Чэнь Мастер. Этна

   И когда группа точно таких дедушек с ружьями врывается к вам во двор, последнее, о чем вы думаете, – кто из этой оравы граф.
   А автомобиль…
   Это была забавная история. Итак, в то утро Альфредо, улыбаясь мне нежнейшим образом, предложил выбрать: в правой руке или в левой?
   – В любой, – сказал я, – если эта машина – белая.
   – Ах, вы любите белые машины, – покачал головой Альфредо, опуская руки. – Ну, тогда вам повезло. Потому что это – «мерседес». Правда, я все равно бы вам именно его и отдал… И он именно белый.
   Я не верил в добро, хорошо зная, на каких развалинах ездят по виноградникам, помня, что за полуживой «сеат» был у меня в Испании. И правильно делал, что не верил.
   Потому что это, конечно, был именно «мерседес», но сто восьмидесятый с буквой «А» – чуть скошенный впереди кубик на колесах. И более-менее белый. Но довести машину до такого состояния…
   Правда, могло быть хуже, куда хуже. Допустим, легендарный «фиат чинкуэ ченто», то есть пятисотый, года этак тысяча девятьсот семидесятого. Это даже не жук, а клоп. Но он существует. Некоторые работники нашей кантины, а также почти все крестьяне из сёл внизу, вот на таком ужасе и ездят, и ничто его не берет.
   Своего белого инвалида я отвез, с кашлем и завыванием мотора, к некоему Фабио, важному человеку в деревне. Не в той деревне, где живут сборщики урожая, а в другой, нашем как бы культурном центре. Он обрадовался этой машине без памяти:
   – Я ждал! Когда же я снова ее увижу! И вот она!
   Собственно, это сейчас я понимаю, что Фабио сказал примерно это. А тогда я с ужасом обнаружил, что попал в страну, где не то чтобы никто не говорит по-английски, а никто особо и не пытается. Итальянцы ребята вот какие: если они видят, что человек не знает их языка, то просто-напросто начинают говорить на нем очень медленно и раздельно, помогая себе руками. И, как ни странно, нужного эффекта добиваются: их начинаешь понимать.
   Фабио – не то чтобы лучший автомеханик в этих местах, а единственный. С моторами у него бывают проблемы, но он тогда просто везет твою машину вниз, с гор, на большое приморское шоссе, ведущее в Таормину (влево) и Катанию (вправо). Там с кем-то в каких-то мастерских договаривается, а клиент потом платит за всё сразу.
   Но Фабио умеет и любит красить машины заново, да хоть вручную, и с моим «мерседесом», видимо, убитым кем-то из кантины до меня, это и произошло.
   Кстати, платил я за всё из своего кармана.
   Альфредо посмотрел на результат, поинтересовался подробностями и удовлетворенно кивнул. Видимо, я прошел какое-то испытание.

* * *

   Испытаний было еще много. Самое сложное из них – как-то извернуться между фактически двумя работами.
   Конечно, семейству Пьетро приятно, что у них живет вполне уже известный винный обозреватель, человек, чье мнение имеет значение. Но помогать в этой работе мне никто не собирался, я сам вертелся в мрачных глубинах интернета, как мог. Есть, конечно, одна простая и хорошая вещь – синдицированная колонка. Та, которая одновременно выходит в нескольких, или нескольких десятках, или сотен, изданий. Но это раньше было хорошо, когда все газеты континента выходили одновременно утром, а какая может быть синдицированность в эпоху интернета? Тут все контракты отдельные.
   И всё же я научился лавировать между гастрономическим изданием в Дании и немецким Wein Gourmet, и… Главное – чтобы читатели не натыкались на один и тот же текст. Всего получалось не более двух с нуля написанных колонок в неделю, но вы попробуйте, живите так, чтобы темы всегда находились. А еще есть проблема языка. Хорошо, что датчане без звука переводят меня с моего странного англо-португальского и всем довольны. Но в настоящий англоязычный мир я даже не заглядываю, а французы признают только французов…
   Что касается источников вдохновения, то винный мир полон соблазнов; в этом году 15 и 16 мая, например, я мог бы быть в Цюрихе, на знаменитой уже слепой дегустации, учиненной чилийцем Эдуардо Чедвиком. Его идея была: отгадают ли эксперты, европейское это вино или Новый Свет? И вот вам два рислинга – немецкий и из калифорнийской Напы. Или загадочное красное, оказавшееся родом из Южной Дакоты. И ведь тема более чем моя, но… не судьба.
   Чедвик, впрочем, это из серии неожиданных событий. А еще есть ожидаемые события, фактически обязательные для любого человека моей профессии. ProWein в Дюссельдорфе, Vinitaly в Вероне – туда, правда, меня посылал и Альфредо; но еще и хаотическая ярмарка тщеславия в Бордо, где непонятно, что делать… и, для тех, кто любит открывать новое, – Vinisud в Монпелье, в конце февраля. Монпелье – это вызов прочим ярмаркам, здесь малоизвестные вина юга Италии, Португалии, неизвестная Испания и всякие Марокко, Тунис, Израиль, Греция. В общем, рай для меня. Потому что я об этом как раз и пишу постоянно, о неочевидном, о миллионах открытий, которые несет винный мир.
   Да, а 20 мая – еще Лондонская ярмарка. И это тоже серьезно.
   Тут всегда стоит вопрос: а кто за меня будет платить? Чаще всего никто. То есть я сам. Это дисциплинирует.
   В России я был одним из двух… ну, трех-четырех авторов, чье слово что-то значило. Но тут не Россия, тут таких, как я, сотни. Хорошо, наверное, быть звездой, как Эрик Азимов, винный обозреватель «Нью-Йорк таймс». Но что-то мне подсказывает, что Америка обойдется без меня.
   А есть случаи, когда радуешься, что ты не такая уж звезда. Речь о первом и лучшем из винных обозревателей Китая. Он женщина. Может, даже девушка. И ее фамилия, извините, Хуй, Эмили Хуй. Это правда. Она китаянка, у них это нормально. Но я бы не хотел ее славы с приложением такой фамилии.
   А вот чего я давно хотел, так это с ней познакомиться. Чтобы потом похвастаться – кому? Я не так часто говорю с соотечественниками. Более того, я с ними почти не вижусь. То есть меня здесь знают – есть здоровенная община русских трудяг, в основном из туристического бизнеса, в Катании. Куда более возвышенная публика из числа наших обитает в Палермо. И все они слышали, что один наш человек живет на склоне вулкана. Что-то вроде гуру или святого отшельника. А кто-то меня даже видел.
   Но, возвращаясь к китайской девушке Эмили, я так ее и не повстречал. Потому что этот винный писатель, или писательница, – главная звезда винной ярмарки в Бордо. В Бордо, вообще-то, уже года два как основные покупатели – это китайцы. На каждом стенде стоит табличка «мы говорим по-китайски». Ну, а Эмили – конечно, она нарасхват. Остается лишь слышать неуверенное: только что здесь была. И слабо взывать ей вслед – нет, не то слово, что вы подумали, а примерно так: Мисюсь, где ты?

* * *

   Я знаю, что Альфредо не без радости встречает гордое имя «Рокотофф» во всяческой специализированной литературе. Но правила игры тут такие: мне платят не за это. Пишешь, когда есть свободное время от основной работы. Вот за нее – платят.
   А она, работа, оказалась довольно неожиданной. Буклеты и прочие печатные материалы самой «Пьетро дель Куоре» – понятно, но это пустяки. Главной же моей работой считается «индустрия гостеприимства». Более того, я, приехав, оказался в самом эпицентре семейного спора: нужна эта индустрия или нет, а если нужна, то какая?
   Вы думаете – это просто: русских или португальских гостей сопровождаю я (все время, пока они в хозяйстве). Итальянцев пасет, кто бы вы думали, Джоззи. Природных англосаксов – полуангличанин Борис. Приехали – уехали… Между прочим, из каких-то обрывков разговора, особенно если приезжают профессионалы винной индустрии, можно сделать колонку.
   Но всё не так просто. Речь идет о деньгах и чем-то более важном – традициях.
   Деньги – а вы представьте себе, сколько людей мечтает о поездке на виноградники. Это называется – экотуризм, или энотуризм. В конце-то концов, виноград – это ягода жизни Европы, один из корней ее цивилизации, наряду с хлебом и оливковым маслом, но по числу историй и бесконечности ароматов виноград куда интереснее.
   И если в Америке, с ее Калифорнией и прочими винными местами, в прошлом году на виноградниках и в винодельнях побывали 27,3 миллиона туристов; если здесь, в Италии, в Банфи, скажем, построили в их кантине более чем пятизвездный отель (и как они еще успевают делать вино?)… Если даже заносчивые лягуши с их Бордо только что приняли программу превращения великих шато в туристическую Мекку… То куда же нам, сицилийцам, деваться от этой неизбежности?
   Сначала на меня, конечно, возлагались основные надежды по части русских туристов, но как раз в это время на многих винных ярмарках стало заметно, что если сегодняшняя винно-покупающая сверхдержава – это Китай, то завтрашняя – кто? А вот вам: что-то много на этих самых ярмарках стало бразильцев. И они вдобавок поехали по виноградникам. А Бразилия – это португальский язык, то есть я.
   Что касается русских туристов, то я постарался вежливо обозначить для Альфредо все опасности. Он, гордившийся парой поездок в Москву, мне не поверил. Первая делегация в нашу кантину была из московской школы сомелье, и всё прошло хорошо, я встретил пару старых знакомых… Вторая была та, что мной в ужасе и ожидалась.
   Штука в том, что за два с лишним года моей жизни на виноградниках я забыл, что такое пьянь (хотя ненависть к таковой осталась). Не только те, кто делает вино, но и те, кто живет в винодельческих странах, где вино было уже за сколько-то столетий до нашей эры, – они все понятия не имеют, что такое пьянство и алкоголизм.
   Короче говоря, приехали наши «винные туристы» в только что отремонтированную бывшую конюшню, превращенную в двухуровневый гостиничный номер.
   – Вы оказались правы, – сказал мне Альфредо после того, как этот двухдневный кошмар был закончен.
   И нехорошо улыбнулся. Я с удивлением понял, что он почему-то доволен.
   Вот когда я узнал, по крупице, насчет того самого семейного спора.
   Дело в том, что покойный ныне граф Пьетро – отец Джорджио – был персонажем очень сицилийским, то есть консервативным до крайности. И представить себе, чтобы он, три десятилетия назад, пускал туристов в свое винное хозяйство, было невозможно. Это ведь его дом, пусть не единственный.
   А чернобровый граф Джорджио как раз человек очень современный. Он даже прославился подлянкой, подстроенной отцу где-то в шестидесятые: Пьетро твердо знал, что на его виноградниках, как и встарь, растут лишь местные сорта – красный неро д’авола и белая инзолия. И тут его сын Джорджио приносит ему бутылку отличного шардонне. «Кто это сделал?» – удивился отец. «Вы», – ответил ему Джорджио, который уже несколько лет как втихую экспериментировал с французским шардонне на дальних склонах. Отец после этого не выходил из своих комнат неделю…
   Но штука в том, что некоторые фамильные особенности повторяются через поколение. Альфредо не совсем похож на отца – и он точно такой же, как его дед. Как я постепенно понял, он абсолютно не желал, чтобы в его любимой кантине топталась толпа кого угодно. Ему не нужно было никаких миллионов, если от этого необратимо изменится его нынешний дом.
   Семья спорила. И спорила опять. Я не знал подробностей, но что-то чувствовал.
   И тут произошла – уже при мне – занятная история.
   Зимой в деревне крестьяне обнаружили двух рюкзачников, немытых, с дредами, страшных, они заблудились в наших холмах и пугали мужиков криками «где Пьетро?». Мужики привезли их к нам на своих «фиатах», мы бедняг отогрели, накормили, отмыли и уложили спать в одной комнате и на одной кровати (им уже было все равно, да и не имелось у нас тогда других комнат). Денег никаких тут, понятно, не ожидалось, но не погибать же людям.
   А поутру они проснулись, один вытащил из глубин драного рюкзака золотую кредитную карточку и купил две коробки совершенно фантастического «Россо дель Пьетро» великого урожая 1997 года и еще пару коробок таких же коллекционных сокровищ. С доставкой на борт его яхты в Палермо.
   Теперь уже, видимо, граф ехидно улыбнулся. Альфредо задумался.
   И через три недели сообщил мне о семейном решении:
   – Серджио, вы победили. Да, я знаю, чего вы на самом деле хотели. Того же, что и я. Сюда мы будем пускать только посвященных, из винного мира. Для чего переоборудуем еще три комнаты. Брать будем за комнату триста пятьдесят евро в сутки.
   Я нервно моргнул.
   – Да-да… Триста пятьдесят. Или, с кого-то, ничего. А чтобы не отстать от ветра времени, мы начинаем строительство бутикового отеля под боком у нашего третьего винного хозяйства, на Капомарко на Эолийских островах. И там будет гораздо дороже.
   Я опять моргнул.
   – Но заниматься гостями там будете не вы. Вы нужны здесь.
   И Альфредо, блеснув глазами, пошел в погреб, где как раз намечалось очередное мытье бочек и перелив вина.

* * *

   А еще всё это время в уголке погреба тихо лежало в громадных традиционных ботти вулканическое вино с Этны. Вино любит тишину, хотя в Чили есть такой великий человек по фамилии Монтес, который на полном серьезе заставляет бочки слушать Моцарта. Вину, может быть, и все равно, главное – чтобы публика знала.
   Было заранее известно, что у этого вина очень простое имя – «Этна». И что когда-нибудь мы все-таки его попробуем.
   День наступил. Международные премьеры ждали впереди, а сейчас в дегустационном подвале под главным, привратным корпусом кантины собрались только свои.
   Вообще-то в широком смысле слова здешняя большая семья Пьетро с учетом крестьян, сборщиков урожая, они же подвязывальщики лозы и прочая и прочая – это сто шестьдесят человек. А совсем свои – это человек тридцать, в основном те, кто здесь постоянно живет и работает круглый год, такие, как я. В деревне дегустацию потом тоже устроили, но самыми первыми были мы, обитатели крепости.
   Весной в подвале особенно прохладно, но не только поэтому многих людей трясло – я помню это паркинсоновское позвякивание бутылок о бокалы, рядочками выстроенные на дубовом рыцарском столе. И помню нервные голоса – кто-то говорил почти шепотом и не мог остановиться, вспыхивал неестественный смех. Вот сейчас Альфредо с помощниками закончат разливать…
   Но тут аромат «Этна ди Пьетро» – да, название уже затвердили полностью – стал долетать до тех, кто был в первых рядах. И люди собрались, сосредоточились: пришел день настоящей работы, и какой день!
   Я помню это ощущение: горький шок после того, как первый глоток остался позади. Мысль у меня была такая: и это всё? Я ради этого сюда приехал?
   А потом я пожал плечами. Ну, когда ты в Италии и когда думаешь о великом красном, то в голову приходит нечто вроде «Таурази» из альянико – железный кулак в бархатной перчатке.
   Но ведь я не раз уже слышал эти слова применительно к будущему вину: «сицилийское бароло». А бароло после долгой выдержки как раз бывает нежным, на одних полутонах. И по вкусу совершенно не черным. А в том числе чуть не брусничным.
   Что касается цвета, то вино с вулкана было не совсем красным – оно получилось полупрозрач-ное, темно-розовое, со странными искрами как черные дыры в этом цветовом пространстве, и напоминало скорее сок не совсем созревшего граната.
   Самым же удивительным после вот этой очевидной глазу легкости был удар танинов по корням языка, который ты переживаешь ровно 5 секунд, после чего… После чего у тебя во рту опять нежное, воздушное, легкое, фруктовое вино; фрукты – да, да, это скорее клубника. Слово, надо срочно подобрать слово для этого эффекта: убегающие, ускользающие, мимолетные танины? А такое вообще бывает?
   Еще через секунду ты начинаешь понимать: у этого вина странный финиш. Копченый? Пепельный? Этот оттенок появляется и исчезает мгновенно, как быстрый укус. Причем происходит это как бы на уровне подсознания: а был ли вообще этот мгновенный намек на дым, или он только снится?
   Что же я сейчас пробовал? И чего, дурак, ждал? Да ведь это урожай прошлого года, такое вино и не может показать даже четверти своей силы и красоты. Я ведь это знал много лет. Потом будет работа по достигнутому результату, в следующем году они всё сделают чуть-чуть по-другому… Далее пройдет еще пара лет, вино покажет, как оно ведет себя при выдержке, начнутся новые корректировки. В общем, еще годы и годы. А тут – только обещание.
   Но это прекрасное обещание, здесь никоим образом не легкое вино, оно полно загадок и – я отчетливо подумал в тот момент – угроз. Это будущее, но какое?
   Я обводил взглядом лица. Да, здесь есть люди, которые пробовали это вино снова и снова, набирая его из бочки с помощью стеклянной трубки, они всё давно знают, но прочие… Многие, наверное, тоже ждали тяжелого и сладкого на корнях языка красного, такого, чьим танинам еще смягчаться и смягчаться, ждали взрыва ароматов… Но не этого еле слышного голоса одинокой скрипки, который еще не скоро будет поддержан всем оркестром.
   И уже только через пару месяцев я узнал, что – естественно! – мы были не первыми дегустаторами «Этны». Первым был граф Джорджио, иначе и не могло случиться. Альфредо поехал к нему через весь остров в Палермо с несколькими бутылками в портфеле, еще присутствовал старший брат – Энрике, и, кажется, всё. Запирались ли они на ключ? Возможно.
   И наверняка молчание длилось очень долго.
   – Ну, что ж, – проговорил, наконец, граф. – Это вино.
   И в общем ничего больше в тот момент сказать было и невозможно. Хотя могло получиться и по-другому. Хуже.
   А так – граф все же позволил Альфредо провести вот эту дегустацию в нашем подвале. Выпустить вино за пределы семьи, в огромный и прекрасный мир.

* * *

   И вулкан, вулкан как часть ежедневной реальности.
   – Когда я каждое утро смотрю вон туда, где вершина, – сказал мне однажды Альфредо (которому я чем-то интересен – он постоянно ко мне присматривается и не может понять, что же перед ним за зверь), – то я думаю об одном великом русском. Или о двух, я их постоянно путаю. Кто это сказал, что если в первом действии на стене висит ружье, то в последнем оно обязательно должно выстрелить? Чехов или Станиславский?
   – Все-таки, кажется, Чехов, – проговорил я не очень уверенно.
   – Отлично, – удовлетворенно кивнул Альфредо и повернул голову туда, где из-за вершин каштанов выплывало что-то вроде облака. Дым Этны.

* * *

   Так это начиналось, так это продолжалось, и все мои дни на виноградниках были мирными, без каких-либо потрясений. Да и тут – ну, что за проблема, подумал я. Вот тогда, в 2005-м, – там было убийство, и я все-таки нашел убийцу, другое дело – наказывать его было поздно. Его уже, как выяснилось, наказали. Те, кто его послал убивать.
   То была история, связанная с масштабной финансовой… нет, даже не аферой, всё было почти законно, но – большой пакостью, когда шли по людям, по судьбам, по правилам и законам лучшей из профессий. И я в этой истории все-таки разобрался, хотя тогда меня и опередили. В итоге же я лишился того, что было моей жизнью.
   А тут – да это же смешно. Никаких убийств. Да, неизвестный человек воспользовался моей ванной, оставил мне кровавое полотенце и увел еще одно, но пусть это будет моей самой большой неприятностью. Он же убрался из моего дома своим ходом, значит – жив…
   Если только это не Джоззи. Если это не ее кровь.
   И тут, пока я продолжаю об этом размышлять, появляется Джоззи. Она входит и требует гладить ее по голой спине. Я спрашиваю – не ранена ли она. Джоззи смеется. Я предлагаю изучить каждую клеточку ее тела, чтобы проверить – нет ли там все-таки ран. И Джоззи с большим удовольствием позволяет мне это сделать.
   Ран у нее не обнаруживается.

Бензин, граппа, тряпочка, скотч

   В ночь, когда хлопали лопасти вертолета и завывали сирены – то была пятница, а на следующий день я поехал в Таормину. Один, потому что Джоззи не смогла: индустрия гостеприимства подмяла ее под себя.
   У меня не один дом, а почти что два. Второй – в Таормине, в «Атлантиде» у Лазурного грота, где даже в плохой день можно сидеть на балконе и смотреть на невероятную, ненастоящую зеленоватую голубизну у ног – и на далекий почти вертикальный обрыв по ту сторону бухты.
   Этот обрыв косо исчерчен дорогами – две ведущие вверх, к шоссе, и повыше само шоссе. Ла страда.
   День: сбегающие вниз по склону бежево-седые скалы, пятна зелени как лишайник. Нескончаемые игрушечные разноцветные машины мелькают под почти вертикальной стеной вправо-влево. Ночь: чиркают бледные конусы света фар во мраке, бегут гусеницами красные и белые огни.
   Это движение беспокоит. Куда они спешат? И почему бы мне не оторвать глаза от этой каменной стены, увенчанной поверху скалой, как гребешок на шлеме римского воина? Почему бы не перевести взгляд вниз, на бухту и мелко дрожащую воду? Но снова и снова хочется смотреть на эту вечно живую ла страду.
   Меня здесь, в «Атлантиде», давно знают (и Джоззи тоже). В конце-то концов, наше хозяйство – в моем лице – помогает им составлять и пополнять винную карту, и далеко не только из своей линейки, а из остальной Италии и всяческой Испании и прочих. И поэтому у меня как бы уже своя комната в отеле, на четвертом этаже, с относительно большим балконом и совсем не за ту цену, что прочим (здесь вообще-то пять звезд, и это недешево). Бываю тут минимум раз в две недели. Ко мне привыкли. Я даже не считаюсь русским, или по крайней мере я не из тех русских, которые тут, похоже, оккупировали половину пляжей острова. Я сицилиец.
   Русские – народ своеобразный. Друг друга приветствовать за пределами родины не спешат, затем, что ли, ехали? Но постепенно – присмотревшись – могут. Вот и я совершенно не спешу ходить вдоль рядов загорающих и извещать их: свой я, свой. Тем более что они уедут, приедут новые, а я останусь.
   Вот я лежу на пластиковом шезлонге, укрытом полотенцем, у самой воды; песка в этой части острова нет фактически нигде, только галька, зато есть аккуратный дощатый помост и зонтики (пять все же звезд).
   У меня слева – парочка; вот весьма эффектный мужчина, цезарианский профиль – переносицы нет, нос начинается выступом вперед прямо от лба, линия его после горбинки идет резко вниз и еще чуть надламывается у самого кончика: лезвие топора. Седые мокрые волосы, бесконечно радостная и чуть ядовитая улыбка, серьга в ухе, и рука, протянутая к бедру лежащего рядом молодого человека. В общем, совсем не итальянец, а ярко выраженный голландский пидор. Даже если он, скажем, немец.
   Я со своим конским хвостиком светлых волос тоже, наверное, вписываюсь в картину, но хоть сережки в ухе нет.
   А справа… а как вы думали. Огромная наполеонистая шляпа с заломленным краем (это модно), черные очки в радужной оправе – да, да, это дама – и толстое пузо. Такое же пузо у чуть озабоченного мужика рядом, он смотрит в свой мобильник и тыкает его, будто наказывая. Потом все же подносит к уху: «Алё, пацан, я в Таормине».
   И тоненький голос от лесенки, ведущей с нашего помоста в теплую воду бухты: «Мама, меня стреканули».
   Стреканули – это у нас какой диалект? Тамбовский? А вообще надо бы поплавать и заодно порезать молодецкими ударами руки этих медуз. Хватит им тут веселиться и стрекать… хм-м… в общем, обижать детей, все равно через месяц, в октябре, купание заканчивается.
   Но плавать лень, я смотрю через темные очки на чаек; они кричат так, что не поверишь, что это птицы. Чайки колесом кружатся над водой, чиркают по ней, как гидропланы, триумфально взмывают с повисшей серебряной змейкой в клюве. Полный восторг даже для рыбы – я лечу!
   В общем, я здорово устал. Сейчас все же пойду купаться, пусть только прекратится набег на нашу замечательную бухту яхт с музыкой, вон, вон их отсюда. Выстроились в рядочек, соревнуясь в надписях по изогнутым бокам: Isola Bella, Escursioni, Groto Azzuro – «гротто» это и есть мы. Сюда постоянно привозят народ с других пляжей. И выясняют отношения – у кого музыка громче.
   Чуть подальше на мягкой волне замерла уже куда более серьезная яхта о двух мачтах, и благодаря ей, точнее – время от времени пристающей к берегу ее шлюпке, у меня как раз вчера, в субботу, до событий под тремя соснами, был замечательный эпизод.
   Со шлюпки сошел на наш помост прекрасный человек Василий Павлович. Василий Павлович в отелях не живет, он, когда наведывается в эти края, обычно снимает в Таормине виллу (положение обязывает), но сюда часто заходит поесть. Меня он знает давно и относится ко мне с любопытством. А я, вместе со всеми русскими отдыхающими, знаю Василия Павловича. Хотя многие, подозреваю, думают, что «не может быть – просто похож».
   – Сергей, – поприветствовал меня он, раскрывая окружающим мою национальную принадлежность. – Мне тебя бог послал. А может, наоборот – тебе кое-что послал. Ну-ка, слушай: а как насчет познакомиться с замечательной женщиной? Марианна Осинская.
   – Что?
   – То, то! – радостно похохотал он, приглаживая седые усы. – Слушай, мне бы надо ее встретить сегодня в аэропорту. В Катании, здесь рядом, не в Палермо. Но когда такая женщина… А у тебя же «мерседес». Белый! Как раз для нее. Все-таки первая Джульетта нашего кинематографа. Меньше ей по совести и не положено. Рад? Признайся, рад?
   – Василий Павлович, а как я ее узнаю? Подозреваю, что ожидаю увидеть одно, а на деле это будет нечто другое. «Джульетта» была еще черно-белой картиной всё же. И давно.
   Он погрустнел, покивал головой в капитанской фуражке: