Чекунов Вадим. Пластиглаз (сборник)

   – Антоша, так не надо делать. Надо учиться строить, созидать что-нибудь, а не ломать, – Егоров снова присел и тяжело вздохнул: – Давай возьмём теперь лопаточку и вот в рыбку песочку насыплем…
   Антошка цепко ухватил лопатку, ткнул ей в песок и взметнул вверх целый веер песка.
   Егоров отряхнул голову и плечи сынишки. Тот радостно заливался, показывая реденькие зубы.
   – Нет, так не надо. Вот тебе формо…
   Второй песчаный веер угодил Егорову в лицо.
   – Ты, блядь, паскудник, что ж творишь?! – прижав кулаки к зажмуренным и саднящим глазам, почти взвыл Егоров.
   Ослеплённым зверем он заметался вокруг песочницы, дважды едва не наступив на испугано заоравшего сынулю.
   Под ногами хрустнула одна из формочек.
   Звук этот неожиданно взорвал Егорова и он в ярости, несколькими ударами ног разметал хлипкие борта песочницы.
   – Вот тебе! Вот тебе! – орал он каким-то визгливым дискантом, правым, менее ослеплённым глазом отмечая бегущую к ним из дома Наташу. – Вот тебе! Хуй тебе, а не куличики! Сука, бля! Бестолочь криворукая! И ты тоже сука! Молчишь всё, паскуда! Душу всю, падла, извела…

* * *

   …Наташа с Антоном уехали тем же утром.
   Егоров, заняв у соседей денег, отправился в сельпо. До обеда отпивался возле бетонных блоков пивом, заводя знакомства с местными обитателями. Там же повстречался снова с Завражиновым и долго рыдал, обнимая закадычного друга. Друг сурово и солидарно хмурился.
   Взяли на всё, что имелось, и вернулись к Егорову. Врубили на полную громкость Круга и задушевно орали, подпевая.
   Завражинов ушёл ночью, шатаясь, падая и вытирая разбитое лицо.
 
   Егоров долго колотил по окну соседской веранды, угрожая спалить весь посёлок, если не одолжат ещё.
   Ни в воскресенье вечером, ни в понедельник утром он в Москву не поехал.
   В конце августа его, худющего и лохматого, ещё видели у пристанционного магазина.
   С дождями он пропал вовсе.

ДВАДЦАТЬ ТРИ КОРОТКИХ РАССКАЗА

* * *

   Высоко-высоко, далеко-далеко – небесная синева.
   Бабушка что-то говорит. Подняв руку, трясёт пушистую ветку. Бабушка улыбается.
   Он лежит в коляске и улыбается сразу всем – небу, бабушке, сирени и гремучим цветным лошадкам на резинке…
   Позже он прочитал, что воспоминания детства не могут быть такими ранними.
   Но он помнит.

* * *

   Дача.
   Из тарелки с манной кашей сыто смотрит жёлтый глаз масла. Над входом в кухню колышется тюль.
   Тикают ходики на стене – одна гирька свисает почти до полу. Синие обои и деревянный, в овальных разводах сучков, потолок. Зеленоватая муха, похожая на обточенную волной крошку бутылочного стекла – он находил такие среди серой гальки на море – стучит крепкой головой в стекло и сердито жужжит.
   Лето.
   Ещё живой отец машет ему рукой – окно выходит в сад. На отце выгоревшая футболка и кепка с нерусской надписью «Tallinn».

* * *

   За кирпичной стеной беседки – заросли крапивы.
   – Не бойся, она не кусачая! – смеётся Ленка. Поправляет застёжку на сандалике.
   Шепчет ему на ухо:
   – Хочешь, г л у п о с т и тебе покажу?
   Он молча кивает. В животе ёкает.
   Ленка закусывает губу и оглядывается. Задирает подол цветастого платья, прижимает его подбородком к груди и стягивает с себя трусы.
   – Вот.
   Он присаживается на корточки, чтобы лучше разглядеть.
   «Это не г л у п о с т и», – по-взрослому думает он. «Это – п е р с и к».
   По Ленкиной руке ползёт крохотная рыжая божья коровка.

