- И нам надо установить, кто из нас прав, - подыгрываю Кице и киваю на косяк. - Клади пальцы.
Трактор растерянно смотрит на нас.
- Ребят, ну не надо, - губы его на глазах сереют. - Ну пожалуйста…
С Кицей такие номера не проходят.
- Какие мы тебе, на хуй, "ребята"! - толстый хохол ловко бьет Трактора в голень. - Суй руку, сука!
Трактор в отчаянии смотрит на меня. Наверное, после случая с сахаром вообразил своим другом.
- Че ты вылупился, как собака срущая? - спрашиваю бойца. - Делай, что говорят.
На лице Трактора полное смятение.
За нашими спинами начинает собираться публика - из тех немногих, кто не на плацу, а в казарме.
Вася Свищ, наконец отдолбив от петли плоскую пластину, с увлечением разглядывает ее, не обращая на происходящее внимания.
- Ты у меня повешаешься сегодня ночью, уебок, - угрожающе тянет Кица. - Писледний раз тоби ховорю…
Трактор делает шаг к двери, зажмуривается, закусывает губу и кладет пальцы на край косяка.
Кица распахивает дверь пошире. Незаметно наступаю на половицу.
- Глазки-то открой, а то уснешь, - усмехается Кица.
Едва Трактор открывает глаза, Кица со всей силы захлопывает дверь.
Трактор отдергивает руку.
Дверь ударяется о половицу и распахивается заново.
- Блядь, ну ты и мудак, - говорю Трактору. - Причем дважды. Фокус испортил, это раз. И руки суешь куда ни попадя - два.
- А башку бы сказали сунуть - сунул? Съеби,пока цел… - Кица тоже расстроен.
Трактор убегает в спальное помещение.
Вася Свищ смотрит на нас, стучит себя по лбу пальцем и достает откуда-то напильник без ручки. Прижимает пластину к краю табурета и начинает обтачивать.
- Пошли, Кица, покурим, - говорю товарищу, морщась от звука напильника. - Фокус не удался.
- Вы, бля, звери, - говорит нам сержант из "мандавох" Степа. - А если б он руку не убрал?
- Солдат ребенка не обидит, - угощаю Степу сигаретой. - Гляди.
Показываю, как приподнять половицу.
Степа качает головой.
- Долбоебы…
В умывальнике на подокониике сидят наши осенники - Колбаса, Укол и Гунько. Достаем сигареты, закуриваем.
В распахнутое окно вливается душный сизый вечер. Год уже с лишним я смотрю в это окно. Еще почти столько же…
Нади не видать.
- Где он? - спрашиваю их.
Укол усмехается:
- Где и положено. Двадцать "очек" только от меня лично. Заебется сдавать.
Захожу в сортир. Кица остается с осенниками.
Дверцы кабинок распахнуты. В дальней, у окна, слышно копошение и знакомый, такой знакомый звук кирпичного бруска.
Подхожу и вижу согнутую спину Нади. От звука шагов тот вздрагивает и оборачивается. Лицо его заплаканное, нос распух. Правое плечо и часть спины темные, будто мокрые.
- Давай, давай, хуярь, - киваю ему. - Это самое важное "очко". Дембельское. Время придет, сам в него срать будешь.
Молчу немного и добавляю:
- Если доживешь, конечно.
Надя сжимая обломок кирпича, утыкается лицом в руку. Только сейчас до меня доходит, что за темные пятна на его форме.
Кто-то из осенников просто поссал на него.
Не сидеть Наде на почетном "очке" никогда. Судьба у него теперь - другая.
Лучше бы замполит нас пустил на фильм. Хотя, все равно. Рано или поздно…
- Не плачь, Надя. Москва слезам не верит…
Выбрасываю бычок в "очко", которое он чистит. На секунду становится неуютно в душе. Понимаю, что лишь пытаюсь выдать себя за сурового черпака. Мне жаль, настолько жаль этого опустившегося бойца, что опять ловлю себя на желании избить его прямо тут. Сильно избить, не думая о последствиях.
- Надя… Встань. Хорош реветь, я сказал. Как тебя зовут, по-нормальному?
- Виктор… - шмыгает носом боец и поднимается.
Грязный, мокрый, в руке - темно-оранжевый кусок кирпича.
- Кирпич хуевый у тебя. Таким до утра тереть будешь. Спроси у "мандавох" со своего призыва, может, у кого мягкий есть. Красный такой… Я в свое время под тумбочкой ныкал, чтоб был всегда.
В сортир заглядывает Кица:
- Пишлы чай пить, шо ты тут?
- Щас иду, погодь!
Кица уходит.
- Короче, Витя. Я тебя пальцем не трону. Обещаю. Но и заступаться не буду. Сам должен. Делай как хочешь. Но или ты не зассышь, и заставишь себя уважать, или… Никто и ничем не поможет тебе уже. Ты меня понял?
Надя часто моргает, готовый расплакаться вновь.
- А как? - сипло выдавливает и вновь начинает всхлипывать.
Вот сука…
Пожимаю плечами.
- Да как сможешь. Только не вздумай стреляться или вешаться. Ты что, пиздюлей на гражданке не получал никогда? Что ты прогибаешься под них, - киваю на стенку. - Вытерпи несколько раз, докажи себя.
Кица снова засовывает в дверной проем свою круглую рожу:
- Шо тут у вас?
- Политинформация. Иду, иду.
Выходим из умывальника и обнаруживаем, что шутка наша пришлась "мандавохам" по душе. Какой-то несчастный душок жалобно трясет головой возле двери бытовки.
- Суй руку, я тебе сказал! - орет и замахивается на него Степа. - Ты чо, бля? Старого в хуй не ставишь?
- Ставлю… - испуганно отвечает дух.
Под общий смех Степа выкатывает глаза:
- Ах ты, сучара! Ты - меня! В хуй?! Ставишь?! Ну пиздец тебе! Суй руку!
Хлоп! - ударяется дверь о препятствие.
Дух стоит ни жив, ни мертв.
- Ты хуль руку не убрал?! - орет на него Степа. - Сломать хотел? В больничку, сука, закосить хотел?! Служба не нравиться?! На "лося", блядь!
Боец вскидывает ко лбу руки и получает "лося".
- Гыгы… - улыбается Степа. - Съебал! Стой! Из своих позови сюда кого! Хы, бля, прикольно…
С хождения по плацу возвращается рота связи. Топот, ругань, вопли, мат - обычный вечер. Все матерят замполита.
- Дембель! Дембель давайте! Заебало - не могу! - орет кто-то истошно у выхода.
- Вешайся! - кричат ему с другого конца.
Быстрая вечерняя поверка, наряды на завтра и отбой.
Ответственный лейтеха из новых, только что с Можайки, читает книжку в канцелярии а через полчаса и вовсе сваливает из казармы.
Начинается обычная ночь. Бойцов поднимают и рассылают по поручениям. Кого на шухер, кого в столовку за хавчиком, кого "в помощь дневальным".
Некоторых тренируют "подъем-отбоем" на время. Бойцы суетятся, налетая друг на друга. Скидывают одежду и прыгают в койки. Тут же подскакивают и, путаясь в рукавах и брючинах, одеваются.
