Страница:
Потом я думала, догадывались ли они тогда, что я стану одной из них. Желали ли они этого? Пожалуй, да. Я еще только начинала познавать себя. Я еще только начинала жить. Всего год назад мне пересадили сердце, и я еще училась доверять своему телу, подниматься по лестнице, ходить пешком и думать о будущем. Поэтому я и улыбалась постоянно. Я была благодарна за каждую отпущенную мне секунду. Теперь я жила в этом будущем. Хотя бывали дни, когда казалось, что моя жизнь в такой же степени не подвластна мне, как и когда я была больна. «Все так себя чувствуют, – говорила мне моя лучшая подруга Джой. – Это абсолютно нормально». У меня было так мало опыта «нормальности», что я могла только надеяться, что она права.
В приемную вошла Молли. Она не улыбалась, и мне вдруг стало страшно за Алису. На этот раз я поднялась с места первая.
– Все в порядке? – спросила я.
Я любила Алису. Она была такая… настоящая. Такая простая. Она была на пять лет моложе меня, но я чувствовала, что мы – родственные души, в только мне одной понятном смысле.
– Ее время приближается, – сказала Молли, – но она хочет, чтобы ты была с ней. – Она взглянула на меня. – Ты пойдешь?
– Я?
С самого начала было решено, что в родильной палате с дочерью будет Молли.
– Она хочет тебя, милочка. – Голос Молли звучал устало.
Дейл встал и положил руку мне на плечо.
– Тебя это не напрягает? – тихо спросил он.
Он всегда обо мне заботился. Иногда я это ценила. А иногда это напоминало мне моего отца, отрезавшего меня от мира.
– Нет, конечно.
Больницы были мне не в новинку, хотя родильная палата была незнакомой мне территорией. Я надеялась когда-нибудь стать врачом, хотя Дейл и говорил, что мне не нужно будет работать, если я не захочу. Сейчас я колебалась только потому, что находиться рядом с Алисой было привилегией Молли.
– Пойдем, я покажу тебе, где это.
Она провела меня из приемной в коридор и указала на дверь.
– Просто держи ее за руку. Будь рядом. Я ей надоела.
Она улыбнулась, давая мне понять этой улыбкой, что она слегка уязвлена желанием Алисы быть со мной, а не с ней, своей матерью.
Я услышала Алису сразу же, как только открыла дверь. Она полусидела, тяжело дыша, с напряженно-сосредоточенным выражением на лице. Я догадалась, что у нее начались схватки.
– Робин, – выговорила она, когда смогла перевести дух.
Лицо ее было красное и потное, на лбу пролегли болевые складки.
– Я здесь, Эли, – сказала я. Одна из сестер указала мне на стул у кровати. Я села и взяла руку Алисы в свою. Я не знала, что сказать. «Как ты себя чувствуешь?» – идиотский вопрос. Было видно, как она себя чувствует.
– Я здесь, – повторила я.
Кто-то дал мне холодную влажную махровую салфетку, и я приложила ее ко лбу Алисы. Тонкие прядки ее темно-рыжих волос приклеились ко лбу, и карие глаза налились кровью.
– Я больше ни минуты не могла выдержать присутствие матери, – проговорила она сквозь стиснутые зубы и потом испустила громкий протяжный стон. Я взглянула на монитор по другую сторону кровати. Пульс у ребенка был ускоренный. Разве так и должно быть?
– Я думаю, она не обиделась, – солгала я.
– Я ее сейчас ненавижу. Я их всех ненавижу. Всю мою семейку. Кроме тебя.
– Ш-ш-ш, – прошептала я, придвигая стул ближе к кровати. Интересно, обязаны ли сестры в родильной палате соблюдать конфиденциальность. Каких только сплетен они здесь не наслушаются! Дейлу меньше всего нужно, чтобы кто-то знал, что в семействе Хендрикс не все благополучно.
– Уилл должен быть сейчас со мной, – прошептала Алиса. – Вот как должно было быть.
Я удивилась. С Уиллом Стивенсоном было покончено, и мне казалось, она с этим смирилась. Он заварил кашу, которую Хендриксам приходилось теперь расхлебывать. Но сейчас было не время вступать с Алисой в дискуссию на эту тему. Я Уилла никогда не видела. Алиса скрывала эту связь даже от меня, и, должна признаться, я обиделась, когда об этом узнала. Я считала, что мы с Алисой близкие подруги. Но, промолчав о своем романе, она оказала мне услугу. Я не хотела иметь тайн от Дейла. По крайней мере, хватит тех, что у меня уже есть.
У нее начались новые схватки, и она так стиснула мою руку, что чуть не сломала мне пальцы. Пульс у ребенка замедлился, и я в тревоге оглянулась на сестер, пытаясь понять, все ли идет как надо. Но никто, кроме меня, не выглядел озабоченным.
– Этот ребенок сломает мне жизнь! – выкрикнула Алиса, когда схватки закончились.
– Ш-ш-ш, – прошептала я. Я уже не в первый раз слышала от нее эти слова, и это меня беспокоило. Если бы Алиса настояла на своем, она бы отдала ребенка на усыновление, но для ее родителей это было неприемлемо.
– Ты полюбишь ее, – сказала я, как будто была экспертом в таких ситуациях. – Все сложится хорошо, вот увидишь.
Через час родилась девочка Ханна, и моя будущая золовка из орущей, задыхающейся воительницы превратилась в кроткую, смирную семнадцатилетнюю девочку. Доктор положил крошку ей на живот, но новоиспеченная мама не прикоснулась к дочери, даже не взглянула на нее. Я увидела, как переглянулись медсестры. Мне самой хотелось потрогать ребенка. Как могло не быть такого желания у Алисы?
Одна из сестер взяла Ханну, чтобы обмыть ее. Я наклонилась к самому уху Алисы.
– Она – красавица, Эли. Подожди, пока ты ее хорошенько не рассмотришь.
Но Алиса даже не взглянула на меня, и, вытирая ей лоб салфеткой, я не знала, утираю я пот или слезы.
Сестра поднесла ребенка к кровати.
– Вы готовы ее взять? – спросила она. Алиса, чуть заметно, отрицательно покачала головой.
– А вы, тетушка? – обратилась сестра ко мне. – Хотите ее подержать?
Я взглянула на сестру.
– Да, – сказала я.