* * *

   Длинные пики гладиолусов обёрнуты газетой.
   Утро. Солнце. Чуть влажный после ночного дождя асфальт. Золотая стружка березовых листьев – повсюду.
   Из динамиков у школы – хриплая музыка.
   За спиной коричневый скрипучий ранец.
   Мама гладит его по голове. Целует в макушку.
   Ему стыдно за это перед всеми.
   Он проводит рукой по волосам и отпихивает маму.

* * *

   – Хуй сосёшь – губой трясёшь? – кричит ему в лицо Князев.
   Класс смеётся.
   Анна Сергеевна заболела, нет урока.
   Князев – толстый, крутолобый, раз за разом повторяет вопрос-дразнилку.
   В раскрытом пенале лежит циркуль «козья ножка». Без карандаша. Матово-тёмный, со светлым жалом острия.
   Взять его и ударить Князева в глаз или щёку он не решается.

* * *

   В нелепой болоньевой куртке и вязаном «петушке» он стоит у метро в чужом районе.
   «Суки! – думает он. – Суки, всех порву. Тока тронь, суки…» Темно. По-мартовски сыро. Двери вестибюля мотает ветер. Когда они распахиваются, оттуда тянет опилками и влажным теплом. «Как в цирке», – думает он.
   В руке шелестит целлофан букета.
   Ему страшно. Он впервые в этом районе.
   В кармане отвёртка.
   «Только тронь, суки» – твердит он своё заклинание поздним прохожим.
   Она не приехала.

* * *

   Второй взвод, увязая сапогами в рыжей грязи, забегает на печально известную Ебун-гору.
   С обеих сторон разбитой тропы, почти касаясь мокрых голов, свисают тяжелые лапы елей.
   Дождь, хлеставший еще минуту назад, неожиданно прекращается. Взвод забегает на гору уже в четвёртый раз.
   Хрип перекошенных ртов. Мат сержанта Зарубина. Пятна лиц. Белки глаз. Мельтешение рук. Чавканье сапог.
   Виновник сегодняшней беготни, он на полном ходу летит лицом в грязь. Не переворачиваясь, поджимает ноги к животу. Кто-то пробегает по его спине. Лежать хорошо – темно и прохладно. Его пытаются выдернуть за ремень, но бросают и бьют сапогом в бок. Становится совсем темно.
   – Притомился? – участливо спрашивает Зарубин.
   Он видит близко-близко у своего лица грязный, с налипшей травой, сапог.
   – Сам встанешь, или…
   Его рвёт прямо на сапоги сержанта.

* * *

   На КПП пришли местные бляди.
   Простые и удобные. То, что и нужно солдатской душе.
   Облупленный лак на коротких ногтях. Туфли-лодочки и спортивная куртка. Трещинки пудры-штукатурки, крошки туши под глазами – он видит всё это, когда склоняется над Лариской, пьяный, под тусклым светом плафона в комнате для свиданий на КПП. Она хрипло ржёт, и ему, выпившему фурик «Огней Москвы», все равно кажется стрёмным её дыхание. Гондонов нет и в помине. Он снимает с неё мини-юбку. Толстые колготы. Под ними – не трусы даже – трусняки. Чёрные, плотные – как от купальника. Он пыхтит, стягивая их, старается не смотреть на след от резинки на её животе – точь в точь похож на… Как там? Стругуляционная, или хер её знает, какая борозда. Короче, та самая, что у бойца из второй роты, которого сняли с батареи в сортире…
   Попахивает селедкой. Он знает, что на ужин была мойва, Лариска вообще пришла часа два назад, и пока он не стянул с неё трусы, селёдкой не пахло. А ведь его девки раньше пахли кто мылом, кто духами, а кто просто свежим арбузом. Но никак – не селёдкой. И сам он мылся каждый день, а не по субботам, носил носки и кроссовки, и даже – страшно сказать – брился когда хотел…
   Свет уже выключен. На окнах – одеяла.
   Вот он – момент истины. Цена вопроса. То, о чём грезил во сне и в укромных уголках – лежит перед тобой. Суетился и волновался, подгадывал дежурство на КПП, узнавал, кто заступит старшим, и кто будет д/ч, чтоб не парили мозги проверкой.
   А, ладно… Привет, простейшие. Добро пожаловать.
   Обидно – едва успел всунуть, как тут же заелозил носками сапогов по линолеуму – пошла волна, кончил. Мышцы лица отекают, в ушах шумит. Он пытается застегнуть ширинку. В руках – слабость, в душе – омерзение. В сортире, на полке, кружка с ядреным раствором марганцовки. Мимолетное раздумье – кто уже мочил в ней свой член и надо ли совать туда свой.