Не знаю, на хер нужен скоростной "отбой". "Подъем" - еще куда ни шло, но вот зачем на время раздеваться - не понятно. Странно, когда "отбивали" меня самого, полгода назад еще - таких мыслей не возникало.
Раздается кряхтенье.
Человек десять провинившихся стоят на взлетке в полуприсяде, держа перед собой в вытянутых руках табуреты.
У некоторых, особо залетевших, на табуретах лежит по несколько подушек. За малейшее движение рук вниз бойцы получают в "фанеру".
На соседней со мной койке лежит Кувшинкин. Глаза его закрыты, но лицо напряжено, видно даже в полутьме дежурного освещения.
- Кувшин! - толкаю его в плечо. - Как там стихи про Москву? Выучил?
Боец открывает глаза.
- Времени ведь нету совсем… Я дневального попросил разбудить перед подъемом, подшиться. Утром выучу все.
- Бля, ты лентяй…
Лежу и думаю, чем заняться. Сна ни в одном глазу.
- Улиточки! Улиточки ползут! - кричит кто-то из роты связи.
Все оживляются, суют ноги в тапочки. Подхватывая ремни, бегут на взлетку.
Одна из любимых забав "мандавох".
По взлетке, в одних трусах, ползут бойцы. Не просто так, а на время. За минуту надо доползти до конца казармы. Никто и никогда не укладывался в норматив, насколько помню.
Нархов, самая быстрая "улиточка" прошлого лета, подбодряет нынешних хлесткими ударами ремня. При этом делает страшное лицо и шипит:
- Резче, суки! Резче ползем!
"Улиточки" стараются изо всех сил. То с одной, то с другой стороны ползущих охаживают ремнями, для ускорения.
Обращаюсь к лежащему рядом Кувшину:
- Подъем, военный!
Кувшин вскакивает.
- Бери подушку и беги в атаку.
- На кого? - недоумевает боец.
- Бля, на "улиточек"! Пизди их подушкой и кричи: "Позади Москва!" Чтоб ни одна не проползла через территорию взвода. Всосал?
Кувшин берет подушку и крутит ее в руках.
- Мне же "мандавохи" пизды дадут…
- Ну ты выбирай уж - или они тебе дадут, или мы, - подает голос со своей койки Паша Секс.
Кувшин отправляется на битву.
В казарме вопли и свист. Игра "мандавохам" нравится. В Кувшина летят подушки, некоторые попадают в нас. Бросаем их в ответ. Откуда-то прилетает сапог, ударяется о спинку моей койки. Хватаю оба кирзача Кувшина и один за другим швыряю в сторону "мандавох". Главное, чтоб не прислали в ответ табуретку.
Прибежавший от выхода дух обрывает веселье.
Шухер.
Все разбегаются по койкам.
Приходит помдеж, о чем-то разговаривает с дежурным по роте. Слышно, как спрашивает, где ответственный.
Ходит какое-то время по рядам, посвечивая фонариком. Заглядывает в ленинскую и сушилку. Наконец, уходит.
- Съебал! - вполголоса кричит дневальный.
Одеяла на койках шевелятся, снова поднимается народ.
Но азарт уже прошел. Играть больше неохота. Все расползаются по делам - смотреть телевизор, курить в умывальнике, разрисовывать альбомы и заваривать чай.
- Кувшин, молодец! Погиб, но врагу не сдался! - говорю притихшему на соседней койке бойцу.
- Надо поощрить человека за храбрость, - говорит Укол. - Кувшин! Сорок пять секунд отпуска!
Кувшин вскакивает, который раз уже за сегодня, и начинает прыгать на одной ноге, щелкая себя большим пальцем под челюстью. Другой рукой он изображает дрочку.
Все верно - нехитрый набор солдатских радостей. Танцы, ебля и бухло. Одновременно, чтобы уложиться в отведенное время.
Это и вправду смешно, когда со стороны смотришь. Развлечение.
Лучше бы нас на фильм пустили…
Все, спать, бля. Спать.
***
По утрам прохладно. Наливается тоскливой синевой купол неба. Бомбовозами ползут серые облака - плоские снизу, будто подрезанные, и ватно-лохматые поверху. Дожди пока редкие, но облака все идут и идут, куда-то на Ленинград.
Август кончается. Скоро осень. Гнилая, холодная осень и за ней - бессмысленная затяжная зима. Два хреновых сезона, которые придется провести тут. По второму кругу. Весна - не в счет. Весной - домой.
На хера я тут… Какой толк…
Все что мог - уже сделал.
***
В стране путч.
Возня в Москве, в которую влез даже министр обороны, не затронула особо нашу часть, за исключением нескольких дней повышенной готовности. Применительно к нашему полку звучит комично.
Ежедневно, до обеда и после, чистим оружие. До одурения. Вот и вся готовность.
К чему - никто не знает.
В который раз наматываю на кончик шомпола кусок белой тряпки, но она все равно становится грязно-серой после нескольких движений.
На прошлой неделе были стрельбы. Выстрелил шесть раз одиночными. Злюсь на Ворона - взводный тоже решил пострелять. Взял мой автомат и высадил из него три рожка. Вроде бы отчистил тогда "калаш" от гари, а прошла неделя - как снова наросла она.
Мне помогает Вася Свищ. Добровольно. Оружие он обожает. Особенно разбирать-собирать и чистить. Делает это с крестьянской обстоятельностью и деловитостью, любовно разглядывая результат. Прищуривает глаз, высовывает кончик языка. Качает головой, усмехается чему-то и вновь принимается за чистку. Свой автомат он уже надраил, теперь возится с пружиной моего.
Отхожу к окну покурить. Говорят, танки в Москве, в самом центре. Какие-то баррикады и неизвестный мне раньше Белый дом. Замполиты молчат. По телевизору стройные, но страшные на лицо бабы танцуют балет.
Какие танки, на хера танки… Один наш взвод, если вернуть в "замки" сержанта Бороду, всех захуярит, если надо. Дай только приказ.
Стал бы я стрелять в "свой народ"?
Ни я народу, ни он мне - не "свой".
Стал бы. Вообще - хочу стрелять. Не на стрельбище. Там обстановка не та - делаешь, что приказано. Выплеска, облегчения нет.
Давно уже мучит, едва сдерживаюсь. Особенно - на посту. Хоть куда, но выстрелить. В потолок. В стену, чтоб крошкой брызнуло. В разводящего, раз нет нарушителей. В черное ночное небо - в Бога - только жаль, нет трассеров. В проезжающую машину. По кривым силуэтам деревьев стегануть от души…
А то - себе в голову. Руки длинные, до спуска без проблем достать.
Не выдержал однажды - перевел на одиночный, дослал в патронник. Встал не колени, приклад пристроил в угол. Прижал бровь к толстому кругляшу дула. Дотянулся до крючка. Вот он, полумесяц судьбы - маленький железный крючок. Стоит лишь надавить большим пальцем… Сколько так стоял - не знаю. Темень, тишина. Лишь дождь - пу-пу-пу-пу - по жестяной крыше поста.
Отложил, нашарил пачку сигарет. Извел штук пять спичек, пока прикурил. Пальцы - будто чужие. Долго не мог сообразить, как извлечь патрон и сунуть обратно в магазин.
Было это - месяц назад. По духанке и в голову не приходило. А тут вот…
От мыслей отвлекает ругань у оружейных столов.
Во взводе чэпэ.
У Нади нашли патрон.
Нашли случайно - спросили сигарету и ощупали карманы. Вот так штука. Черпак Кирзач и чмошник Надя - одного поля ягоды, оказывается. С одними интересами. Хотя кто знает - может, каждый второй во взводе таков. Крыша-то едет у каждого тут.
Надю уводят на допрос в сушилку. Допрашивают оба призыва - мой и осенний. Помня о данном слове, остаюсь на пару со Свищем возиться с возвратной пружиной.
Откуда у него патрон, Надя скрывал минут десять.
Узнали, конечно.
От бойца из второй роты, земляка его. Боец работает на обслуживании тактических полей и стрельбища.
Колбаса посылает во вторую роту одного из шнурков.
Не сладко придется дружку…
Для чего ему был нужен боеприпас, Надя объяснить не смог. Самой нелепой была версия о брелке - хотел сделать себе на будущее.
До взводного доводить не стали. Отмудохали Надю крепко. Как всегда, впрочем.
Но на этом дело не кончилось.
Выпивший и злой, Укол после отбоя поднимает бойца. Надя стоит перед ним - нелепый, в растянутой майке и непомерно широких трусах. Отощал настолько, что еще немного - и играть ему в кино узника фашизма.
Укол бьет его ладонями по ушам. Надя приседает и хватается за голову.
- Встал, сука! - пинает его босой ногой в лицо Укол. - Снимай трусы, блядь, и вставай раком!
Замирают все. Такого еще не было в казарме.
Это уже беспредел.
Я помню, как у Укола стоял член во время "бритья" Нади полотенцем.
Вмешиваться или нет - не могу решить.
- Э, Укол, харэ! Ты чо делаешь?! - свешивает ноги с койки Паша Секс.
Паша здорово раскачался за последнее время. Связываться с ним осенники обычно не решаются. Но Укол вошел в раж и орет уже на всю казарму:
- Ты чо, за пидора меня держишь?! Да такого даже опускать западло! Я ему этот патрон просто в жопу засуну!
Укол разворачивается к дрожащему Наде и пробивает ему "фанеру":
- Чушкан, снял труханы, чо не ясно?
Надя не двигается. Получает еще несколько раз ногой от Укола. Падает на койку Гунько. Тот, матерясь, сбрасывает его на пол. Вскакивает и принимается пинать бойца.
Паша вопросительно поглядывает на меня.
Пожимаю плечами. Или Надя сумеет доказать, что он человек, или…
Всхлипывая, боец поднимается и стягивает трусы до колен.
Секс сплевывает на пол, встает с койки, зажимает в зубах сигарету и демонстративно уходит.
- Нагибайся, пидор! - командует Укол Наде.
Тут происходит невиданное.
На Укола всей своей медвежьей тушей наваливается Вася Свищ.
Оба они падают в проход между коек. Слышен сдавленный хрип Укола и удары пяток о паркет.
Ошарашенный Надя резким движением надевает трусы обратно и отступает от сцепившихся старых.
Борьба длится недолго.
Вася разжимает горло Укола, нашаривает на полу выроненный тем патрон, поднимается, сует ноги в сапоги и как был - в трусах и майке - идет на выход.
- Ебаны в рот… - доносится с рядов роты связи.
Наш взвод молчит.
Гунько и Колбаса помогают Уколу подняться.
Тот, по-обыкновению, орет, что замочит всех, а Свища - дважды. Но уже отовсюду раздаются смешки и подначки. Укол быстро тушуется, уходит курить в сортир.
Надю отправляют в постель.
Я смотрю на его друга Кувшина. В полутьме видны белки глаз и губы, сжатые в узкую полоску. Выражением лица Кувшин напоминает мне Черепа.
Такое же оно у того было, прошлой осенью. Когда мы в сушилке решали, как кончить Соломона.
Ночью неожиданно включается свет и командуют "подъем!" Тревога? Не похоже. Время тревоги всегда заранее известно. К тревогам у нас готовятся по несколько дней.
По взлетке ходит смурной дежурный по части майор Прокофьев. За ним семенит сержант Самойлов из роты связи с журналом учета личного состава.
- Вызывайте командира роты! - приказывает дэчэ и кричит в нашу сторону: - Сержант Колбасов, стройте взвод охраны! Команда "подъем" была!
Строимся, сонные, с опухшими мордами.
И тут только замечаем, что койка Нади пуста.
- Все. Пиздец… - негромко говорит Колбасов. - Теперь всем пиздец…
Проводят прекличку.
Нет Надеждина у нас и двух бойцов у "мандавох".
- Да был он после отбоя… - Колбаса растерянно смотрит на дежурного по части.
- Воронцова вызывайте. И старшину роты связи.
Дневальный отзванивается в военгородок. Колбаса берет у него трубку и что-то говорит. Взводный орет так, что Колбаса отдергивает голову от трубки. Слов не разобрать, но рычание слышится отчетливо.
Поворачиваюсь к Кувшину:
- Слышь, если ты в курсе - говори прямо. Знаешь, куда Надя подорвался?
Кувшин мотает головой.
- Ты мне не пизди, воин! - замахивается на него Кица но осекается под взглядом Прокофьева.
Дежурный подходит к нашему строю и с минуту разглядывает всех.
- Доигрались? - неожиданно визгливым голосом произносит он и оборачивается на дежурного по роте: - Дневальных сюда!
Подбегают оба дневальных, из молодых.
Ничего не видели и не слышали. Казарму никто не покидал.
- Суки, бля! - расхаживает дежурный по казарме. - Ебаные суки! Именно в мое дежурство…
На удивление знакомая фраза… Точно так причитал весной помдеж, когда из окна выкинули казарменную "крысу" Чернику.
Колбаса о чем-то переговаривается с дежурным по роте.
Стоим минут двадцать. Разглядываем стенд с инструкциями и узоры линолиума под ногами Все, о чем думаю - будет ли пиздец лично мне и не сильно ли я чморил Надю. Вспоминаю недавний с ним разговор в сортире. Особо плохого, вроде, ему не делал. В том, что Надя сдаст всех, кто над ним издевался - не сомневаюсь.
Больше всех нервничают осенники. Из наших - Кица и Гитлер.
Вася Свищ стоит с непроницаемым лицом, разглядывая потолок.
- Ты подковки-то доделал? - спрашиваю его, пытаюсь отвлечься от неприятных мыслей.
Вася поворачивает голову и мрачно усмехается.
- Ось будут тоби пидковкы… Нэ потрибно було бийцив чипаты…
Вот и отвлекся…
- Вася, причем тут я? Хуль ты пиздишь… Бендеровец, бля… Я его вообще не трогал…
Гитлер, стоящий позади меня, тут же вскипает:
- А ты теперь самый чистый, типа того? Типа, не при делах? А кто его на "рукоходе" отпиздел, а?
- Да уж чья б мычала, Гитлер… Он как ноги свои покажет - тут тебе и пизда.
- Последний раз кажу - я не Гитлер тебе!
Встревает Колбаса:
- Э, тихо там!
Гитлер что-то еще бормочет под нос, но затихает.
Теперь я уверен и в том, что и наш призыв закладывать друг друга будет по-полной.
Все же удачно тогда я поговорил с Надей. Может, и не сдаст меня. Хотя - сдаст, конечно же. Бля, если дойдет до следствия и "дизеля"…
Сейчас бы поссать и покурить. Обдумать все. На "дизель" из-за чмо… Хоть самому сваливай.
- Вася, ты куда патрон тот дел? - шепотом спрашиваю Свища.
Ефрейтор молчит.
- Слышь, Василий… Дело-то верное… - мгновенно просекает тему Паша Секс.
Строй оживляется. Появился шанс "перевести стрелку" на самого бойца. Хищение боеприпасов - тут ему самому отмазываться придется. Нас взъебут за "неуставняк" и что не доложили - но основное на Надю ляжет.
Судьба такая у него. Лучше бы он повесился, что ли…
Свищ стоит каменной глыбой и даже ухом не ведет. Его призыв лишь матерится вполголоса. Но если Вася уперся - не сдвинуть.
Приходит злой и невыспавшийся ротный связистов Парахин. Сразу за ним - наш Воронцов.
Ворон тяжело дышит, супит косматые брови и нехорошо скалится.
- Ну вот вам всем и пиздец. Домой - года через два. А то и три, - сипло говорит взводный.
Взгляд его останавливается на непроспавшемся еще Уколе.
- Та-ак, бля…
Дальнейшее происходит быстро.
Укола до утра запирают в оружейке.
Ротный "мандавох" быстро раскалывает дневальных - те сообщают, что Надя и другие два бойца вышли из казармы в три часа. Сейчас десять минут пятого. Далеко не ушли, значит.
Находятся дружки сбежавших мандавох. Вместе с Кувшином их ведут в канцелярию. Там с ними уединяются офицеры и наш взводный. Одного из бойцов направляют на беседу с сержантами. Из ленинской комнаты, где проходит беседа, слышны звуки падающей мебели.
Поступает информация - бойцы двинули на подсобку, к землякам-свинарям. Там планируют переодеться в "гражданку" и утром, в обход части, пробираться в Токсово, на электричку до Питера.
- Долбоебы… - удрученно говорит наш Ворон. - Возьмете - не пиздить. Ко мне сюда, целого и невредимого.
Нас разделяют на "тройки" и расслылают по объектам. Со мной вместе Арсен и Секс. Наша задача - шароебиться по трассе на райцентр в надежде встретить беглецов, если те уже свалили с подсобки.
Чем мы и занимаемся без особого энтузиазма.
Ранее утро. Холодно и сыро.
Мы идем по мокрому асфальту шоссе, раскуривая одну на троих сигарету.
С табаком в части напряг. Как и везде. Говорят, в Питере "бычки", или, по-местному, "хабарики", продают прямо на улице, в банках литровых.
- Как думаешь, правда? Нет? Ты бы купил чужие окурки, на гражданке? - спрашиваю Пашу Секса.
Тот отмахивается:
- Отвянь…
Паша мрачен и напряжен.
Нет, приятно сознавать, что тебе меньше всех грозит, если что…
- Да расслабся ты, - протягиваю Паше его долю сигареты. - Нашли их наверняка уже. Записки выпишут об аресте, и на губу. А мы туда по-любому сегодня заступаем.
Паша останавливается и в несколько затяжек докуривает "бычок".
- Пусть сразу вешаются, - говорит он.
Еще пару часов мы сидим на одной из автобусных остановок, прячась от ветра за исписанную матом бетонную стену.
Арсен пытается накарябать на ней карандашом "ДМБ-92 осень", но грифель быстро истирается, и на букве "о" кабардинец бросает свое занятие.
Сидим почти молча, разглядывая редкие машины.
Пытаюсь повесилить друзей историей о Свище - как прошлым летом неподалеку отсюда он вытянул из земли дорожный указатель. Но настроение у всех паскудное и тревожное.
Курить больше нечего. Стрельнуть не у кого.
Возвращаемся в часть.
На КПП узнаем новости. Как и ожидалось, бойцов нашли на подсобке.
С ними уже ведут беседу. С остальными - тоже. Нас ожидает в канцелярии Ворон.
Беседа нас пугает - если Ворон будет бить, яйцам - хана.
Но все обходится на удивление мирно. Много мата и пара тычков в грудь - вот и вся "профилактика".
После развода бойцов доставляют на губу. Туда же отправляют и Укола. Посадили всех в одну камеру. В караул в этот день заступаем не мы, а осенники. Начкаром - Ворон. Подменился с кем-то.
После неудавшегося, но заставившего сжаться не одно очко побега бойцов жизнь в казарме входит в подобие уставного русла.
Построения и переклички - с утра до вечера. Канцелярия забита офицерами. Чтобы занять всех делом, проводят строевой смотр и дополнительный ПХД.
Короче - вешаемся.
Укол сидит на губе недели две уже. Сидит неплохо, с подгоном хавчика и сигарет - от своих же.
Ответственные теперь не покидают казарму всю ночь. Помдеж или дэчэ по нескольку раз обходят ряды, светя фонариком в лица спящих.
Надю неделей позже перевели в батальон обеспечения в Питере. От греха подальше. Говорили, к нему приезжала мать. Упрашивала комбата отдать ей сына. Ходила за ним по пятам. Дошли слухи, что и из Питера Надю направили куда-то в другую часть, чуть ли не в Крым.
В ночь, когда узнали про приезд его матери, долго не мог заснуть. Лежал на койке, ворочался, скрипя пружинами. Садился и курил, сплевывая горечь на пол. Хотелось нажраться, и все настойчивей крутился в голове образ заначенного фунфырика "Фор мэн". Не "Ожон", но - тоже нормально идет. Утро только вот потом… Лучше не просыпаться…
Пытался представить себе незнакомую женщину, проехавшую полстраны… Не на присягу. Не в гости.
За сыном - в наивной надежде вырвать его из зверинца.
Вместо Надиной мамы почему-то виделась больше своя. В каком-то нелепом платке…
Хуево. Стоп. Нельзя так.
Раскиснешь - и станешь Патрушевым.
Москвич Патрушев… Земляк… Доставалось ему с самого карантина. Неслабо доставалось, от Романа больше всего. "Орден дурака" носил Патрушев знатный. Без отца парень, мама и бабушка воспитали. Cкучал по ним уже в поезде. Мягкий, тихоголосый. Веселил нас в столовой, вспоминая, как бабушка крупу перебирает. У нас-то в пшенке какого дерьма только не было. Даже крысиное.
С Сережей Патрушевым был у меня не один разговор о дедовщине. Не поняли друг друга. Меня не хватило признать, что буду самим собою - не выживу тут. Против правил играть - не моя дорожка.
Трактор растерянно смотрит на нас.
- Ребят, ну не надо, - губы его на глазах сереют. - Ну пожалуйста…
С Кицей такие номера не проходят.
- Какие мы тебе, на хуй, "ребята"! - толстый хохол ловко бьет Трактора в голень. - Суй руку, сука!
Трактор в отчаянии смотрит на меня. Наверное, после случая с сахаром вообразил своим другом.
- Че ты вылупился, как собака срущая? - спрашиваю бойца. - Делай, что говорят.
На лице Трактора полное смятение.
За нашими спинами начинает собираться публика - из тех немногих, кто не на плацу, а в казарме.
Вася Свищ, наконец отдолбив от петли плоскую пластину, с увлечением разглядывает ее, не обращая на происходящее внимания.
- Ты у меня повешаешься сегодня ночью, уебок, - угрожающе тянет Кица. - Писледний раз тоби ховорю…
Трактор делает шаг к двери, зажмуривается, закусывает губу и кладет пальцы на край косяка.
Кица распахивает дверь пошире. Незаметно наступаю на половицу.
- Глазки-то открой, а то уснешь, - усмехается Кица.
Едва Трактор открывает глаза, Кица со всей силы захлопывает дверь.
Трактор отдергивает руку.
Дверь ударяется о половицу и распахивается заново.
- Блядь, ну ты и мудак, - говорю Трактору. - Причем дважды. Фокус испортил, это раз. И руки суешь куда ни попадя - два.
- А башку бы сказали сунуть - сунул? Съеби,пока цел… - Кица тоже расстроен.
Трактор убегает в спальное помещение.
Вася Свищ смотрит на нас, стучит себя по лбу пальцем и достает откуда-то напильник без ручки. Прижимает пластину к краю табурета и начинает обтачивать.
- Пошли, Кица, покурим, - говорю товарищу, морщась от звука напильника. - Фокус не удался.
- Вы, бля, звери, - говорит нам сержант из "мандавох" Степа. - А если б он руку не убрал?
- Солдат ребенка не обидит, - угощаю Степу сигаретой. - Гляди.
Показываю, как приподнять половицу.
Степа качает головой.
- Долбоебы…
В умывальнике на подокониике сидят наши осенники - Колбаса, Укол и Гунько. Достаем сигареты, закуриваем.
В распахнутое окно вливается душный сизый вечер. Год уже с лишним я смотрю в это окно. Еще почти столько же…
Нади не видать.
- Где он? - спрашиваю их.
Укол усмехается:
- Где и положено. Двадцать "очек" только от меня лично. Заебется сдавать.
Захожу в сортир. Кица остается с осенниками.
Дверцы кабинок распахнуты. В дальней, у окна, слышно копошение и знакомый, такой знакомый звук кирпичного бруска.
Подхожу и вижу согнутую спину Нади. От звука шагов тот вздрагивает и оборачивается. Лицо его заплаканное, нос распух. Правое плечо и часть спины темные, будто мокрые.
- Давай, давай, хуярь, - киваю ему. - Это самое важное "очко". Дембельское. Время придет, сам в него срать будешь.
Молчу немного и добавляю:
- Если доживешь, конечно.
Надя сжимая обломок кирпича, утыкается лицом в руку. Только сейчас до меня доходит, что за темные пятна на его форме.
Кто-то из осенников просто поссал на него.
Не сидеть Наде на почетном "очке" никогда. Судьба у него теперь - другая.
Лучше бы замполит нас пустил на фильм. Хотя, все равно. Рано или поздно…
- Не плачь, Надя. Москва слезам не верит…
Выбрасываю бычок в "очко", которое он чистит. На секунду становится неуютно в душе. Понимаю, что лишь пытаюсь выдать себя за сурового черпака. Мне жаль, настолько жаль этого опустившегося бойца, что опять ловлю себя на желании избить его прямо тут. Сильно избить, не думая о последствиях.
- Надя… Встань. Хорош реветь, я сказал. Как тебя зовут, по-нормальному?
- Виктор… - шмыгает носом боец и поднимается.
Грязный, мокрый, в руке - темно-оранжевый кусок кирпича.
- Кирпич хуевый у тебя. Таким до утра тереть будешь. Спроси у "мандавох" со своего призыва, может, у кого мягкий есть. Красный такой… Я в свое время под тумбочкой ныкал, чтоб был всегда.
В сортир заглядывает Кица:
- Пишлы чай пить, шо ты тут?
- Щас иду, погодь!
Кица уходит.
- Короче, Витя. Я тебя пальцем не трону. Обещаю. Но и заступаться не буду. Сам должен. Делай как хочешь. Но или ты не зассышь, и заставишь себя уважать, или… Никто и ничем не поможет тебе уже. Ты меня понял?
Надя часто моргает, готовый расплакаться вновь.
- А как? - сипло выдавливает и вновь начинает всхлипывать.
Вот сука…
Пожимаю плечами.
- Да как сможешь. Только не вздумай стреляться или вешаться. Ты что, пиздюлей на гражданке не получал никогда? Что ты прогибаешься под них, - киваю на стенку. - Вытерпи несколько раз, докажи себя.
Кица снова засовывает в дверной проем свою круглую рожу:
- Шо тут у вас?
- Политинформация. Иду, иду.
Выходим из умывальника и обнаруживаем, что шутка наша пришлась "мандавохам" по душе. Какой-то несчастный душок жалобно трясет головой возле двери бытовки.
- Суй руку, я тебе сказал! - орет и замахивается на него Степа. - Ты чо, бля? Старого в хуй не ставишь?
- Ставлю… - испуганно отвечает дух.
Под общий смех Степа выкатывает глаза:
- Ах ты, сучара! Ты - меня! В хуй?! Ставишь?! Ну пиздец тебе! Суй руку!
Хлоп! - ударяется дверь о препятствие.
Дух стоит ни жив, ни мертв.
- Ты хуль руку не убрал?! - орет на него Степа. - Сломать хотел? В больничку, сука, закосить хотел?! Служба не нравиться?! На "лося", блядь!
Боец вскидывает ко лбу руки и получает "лося".
- Гыгы… - улыбается Степа. - Съебал! Стой! Из своих позови сюда кого! Хы, бля, прикольно…
С хождения по плацу возвращается рота связи. Топот, ругань, вопли, мат - обычный вечер. Все матерят замполита.
- Дембель! Дембель давайте! Заебало - не могу! - орет кто-то истошно у выхода.
- Вешайся! - кричат ему с другого конца.
Быстрая вечерняя поверка, наряды на завтра и отбой.
Ответственный лейтеха из новых, только что с Можайки, читает книжку в канцелярии а через полчаса и вовсе сваливает из казармы.
Начинается обычная ночь. Бойцов поднимают и рассылают по поручениям. Кого на шухер, кого в столовку за хавчиком, кого "в помощь дневальным".
Некоторых тренируют "подъем-отбоем" на время. Бойцы суетятся, налетая друг на друга. Скидывают одежду и прыгают в койки. Тут же подскакивают и, путаясь в рукавах и брючинах, одеваются.
Не знаю, на хер нужен скоростной "отбой". "Подъем" - еще куда ни шло, но вот зачем на время раздеваться - не понятно. Странно, когда "отбивали" меня самого, полгода назад еще - таких мыслей не возникало.
Раздается кряхтенье.
Человек десять провинившихся стоят на взлетке в полуприсяде, держа перед собой в вытянутых руках табуреты.
У некоторых, особо залетевших, на табуретах лежит по несколько подушек. За малейшее движение рук вниз бойцы получают в "фанеру".
На соседней со мной койке лежит Кувшинкин. Глаза его закрыты, но лицо напряжено, видно даже в полутьме дежурного освещения.
- Кувшин! - толкаю его в плечо. - Как там стихи про Москву? Выучил?
Боец открывает глаза.
- Времени ведь нету совсем… Я дневального попросил разбудить перед подъемом, подшиться. Утром выучу все.
- Бля, ты лентяй…
Лежу и думаю, чем заняться. Сна ни в одном глазу.
- Улиточки! Улиточки ползут! - кричит кто-то из роты связи.
Все оживляются, суют ноги в тапочки. Подхватывая ремни, бегут на взлетку.
Одна из любимых забав "мандавох".
По взлетке, в одних трусах, ползут бойцы. Не просто так, а на время. За минуту надо доползти до конца казармы. Никто и никогда не укладывался в норматив, насколько помню.
Нархов, самая быстрая "улиточка" прошлого лета, подбодряет нынешних хлесткими ударами ремня. При этом делает страшное лицо и шипит:
- Резче, суки! Резче ползем!
"Улиточки" стараются изо всех сил. То с одной, то с другой стороны ползущих охаживают ремнями, для ускорения.
Обращаюсь к лежащему рядом Кувшину:
- Подъем, военный!
Кувшин вскакивает.
- Бери подушку и беги в атаку.
- На кого? - недоумевает боец.
- Бля, на "улиточек"! Пизди их подушкой и кричи: "Позади Москва!" Чтоб ни одна не проползла через территорию взвода. Всосал?
Кувшин берет подушку и крутит ее в руках.
- Мне же "мандавохи" пизды дадут…
- Ну ты выбирай уж - или они тебе дадут, или мы, - подает голос со своей койки Паша Секс.
Кувшин отправляется на битву.
В казарме вопли и свист. Игра "мандавохам" нравится. В Кувшина летят подушки, некоторые попадают в нас. Бросаем их в ответ. Откуда-то прилетает сапог, ударяется о спинку моей койки. Хватаю оба кирзача Кувшина и один за другим швыряю в сторону "мандавох". Главное, чтоб не прислали в ответ табуретку.
Прибежавший от выхода дух обрывает веселье.
Шухер.
Все разбегаются по койкам.
Приходит помдеж, о чем-то разговаривает с дежурным по роте. Слышно, как спрашивает, где ответственный.
Ходит какое-то время по рядам, посвечивая фонариком. Заглядывает в ленинскую и сушилку. Наконец, уходит.
- Съебал! - вполголоса кричит дневальный.
Одеяла на койках шевелятся, снова поднимается народ.
Но азарт уже прошел. Играть больше неохота. Все расползаются по делам - смотреть телевизор, курить в умывальнике, разрисовывать альбомы и заваривать чай.
- Кувшин, молодец! Погиб, но врагу не сдался! - говорю притихшему на соседней койке бойцу.
- Надо поощрить человека за храбрость, - говорит Укол. - Кувшин! Сорок пять секунд отпуска!
Кувшин вскакивает, который раз уже за сегодня, и начинает прыгать на одной ноге, щелкая себя большим пальцем под челюстью. Другой рукой он изображает дрочку.
Все верно - нехитрый набор солдатских радостей. Танцы, ебля и бухло. Одновременно, чтобы уложиться в отведенное время.
Это и вправду смешно, когда со стороны смотришь. Развлечение.
Лучше бы нас на фильм пустили…
Все, спать, бля. Спать.
***
По утрам прохладно. Наливается тоскливой синевой купол неба. Бомбовозами ползут серые облака - плоские снизу, будто подрезанные, и ватно-лохматые поверху. Дожди пока редкие, но облака все идут и идут, куда-то на Ленинград.
Август кончается. Скоро осень. Гнилая, холодная осень и за ней - бессмысленная затяжная зима. Два хреновых сезона, которые придется провести тут. По второму кругу. Весна - не в счет. Весной - домой.
На хера я тут… Какой толк…
Все что мог - уже сделал.
***
В стране путч.
Возня в Москве, в которую влез даже министр обороны, не затронула особо нашу часть, за исключением нескольких дней повышенной готовности. Применительно к нашему полку звучит комично.
Ежедневно, до обеда и после, чистим оружие. До одурения. Вот и вся готовность.
К чему - никто не знает.
В который раз наматываю на кончик шомпола кусок белой тряпки, но она все равно становится грязно-серой после нескольких движений.
На прошлой неделе были стрельбы. Выстрелил шесть раз одиночными. Злюсь на Ворона - взводный тоже решил пострелять. Взял мой автомат и высадил из него три рожка. Вроде бы отчистил тогда "калаш" от гари, а прошла неделя - как снова наросла она.
Мне помогает Вася Свищ. Добровольно. Оружие он обожает. Особенно разбирать-собирать и чистить. Делает это с крестьянской обстоятельностью и деловитостью, любовно разглядывая результат. Прищуривает глаз, высовывает кончик языка. Качает головой, усмехается чему-то и вновь принимается за чистку. Свой автомат он уже надраил, теперь возится с пружиной моего.
Отхожу к окну покурить. Говорят, танки в Москве, в самом центре. Какие-то баррикады и неизвестный мне раньше Белый дом. Замполиты молчат. По телевизору стройные, но страшные на лицо бабы танцуют балет.
Какие танки, на хера танки… Один наш взвод, если вернуть в "замки" сержанта Бороду, всех захуярит, если надо. Дай только приказ.
Стал бы я стрелять в "свой народ"?
Ни я народу, ни он мне - не "свой".
Стал бы. Вообще - хочу стрелять. Не на стрельбище. Там обстановка не та - делаешь, что приказано. Выплеска, облегчения нет.
Давно уже мучит, едва сдерживаюсь. Особенно - на посту. Хоть куда, но выстрелить. В потолок. В стену, чтоб крошкой брызнуло. В разводящего, раз нет нарушителей. В черное ночное небо - в Бога - только жаль, нет трассеров. В проезжающую машину. По кривым силуэтам деревьев стегануть от души…
А то - себе в голову. Руки длинные, до спуска без проблем достать.
Не выдержал однажды - перевел на одиночный, дослал в патронник. Встал не колени, приклад пристроил в угол. Прижал бровь к толстому кругляшу дула. Дотянулся до крючка. Вот он, полумесяц судьбы - маленький железный крючок. Стоит лишь надавить большим пальцем… Сколько так стоял - не знаю. Темень, тишина. Лишь дождь - пу-пу-пу-пу - по жестяной крыше поста.
Отложил, нашарил пачку сигарет. Извел штук пять спичек, пока прикурил. Пальцы - будто чужие. Долго не мог сообразить, как извлечь патрон и сунуть обратно в магазин.
Было это - месяц назад. По духанке и в голову не приходило. А тут вот…
От мыслей отвлекает ругань у оружейных столов.
Во взводе чэпэ.
У Нади нашли патрон.
Нашли случайно - спросили сигарету и ощупали карманы. Вот так штука. Черпак Кирзач и чмошник Надя - одного поля ягоды, оказывается. С одними интересами. Хотя кто знает - может, каждый второй во взводе таков. Крыша-то едет у каждого тут.
Надю уводят на допрос в сушилку. Допрашивают оба призыва - мой и осенний. Помня о данном слове, остаюсь на пару со Свищем возиться с возвратной пружиной.
Откуда у него патрон, Надя скрывал минут десять.
Узнали, конечно.
От бойца из второй роты, земляка его. Боец работает на обслуживании тактических полей и стрельбища.
Колбаса посылает во вторую роту одного из шнурков.
Не сладко придется дружку…
Для чего ему был нужен боеприпас, Надя объяснить не смог. Самой нелепой была версия о брелке - хотел сделать себе на будущее.
До взводного доводить не стали. Отмудохали Надю крепко. Как всегда, впрочем.
Но на этом дело не кончилось.
Выпивший и злой, Укол после отбоя поднимает бойца. Надя стоит перед ним - нелепый, в растянутой майке и непомерно широких трусах. Отощал настолько, что еще немного - и играть ему в кино узника фашизма.
Укол бьет его ладонями по ушам. Надя приседает и хватается за голову.
- Встал, сука! - пинает его босой ногой в лицо Укол. - Снимай трусы, блядь, и вставай раком!
Замирают все. Такого еще не было в казарме.
Это уже беспредел.
Я помню, как у Укола стоял член во время "бритья" Нади полотенцем.
Вмешиваться или нет - не могу решить.
- Э, Укол, харэ! Ты чо делаешь?! - свешивает ноги с койки Паша Секс.
Паша здорово раскачался за последнее время. Связываться с ним осенники обычно не решаются. Но Укол вошел в раж и орет уже на всю казарму:
- Ты чо, за пидора меня держишь?! Да такого даже опускать западло! Я ему этот патрон просто в жопу засуну!
Укол разворачивается к дрожащему Наде и пробивает ему "фанеру":
- Чушкан, снял труханы, чо не ясно?
Надя не двигается. Получает еще несколько раз ногой от Укола. Падает на койку Гунько. Тот, матерясь, сбрасывает его на пол. Вскакивает и принимается пинать бойца.
Паша вопросительно поглядывает на меня.
Пожимаю плечами. Или Надя сумеет доказать, что он человек, или…
Всхлипывая, боец поднимается и стягивает трусы до колен.
Секс сплевывает на пол, встает с койки, зажимает в зубах сигарету и демонстративно уходит.
- Нагибайся, пидор! - командует Укол Наде.
Тут происходит невиданное.
На Укола всей своей медвежьей тушей наваливается Вася Свищ.
Оба они падают в проход между коек. Слышен сдавленный хрип Укола и удары пяток о паркет.
Ошарашенный Надя резким движением надевает трусы обратно и отступает от сцепившихся старых.
Борьба длится недолго.
Вася разжимает горло Укола, нашаривает на полу выроненный тем патрон, поднимается, сует ноги в сапоги и как был - в трусах и майке - идет на выход.
- Ебаны в рот… - доносится с рядов роты связи.
Наш взвод молчит.
Гунько и Колбаса помогают Уколу подняться.
Тот, по-обыкновению, орет, что замочит всех, а Свища - дважды. Но уже отовсюду раздаются смешки и подначки. Укол быстро тушуется, уходит курить в сортир.
Надю отправляют в постель.
Я смотрю на его друга Кувшина. В полутьме видны белки глаз и губы, сжатые в узкую полоску. Выражением лица Кувшин напоминает мне Черепа.
Такое же оно у того было, прошлой осенью. Когда мы в сушилке решали, как кончить Соломона.
Ночью неожиданно включается свет и командуют "подъем!" Тревога? Не похоже. Время тревоги всегда заранее известно. К тревогам у нас готовятся по несколько дней.
По взлетке ходит смурной дежурный по части майор Прокофьев. За ним семенит сержант Самойлов из роты связи с журналом учета личного состава.
- Вызывайте командира роты! - приказывает дэчэ и кричит в нашу сторону: - Сержант Колбасов, стройте взвод охраны! Команда "подъем" была!
Строимся, сонные, с опухшими мордами.
И тут только замечаем, что койка Нади пуста.
- Все. Пиздец… - негромко говорит Колбасов. - Теперь всем пиздец…
Проводят прекличку.
Нет Надеждина у нас и двух бойцов у "мандавох".
- Да был он после отбоя… - Колбаса растерянно смотрит на дежурного по части.
- Воронцова вызывайте. И старшину роты связи.
Дневальный отзванивается в военгородок. Колбаса берет у него трубку и что-то говорит. Взводный орет так, что Колбаса отдергивает голову от трубки. Слов не разобрать, но рычание слышится отчетливо.
Поворачиваюсь к Кувшину:
- Слышь, если ты в курсе - говори прямо. Знаешь, куда Надя подорвался?
Кувшин мотает головой.
- Ты мне не пизди, воин! - замахивается на него Кица но осекается под взглядом Прокофьева.
Дежурный подходит к нашему строю и с минуту разглядывает всех.
- Доигрались? - неожиданно визгливым голосом произносит он и оборачивается на дежурного по роте: - Дневальных сюда!
Подбегают оба дневальных, из молодых.
Ничего не видели и не слышали. Казарму никто не покидал.
- Суки, бля! - расхаживает дежурный по казарме. - Ебаные суки! Именно в мое дежурство…
На удивление знакомая фраза… Точно так причитал весной помдеж, когда из окна выкинули казарменную "крысу" Чернику.
Колбаса о чем-то переговаривается с дежурным по роте.
Стоим минут двадцать. Разглядываем стенд с инструкциями и узоры линолиума под ногами Все, о чем думаю - будет ли пиздец лично мне и не сильно ли я чморил Надю. Вспоминаю недавний с ним разговор в сортире. Особо плохого, вроде, ему не делал. В том, что Надя сдаст всех, кто над ним издевался - не сомневаюсь.
Больше всех нервничают осенники. Из наших - Кица и Гитлер.
Вася Свищ стоит с непроницаемым лицом, разглядывая потолок.
- Ты подковки-то доделал? - спрашиваю его, пытаюсь отвлечься от неприятных мыслей.
Вася поворачивает голову и мрачно усмехается.
- Ось будут тоби пидковкы… Нэ потрибно було бийцив чипаты…
Вот и отвлекся…
- Вася, причем тут я? Хуль ты пиздишь… Бендеровец, бля… Я его вообще не трогал…
Гитлер, стоящий позади меня, тут же вскипает:
- А ты теперь самый чистый, типа того? Типа, не при делах? А кто его на "рукоходе" отпиздел, а?
- Да уж чья б мычала, Гитлер… Он как ноги свои покажет - тут тебе и пизда.
- Последний раз кажу - я не Гитлер тебе!
Встревает Колбаса:
- Э, тихо там!
Гитлер что-то еще бормочет под нос, но затихает.
Теперь я уверен и в том, что и наш призыв закладывать друг друга будет по-полной.
Все же удачно тогда я поговорил с Надей. Может, и не сдаст меня. Хотя - сдаст, конечно же. Бля, если дойдет до следствия и "дизеля"…
Сейчас бы поссать и покурить. Обдумать все. На "дизель" из-за чмо… Хоть самому сваливай.
- Вася, ты куда патрон тот дел? - шепотом спрашиваю Свища.
Ефрейтор молчит.
- Слышь, Василий… Дело-то верное… - мгновенно просекает тему Паша Секс.
Строй оживляется. Появился шанс "перевести стрелку" на самого бойца. Хищение боеприпасов - тут ему самому отмазываться придется. Нас взъебут за "неуставняк" и что не доложили - но основное на Надю ляжет.
Судьба такая у него. Лучше бы он повесился, что ли…
Свищ стоит каменной глыбой и даже ухом не ведет. Его призыв лишь матерится вполголоса. Но если Вася уперся - не сдвинуть.
Приходит злой и невыспавшийся ротный связистов Парахин. Сразу за ним - наш Воронцов.
Ворон тяжело дышит, супит косматые брови и нехорошо скалится.
- Ну вот вам всем и пиздец. Домой - года через два. А то и три, - сипло говорит взводный.
Взгляд его останавливается на непроспавшемся еще Уколе.
- Та-ак, бля…
Дальнейшее происходит быстро.
Укола до утра запирают в оружейке.
Ротный "мандавох" быстро раскалывает дневальных - те сообщают, что Надя и другие два бойца вышли из казармы в три часа. Сейчас десять минут пятого. Далеко не ушли, значит.
Находятся дружки сбежавших мандавох. Вместе с Кувшином их ведут в канцелярию. Там с ними уединяются офицеры и наш взводный. Одного из бойцов направляют на беседу с сержантами. Из ленинской комнаты, где проходит беседа, слышны звуки падающей мебели.
Поступает информация - бойцы двинули на подсобку, к землякам-свинарям. Там планируют переодеться в "гражданку" и утром, в обход части, пробираться в Токсово, на электричку до Питера.
- Долбоебы… - удрученно говорит наш Ворон. - Возьмете - не пиздить. Ко мне сюда, целого и невредимого.
Нас разделяют на "тройки" и расслылают по объектам. Со мной вместе Арсен и Секс. Наша задача - шароебиться по трассе на райцентр в надежде встретить беглецов, если те уже свалили с подсобки.
Чем мы и занимаемся без особого энтузиазма.
Ранее утро. Холодно и сыро.
Мы идем по мокрому асфальту шоссе, раскуривая одну на троих сигарету.
С табаком в части напряг. Как и везде. Говорят, в Питере "бычки", или, по-местному, "хабарики", продают прямо на улице, в банках литровых.
- Как думаешь, правда? Нет? Ты бы купил чужие окурки, на гражданке? - спрашиваю Пашу Секса.
Тот отмахивается:
- Отвянь…
Паша мрачен и напряжен.
Нет, приятно сознавать, что тебе меньше всех грозит, если что…
- Да расслабся ты, - протягиваю Паше его долю сигареты. - Нашли их наверняка уже. Записки выпишут об аресте, и на губу. А мы туда по-любому сегодня заступаем.
Паша останавливается и в несколько затяжек докуривает "бычок".
- Пусть сразу вешаются, - говорит он.
Еще пару часов мы сидим на одной из автобусных остановок, прячась от ветра за исписанную матом бетонную стену.
Арсен пытается накарябать на ней карандашом "ДМБ-92 осень", но грифель быстро истирается, и на букве "о" кабардинец бросает свое занятие.
Сидим почти молча, разглядывая редкие машины.
Пытаюсь повесилить друзей историей о Свище - как прошлым летом неподалеку отсюда он вытянул из земли дорожный указатель. Но настроение у всех паскудное и тревожное.
Курить больше нечего. Стрельнуть не у кого.
Возвращаемся в часть.
На КПП узнаем новости. Как и ожидалось, бойцов нашли на подсобке.
С ними уже ведут беседу. С остальными - тоже. Нас ожидает в канцелярии Ворон.
Беседа нас пугает - если Ворон будет бить, яйцам - хана.
Но все обходится на удивление мирно. Много мата и пара тычков в грудь - вот и вся "профилактика".
После развода бойцов доставляют на губу. Туда же отправляют и Укола. Посадили всех в одну камеру. В караул в этот день заступаем не мы, а осенники. Начкаром - Ворон. Подменился с кем-то.
После неудавшегося, но заставившего сжаться не одно очко побега бойцов жизнь в казарме входит в подобие уставного русла.
Построения и переклички - с утра до вечера. Канцелярия забита офицерами. Чтобы занять всех делом, проводят строевой смотр и дополнительный ПХД.
Короче - вешаемся.
Укол сидит на губе недели две уже. Сидит неплохо, с подгоном хавчика и сигарет - от своих же.
Ответственные теперь не покидают казарму всю ночь. Помдеж или дэчэ по нескольку раз обходят ряды, светя фонариком в лица спящих.
Надю неделей позже перевели в батальон обеспечения в Питере. От греха подальше. Говорили, к нему приезжала мать. Упрашивала комбата отдать ей сына. Ходила за ним по пятам. Дошли слухи, что и из Питера Надю направили куда-то в другую часть, чуть ли не в Крым.
В ночь, когда узнали про приезд его матери, долго не мог заснуть. Лежал на койке, ворочался, скрипя пружинами. Садился и курил, сплевывая горечь на пол. Хотелось нажраться, и все настойчивей крутился в голове образ заначенного фунфырика "Фор мэн". Не "Ожон", но - тоже нормально идет. Утро только вот потом… Лучше не просыпаться…
Пытался представить себе незнакомую женщину, проехавшую полстраны… Не на присягу. Не в гости.
За сыном - в наивной надежде вырвать его из зверинца.
Вместо Надиной мамы почему-то виделась больше своя. В каком-то нелепом платке…
Хуево. Стоп. Нельзя так.
Раскиснешь - и станешь Патрушевым.
Москвич Патрушев… Земляк… Доставалось ему с самого карантина. Неслабо доставалось, от Романа больше всего. "Орден дурака" носил Патрушев знатный. Без отца парень, мама и бабушка воспитали. Cкучал по ним уже в поезде. Мягкий, тихоголосый. Веселил нас в столовой, вспоминая, как бабушка крупу перебирает. У нас-то в пшенке какого дерьма только не было. Даже крысиное.
С Сережей Патрушевым был у меня не один разговор о дедовщине. Не поняли друг друга. Меня не хватило признать, что буду самим собою - не выживу тут. Против правил играть - не моя дорожка.