Повесив салфетку на спинку кровати, я протянула руки, и сестра положила на них легкую как перышко Ханну. Я взглянула на крошечное, совершенное в своих очертаниях личико, и мной овладело странное чувство. Оно проникло внутрь и намертво замкнуло мне горло. Я редко соотносила беременность Алисы с моей собственной. Этого было легко избежать, поскольку многое из моего прошлого я исключила из своего сознания. Рожденный мною ребенок для меня не существовал. Но, держа на руках этого ангелочка, я вдруг подумала: это то, чего я была лишена. Это то, чего я никогда раньше не сознавала и чего никто не должен был знать. И вот теперь, прижимая губы к теплому виску младенца, я впервые глотала горькие слезы, оплакивая эту пустоту в моем сердце.
Глава 4
Глава 5
Глава 6
В приемную вошла Молли. Она не улыбалась, и мне вдруг стало страшно за Алису. На этот раз я поднялась с места первая.
– Все в порядке? – спросила я.
Я любила Алису. Она была такая… настоящая. Такая простая. Она была на пять лет моложе меня, но я чувствовала, что мы – родственные души, в только мне одной понятном смысле.
– Ее время приближается, – сказала Молли, – но она хочет, чтобы ты была с ней. – Она взглянула на меня. – Ты пойдешь?
– Я?
С самого начала было решено, что в родильной палате с дочерью будет Молли.
– Она хочет тебя, милочка. – Голос Молли звучал устало.
Дейл встал и положил руку мне на плечо.
– Тебя это не напрягает? – тихо спросил он.
Он всегда обо мне заботился. Иногда я это ценила. А иногда это напоминало мне моего отца, отрезавшего меня от мира.
– Нет, конечно.
Больницы были мне не в новинку, хотя родильная палата была незнакомой мне территорией. Я надеялась когда-нибудь стать врачом, хотя Дейл и говорил, что мне не нужно будет работать, если я не захочу. Сейчас я колебалась только потому, что находиться рядом с Алисой было привилегией Молли.
– Пойдем, я покажу тебе, где это.
Она провела меня из приемной в коридор и указала на дверь.
– Просто держи ее за руку. Будь рядом. Я ей надоела.
Она улыбнулась, давая мне понять этой улыбкой, что она слегка уязвлена желанием Алисы быть со мной, а не с ней, своей матерью.
Я услышала Алису сразу же, как только открыла дверь. Она полусидела, тяжело дыша, с напряженно-сосредоточенным выражением на лице. Я догадалась, что у нее начались схватки.
– Робин, – выговорила она, когда смогла перевести дух.
Лицо ее было красное и потное, на лбу пролегли болевые складки.
– Я здесь, Эли, – сказала я. Одна из сестер указала мне на стул у кровати. Я села и взяла руку Алисы в свою. Я не знала, что сказать. «Как ты себя чувствуешь?» – идиотский вопрос. Было видно, как она себя чувствует.
– Я здесь, – повторила я.
Кто-то дал мне холодную влажную махровую салфетку, и я приложила ее ко лбу Алисы. Тонкие прядки ее темно-рыжих волос приклеились ко лбу, и карие глаза налились кровью.
– Я больше ни минуты не могла выдержать присутствие матери, – проговорила она сквозь стиснутые зубы и потом испустила громкий протяжный стон. Я взглянула на монитор по другую сторону кровати. Пульс у ребенка был ускоренный. Разве так и должно быть?
– Я думаю, она не обиделась, – солгала я.
– Я ее сейчас ненавижу. Я их всех ненавижу. Всю мою семейку. Кроме тебя.
– Ш-ш-ш, – прошептала я, придвигая стул ближе к кровати. Интересно, обязаны ли сестры в родильной палате соблюдать конфиденциальность. Каких только сплетен они здесь не наслушаются! Дейлу меньше всего нужно, чтобы кто-то знал, что в семействе Хендрикс не все благополучно.
– Уилл должен быть сейчас со мной, – прошептала Алиса. – Вот как должно было быть.
Я удивилась. С Уиллом Стивенсоном было покончено, и мне казалось, она с этим смирилась. Он заварил кашу, которую Хендриксам приходилось теперь расхлебывать. Но сейчас было не время вступать с Алисой в дискуссию на эту тему. Я Уилла никогда не видела. Алиса скрывала эту связь даже от меня, и, должна признаться, я обиделась, когда об этом узнала. Я считала, что мы с Алисой близкие подруги. Но, промолчав о своем романе, она оказала мне услугу. Я не хотела иметь тайн от Дейла. По крайней мере, хватит тех, что у меня уже есть.
У нее начались новые схватки, и она так стиснула мою руку, что чуть не сломала мне пальцы. Пульс у ребенка замедлился, и я в тревоге оглянулась на сестер, пытаясь понять, все ли идет как надо. Но никто, кроме меня, не выглядел озабоченным.
– Этот ребенок сломает мне жизнь! – выкрикнула Алиса, когда схватки закончились.
– Ш-ш-ш, – прошептала я. Я уже не в первый раз слышала от нее эти слова, и это меня беспокоило. Если бы Алиса настояла на своем, она бы отдала ребенка на усыновление, но для ее родителей это было неприемлемо.
– Ты полюбишь ее, – сказала я, как будто была экспертом в таких ситуациях. – Все сложится хорошо, вот увидишь.
Через час родилась девочка Ханна, и моя будущая золовка из орущей, задыхающейся воительницы превратилась в кроткую, смирную семнадцатилетнюю девочку. Доктор положил крошку ей на живот, но новоиспеченная мама не прикоснулась к дочери, даже не взглянула на нее. Я увидела, как переглянулись медсестры. Мне самой хотелось потрогать ребенка. Как могло не быть такого желания у Алисы?
Одна из сестер взяла Ханну, чтобы обмыть ее. Я наклонилась к самому уху Алисы.
– Она – красавица, Эли. Подожди, пока ты ее хорошенько не рассмотришь.
Но Алиса даже не взглянула на меня, и, вытирая ей лоб салфеткой, я не знала, утираю я пот или слезы.
Сестра поднесла ребенка к кровати.
– Вы готовы ее взять? – спросила она. Алиса, чуть заметно, отрицательно покачала головой.
– А вы, тетушка? – обратилась сестра ко мне. – Хотите ее подержать?
Я взглянула на сестру.
– Да, – сказала я.
Повесив салфетку на спинку кровати, я протянула руки, и сестра положила на них легкую как перышко Ханну. Я взглянула на крошечное, совершенное в своих очертаниях личико, и мной овладело странное чувство. Оно проникло внутрь и намертво замкнуло мне горло. Я редко соотносила беременность Алисы с моей собственной. Этого было легко избежать, поскольку многое из моего прошлого я исключила из своего сознания. Рожденный мною ребенок для меня не существовал. Но, держа на руках этого ангелочка, я вдруг подумала: это то, чего я была лишена. Это то, чего я никогда раньше не сознавала и чего никто не должен был знать. И вот теперь, прижимая губы к теплому виску младенца, я впервые глотала горькие слезы, оплакивая эту пустоту в моем сердце.
Глава 4
Эрин
Роли
Майкл поставил одну из коробок на мраморную стойку в моей новой маленькой кухне. В окно над раковиной я видела темные облака. Скоро небо разразится грозой, возможно, последней грозой уходящего лета. Я была довольна, что мы успели внести все коробки, пока не начался дождь.
– Это последняя, – сказал Майкл, отряхивая руки, словно коробка была грязной. Он прошел в примыкавшую к кухне столовую и, взглянув в окно, вздохнул. – Глушь порядочная.
Я знала, что он видит в окно: задворки супермаркета «Брир-Крик».
– Ну не такая уж глушь, – сказала я, хотя отсюда было добрых пятнадцать миль до нашего дома.
– Ты же никого здесь не знаешь. Я не понимаю.
– Зато я понимаю. Все нормально. Это то, чего я хотела. То, что мне сейчас нужно. Спасибо за то, что ты все это терпишь.
Он снова выглянул в окно. Гаснущий свет играл на его каштановых волосах. Мои были бы такого же цвета, если бы я их не осветляла. У корней мои волосы и сейчас были каштановые. Давно пора их подкрасить, но мне все это было теперь безразлично.
– Позволь мне здесь поселиться, – сказал он вдруг.
– Тебе? – Я нахмурила брови. – Зачем?
– Я просто… – Он повернулся ко мне. – Мне не хочется думать, что ты живешь в таком месте. Ты столько потрудилась над нашим домом. По сути дела, он твой.
– Здесь прекрасно, – сказала я. – Ведь дом новый, что еще мне нужно?
Я была глубоко тронута. Он по-прежнему настолько любил меня, что готов был поселиться в этой маленькой меблированной квартирке, чтобы мне не уезжать из дома. Но он не понимал одного. Я не могла дольше жить в нашем доме. Там я повсюду чувствовала отсутствие Кэролайн. Ее комната, куда я ни разу не зашла за четыре месяца со дня ее смерти, терзала меня из-за закрытой двери. Майкл предложил мне превратить ее в спортивный зал! Похоже, он хотел стереть из нашей жизни память о Кэролайн. Он находил мою новую квартиру унылой. Я считала ее убежищем от моей прежней жизни. Моей жизни с Кэролайн. Я не могла больше выносить присутствия друзей с их детьми. Не хотела видеть мужа, который вдруг стал казаться мне чужим. Я думаю, мои друзья желали общения со мной не больше, чем я с ними. Вначале они были заботливы. Но потом они просто растерялись, не зная, что мне сказать. Я была для них пугалом, напоминая о том, как быстро могла измениться их собственная жизнь.
– Что я скажу людям? – спросил Майкл. – Мы разошлись? Мы разводимся? Как я объясню им, почему ты не живешь дома?
– Скажи им все, что сочтешь правильным.
Мне было все равно, что думают люди. Раньше не было, но теперь все изменилось. Майкла это по-прежнему волновало, и в этом мы отличались друг от друга. Он все еще жил прежней жизнью, где чужое мнение имело значение и где он желал найти путь к прежней нормальной обстановке. Нормальность для меня больше ничего не значила. Мой психотерапевт Джудит, когда я рассказала ей об этом, заметила: «Это нормально». Прежде я бы рассмеялась, услышав это, но я уже больше не смеялась.
Майкл указал на одну из коробок:
– Здесь написано «спальня». Я отнесу ее на место.
– Прекрасно. Спасибо.
Я смотрела, как он берет ее в руки. Прежде я любила его руки, любила больше, чем какую-либо другую часть его тела. Он каждый день занимался гимнастикой, и руки у него были натренированные. Майкл представлял собой редкое сочетание мозгов и мускулов. «Циркач с великолепным телом» – так отозвалась о нем одна моя подруга, когда мы вместе наблюдали за тем, как наши мужья играли с детьми в чьем-то саду у бассейна. Глядя на него сейчас, я не чувствовала ровно ничего.
Сделав несколько шагов к окну, я взглянула на успокаивающе незнакомый ландшафт. Там не было абсолютно ничего, что напоминало бы о моей живой, веселой, красивой девочке. «Вы хотите сбежать», – сказала мне Джудит, когда я рассказала ей о своем намерении снять эту квартиру. Тон ее не был обвиняющим, но я понимала, что она этой идеи не одобряет. Она не стала читать мне нотаций, как это делал Майкл. «Ты можешь убежать из дома, – говорил он, – но от себя самой тебе не убежать». Мне хотелось ударить его за эти слова. Мне опротивели его советы и его неодобрение того, как я переживала свое горе. Что из того, что я тоже не одобряла его переживания? У меня возникали серьезные вопросы, которые ему и в голову не приходили. Увижу ли я когда-нибудь Кэролайн? Где теперь ее душа? Я ощущала ее присутствие рядом со мной. Иногда я слышала ее голос. Когда я спросила Майкла, слышал ли он его, Майкл сказал «да, конечно» таким тоном, что я сразу поняла, что ничего он не слышал.
Майкл вернулся на кухню и встал рядом со мной у окна. Он обнял меня за плечи, и в этом прикосновении я почувствовала неуверенность. Он больше не знал, что я приму и от чего с раздражением отмахнусь. Джудит старалась возбудить во мне сочувствие к нему, но меня слишком поглощало сочувствие к самой себе. У меня не было сил обращать внимание на его потребности. Он стал кем-то, кого я когда-то любила, но теперь перестала понимать. Я знаю, что он мог бы сказать то же самое обо мне.
– Я беспокоюсь о тебе, – сказал он. Я ощущала тяжесть его рук на своих плечах. – Я думаю, мне не следовало тебе это позволять.
– Позволять? – Я скинула его руку с плеча и села на софу. Она была неудобная, жесткая, совсем непохожая на большую и мягкую софу у нас дома. – Кто ты такой? Мой отец?
– Когда ты вернешься на работу?
– Если ты еще раз задашь мне этот вопрос…
Я пыталась вернуться на работу. Продержалась там полдня. Ошиблась с лекарством, и эта ошибка могла стоить больному жизни. Я сняла белый халат, передала рецепт другому фармацевту и, не оглядываясь, вышла из аптеки.
– Ты намереваешься сидеть здесь, в этом… – Он жестом обвел эту совмещенную гостиную-столовую-кухню. – Это меня пугает, Эрин.
Он смотрел мне прямо в глаза, и в его глазах я видела тревогу. Я уставилась на свои руки, лежавшие на коленях.
– Со мной все будет хорошо, – сказала я.
– Тебе надо перестать обдумывать каждую подробность случившегося, как ты это все время делаешь.
Он говорил так, словно сообщал мне нечто новое, а не то, что повторял десятки раз.
– Ты должна перестать спрашивать себя «А что, если?..». Это произошло. Это случилось. Тебе необходимо это признать.
Я встала.
– Тебе пора. – Я подошла к двери. Ведь я и приехала сюда, чтобы больше этого не слышать.
Он бросил на меня последний растерянный взгляд, прежде чем подойти к двери. Я ее открыла перед ним, и он наклонился меня обнять.
– Ты меня ненавидишь, – прошептал он в мои волосы.
– Ну конечно, нет, – прошептала в ответ я, хотя бывали моменты, когда я его действительно ненавидела. Я могла честно сказать, что он был единственный, кого я когда-либо любила, и, если бы кто-нибудь сказал мне, что мы однажды разойдемся, я бы ответила, что они нас плохо знают. Но мы все-таки разошлись. Дальше некуда.
– Пока, – сказала я.
Я уже закрывала за ним дверь, но в охватившей меня внезапно панике снова распахнула ее.
– Не трогай ее комнату! – крикнула я ему вслед.
Он не обернулся, только махнул рукой, давая понять, что он меня слышал. Я знала, что ему больно, быть может, очень больно. Но я знала и то, что он справится с этой болью. Он придумает какую-нибудь новую игру, займется каким-нибудь проектом. Он с головой погрузится в дела. Уж он-то, конечно, не будет думать о прошлом. Он не умеет. Для меня это стало искусством. Не преднамеренно. Так случилось. Моя мысль начинала над чем-то работать – например, составлять список продуктов, которые надо купить в бакалее, – и, прежде чем я успевала это осознать, я снова начинала вспоминать каждую подробность случившегося, как будто я кому-то все это описывала. Кому я могла об этом рассказывать в своей голове? Мне было необходимо пережить все подробности того вечера, как людям, одержимым какой-то навязчивой идеей, необходимо, например, снова и снова мыть руки. Иногда мне казалось, что я схожу с ума, и я заставляла себя подумать о чем-то еще, но как только переставала делать усилия, я снова принималась за то же самое. Поэтому и привязалась к группе «Отец Харли с друзьями», которую я обнаружила в Интернете. Ее основал отец восьмилетней девочки Харли, погибшей в результате несчастного случая на велосипедной прогулке. Группа состояла из родителей погибших детей, с которыми я никогда не встречалась лицом к лицу, но знала лучше, чем кого-либо другого. Лучше, чем знала Майкла. Они меня понимали. Они понимали мою потребность снова и снова обращаться к прошлому. Я ежедневно проводила с ними целые часы, читая об их переживаниях и делясь своими. Я на самом деле полюбила некоторых из этих людей, которых никогда не видела. Я даже не знала, как они выглядят, но я стала считать их своими лучшими друзьями.
Так что теперь я была в безопасности. Я создала свой собственный мир, на новом месте, с новыми друзьями и в новой квартире. Я еще раз осмотрела комнату, осмысляя свое освобождение. Но вместо маленькой комнаты с новой мебелью я видела черный бархат неба, иллюминованную ленту пирса и сознавала, что, как бы далеко от дома я ни убежала, тот ужасный вечер навсегда останется со мной.
Майкл поставил одну из коробок на мраморную стойку в моей новой маленькой кухне. В окно над раковиной я видела темные облака. Скоро небо разразится грозой, возможно, последней грозой уходящего лета. Я была довольна, что мы успели внести все коробки, пока не начался дождь.
– Это последняя, – сказал Майкл, отряхивая руки, словно коробка была грязной. Он прошел в примыкавшую к кухне столовую и, взглянув в окно, вздохнул. – Глушь порядочная.
Я знала, что он видит в окно: задворки супермаркета «Брир-Крик».
– Ну не такая уж глушь, – сказала я, хотя отсюда было добрых пятнадцать миль до нашего дома.
– Ты же никого здесь не знаешь. Я не понимаю.
– Зато я понимаю. Все нормально. Это то, чего я хотела. То, что мне сейчас нужно. Спасибо за то, что ты все это терпишь.
Он снова выглянул в окно. Гаснущий свет играл на его каштановых волосах. Мои были бы такого же цвета, если бы я их не осветляла. У корней мои волосы и сейчас были каштановые. Давно пора их подкрасить, но мне все это было теперь безразлично.
– Позволь мне здесь поселиться, – сказал он вдруг.
– Тебе? – Я нахмурила брови. – Зачем?
– Я просто… – Он повернулся ко мне. – Мне не хочется думать, что ты живешь в таком месте. Ты столько потрудилась над нашим домом. По сути дела, он твой.
– Здесь прекрасно, – сказала я. – Ведь дом новый, что еще мне нужно?
Я была глубоко тронута. Он по-прежнему настолько любил меня, что готов был поселиться в этой маленькой меблированной квартирке, чтобы мне не уезжать из дома. Но он не понимал одного. Я не могла дольше жить в нашем доме. Там я повсюду чувствовала отсутствие Кэролайн. Ее комната, куда я ни разу не зашла за четыре месяца со дня ее смерти, терзала меня из-за закрытой двери. Майкл предложил мне превратить ее в спортивный зал! Похоже, он хотел стереть из нашей жизни память о Кэролайн. Он находил мою новую квартиру унылой. Я считала ее убежищем от моей прежней жизни. Моей жизни с Кэролайн. Я не могла больше выносить присутствия друзей с их детьми. Не хотела видеть мужа, который вдруг стал казаться мне чужим. Я думаю, мои друзья желали общения со мной не больше, чем я с ними. Вначале они были заботливы. Но потом они просто растерялись, не зная, что мне сказать. Я была для них пугалом, напоминая о том, как быстро могла измениться их собственная жизнь.
– Что я скажу людям? – спросил Майкл. – Мы разошлись? Мы разводимся? Как я объясню им, почему ты не живешь дома?
– Скажи им все, что сочтешь правильным.
Мне было все равно, что думают люди. Раньше не было, но теперь все изменилось. Майкла это по-прежнему волновало, и в этом мы отличались друг от друга. Он все еще жил прежней жизнью, где чужое мнение имело значение и где он желал найти путь к прежней нормальной обстановке. Нормальность для меня больше ничего не значила. Мой психотерапевт Джудит, когда я рассказала ей об этом, заметила: «Это нормально». Прежде я бы рассмеялась, услышав это, но я уже больше не смеялась.
Майкл указал на одну из коробок:
– Здесь написано «спальня». Я отнесу ее на место.
– Прекрасно. Спасибо.
Я смотрела, как он берет ее в руки. Прежде я любила его руки, любила больше, чем какую-либо другую часть его тела. Он каждый день занимался гимнастикой, и руки у него были натренированные. Майкл представлял собой редкое сочетание мозгов и мускулов. «Циркач с великолепным телом» – так отозвалась о нем одна моя подруга, когда мы вместе наблюдали за тем, как наши мужья играли с детьми в чьем-то саду у бассейна. Глядя на него сейчас, я не чувствовала ровно ничего.
Сделав несколько шагов к окну, я взглянула на успокаивающе незнакомый ландшафт. Там не было абсолютно ничего, что напоминало бы о моей живой, веселой, красивой девочке. «Вы хотите сбежать», – сказала мне Джудит, когда я рассказала ей о своем намерении снять эту квартиру. Тон ее не был обвиняющим, но я понимала, что она этой идеи не одобряет. Она не стала читать мне нотаций, как это делал Майкл. «Ты можешь убежать из дома, – говорил он, – но от себя самой тебе не убежать». Мне хотелось ударить его за эти слова. Мне опротивели его советы и его неодобрение того, как я переживала свое горе. Что из того, что я тоже не одобряла его переживания? У меня возникали серьезные вопросы, которые ему и в голову не приходили. Увижу ли я когда-нибудь Кэролайн? Где теперь ее душа? Я ощущала ее присутствие рядом со мной. Иногда я слышала ее голос. Когда я спросила Майкла, слышал ли он его, Майкл сказал «да, конечно» таким тоном, что я сразу поняла, что ничего он не слышал.
Майкл вернулся на кухню и встал рядом со мной у окна. Он обнял меня за плечи, и в этом прикосновении я почувствовала неуверенность. Он больше не знал, что я приму и от чего с раздражением отмахнусь. Джудит старалась возбудить во мне сочувствие к нему, но меня слишком поглощало сочувствие к самой себе. У меня не было сил обращать внимание на его потребности. Он стал кем-то, кого я когда-то любила, но теперь перестала понимать. Я знаю, что он мог бы сказать то же самое обо мне.
– Я беспокоюсь о тебе, – сказал он. Я ощущала тяжесть его рук на своих плечах. – Я думаю, мне не следовало тебе это позволять.
– Позволять? – Я скинула его руку с плеча и села на софу. Она была неудобная, жесткая, совсем непохожая на большую и мягкую софу у нас дома. – Кто ты такой? Мой отец?
– Когда ты вернешься на работу?
– Если ты еще раз задашь мне этот вопрос…
Я пыталась вернуться на работу. Продержалась там полдня. Ошиблась с лекарством, и эта ошибка могла стоить больному жизни. Я сняла белый халат, передала рецепт другому фармацевту и, не оглядываясь, вышла из аптеки.
– Ты намереваешься сидеть здесь, в этом… – Он жестом обвел эту совмещенную гостиную-столовую-кухню. – Это меня пугает, Эрин.
Он смотрел мне прямо в глаза, и в его глазах я видела тревогу. Я уставилась на свои руки, лежавшие на коленях.
– Со мной все будет хорошо, – сказала я.
– Тебе надо перестать обдумывать каждую подробность случившегося, как ты это все время делаешь.
Он говорил так, словно сообщал мне нечто новое, а не то, что повторял десятки раз.
– Ты должна перестать спрашивать себя «А что, если?..». Это произошло. Это случилось. Тебе необходимо это признать.
Я встала.
– Тебе пора. – Я подошла к двери. Ведь я и приехала сюда, чтобы больше этого не слышать.
Он бросил на меня последний растерянный взгляд, прежде чем подойти к двери. Я ее открыла перед ним, и он наклонился меня обнять.
– Ты меня ненавидишь, – прошептал он в мои волосы.
– Ну конечно, нет, – прошептала в ответ я, хотя бывали моменты, когда я его действительно ненавидела. Я могла честно сказать, что он был единственный, кого я когда-либо любила, и, если бы кто-нибудь сказал мне, что мы однажды разойдемся, я бы ответила, что они нас плохо знают. Но мы все-таки разошлись. Дальше некуда.
– Пока, – сказала я.
Я уже закрывала за ним дверь, но в охватившей меня внезапно панике снова распахнула ее.
– Не трогай ее комнату! – крикнула я ему вслед.
Он не обернулся, только махнул рукой, давая понять, что он меня слышал. Я знала, что ему больно, быть может, очень больно. Но я знала и то, что он справится с этой болью. Он придумает какую-нибудь новую игру, займется каким-нибудь проектом. Он с головой погрузится в дела. Уж он-то, конечно, не будет думать о прошлом. Он не умеет. Для меня это стало искусством. Не преднамеренно. Так случилось. Моя мысль начинала над чем-то работать – например, составлять список продуктов, которые надо купить в бакалее, – и, прежде чем я успевала это осознать, я снова начинала вспоминать каждую подробность случившегося, как будто я кому-то все это описывала. Кому я могла об этом рассказывать в своей голове? Мне было необходимо пережить все подробности того вечера, как людям, одержимым какой-то навязчивой идеей, необходимо, например, снова и снова мыть руки. Иногда мне казалось, что я схожу с ума, и я заставляла себя подумать о чем-то еще, но как только переставала делать усилия, я снова принималась за то же самое. Поэтому и привязалась к группе «Отец Харли с друзьями», которую я обнаружила в Интернете. Ее основал отец восьмилетней девочки Харли, погибшей в результате несчастного случая на велосипедной прогулке. Группа состояла из родителей погибших детей, с которыми я никогда не встречалась лицом к лицу, но знала лучше, чем кого-либо другого. Лучше, чем знала Майкла. Они меня понимали. Они понимали мою потребность снова и снова обращаться к прошлому. Я ежедневно проводила с ними целые часы, читая об их переживаниях и делясь своими. Я на самом деле полюбила некоторых из этих людей, которых никогда не видела. Я даже не знала, как они выглядят, но я стала считать их своими лучшими друзьями.
Так что теперь я была в безопасности. Я создала свой собственный мир, на новом месте, с новыми друзьями и в новой квартире. Я еще раз осмотрела комнату, осмысляя свое освобождение. Но вместо маленькой комнаты с новой мебелью я видела черный бархат неба, иллюминованную ленту пирса и сознавала, что, как бы далеко от дома я ни убежала, тот ужасный вечер навсегда останется со мной.
Глава 5
Тревис
Белла бежала впереди меня по пляжу, а я следил за блестевшим на солнце песком на подошвах ее туфелек. Праздник, День труда, уже миновал, и на пляже, кроме нас, почти никого не было. Волосы Беллы развевались наподобие флага, а ее розовая сумочка билась о бок. Дочка выглядела такой беспечной. Я хотел, чтобы она всегда чувствовала себя такой, какой она была сейчас. Беспечной и свободной. Поэтому я и привел ее сегодня на пляж, чтобы она могла побегать, как обычный ребенок. Мой разоренный дом был недалеко от пляжа, и обычно я водил ее сюда каждый день, но всю неделю после пожара, когда она в одночасье стала совершенно серьезной и растерянной, мы сюда не приходили. За одну ночь наша жизнь чудовищно изменилась. Я не хотел, чтобы Белла это сознавала. Но она была не куклой, а живым человеком. Она понимала, что все изменилось.
Мы жили у одной из церковных приятельниц мамы, Фрэнни, и нам приходилось плохо. У нее была куча внуков, постоянно носившихся из дома и обратно, и стая кошек, на которых, по моим предположениям, у Беллы могла возникнуть аллергия. Ясно, что Фрэнни приютила нас, потому что это было по-христиански, но мы ей мешали. Мы с Беллой спали на продавленном матрасе от софы, и ночью нас, по-моему, кусали блохи, но я не смел жаловаться. У нас не было других предложений, и Фрэнни трижды в день спрашивала, не нашел ли я другое жилье. Другим жильем стал автоприцеп, трейлер, стоявший в ряду других трейлеров вдоль шоссе. Это была комнатушка вроде консервной банки, и сильный порыв северо-восточного ветра мог покатить ее по дороге, но нам приходилось этим довольствоваться.
Там стояли двуспальная кровать, где могла спать Белла, и диванчик, который я мог приспособить для себя. Я думал, что маленьким детям можно спать с родителями, но в книгах, которые я прочитал, говорилось, что это не годится для детей старше трех лет. Дома Белла отлично спала в своей комнате. У Фрэнни, однако, другого выбора не было, и, в любом случае, Белла сейчас нуждалась в моей близости, как и я в ее.
Не знаю, что бы я сказал, если бы она еще раз спросила меня, когда вернется баба. Я уже говорил ей, что баба на небе и не может вернуться, и тогда Белла стала переживать, что бабу держат там взаперти или что-то в этом роде. Я объяснил ей про Бога и про то, какое хорошее место небо. Но потом испугался, не внушаю ли я ей, что смерть – это хорошо. А потом она стала расспрашивать меня, не уйду ли и я на небо, не оставлю ли ее. Фрэнни сказала мне, что я напрасно все усложняю. Она сказала Белле: «Твоя баба уснула на небе, и, когда ты станешь очень старенькой, ты ее там увидишь». Это, казалось, удовлетворило Беллу, по крайней мере, мне так казалось, пока час спустя она не спросила меня: «А можно нам сегодня увидеть бабу на небе?»
Хотел бы я, чтобы это и в самом деле было возможно!
Мама не была совершенством. Она курила, болела диабетом, была слишком полная и нисколько не заботилась о себе. Но она любила Беллу и была счастлива, присматривая за ней, пока я на работе. Выяснилось, что причиной пожара стала неисправная проводка, так что мне не в чем было обвинять маму, и это принесло мне облегчение. Я не хотел бы злиться на нее теперь. Я не хотел бы, чтобы это стало последним чувством, которое я испытал по отношению к ней. Вместо этого я чувствовал благодарность. Она отдала за Беллу жизнь. Я не мог вообразить себе эту картину – моя полная, задыхающаяся мама бежит в горящий дом спасать Беллу. «Бог через нее творил волю свою», – сказал священник на ее похоронах, и, хотя я был не в ладах с Богом, мне эта мысль понравилась. Я за нее уцепился.
Я никогда не представлял себе, насколько зависел от матери. Теперь Белла зависела от меня, и это пугало меня до полусмерти.
Мой босс нашел кого-то другого, чтобы закончить работу над кухонными шкафами в доме на набережной. До сотни парней только и ждали момента, чтобы занять мое место. Проблема была в том, что мне платили черным налом. Конверт с моей последней зарплатой хранился дома. Четыреста баксов, в буквальном смысле, вылетели в трубу. У меня в бумажнике было около сотни, когда сгорел дом. Это было все, что теперь спасало нас с Беллой от голода.
Опередившая меня Белла присела на корточки и подобрала что-то, чего я не мог разглядеть на расстоянии. Она подбежала ко мне, обеими руками прижимая к груди это что-то и свою овечку. Игрушка упала на песок, и, когда Белла нагнулась ее поднять, этот предмет тоже упал, и я не мог не рассмеяться.
– Помочь тебе? – спросил я, подходя к ней.
– Я сама могу, – сказала она, подбирая игрушку.
Я подошел еще ближе и увидел, что предмет, который она держала в руках, оказался огромным моллюском, самым большим, какого я видел на нашем пляже, а я видел очень крупных и достаточно много.
– Белла, да тебе выпал джекпот!
– Это моллюск, – сказала она. Не в состоянии удержать раковину и игрушку, она села на песок.
Я тоже сел и стал рассматривать раковину. Она была в полтора раза длиннее моей ладони и абсолютно безупречна, цвета утренней зари. Я обрадовался, что Белла нашла ее. Мы собирали ракушки на пляже с тех пор, как она только начала ходить, но все они пропали во время пожара, и теперь мы начинали снова.
– Ты помнишь, кто жил внутри? – спросил я.
– Улитка! – Она сидела, скрестив перед собой ноги, осторожно касаясь краев раковины кончиками пальцев.
– Правильно. Животное вроде улитки.
– Ну да. – Как и я, она любила послушать рассказы о морских жителях. Я чувствовал в себе отцовский дух, когда учил чему-нибудь Беллу на пляже. Мой голос был его голосом. Жаль, что они не знали друг друга, мой отец и Белла. Они бы хорошо поладили.
– Ему нравилось есть моллюсков! – сказала Белла.
– Очень хорошо. А что еще он любил есть?
Она нахмурилась, вспоминая. Носик у нее слегка порозовел. Я забыл надеть ей панамку.
– Грешков? – попыталась выговорить она.
– Гребешков. – Она никогда не могла произнести это слово правильно. Когда-нибудь она сумеет это сделать, а я с сожалением буду вспоминать, как она произносила его раньше.
Она погладила раковину, как щенка.
– Это здесь, папа, мальчики превращаются в девочек? – спросила она.
Я вздохнул. Фрэнни была права. Я давал ребенку слишком много информации. Ей не нужно было в трехлетнем возрасте знать о гермафродитах. В почти четырехлетнем. Мне было, наверно, семь или восемь, когда отец рассказал мне об этом.
– Правильно, – сказал я. – Положи ее в сумку, и давай поищем еще.
– Ладно.
Она вскочила на ноги и снова побежала впереди меня. Я старался держаться поближе к воде, заливавшей мне ноги. Между моим отцом и мной была одна большая разница, подумал я. Он был водопроводчиком и имел свое дело, которое успешно вел. Он кормил и одевал меня. Быть может, я рос и не в богатстве, но никогда не знал нужды. Он не подвел меня, как я сейчас подводил Беллу. Больше всего я хотел стать человеком, которым мой отец мог бы гордиться. Не очень-то я в этом преуспел на настоящий момент!
Честно говоря, будь сейчас жив отец Робин, я бы попросил у него помощи. Он был богат. В контракте, который он заставил меня подписать, говорилось, что я никогда не буду иметь дело с ней самой. И я по-прежнему был так зол на нее, что скорее обратился бы к кому угодно, только не к ней. Но, думаю, ее отец не был бы так жесток, чтобы отвернуться от родной внучки, если бы она голодала.
Впрочем, это уже не имело значения. Он умер. Мама всегда читала некрологи, чтобы убедиться, что ее друзья еще живы. Я словно вдруг онемел, услышав, что он умер. Мы с этим человеком не любили друг друга. Я понял его, впервые держа на руках Беллу. Я чувствовал необходимость и потребность ее защищать. Ради ее благополучия я пошел бы на все. Это и делал отец Робин. Защищал свою дочь. Тогда я его понял, хотя от ненависти не избавился.
Мы с Беллой понаблюдали за дельфинами и пеликанами, а потом собрались домой. Я испытывал такое удовлетворение на пляже, такую отстраненность от проблем, что автоматически направился к нашему сгоревшему дому. Но тут же опомнился, и мы пошли к дому Фрэнни. Сумка на моем плече стала тяжелее.
По дороге с пляжа возвращаться в реальную жизнь, мне казалось, гораздо тяжелее.
Мы жили у одной из церковных приятельниц мамы, Фрэнни, и нам приходилось плохо. У нее была куча внуков, постоянно носившихся из дома и обратно, и стая кошек, на которых, по моим предположениям, у Беллы могла возникнуть аллергия. Ясно, что Фрэнни приютила нас, потому что это было по-христиански, но мы ей мешали. Мы с Беллой спали на продавленном матрасе от софы, и ночью нас, по-моему, кусали блохи, но я не смел жаловаться. У нас не было других предложений, и Фрэнни трижды в день спрашивала, не нашел ли я другое жилье. Другим жильем стал автоприцеп, трейлер, стоявший в ряду других трейлеров вдоль шоссе. Это была комнатушка вроде консервной банки, и сильный порыв северо-восточного ветра мог покатить ее по дороге, но нам приходилось этим довольствоваться.
Там стояли двуспальная кровать, где могла спать Белла, и диванчик, который я мог приспособить для себя. Я думал, что маленьким детям можно спать с родителями, но в книгах, которые я прочитал, говорилось, что это не годится для детей старше трех лет. Дома Белла отлично спала в своей комнате. У Фрэнни, однако, другого выбора не было, и, в любом случае, Белла сейчас нуждалась в моей близости, как и я в ее.
Не знаю, что бы я сказал, если бы она еще раз спросила меня, когда вернется баба. Я уже говорил ей, что баба на небе и не может вернуться, и тогда Белла стала переживать, что бабу держат там взаперти или что-то в этом роде. Я объяснил ей про Бога и про то, какое хорошее место небо. Но потом испугался, не внушаю ли я ей, что смерть – это хорошо. А потом она стала расспрашивать меня, не уйду ли и я на небо, не оставлю ли ее. Фрэнни сказала мне, что я напрасно все усложняю. Она сказала Белле: «Твоя баба уснула на небе, и, когда ты станешь очень старенькой, ты ее там увидишь». Это, казалось, удовлетворило Беллу, по крайней мере, мне так казалось, пока час спустя она не спросила меня: «А можно нам сегодня увидеть бабу на небе?»
Хотел бы я, чтобы это и в самом деле было возможно!
Мама не была совершенством. Она курила, болела диабетом, была слишком полная и нисколько не заботилась о себе. Но она любила Беллу и была счастлива, присматривая за ней, пока я на работе. Выяснилось, что причиной пожара стала неисправная проводка, так что мне не в чем было обвинять маму, и это принесло мне облегчение. Я не хотел бы злиться на нее теперь. Я не хотел бы, чтобы это стало последним чувством, которое я испытал по отношению к ней. Вместо этого я чувствовал благодарность. Она отдала за Беллу жизнь. Я не мог вообразить себе эту картину – моя полная, задыхающаяся мама бежит в горящий дом спасать Беллу. «Бог через нее творил волю свою», – сказал священник на ее похоронах, и, хотя я был не в ладах с Богом, мне эта мысль понравилась. Я за нее уцепился.
Я никогда не представлял себе, насколько зависел от матери. Теперь Белла зависела от меня, и это пугало меня до полусмерти.
Мой босс нашел кого-то другого, чтобы закончить работу над кухонными шкафами в доме на набережной. До сотни парней только и ждали момента, чтобы занять мое место. Проблема была в том, что мне платили черным налом. Конверт с моей последней зарплатой хранился дома. Четыреста баксов, в буквальном смысле, вылетели в трубу. У меня в бумажнике было около сотни, когда сгорел дом. Это было все, что теперь спасало нас с Беллой от голода.
Опередившая меня Белла присела на корточки и подобрала что-то, чего я не мог разглядеть на расстоянии. Она подбежала ко мне, обеими руками прижимая к груди это что-то и свою овечку. Игрушка упала на песок, и, когда Белла нагнулась ее поднять, этот предмет тоже упал, и я не мог не рассмеяться.
– Помочь тебе? – спросил я, подходя к ней.
– Я сама могу, – сказала она, подбирая игрушку.
Я подошел еще ближе и увидел, что предмет, который она держала в руках, оказался огромным моллюском, самым большим, какого я видел на нашем пляже, а я видел очень крупных и достаточно много.
– Белла, да тебе выпал джекпот!
– Это моллюск, – сказала она. Не в состоянии удержать раковину и игрушку, она села на песок.
Я тоже сел и стал рассматривать раковину. Она была в полтора раза длиннее моей ладони и абсолютно безупречна, цвета утренней зари. Я обрадовался, что Белла нашла ее. Мы собирали ракушки на пляже с тех пор, как она только начала ходить, но все они пропали во время пожара, и теперь мы начинали снова.
– Ты помнишь, кто жил внутри? – спросил я.
– Улитка! – Она сидела, скрестив перед собой ноги, осторожно касаясь краев раковины кончиками пальцев.
– Правильно. Животное вроде улитки.
– Ну да. – Как и я, она любила послушать рассказы о морских жителях. Я чувствовал в себе отцовский дух, когда учил чему-нибудь Беллу на пляже. Мой голос был его голосом. Жаль, что они не знали друг друга, мой отец и Белла. Они бы хорошо поладили.
– Ему нравилось есть моллюсков! – сказала Белла.
– Очень хорошо. А что еще он любил есть?
Она нахмурилась, вспоминая. Носик у нее слегка порозовел. Я забыл надеть ей панамку.
– Грешков? – попыталась выговорить она.
– Гребешков. – Она никогда не могла произнести это слово правильно. Когда-нибудь она сумеет это сделать, а я с сожалением буду вспоминать, как она произносила его раньше.
Она погладила раковину, как щенка.
– Это здесь, папа, мальчики превращаются в девочек? – спросила она.
Я вздохнул. Фрэнни была права. Я давал ребенку слишком много информации. Ей не нужно было в трехлетнем возрасте знать о гермафродитах. В почти четырехлетнем. Мне было, наверно, семь или восемь, когда отец рассказал мне об этом.
– Правильно, – сказал я. – Положи ее в сумку, и давай поищем еще.
– Ладно.
Она вскочила на ноги и снова побежала впереди меня. Я старался держаться поближе к воде, заливавшей мне ноги. Между моим отцом и мной была одна большая разница, подумал я. Он был водопроводчиком и имел свое дело, которое успешно вел. Он кормил и одевал меня. Быть может, я рос и не в богатстве, но никогда не знал нужды. Он не подвел меня, как я сейчас подводил Беллу. Больше всего я хотел стать человеком, которым мой отец мог бы гордиться. Не очень-то я в этом преуспел на настоящий момент!
Честно говоря, будь сейчас жив отец Робин, я бы попросил у него помощи. Он был богат. В контракте, который он заставил меня подписать, говорилось, что я никогда не буду иметь дело с ней самой. И я по-прежнему был так зол на нее, что скорее обратился бы к кому угодно, только не к ней. Но, думаю, ее отец не был бы так жесток, чтобы отвернуться от родной внучки, если бы она голодала.
Впрочем, это уже не имело значения. Он умер. Мама всегда читала некрологи, чтобы убедиться, что ее друзья еще живы. Я словно вдруг онемел, услышав, что он умер. Мы с этим человеком не любили друг друга. Я понял его, впервые держа на руках Беллу. Я чувствовал необходимость и потребность ее защищать. Ради ее благополучия я пошел бы на все. Это и делал отец Робин. Защищал свою дочь. Тогда я его понял, хотя от ненависти не избавился.
Мы с Беллой понаблюдали за дельфинами и пеликанами, а потом собрались домой. Я испытывал такое удовлетворение на пляже, такую отстраненность от проблем, что автоматически направился к нашему сгоревшему дому. Но тут же опомнился, и мы пошли к дому Фрэнни. Сумка на моем плече стала тяжелее.
По дороге с пляжа возвращаться в реальную жизнь, мне казалось, гораздо тяжелее.
Глава 6
Робин
Доктор Макинтайр помог мне подняться со смотровой кушетки.
– Посидите в приемной, пока я поговорю с вашим отцом, – сказал он.
Я посещала его много лет подряд, и всякий раз он заканчивал осмотр разговором с моим отцом, но на этот раз я почувствовала что-то особенное. Папа открыл передо мной дверь, и, проходя мимо него, я подняла глаза и увидела лицо столетнего старика. Он еще не успел закрыть дверь, когда я услышала слова доктора Макинтайра: «Я нахожу ее состояние значительно худшим, чем оно было у вашей жены в ее возрасте».
Я прошла по коридору в приемную, с трудом передвигая ноги, словно на них налипли пуды грязи. Ответ отца я не слышала, да я и не могла его расслышать. Я была в шоке. Ведь я это знала. Разве в глубине души я не боялась, что судьба моей матери, умершей в двадцать пять лет, станет и моей судьбой? Я знала, что мне хуже, чем полгода назад. Я никогда не могла бегать так быстро, как мои друзья, или ездить на велосипеде. Но теперь от малейшего усилия я чувствовала одышку и головокружение. Вчера, когда мы с друзьями танцевали у меня в комнате, мне пришлось сесть через две минуты. Сидя на кровати, я смотрела, как они танцевали и смеялись, чувствуя, что они отдаляются от меня.
В приемной я опустилась в кресло и стала ждать. Даже если бы я не слышала слов доктора, я бы догадалась, что все плохо. Когда отец вошел в приемную, глаза у него были красные. Он жестом предложил мне последовать за ним и, когда мы выходили, крепко стиснул мою руку. Ни один из нас не произнес ни слова, пока мы не подошли к машине. Я думаю, мы просто не могли говорить.
– Посидите в приемной, пока я поговорю с вашим отцом, – сказал он.
Я посещала его много лет подряд, и всякий раз он заканчивал осмотр разговором с моим отцом, но на этот раз я почувствовала что-то особенное. Папа открыл передо мной дверь, и, проходя мимо него, я подняла глаза и увидела лицо столетнего старика. Он еще не успел закрыть дверь, когда я услышала слова доктора Макинтайра: «Я нахожу ее состояние значительно худшим, чем оно было у вашей жены в ее возрасте».
Я прошла по коридору в приемную, с трудом передвигая ноги, словно на них налипли пуды грязи. Ответ отца я не слышала, да я и не могла его расслышать. Я была в шоке. Ведь я это знала. Разве в глубине души я не боялась, что судьба моей матери, умершей в двадцать пять лет, станет и моей судьбой? Я знала, что мне хуже, чем полгода назад. Я никогда не могла бегать так быстро, как мои друзья, или ездить на велосипеде. Но теперь от малейшего усилия я чувствовала одышку и головокружение. Вчера, когда мы с друзьями танцевали у меня в комнате, мне пришлось сесть через две минуты. Сидя на кровати, я смотрела, как они танцевали и смеялись, чувствуя, что они отдаляются от меня.
В приемной я опустилась в кресло и стала ждать. Даже если бы я не слышала слов доктора, я бы догадалась, что все плохо. Когда отец вошел в приемную, глаза у него были красные. Он жестом предложил мне последовать за ним и, когда мы выходили, крепко стиснул мою руку. Ни один из нас не произнес ни слова, пока мы не подошли к машине. Я думаю, мы просто не могли говорить.