* * *

   В плацкартном купе с ним вместе ехал мужик, съевший подряд восемь варёных яиц. Скорлупу мужик чистил смуглыми от грязи пальцами и целиком засовывал яйцо в рот.
   Мужик рассказал ему, что в стране большие дела, и даже по телику есть новый канал, музыкальный. Называется «Дважды два».
   Водка в заляпаном стакане чуть подрагивает. Он выпивает её, тёплую, залпом. Бежит в тамбур, дёргает дверь, одну, другую. Едва удерживая равновесие в грохочущем пространстве, блюёт на горбатый железный пол.
   Два года жизни ушли в никуда.
   Это тоже ясно. Как дважды два.

* * *

   Мёрзлые свиные туши – половинками, вдоль хребта. Бежево-жёлтые, в бледных треугольных штампах.
   Холод. Изо рта бригадира – клочки пара. Мат-перемат. Что-то сердито кричит по трансляции диспетчер – эхо летит над рельсами, бьётся о тёмные бока вагонов… Слов не разобрать.
   Рукавицы просалены до негнутости. Хватаешь тушу за ноги и взваливаешь на плечо. Когда идёшь к фуре, наклоняешь голову – глаза слепят прожекторы. Возвращаешься – перед тобой пляшут, ломаются, скачут длинные тени.
   Он долгожитель тут – третий год.
   Бригадиром так и не стал.
   «В пизду такую работу» – пришла, наконец, предельно ясная мысль.

* * *

   Утро.
   Толстый грузин, хозяин палатки, тычет пальцами в золотых печатках ему в лицо:
   – Ты, бляд, охранник сраный, каво охранять должен, а? Жопа своя или палатка, бляд?
   На коротких пальцах грузина торчат чёрные волоски. Такие же выглядывают из его носа, похожего на сломанный топор.
   Стекло палатки разбито.
   Он молчит. Отворачивается в сторону.
   У круглого бока станции метро стоят целых три ментовских «уаза». Менты хмурые, с автоматами и в армейских касках.
   Над убогими коробами палаток замерла в своём вечном полёте знакомая с детства ракета на крутом постаменте-горке.
   Вдали – острие телебашни.
   Вечером и ночью там стреляли.
   Осень. Четвёртый день октября.

* * *

   Окна комнаты выходят на гремящую трамваями улицу и соседний дом.
   Кровати у них нет. Спят на соседском матрасе.
   В скважину замка за ними иногда подглядывают армянские дети – их в коммуналке несколько штук.
   Он склоняется над раздетой девушкой и целует её в живот. Ложится щекой на выбритый лобок и улыбается всплывшему из глубин памяти слову.
   Г л у п о с т и.
   Армянские дети тоже так считают – ему кажется, он слышит тихое хихиканье за дверью. Надо в следующий раз на ручку двери повесить рубашку. Впрочем, во время любви детей не слышно. А после – плевать.
   Окна комнаты распахнуты – возню у скважины заглушает улица. Катятся, будто чугунные ядра по булыжникам, хрипло тренькают трамваи. В доме напротив второй день кроют крышу новыми, сверкающими на солнце листами.

