р е д с е д а т е л ь. Г-н судебный пристав! Вывести подсудимого из залы!
   По выводе обвиняемого из залы заседания, присяжным был вручен вопросный лист.
   Суд приговорил: не имеющего чина 1884 года, лишив всех прав состояния, сослать в Лету на поселение навсегда.

МАСЛЕНИЧНЫЕ ПРАВИЛА ДИСЦИПЛИНЫ

   !. Масленица получила свое название от русского слова «масло», которое в изобилии употребляется во время блинов, как чухонское, и после блинов, как oleum ricini. !. По мнению Гатцука, Суворина и других календаристов, она начинается 28-го января и кончается 3-го февраля. Замоскворецкие же пупсики и железнодорожные бонзы начинают ее 1-го января и кончают 31-го декабря. !. Перед масленицей сходи к мастеру и полуди свой желудок. !. Всю неделю помни, что ты невменяем и родства не помнящий, а посему остерегай себя от совершения великих дел, дабы не впасть в великие ошибки. Истребляй блины, интригуй вдову Попову, сокрушай Ланина, сбивай с окружающих тебя предметов зеленых чертиков, но не выбирай городских голов, не женись, не строй железных дорог, не пиши книг нравственного содержания и прочее. !. Тратясь на муку, водку и зернистую икру, не забывай, что тебе предстоит еще ведаться с аптекарской таксой. !. Если тебе ведением или неведением друзья твои или враги наставят фонарь, то не ходи в городскую управу и не предлагай там услуг в качестве уличного фонаря, а ложись спать и проспись. !. Не все коту масленица, придет и великий пост. Если ты кот, то имей это в виду.

КАПИТАНСКИЙ МУНДИР

   Восходящее солнце хмурилось на уездный город, петухи еще только потягивались, а между тем в кабаке дяди Рылкина уже были посетители. Их было трое: портной Меркулов, городовой Жратва и казначейский рассыльный Смехунов. Все трое были выпивши.
   - Не говори! И не говори! - рассуждал Меркулов, держа городового за пуговицу. - Чин гражданского ведомства, ежели взять которого повыше, в портняжном смысле завсегда утрет нос генералу. Взять таперича хотя камергера… Что это за человек? Какого звания? А ты считай… Четыре аршина сукна наилучшего фабрики Прюнделя с сыновьями, пуговки, золотой воротник, штаны белые с золотым лампасом, все груди в золоте, на вороте, на рукавах и на клапанах блеск! Таперича ежели шить на господ гофмейстеров, шталмейстеров, церемониймейстеров и прочих министерий… Ты как понимаешь? Помню это, шили мы на гофмейстера графа Андрея Семеныча Вонляревского. Мундир - не подходи! Берешься за него руками, а в жилках пульса - цик! цик! Настоящие господа ежели шьют, то не смей их беспокоить. Снял мерку и шей, а ходить примеривать да прифасониваться никак невозможно. Ежели ты стоющий портной, то сразу по мерке сделай… С колокольни спрыгни, в сапоги попади - во как! А около нас был, братец ты мой, как теперь помню, жандармский корпус… Хозяин наш Осип Яклич и выбирал из жандармов, которые подходящие, чтоб заказчику под корпус подходили, для примерки. Ну-с, это самое… выбрали мы, братец ты мой, для графского мундира одного подходящего жандармика. Позвали… Надевай, харя, и чувствуй!.. Потеха! Надел он, это самое, мундир таперя, поглядел на груди - и что ж! Обомлел, знаешь, затрепетал, без чувств…
   - А на исправников шили? - осведомился Смехунов.
   - Эко-ся, важная птица! В Петербурге исправников этих, как собак нерезаных… Тут перед ними шапку ломают, а там - «посторонись, чево прешь!» Шили мы на господ военных да на особ первых четырех классов. Особа особе рознь… Ежели ты, положим, пятого класса, то ты - пустяки… Приходи через неделю и все готово - потому, окромя воротника и нарукавников, ничего… А ежели который четвертого класса, или третьего, или, положим, второго, тут уж хозяин всем в зубы, и беги в жандармский корпус. Шили мы раз, братец ты мой, на персидского консула. Нашили мы ему на грудях и на спине золотых кренделей на полторы тыщи. Думали, что не отдаст; ан нет, заплатил… В Петербурге даже и в татарах благородство есть.
   Долго рассказывал Меркулов. В девятом часу он, под влиянием воспоминаний, заплакал и стал горько жаловаться на судьбу, загнавшую его в городишко, наполненный одними только купцами и мещанами. Городовой отвел уже двоих в полицию, рассыльный уходил два раза на почту и в казначейство и опять приходил, а он все жаловался. В полдень он стоял перед дьячком, бил себя кулаком по груди и роптал:
   - Не желаю я на хамов шить! Не согласен! В Петербурге я самолично на барона Шпуцеля и на господ офицеров шил! Отойди от меня, длиннополая кутья, чтоб я тебя не видел своими глазами! Отойди!
   - Возмечтали вы о себе высоко, Трифон Пантелеич, - убеждал портного дьячок. - Хоть вы и артист в своем цехе, но бога и религию не должны забывать. Арий возмечтал, вроде как вы, и помер поносной смертью. Ой, помрете и вы!
   - И помру! Пущай лучше помру, чем зипуны шить!
   - Мой анафема здесь? - послышался вдруг за дверью бабий голос, и в кабак вошла жена Меркулова Аксинья, пожилая баба с подсученными рукавами и перетянутым животом. - Где он, идол? - окинула она негодующим взором посетителей. - Иди домой, чтоб тебя разорвало, там тебя какой-то офицер спрашивает!
   - Какой офицер? - удивился Меркулов.
   - А шут его знает! Сказывает, заказать пришел.
   Меркулов почесал всей пятерней свой большой нос, что он делал всякий раз, когда хотел выразить крайнее изумление, и пробормотал:
   - Белены баба объелась… Пятнадцать годов не видал лица благородного и вдруг нынче, в постный день - офицер с заказом! Гм!.. Пойти поглядеть…
   Меркулов вышел из кабака и, спотыкаясь, побрел домой… Жена не обманула его. У порога своей избы он увидел капитана Урчаева, делопроизводителя местного воинского начальника.
   - Ты где это шатаешься? - встретил его капитан. - Целый час жду… Можешь мне мундир сшить?
   - Ваше благор… Господи! - забормотал Меркулов, захлебываясь и срывая со своей головы шапку вместе с клочком волос. - Ваше благородие! Да нешто впервой мне это самое? Ах, господи! на барона Шпуцеля шил… Эдуарда Карлыча… Господин подпоручик Зембулатов до сей поры мне десять рублей должен. Ах! Жена, да дай же его благородию стульчик, побей меня бог… Прикажете мерочку снять или дозволите шить на глазомер?
   - Ну-с… Твое сукно и чтоб через неделю было готово… Сколько возьмешь?
   - Помилуйте, ваше благородие… Что вы-с, - усмехнулся Меркулов. - Я не купец какой-нибудь. Мы ведь понимаем, как с господами… Когда на консула персидского шили, и то без слов…
   Снявши с капитана мерку и проводив его, Меркулов целый час стоял посреди избы и с отупением глядел на жену. Ему не верилось…
   - Ведь этакая, скажи на милость, оказия! - проворчал он наконец. - Где же я денег возьму на сукно? Аксинья, дай-ка, братец ты мой, мне в кредит те деньги, что за корову выручили!
   Аксинья показала ему кукиш и плюнула. Немного погодя она работала кочергой, била на мужниной голове горшки, таскала его за бороду, выбегала на улицу и кричала: «Ратуйте, кто в бога верует! Убил!..», но ни к чему не привели эти протесты. На другое утро она лежала в постели и прятала от подмастерий свои синяки, а Меркулов ходил по лавкам и, ругаясь с купцами, выбирал подходящее сукно.
   Для портного наступила новая эра. Просыпаясь утром и обводя мутными глазами свой маленький мирок, он уже не плевал с остервенением… А что диковиннее всего, он перестал ходить в кабак и занялся работой. Тихо помолившись, он надевал большие стальные очки, хмурился и священнодейственно раскладывал на столе сукно.
   Через неделю мундир был готов. Выгладив его, Меркулов вышел на улицу, повесил на плетень и занялся чисткой; снимет пушинку, отойдет на сажень, щурится долго на мундир и опять снимет пушинку - и этак часа два.
   - Беда с этими господами! - говорил он прохожим. - Нет уж больше моей возможности, замучился! Образованные, деликатные - поди-кась угоди!
   На другой день после чистки Меркулов помазал голову маслом, причесался, завернул мундир в новый коленкор и отправился к капитану.
   - Некогда мне с тобой, остолопом, разговаривать! - останавливал он каждого встречного. - Нешто не видишь, что мундир к капитану несу?
   Через полчаса он воротился от капитана.
   - С получением вас, Трифон Пантелеич! - встретила его Аксинья, широко ухмыляясь и застыдившись.
   - Ну и дура! - ответил ей муж. - Нешто настоящие господа платят сразу? Это не купец какой-нибудь - взял да тебе сразу и вывалил! Дура…
   Два дня Меркулов лежал на печи, не пил, не ел и предавался чувству самоудовлетворения, точь-в-точь как Геркулес по совершении всех своих подвигов. На третий он отправился за получкой.
   - Их благородие вставши? - прошептал он, вползая в переднюю и обращаясь к денщику.
   И, получив отрицательный ответ, он стал столбом у косяка и принялся ждать.
   - Гони в шею! Скажи, что в субботу! - услышал он, после продолжительного ожидания, хрипенье капитана.
   То же самое услышал он в субботу, в одну, потом в другую… Целый месяц ходил он к капитану, высиживал долгие часы в передней, и вместо денег получал приглашение убираться к черту и прийти в субботу. Но он не унывал, не роптал, а напротив… Он даже пополнел. Ему нравилось долгое ожидание в передней, «гони в шею» звучало в его ушах сладкой мелодией.
   - Сейчас узнаешь благородного! - восторгался он всякий раз, возвращаясь от капитана домой. - У нас в Питере все такие были…
   До конца дней своих согласился бы Меркулов ходить к капитану и ждать в передней, если бы не Аксинья, требовавшая обратно деньги, вырученные за корову.