* * *

   Жена сидит на низкой кушетке в полутёмном холле. По углам стоят четырёхугольные кадки с какими-то растениями. Одно похоже на «дерево» из «Джентельменов удачи». Другое – похоже на фикус.
   За широкими окнами вечер и дождь.
   Он присаживается на казённый дерматин рядом с женой.
   По коридору шелестят тапочками и кутаются в домашние халаты женщины-тени.
   – Как ты? – спрашивает жена.
   Он начинает жаловаться на погоду. Потом на неработающий эскалатор на «Дмитровской» и говорит, что пришлось подниматься пешком. Спохватывается:
   – А ты как?
   Жена отворачивается.
   Отделение патологии. Третий выкидыш.

* * *

   От подзатыльника голова дочки дёргается вперёд и бьётся о край стола. Выставив острые локотки, дочь двумя руками зажимает нос, но на тетрадь всё равно падает несколько тёмных капель.
   – Вырви лист и пиши заново!
   Уже на кухне, закуривая у тянущей холодом форточки, добавляет:
   – Бестолочь, блядь…
   Уже когда дочь засыпает в своей комнате, он плачет на кухне. Пьяно клянётся обварить руку кипятком, если ударит ещё хоть раз.

* * *

   Анталия не понравилась.
   Крикливые и наглые турки с тёмными, нехорошими глазами. Сально-мясное роскошество пляжа. Мерзкая «ракы», взятая на пробу. Белеет, когда разводишь водой. Вспомнил одеколон в армии и едва сдержал тошноту.
   Из окна гостиницы мечети похожи на окаменевших черепах, лапы которых прибиты к каменистой земле кольями-минаретами. Остаток отпуска на пляж не ходил. Шёл сразу в бар.
   С минарета ближайшей мечети кричали азан. «Нет бога, кроме Аллаха» – утверждал невидимый мусульманин.
   – Бога нет вообще! – орал ему в ответ, стоя на балконе с бутылкой джина. – Есть только джин! Джииин!
   Нравилась игра слов.
   На рейс его едва допустили. Жена сидела молча, глядя в спинку кресла напротив. Дочка уткнулась в иллюминатор.
   Впрочем, он не помнил ничего этого.

* * *

   – Ты любишь меня?
   – Да, – честно соврал он.

* * *

   Из приёмника на кухонном столе слышится задорное детское пение:

 
– Хорошо бы сделать так! Фьють!
Срезать все кудряшки!
На макушке – красный мак,
А вокруг – ромашки!
 

   Ему хочется ударить по приёмнику кулаком. Но лень. Замахивает рюмку и тянется пальцами к кружкам колбасы.
   Он давно придумал, как сделать.
   Растянуть на стене хороший холст. Льняной дублировочный будет самое оно. Прочный, плотный – как раз для его картины. Тексами прибить холст к стене. Грунтовку приготовить самому – как учили. Пузырь осетра сварить с мёдом. Развести мел. Немного толчёного кирпича – для красноватости фона.
   Нанести слоя четыре.
   Пока готовится, раздобыть техсредства. Это сложнее – охотничьего билета у него нет. Но решаемо.
   Встать к холсту спиной. Ствол прижать к подбородку. Получится феерично.
   Дыра посередине. Серые галактики из мозговых брызг. Бурые солнца кровяных сгустков и аппликация рельефных вкраплений кости.
   Как заключительный штрих – неровный пастозный мазок. Лёгкий зигзаг разнесённого в крошево и ползущего вниз затылка.

* * *

   Жара.
   Пыльная дорога через бывшее пастбище. За «отрезком» – так местные называют лесополосу у оврага – горбатые крыши деревни.
   Сухо шелестят кузнечики.
   Высоко в небе, едва различимая в солнечном мареве, ползёт стрелка инверсионного следа.
   Полдень. Похмелье.
   В отрезке прохладней. Пляшут пятна света. На деревянном мосту с бурыми от ржавчины перилами пара местных пацанов. Один постарше, лет двенадцати. Другой – малец совсем, не больше шести. Старший подбрасывает вверх тёмный комок. Тот тяжело и мокро шлёпается на серые доски моста.
   Лягушка.
   Волоча ноги, пытается уползти.
   Выменял у пацанов лягушку на пачку сигарет.
   Отнёс к деревенскому пруду и положил у воды.

* * *

   – Если ребёнок плачет, – зашептала, подавшись вперёд, сумасшедшая, – по ночам если плачет – поставь церковные свечки в каждом углу. На три дня. Она уйдёт. Но может вернуться опять. Тогда ребеночек уже умрёт.
   За расцарапанным окном электрички ползли огороды дачных участков.
   Проехали переезд. Неразборчиво протрещал динамик.
   Ему пора выходить.
   Он снял с полки рюкзак, закинул на плечо.
   – Кто «она»-то? – спросил без любопытства.
   Сумасшедшая взглянула на него снизу вверх.
   – А та, что ребенка твоего по ночам мучит. Вот и плачет она, девочка твоя.
   Сел на скамью.
   – Откуда знаешь, что дочка?
   Сумасшедшая подвязала платок, подергав кончики-ушки. Узел у неё находился на затылке.
   Зажмурилась, расколов лицо сотней морщин. Выдохнула:
   – А вот знаю!
   Засмеялась с подвизгом, неприятно. На них начали оглядываться.
   – Плачут дети потому, что их колет спицей старуха. Её люди видеть не могут. А я видела, когда маленькой была… – мелко закивала головой сумасшедшая. – Старуха ночью к кроватке приходит. Спицу достанет, и колет ребёночка. Больно-больно, чтобы он плакал. Надоест – уйдёт другого колоть. Или заколет до смерти. Захочешь прогнать – делай, как я сказала. Свечечки церковные – она их боится. Не всегда, правда. Вернётся если – беде быть…
   Потряс головой и пошёл в тамбур курить.
   Возвращался пешком со следующей станции.
   Шагал вдоль сверкающих солнцем рельсов, прислушиваясь к шороху щебня под ногами.
   Бред. Бред, конечно.
   Какие, на хер, свечки…

* * *

   Зелёные, белые поверху стены. Нежилой, неживой запах.
   Низкая табуретка. Кровать. Дочь разглядывает принесённую книжку.
   Платок надевать не хочет – чтоб не быть «как старуха».
   Из солидарности он обрился наголо.
   Это всё, что мог сделать для неё.

* * *

   Игрушки и вещи раздавали, куда могли. Лишь бы не выбрасывать. Только бы не сминали их ногами в контейнере таджики-дворники. Не завалили бы мусорной дрянью жильцы.
   Но и дома держать их не могли.
   Вещи прятались по квартире. Спустя год, а то и два, появлялись. Выкатился из-за холодильника каучуковый шарик.

* * *

   Грязь на кладбище была удивительно похожа на ту, рыжую, с Ебун-горы. Захотелось упасть и вжаться в неё лицом.

* * *

   Запойным он себя не считал. Никогда не пил больше недели. Не чаще раза-другого в месяц.
   Когда обрывки потных кошмаров отступили и шорохи за дверью перестали нагонять ужас, он включил телефон.
   Тот сразу зазвонил. Словно ждал этого.
   – Хы-э… – выдохнул в трубку.
   – Привет, – буднично сказала мембрана.
   Голосом б ы в ш е й.
   – Ах-м…
   – С тобой всё в порядке?
   – Сейчас почти да… – вернулась, наконец, речь. – Как ты? Молчание.
   – У меня всё нормально.
   Опять молчание.
   Неожиданно вспомнил – остро, выпукло – распахнутое окно и рабочих на крыше. Грохот листов, молотков, трамваев…
   – Десять лет прошло.
   – Двенадцать, – сказала она.
   Никаких шорохов и тресков в телефонной трубке. Почему о них так любят писать в книжках?
   Ничего. Тишина. И голос.
   – Я замужем. Детей нет.
   Вытянул из мятой пачки сигарету. Пачка упала на пол, оскалилась жёлтыми фильтрами. Похожа на лошадиный череп.
   – Ты счастлива?
   Тишина.
   – Благополучна. А ты?
   Прикурил. Кашлянул.
   – Нет.
   В трубке тихо.
   Никаких помех.

МАШЕНЬКА

   Паутина была почти незаметна. Хитрый Валидол сплёл свою сеть в тёмном и сыром углу между крыльцом и верандой, где никто – ни бабушка Оля, ни деда Саша, ни злющая зеленоглазая Кыска – не могли его потревожить. О Валидоле знала лишь Машенька, но они были друзьями, и не собирались причинять друг другу вреда.
   Несколько раз в день – обязательно утром, перед завтраком, потом после гуляния с дедушкой в лесу и после короткого дневного сна – Машенька кормила паука муравьями. Иногда пауку доставались маленькие, чёрные и противные гусеницы, их Машенька находила на нижней, бледной стороне смородиновых («самородина» – смешно говорила бабушка) листьев.
   Пыльных и сухих мух, рассыпанных по подоконникам во всех комнатах, Валидол есть отказывался и выбрасывал их из паутины, залатывая прореху.
   Муравьёв Машенька ловила на садовой дорожке пальцами. Сначала боялась, что укусят, но муравьи почему-то не кусались, а лишь отчаянно пытались вырваться из цепкой щепотки. Это им никогда не удавалось.
   Гусеницы – Машенька выяснила у деда – кусаться не умели, но на всякий случай Машенька снимала их с листьев надломленной и согнутой пополам палочкой. Зажав в подобии пинцета извивающееся мохнатое тельце, бежала к растянутой над фундаментом дома паутине.
   Первоначально паука звали Димедрол. Маленький, едва различимый приплюснутый шарик на крохотных крючочках-ножках по размеру сильно походил на бабушкино лекарство.
 
   С лекарствами играть не разрешалось. Но пару раз, тайком от всех, когда мама была в Москве, бабушка на кухне готовила обед, а деда копал огород или уходил к соседу дяде Коле, Машенька доставала из тумбочки под телевизором небольшую пластмассовую коробку. Подцепляла пальцем тугую крышку, открывала, вдыхая аптечные запахи. Устроившись перед диваном, увлечённо раскладывала на нём яркие и блестящие коробочки, пузырьки и тюбики.
   Машенька играла в аптеку. Читать она ещё не умела, но произнесённое дедой или бабушкой название запоминалось без труда. Это дедушкин валидол, это хорошо знакомые зелёнка и йод, это противный аспирин, вот димедрол и ношка, этот тюбик аксалин, а этот забыла как, вот валакардион…
   Перекладывая лекарства, Машенька шептала диковинные слова, удивлялась их непонятности. Затем, прислушиваясь к звукам в саду и доме, со вздохом собирала всё в коробку и ставила на место.

* * *

   Паука она обнаружила в первое же утро, уронив с крыльца Тинки-Винки. Мягкое фиолетовое тельце шлёпнулось в мокрые от росы листья одуванчика. Машенька, спустившись по широким ступеням, обогнула крыльцо, высоко поднимая ноги, чтобы не промочить сандалии.
   Подняв и отряхнув лупоглазого друга, Машенька почти распрямилась, как вдруг замерла.
 
   Перед глазами висела паутина – густо облепленная мельчайшими капельками росы, похожая на хрустальную снежинку.
   Восхищение сменилось брезгливостью – там живёт противный злой паук! Машенька уже огляделась по сторонам в поисках какой-нибудь палки, как услышала с кухни зовущий голос бабушки.
   Махнув на паутину рукой, побежала в дом.
 
   Завтракали на террасе.
   У тарелки с сырниками стояла любимая кружка Машеньки – с Винни-Пухом и Пятачком по бокам. Над сырниками вился пар.
   Устроившись поудобнее на стуле, Машенька заглянула в кружку.
   – «Несквик»? – подняла глаза на бабушку.
   Бабушка развязала фартук, села рядом.
   – «Несквик», «несквик». Мама три пачки в сумку уложила. Куда столько? Вот после обеда к Салтыковым сходим, помнишь, у них ещё собака чёрная живёт, и козочки две. Насчёт молока договоримся с ними, будешь по утрам козочкино пить. Оно-то получше твоего «несквика» будет, полезнее…
   – А «несквик» всё равно вкуснее! Я молоко не буду, оно гадкое! Пусть его Кыска пьёт, – тряхнула головой Машенька, накалывая сырник на вилку.
   – Много ты понимаешь! Это в Москве оно гадкое, а здесь – сплошное здоровье. А Кыске-то больно жирно будет – по 30 рублей литр. Ты сырник-то в варенье обмакни, клубничное, вот… – бабушка придвинула к внучке блюдце. – Спорщица ты моя ненаглядная! – улыбнулась она, глядя на Машеньку. – Ешь, ешь, радость моя!
 
   Привлечённые запахом варенья, на террасу прилетели несколько ос. Беспокойно звеня, принялись вычерчивать зигзаги над столом. Машенька втянула голову в плечи и спрятала руки под стол.
   – Кыш! Кыш! Налетели, с утра пораньше! После завтрака тюль найти надо, повешу от них.
   Бабушка встала, вооружилась сложенной в несколько раз газетой. Ловко, на лету, посшибала ос на пол и (Машенька отчётливо расслышала хруст) раздавила их тапком.
 
   – Осы плохие? – спросила Машенька.
 
   – Опасные. Ужалить могут, больно будет… – бабушка вымела трупики на крыльцо и прикрыла дверь. – Чтоб ещё не налетели.
   – А пауки?
   – Что – пауки?
   – Плохие? Или опасные? Пауки кусаются?
   – Пауки хорошие. Они мух ловят, комаров всяких. Пауков обижать и убивать нельзя, примета плохая. Если их не трогать, то и они тебя не тронут.
   Машенька озадачилась.
   – А как же Муха-Цокотуха? Ведь её паук схватил и хотел съесть. А Муха-Цокотуха-то – хорошая!
   Бабушка тоже задумалась.
   – Так ведь это сказка! В сказках мухи хорошие, а на даче – плохие. Одна зараза от них, да спать днём мешают… Ты ешь давай, вроде больше не летает никто.
   – А где деда? – жуя сырник, поинтересовалась Машенька.
   – Отец, иди завтракать! Стынет всё! – звонко крикнула бабушка, подняв лицо к деревянному, в тёмных пятнах от сучков, потолку.
 
   Скрипя ступеньками – в одной руке очки, в другой толстая книга, страницы заложены пальцем, – спустился со второго этажа деда Саша в белой майке и синих штанах.
   – Деда, опять ты позже всех! Тебе что, особое приглашение надо? – копируя строгую интонацию воспитательницы Ирины Васильевны, нахмурила брови Машенька.
   Бабушка рассмеялась. Деда шутливо погрозил пальцем. Потрепав внучку по светлым и лёгким волосам, уселся на своё любимое место – спиной к окну и боком к выходу. Раскрыл книгу, надел на кончик носа очки, нащупал тарелку с сырниками, придвинул, пальцами вытянул один и, не отрываясь от книги, начал жевать, смешно шевеля усами.
   – Деда, а сегодня – четверг? – не отнимая губ от чашки, спросила Машенька. Голос получился глухой и странный.
   Дед взглянул поверх очков.
   – Ну, какой же четверг? Мама когда приедет? Послезавтра, в пятницу. Значит, какой сегодня день получается?
   Машенька скосила глаза на свои руки. Посмотрела на бабушку. В окно. Под стол. Поболтала ногами. Сморщила нос и, вздохнув, принялась загибать пальцы, шевеля губами. Бабушка и дедушка, переглянувшись, с интересом следили за внучкой.
   – Получается среда, – наконец объявила Машенька.
   Бабушка радостно хлопнула себя по коленям:
   – Ай, молодец, моя умничка! Всё-то ведь знает, всё умеет!
   Машенька допила какао.
   Вся терраса была расцвечена яркими пятнами – солнце пробивалось сквозь листья яблонь.
 
   – Жаркий день будет, – перевернув страницу, произнёс дед. – На речку сходим, что ли? Вода-то уж прогрелась, небось… А после обеда, жара спадёт когда, компост перекинуть надо…
   Бабушка махнула рукой:
   – Вы идите вдвоём, мне с обедом возни много – курицу пока разморожу, картошки начистить. К часу возвращайтесь, обедать будем. Обратно пойдёте, хлеба на станции купите.
   Дед встал, потёр одной рукой живот, другой поясницу. Снял очки, заложил ими книгу и посмотрел на внучку:
   – Ну, пойду, плед возьму, а ты собери, чем играть будешь. На речку сходим. На тот берег со мной поплывёшь?
   Машенька помотала головой:
   – Я боюсь.
   – Ну, как хочешь. Будешь, значит, на берегу сидеть, на солнце жариться, пока я купаться буду.
   Дед поднялся на второй этаж.
   Бабушка собирала со стола посуду.
   Машенька, оттопырив губу, поджала левую ногу и пропрыгала к двери. Толкнула ее с усилием и выскочила на крыльцо. В четыре прыжка спустилась по ступенькам.
 
   На светлом линолеуме дорожки увидела скрюченную, слабо шевелящую лапами и крыльями осу.
 
   Присев на корточки, Машенька с минуту разглядывала раненое насекомое. Сорвала травинку, потыкала твердым концом в мелко дрожащее черно-желтое брюшко. Кусачки на крепкой и плоской голове осы быстро задвигались. Машенька покачала головой. Осторожно подпихнула осу травинкой на лист подорожника. Затаив дыхание, понесла на вытянутых руках.
   Паутина успела высохнуть. Машенька подумала, что ажурная сеть куда-то исчезла насовсем. Приглядевшись, улыбнулась и стряхнула осу с подорожника, целясь в центр сплетённых прозрачных нитей.
   Паутина дрогнула и прогнулась под тяжестью насекомого.
   Машенька села на перевёрнутое садовое ведро и принялась ждать.
   Оса, словно предчувствуя свой последний час, отчаянно завозилась, но крыльями и спинкой плотно прилипла к нитям, прекусить которые ей не удавалось – жвала беспомощно задрались вверх и кромсали пустой воздух.
   В тот миг и появился паук.
 
   Он вылез откуда-то из щели между досками крыльца.
   Машенька испуганно расширила глаза.
   Ловко перебирая лапками, паук добрался по длинной и толстой нити до края паутины. Настороженно замер.
 
   Оса дёрнулась сильнее.
 
   Паутина качнулась. Её хозяин двумя короткими рывками подбежал к окончательно увязшей жертве. Снова замер. И вдруг засуетился, забегал вокруг притихшей осы, сдвинулся чуть вбок и начал вращать лапками угодившую к нему добычу, окутывая ее клейкой блестящей нитью.
   Через несколько минут на месте осы образовался серый, неправильной формы кокон. Паук, уже успевший получить имя Димедрол, неспешно уполз вверх по нитям обратно в щель.
 
   – Ну и паучок! – удивленно округлив губы, прошептала Машенька, поднимаясь с ведра и отряхивая платье.
   Сверху, с крыльца, послышался голос деда: