Страница:
Вася Странник неподвижно смотрел на меня.
Мне оставалось только уточнить некий пустяк в разговоре, который я поначалу не уловил, – и сделать это побыстрее, потому что ударник и Бруно Дабревиль уже выходили к своим инструментам.
– Так что ты сказал насчет того, что Вася Странник тут, в Азии, что-то ищет?
– Я плохо это знаю, но Арсений говорит, что Вася сейчас даже не ищет. Он чего-то ждет. Космос должен… В общем, что-то такое обязательно произойдет.
Потом мы ели множество вкусных вещей – рыбку с пряностями, запеченную в банановых листьях, и полупрозрачную, темную от соевого соуса лапшу фуад тай, и хрустящие весенние блинчики с ростками сои, и многое другое (правда, никогда не надо заказывать у «Флинта» стейк), а люди с Нассим-роуд рассказывали мне про своего завхоза.
Который, среди прочего, нес ответственность за противозмеиное опрыскивание территории российского посольства.
Нассим-роуд проходит параллельно той улице, куда выходит знаменитый сингапурский ботанический сад. Посольство, попросту, помещается между двумя этими улицами. И никаких особых отличий его территории от сада нет – это лучшая часть Сингапура, настоящие джунгли, перемежаемые зелеными газонами, среди которых высятся красноватые черепичные крыши под веерами пальмовых верхушек.
Но как бы ни был хорош ботанический сад, в нем живет много ползучего зверья, которое свободно путешествует по окрестным территориям. Борются с ним, подстригая траву (змеюки не любят оказываться на открытом месте), а также – опрыскивая ее какой-то дрянью, которая известна всем местным жителям и везде продается.
Завхоз же – недавно назначенный и горящий энтузиазмом – учинил однажды суперопрыскивание, в результате чего все пресмыкающиеся пришли в ярость и заползли на деревья. А поскольку от репеллента у них, видимо, помутилось сознание, то иногда они в бессилии и злобе падали с этих деревьев. Две упали за шиворот завхозу.
Но конец истории был хороший, поскольку завхоз потребовал себе особой надбавки за вредность работы. И получил ее.
Тут Евгений мягко толкнул меня локтем в бок.
Вася Странник ласково кивал мне и хлопал тяжелой ладонью по подушке рядом с собой. Кто-то только что освободил это место.
– Это что у них – вот так делается? Как при дворе короля? – углом рта сказал я Евгению.
– Ты можешь отказаться, – разрешил он мне. – Но… Космос, знаешь ли, огромен. Вломит – костей не соберешь.
И я встал и пошел.
– Мне только что сказали – вы были на Филиппинах, – сообщил мне Вася.
Не знаю, каким у него был голос раньше, – но теперь, и правда, он стал хриплым. И тонким.
– Был, – подтвердил я. – Три года. И потом приезжал раз десять.
– Ну вот, – сказал он удовлетворенно и задумался.
А потом Вася вдруг стал очень серьезным – его рука, положенная мне на колено, пару раз дрогнула. От нее шло странное… пожалуй, прохладное, искрящее тепло.
Это невозможно объяснить, но, кажется, на террасе «Капитана Флинта» стало очень тихо. Я не хотел уходить в окружившую нас тишину, уходить с подушки рядом с этим человеком, мне здесь было спокойно. И еще – с ним почему-то не надо было поддерживать беседу. Можно было что-то говорить или слушать. А можно было молчать.
– Зачем? – спросил он, наконец. Голова его была склонена, как у музыканта, настраивающего инструмент.
Я почему-то понял, что тут стоит ответить серьезно. Потому что это был не пустяковый вопрос.
– Это лишняя страна, – сказал я, подумав. – Можно и без нее. Ну вот без Франции или Китая нельзя, а тут… Возможно, ее зачем-то придумали. Поставили мюзикл, забыли убрать декорации. Актеры продолжают играть и петь. Возможно, теперь это параллельный мир. Где все почти как настоящее. Люди влюбляются почти всерьез. Убивают друг друга по ошибке. Ты там живешь – и для тебя нет ничего важнее Филиппин. Ты уезжаешь – и все забываешь. А твои тамошние друзья легко забывают тебя. Но страна нужна, чтобы… может быть, чтобы что-то понять…
И я замолчал, успев только подумать – ведь эти слова надо бы записать, их как будто говорит кто-то другой.
Вася кивал тяжелой головой с металлической щетиной – кивал в такт своим мыслям. Мы оба молчали.
– Я сейчас назову одну фамилию, – предупредил меня он, наконец. – А вы сразу не отвечайте. Хорошо?
Помню, эта пауза в пару секунд показалась мне огромной.
– Редько-Тавровский, – сказал, наконец, Вася Странник. И впился глазами в мое лицо.
И тут…
Я начал лихорадочно перебирать в памяти множество имен из филиппинского прошлого: посольство, торгпредство, культурный центр, «Аэрофлот».
Не было там при мне никакого Редько-Тавровского.
Но он был. Эту фамилию я знал. И она действительно была связана с Филиппинами.
Пауза стала невозможной. А этот человек с глазами, скрытыми за стеклами очков, кажется, понимал все, что со мной происходит, – и кивал, и кивал.
– А не надо спешить, – наконец, сообщил он мне. – Оно само придет. Тогда напишете мне. Да, и вот еще…
В моей руке оказалась пластмассовая коробочка с диском. Нет, с двумя дисками.
Тяжелая рука Васи Странника освободила мое колено. Я мог уйти.
Это произошло уже в Москве.
Редько-Тавровский. Если я не встречал в Маниле такого человека… значит…
Привычка не выбрасывать архивы – правильная привычка.
И я сидел на полу у шкафа, сначала развязывая тесемки пыльных папок с газетными вырезками… а, но это же не здесь – о подобных вещах филиппинские газеты писать не могли, им такое было неинтересно. Это совсем другая папка. Моих собственных записей.
Это было… в президентском архиве Малаканьянгского дворца в Маниле.
Я продолжал ворошить папки, но, в общем, я уже все вспомнил.
Вики Кирино. Невероятно обаятельная женщина лет… да не меньше шестидесяти, но кто бы догадался о ее возрасте, услышав, как свистят эти широкие шелковые брюки, когда она стремительно движется к «мерседесу» у подъезда.
У нашего подъезда – корреспондент приличного издания должен жить в хорошем месте, тогда серьезные истории придут к нему сами.
Вики Кирино, бывшая первая леди Республики.
Она была не женой президента – дочерью, потому что жена Элпидио Кирино, второго президента страны, была убита японцами. И на церемониях, и в зарубежных поездках отца роль первой леди играла Вики.
– А что у меня для вас есть! – наклонилась она однажды ко мне. – Альбом. На русском. Звонила Эва Толедо, хранитель, она разбирает сейчас коллекции моего отца. Как все удачно, не правда ли? Вас ведь не затруднит посетить Малаканьянг?
Нет, меня это никоим образом не затрудняло. Подобраться к президентскому дворцу и его обитателям – в те месяцы о таком можно было только мечтать. Хорошо, что мне вообще в очередной раз дали визу, но это отдельная история.
И у меня в руках оказался, наконец, этот альбом – маленькая Эва еле поднимала его. Багровый бархат, металлические застежки.
Ну конечно, он был на русском.
Но Харбин был не самым спокойным местом еще в двадцатые – чья там была власть, мало кто понимал. И харбинцы потянулись к огням прекрасного и ужасного Шанхая. Через весь огромный Китай. Там, в Шанхае, и до того было множество русских – и не последним из них считался Александр Вертинский с его кабаре.
Шла война, японцы фактически владели уже Шанхаем, как и большей частью Китая, однако русских эмигрантов врагами не считали. Но когда побежденные японцы ушли, а через четыре года к Шанхаю начали подходить армии Мао Цзэдуна… Русские не для того покинули красную Россию, чтобы оказаться в красном Китае.
И странствие началось снова. Дальше, дальше, на восток.
На востоке были Филиппины.
Мир велик, но когда Международная организация беженцев – чуть ли не первый проект только что появившейся ООН – призвала этот мир дать приют пяти с лишним тысячам дальневосточных «белых русских», не откликнулся никто.
Кроме президента Филиппин.
Японцы превратили страну в руины, она голодала, но Элпидио Кирино, провинциальный джентльмен из увитого белыми и алыми бугенвилеями Вигана и человек чести, нашел пристанище для целого русского лагеря.
На крайнем востоке своей страны, у самого Тихого океана, на острове Тубабао. Там, где еще пустовали металлические ангары армии Дугласа Макартура, который за несколько лет до того готовился здесь к высадке на Японских островах.
Кирино и сам приехал однажды к этим странным гостям – самолетом до острова Самар, оттуда по длинному мосту на маленький, необитаемый до того Тубабао, заросший кокосовыми пальмами.
Его встретили люди, которые умудрились за короткое время построить на острове три православные церкви, наладить выпуск пяти газет, создать театр, скаутскую организацию, духовой оркестр. А еще в лагере нашлись художники, которые изготовили – боже ты мой, с рисунками, там был даже казак с пикой наперевес! – этот альбом со словами благодарности.
И что же я тогда предпринял, в подвале Малаканьянга, в президентском архиве?
Никто не предлагал мне вынести альбом и начать его копировать, это был не тот случай.
И я начал делать дикую вещь. Фотографировать «Асахи-Пентаксом» страницу за страницей, стараясь держать аппарат твердой рукой, меняя наугад экспозицию. И ведь все получилось.
А вот и эти снимки. Вот эти страницы с подписями. Почему я их не выбросил, что заставило меня их сохранить?
Подписи прямые, косые, на полях, разными чернилами. Все, все. Бологов. Шевлюгин. Князев. Моравский. И…
Редько-Тавровский, конечно. Вот и он. Длинный, размашистый росчерк.
А потом… Потом я вернулся с Филиппин, и – почему эта история пришла ко мне опять? И ведь пришла, и года через три я уже сидел в Москве с группой людей из русской Калифорнии и показывал им эти снимки. А они читали имена, долго, со строгими лицами.
Русские с Тубабао не собирались оставаться на безлюдном острове навсегда. Это был предпоследний их приют, а потом, после двух лет ожидания, пришли пароходы и повезли всех в Калифорнию. И в Аргентину, Парагвай, Францию.
Они, люди из Америки, тогда оставили мне – что? А вот. В этой же папке. Адреса тех, кто хранит историю долгого, длиной в жизнь, путешествия харбинцев и шанхайцев. В Бетесде, а еще в Сан-Франциско. Там, где у них был слет, где они обменивались телефонами… Да если даже адресов этих не было бы, то и сегодня этих людей – или их наследников – не так трудно найти. Даже в Аргентине. Даже в Парагвае.
Вот и всё.
За окном раскачивался фонарь на проводах, мокрый снег врывался в пятно его света и уносился дальше в черноту, почти параллельно мерзлому асфальту.
Диск Васи Странника ушел в чрево ноутбука на кухне.
«Над розовым морем вставала луна», – сказал очищенный от звуков фортепьяно голос Вертинского из невидимых динамиков. Тихо постукивал ударник, свистел синтезатор.
А ведь он неправ, подумал вдруг я. Луна не встречается с розовым морем, она встает над сине-черной, почти невидимой водой, ползет над ее серебристыми дорожками, среди облаков, как будто подсвеченных из жерл трех вулканов, – это рыболовные корабли идут, невидимые, за горизонтом.
А если небо чистое, но скоро придет дождь, то луна становится похожей на глаз дракона: радужное кольцо оранжевого и бледно-бирюзового света вокруг темно-желтого диска. И тогда слышится нервное шуршание пальм над головой – как звук дождя, которого еще нет, но обязательно будет. А вот он и приходит, невидимый, теплый, из сплошного безлунного мрака.
«Над розовым морем вставала луна», мягко, с укором повторил Вертинский под неумолчный ритм техно.
Вечер в Москве означал глухую ночь в Бангкоке. Я не мог позвонить Евгению и взять у него адрес Васи. Это будет только завтра.
Диск продолжал звучать, среди волн техно мелькнули «Белые, бледные цветы» и потом «Не говорите мне о нем». А дальше – горький голос Шаляпина.
Редько-Тавровский. Я теперь знаю, как настоящая фамилия Васи Странника. Или это его дед – прадед? – по матери? Или, как бы они ни именовались, настоящая фамилия их всегда была и будет – Странник?
Вертинский: это Шанхай. Шаляпин: он умер в Америке.
Поздно и не нужно звонить в Бангкок Евгению и задавать ему вопрос: откуда он знал?
Потому что Евгений ответит словом «космос», и это будет не очень смешно.
Поросята посуху не ходят
Мне оставалось только уточнить некий пустяк в разговоре, который я поначалу не уловил, – и сделать это побыстрее, потому что ударник и Бруно Дабревиль уже выходили к своим инструментам.
– Так что ты сказал насчет того, что Вася Странник тут, в Азии, что-то ищет?
– Я плохо это знаю, но Арсений говорит, что Вася сейчас даже не ищет. Он чего-то ждет. Космос должен… В общем, что-то такое обязательно произойдет.
Потом мы ели множество вкусных вещей – рыбку с пряностями, запеченную в банановых листьях, и полупрозрачную, темную от соевого соуса лапшу фуад тай, и хрустящие весенние блинчики с ростками сои, и многое другое (правда, никогда не надо заказывать у «Флинта» стейк), а люди с Нассим-роуд рассказывали мне про своего завхоза.
Который, среди прочего, нес ответственность за противозмеиное опрыскивание территории российского посольства.
Нассим-роуд проходит параллельно той улице, куда выходит знаменитый сингапурский ботанический сад. Посольство, попросту, помещается между двумя этими улицами. И никаких особых отличий его территории от сада нет – это лучшая часть Сингапура, настоящие джунгли, перемежаемые зелеными газонами, среди которых высятся красноватые черепичные крыши под веерами пальмовых верхушек.
Но как бы ни был хорош ботанический сад, в нем живет много ползучего зверья, которое свободно путешествует по окрестным территориям. Борются с ним, подстригая траву (змеюки не любят оказываться на открытом месте), а также – опрыскивая ее какой-то дрянью, которая известна всем местным жителям и везде продается.
Завхоз же – недавно назначенный и горящий энтузиазмом – учинил однажды суперопрыскивание, в результате чего все пресмыкающиеся пришли в ярость и заползли на деревья. А поскольку от репеллента у них, видимо, помутилось сознание, то иногда они в бессилии и злобе падали с этих деревьев. Две упали за шиворот завхозу.
Но конец истории был хороший, поскольку завхоз потребовал себе особой надбавки за вредность работы. И получил ее.
Тут Евгений мягко толкнул меня локтем в бок.
Вася Странник ласково кивал мне и хлопал тяжелой ладонью по подушке рядом с собой. Кто-то только что освободил это место.
– Это что у них – вот так делается? Как при дворе короля? – углом рта сказал я Евгению.
– Ты можешь отказаться, – разрешил он мне. – Но… Космос, знаешь ли, огромен. Вломит – костей не соберешь.
И я встал и пошел.
– Мне только что сказали – вы были на Филиппинах, – сообщил мне Вася.
Не знаю, каким у него был голос раньше, – но теперь, и правда, он стал хриплым. И тонким.
– Был, – подтвердил я. – Три года. И потом приезжал раз десять.
– Ну вот, – сказал он удовлетворенно и задумался.
А потом Вася вдруг стал очень серьезным – его рука, положенная мне на колено, пару раз дрогнула. От нее шло странное… пожалуй, прохладное, искрящее тепло.
Это невозможно объяснить, но, кажется, на террасе «Капитана Флинта» стало очень тихо. Я не хотел уходить в окружившую нас тишину, уходить с подушки рядом с этим человеком, мне здесь было спокойно. И еще – с ним почему-то не надо было поддерживать беседу. Можно было что-то говорить или слушать. А можно было молчать.
– Зачем? – спросил он, наконец. Голова его была склонена, как у музыканта, настраивающего инструмент.
Я почему-то понял, что тут стоит ответить серьезно. Потому что это был не пустяковый вопрос.
– Это лишняя страна, – сказал я, подумав. – Можно и без нее. Ну вот без Франции или Китая нельзя, а тут… Возможно, ее зачем-то придумали. Поставили мюзикл, забыли убрать декорации. Актеры продолжают играть и петь. Возможно, теперь это параллельный мир. Где все почти как настоящее. Люди влюбляются почти всерьез. Убивают друг друга по ошибке. Ты там живешь – и для тебя нет ничего важнее Филиппин. Ты уезжаешь – и все забываешь. А твои тамошние друзья легко забывают тебя. Но страна нужна, чтобы… может быть, чтобы что-то понять…
И я замолчал, успев только подумать – ведь эти слова надо бы записать, их как будто говорит кто-то другой.
Вася кивал тяжелой головой с металлической щетиной – кивал в такт своим мыслям. Мы оба молчали.
– Я сейчас назову одну фамилию, – предупредил меня он, наконец. – А вы сразу не отвечайте. Хорошо?
Помню, эта пауза в пару секунд показалась мне огромной.
– Редько-Тавровский, – сказал, наконец, Вася Странник. И впился глазами в мое лицо.
И тут…
Я начал лихорадочно перебирать в памяти множество имен из филиппинского прошлого: посольство, торгпредство, культурный центр, «Аэрофлот».
Не было там при мне никакого Редько-Тавровского.
Но он был. Эту фамилию я знал. И она действительно была связана с Филиппинами.
Пауза стала невозможной. А этот человек с глазами, скрытыми за стеклами очков, кажется, понимал все, что со мной происходит, – и кивал, и кивал.
– А не надо спешить, – наконец, сообщил он мне. – Оно само придет. Тогда напишете мне. Да, и вот еще…
В моей руке оказалась пластмассовая коробочка с диском. Нет, с двумя дисками.
Тяжелая рука Васи Странника освободила мое колено. Я мог уйти.
Это произошло уже в Москве.
Редько-Тавровский. Если я не встречал в Маниле такого человека… значит…
Привычка не выбрасывать архивы – правильная привычка.
И я сидел на полу у шкафа, сначала развязывая тесемки пыльных папок с газетными вырезками… а, но это же не здесь – о подобных вещах филиппинские газеты писать не могли, им такое было неинтересно. Это совсем другая папка. Моих собственных записей.
Это было… в президентском архиве Малаканьянгского дворца в Маниле.
Я продолжал ворошить папки, но, в общем, я уже все вспомнил.
Вики Кирино. Невероятно обаятельная женщина лет… да не меньше шестидесяти, но кто бы догадался о ее возрасте, услышав, как свистят эти широкие шелковые брюки, когда она стремительно движется к «мерседесу» у подъезда.
У нашего подъезда – корреспондент приличного издания должен жить в хорошем месте, тогда серьезные истории придут к нему сами.
Вики Кирино, бывшая первая леди Республики.
Она была не женой президента – дочерью, потому что жена Элпидио Кирино, второго президента страны, была убита японцами. И на церемониях, и в зарубежных поездках отца роль первой леди играла Вики.
– А что у меня для вас есть! – наклонилась она однажды ко мне. – Альбом. На русском. Звонила Эва Толедо, хранитель, она разбирает сейчас коллекции моего отца. Как все удачно, не правда ли? Вас ведь не затруднит посетить Малаканьянг?
Нет, меня это никоим образом не затрудняло. Подобраться к президентскому дворцу и его обитателям – в те месяцы о таком можно было только мечтать. Хорошо, что мне вообще в очередной раз дали визу, но это отдельная история.
И у меня в руках оказался, наконец, этот альбом – маленькая Эва еле поднимала его. Багровый бархат, металлические застежки.
Ну конечно, он был на русском.
«Ваше Высокопревосходительство…»Харбинская эмиграция, сказал Евгений. Вася искал что-то, связанное с харбинской эмиграцией. Сначала – инженеры и прочие работники Китайско-Восточной железной дороги в Харбине, недалеко от российской границы. Потом к ним добавились остатки частей Унгерна, Семенова и кто угодно еще, волна за волной.
Но Харбин был не самым спокойным местом еще в двадцатые – чья там была власть, мало кто понимал. И харбинцы потянулись к огням прекрасного и ужасного Шанхая. Через весь огромный Китай. Там, в Шанхае, и до того было множество русских – и не последним из них считался Александр Вертинский с его кабаре.
Шла война, японцы фактически владели уже Шанхаем, как и большей частью Китая, однако русских эмигрантов врагами не считали. Но когда побежденные японцы ушли, а через четыре года к Шанхаю начали подходить армии Мао Цзэдуна… Русские не для того покинули красную Россию, чтобы оказаться в красном Китае.
И странствие началось снова. Дальше, дальше, на восток.
На востоке были Филиппины.
Мир велик, но когда Международная организация беженцев – чуть ли не первый проект только что появившейся ООН – призвала этот мир дать приют пяти с лишним тысячам дальневосточных «белых русских», не откликнулся никто.
Кроме президента Филиппин.
Японцы превратили страну в руины, она голодала, но Элпидио Кирино, провинциальный джентльмен из увитого белыми и алыми бугенвилеями Вигана и человек чести, нашел пристанище для целого русского лагеря.
На крайнем востоке своей страны, у самого Тихого океана, на острове Тубабао. Там, где еще пустовали металлические ангары армии Дугласа Макартура, который за несколько лет до того готовился здесь к высадке на Японских островах.
Кирино и сам приехал однажды к этим странным гостям – самолетом до острова Самар, оттуда по длинному мосту на маленький, необитаемый до того Тубабао, заросший кокосовыми пальмами.
Его встретили люди, которые умудрились за короткое время построить на острове три православные церкви, наладить выпуск пяти газет, создать театр, скаутскую организацию, духовой оркестр. А еще в лагере нашлись художники, которые изготовили – боже ты мой, с рисунками, там был даже казак с пикой наперевес! – этот альбом со словами благодарности.
«Ваше Высокопревосходительство, господин президент…»А дальше шли… конечно, подписи. Страница за страницей. И дата – 28 октября 1949 года.
И что же я тогда предпринял, в подвале Малаканьянга, в президентском архиве?
Никто не предлагал мне вынести альбом и начать его копировать, это был не тот случай.
И я начал делать дикую вещь. Фотографировать «Асахи-Пентаксом» страницу за страницей, стараясь держать аппарат твердой рукой, меняя наугад экспозицию. И ведь все получилось.
А вот и эти снимки. Вот эти страницы с подписями. Почему я их не выбросил, что заставило меня их сохранить?
Подписи прямые, косые, на полях, разными чернилами. Все, все. Бологов. Шевлюгин. Князев. Моравский. И…
Редько-Тавровский, конечно. Вот и он. Длинный, размашистый росчерк.
А потом… Потом я вернулся с Филиппин, и – почему эта история пришла ко мне опять? И ведь пришла, и года через три я уже сидел в Москве с группой людей из русской Калифорнии и показывал им эти снимки. А они читали имена, долго, со строгими лицами.
Русские с Тубабао не собирались оставаться на безлюдном острове навсегда. Это был предпоследний их приют, а потом, после двух лет ожидания, пришли пароходы и повезли всех в Калифорнию. И в Аргентину, Парагвай, Францию.
Они, люди из Америки, тогда оставили мне – что? А вот. В этой же папке. Адреса тех, кто хранит историю долгого, длиной в жизнь, путешествия харбинцев и шанхайцев. В Бетесде, а еще в Сан-Франциско. Там, где у них был слет, где они обменивались телефонами… Да если даже адресов этих не было бы, то и сегодня этих людей – или их наследников – не так трудно найти. Даже в Аргентине. Даже в Парагвае.
Вот и всё.
За окном раскачивался фонарь на проводах, мокрый снег врывался в пятно его света и уносился дальше в черноту, почти параллельно мерзлому асфальту.
Диск Васи Странника ушел в чрево ноутбука на кухне.
«Над розовым морем вставала луна», – сказал очищенный от звуков фортепьяно голос Вертинского из невидимых динамиков. Тихо постукивал ударник, свистел синтезатор.
А ведь он неправ, подумал вдруг я. Луна не встречается с розовым морем, она встает над сине-черной, почти невидимой водой, ползет над ее серебристыми дорожками, среди облаков, как будто подсвеченных из жерл трех вулканов, – это рыболовные корабли идут, невидимые, за горизонтом.
А если небо чистое, но скоро придет дождь, то луна становится похожей на глаз дракона: радужное кольцо оранжевого и бледно-бирюзового света вокруг темно-желтого диска. И тогда слышится нервное шуршание пальм над головой – как звук дождя, которого еще нет, но обязательно будет. А вот он и приходит, невидимый, теплый, из сплошного безлунного мрака.
«Над розовым морем вставала луна», мягко, с укором повторил Вертинский под неумолчный ритм техно.
Вечер в Москве означал глухую ночь в Бангкоке. Я не мог позвонить Евгению и взять у него адрес Васи. Это будет только завтра.
Диск продолжал звучать, среди волн техно мелькнули «Белые, бледные цветы» и потом «Не говорите мне о нем». А дальше – горький голос Шаляпина.
Редько-Тавровский. Я теперь знаю, как настоящая фамилия Васи Странника. Или это его дед – прадед? – по матери? Или, как бы они ни именовались, настоящая фамилия их всегда была и будет – Странник?
Вертинский: это Шанхай. Шаляпин: он умер в Америке.
Поздно и не нужно звонить в Бангкок Евгению и задавать ему вопрос: откуда он знал?
Потому что Евгений ответит словом «космос», и это будет не очень смешно.
Поросята посуху не ходят
– Это жестокая история, – сказал Юрий, отодвигая ногтем меню (смотрел он в него не более секунды). – Но справедливая. И это история про хорошо нам с тобой знакомую Машку. Так, а вот и Джимми. Джимми, ты все пьешь на работе?
Длинный тощий китаец радостно усмехнулся и приготовил карандашик.
– Сначала – пьяные креветки, их следует принести первыми, – четко выговорил Юрий и без пауз продолжил: – Затем кайламы в устричном соусе. Одна тилапия на пару, в имбире. И потом хрустящий поросенок. Всё. Нет, еще лапша в стиле хакка.
Было видно, что Юра только что вырвался из офисного рабства – он не отпускал толстую папку, вообще был слишком четок, слишком собран. Он всегда был таким – еще на первом курсе подавлял нас этой нечеловеческой быстротой реакции; он и выглядел тогда так же – этот прямой нос, длинный, одной линией, начинающийся сразу от лба и украшенный неизменно квадратными очками.
С того самого первого курса он стал вообще-то Юриком (сейчас, с появлением бобруйского диалекта, он Иурег), точнее – Бедным Юриком, а если совсем точно и полностью – то называть его следует Бедный Юрик, Я Знал Его.
– Пьяные креветки – ты когда их ел в последний раз? – прикрыв глаза, осведомился Бедный Юрик.
– Да чуть ли не в прошлом году. На банкете в Шанхае, – вспомнил я.
– Да, – резко кивнул Юрик. – Вывеску видишь? Здесь как в Шанхае не будет, дорогой сэр.
На вывеске из гнутых неоновых трубок значилось название ресторана – «Хакка». Здесь, в южных морях, хакка – не просто странность китайской цивилизации, а очень значительный полноправный народ, начавший в незапамятные века свой путь с севера Китая на юг, а потом и дальше, сюда, в Малайзию и Сингапур. Народ, собравший по пути клочья диалектов, рецептов самой разной кухни – и научившийся быть жестким, сильным и живучим.
– Джимми, пожалуйста, ведерко со льдом, – махнул рукой Юрик. – Как всегда, да?
«Как всегда» означало, что принесенную с собой бутылку можно будет пить без ресторанного штрафа – по стоимости подчас стопроцентного, зато за особого размера чаевые в узкую сухую ладошку не очень трезвого Джимми.
– Так какая история, и что в ней жестокого? Не говоря о том, что Машек много.
– Ты знаешь, какая Машка, – чуть лениво улыбнулся Юрик, и я увидел, что он начал, наконец, приходить в себя. – Став относительно приличным человеком на государственной службе, не хочу повторять ее кличку лишний раз. Машка Самсонова, конечно.
– Ах, эта Машка, – сказал я удивленно.
Ничего такого, мешавшего мне повторить ее кличку, лично я не находил. Кличка была – Задница, или более короткие синонимы таковой. Появилась кличка на втором курсе, на первом была – «И Другая Мария», но употреблять ее народ быстро перестал, решив, что «опять перебор». Первый из переборов представлял собой песню «прибежали в избу дети, второпях зовут отца, тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца» на мотив Yellow Submarine, песню, спетую хором в деревне после того, как из местной речки вытащили тело упившегося тракториста. С синим лицом и торчавшими в стороны негнущимися руками. «Песня – это перебор», – сказали тогда протрезвевшие раньше прочих.
Машка Задница стала таковой после летней практики по итогам первого курса, когда нас, группу мирных учащихся, услали не меньше чем в Киргизию. Там нашу команду, изучавшую национальные особенности дунганского народа, поселили в пустовавшую летом школу, а Машка (которой дунганский народ был, по ее специализации, ни к чему) нагнала нас, прилетев в Киргизию и поселившись с нами – правда, не в пустом школьном классе, где мы спали рядами, а в учительской. И все из-за некоего красавца Сергея.
Далее легенда гласила, что часов в шесть утра некто неизвестный проснулся от первых лучей киргизского рассвета и обнаружил, что под горбящимся на кровати Сергея одеялом – две головы, его и Машкина.
Но взволновала этого проснувшегося вовсе не голова, а другая часть тела, ритмично поднимавшая и опускавшая одеяло. Почему Сергей не пошел к Машке в учительскую, а наоборот, она прокралась к нему, остается загадкой. Загадкой были и ходившие разговоры, что у Машки при этом был еще высунут и прикушен язык: это означает, что смотревший на ту сцену видел ее спереди и сзади одновременно, чего никак не могло быть. Я все же думаю, что клички напрасно не возникают, и потрясла того неизвестного человека именно белизна и мягкость Машкиных округлостей, мелькавших из-под одеяла, как ни пытался Сергей удерживать его руками.
– Кстати, Юрик, – поинтересовался я, – а что-то не слышно ничего о Сергее. Он, собственно, как?
– Что тебя интересует, кроме того загадочного факта, что с того самого лета, то есть со второго курса, он так и остается женатым на Машке? – осведомился Юрик.
– О, – сказал я. – О… ну если так, то… ничего.
– Вот именно. Что ж тут скажешь, когда не фиг сказать. Итак. Машка была здесь. В Куала-Лумпуре. Месяц и шесть дней назад. И это был незабываемый визит.
– Жестокий, ты сказал?
– Зверски. Я вообще добр к женщинам. Машка не заслужила… Да, как мы ее сюда вытащили: ты ведь слышал эту историю с контрактом на мультиплексные амфибийные комплексы?
– Кто же не знает МАК.
– Ну, соглашение о намерениях было подписано год назад. Мы начали мучиться дальше. Подружились с братом премьер-министра и его компанией. Малайзийцам, однако, требовались дальнейшие шаги, четко по процедуре… и тут мы сообразили, что ведь это же Машка, это по ее части. Ну вот и пусть приезжает и заодно посмотрит, что такое нормальная страна. Написали серьезное письмо, пустили поверху. И, представь себе… ты ведь знаешь, что технологии МАК – российские, наша гордость, и что пока сделок по их экспортным продажам история не знала? Ради такого дела можно потерпеть и приезд Машки. И вот она появляется – здравствуйте, мальчики. В руке – влажная салфетка, нервно вытирает пальцы, боится заразы. То есть уже в аэропорту боится. Начиталась. С этой салфетки все и понеслось. Да, но вот их несут.
Хакка, конечно, народ необычный. В их кухне – и в этом ресторане – не было неизбежной для Китая садистской процедуры, когда к столику выносят стеклянную миску с живыми креветками и на глазах у собравшихся заливают их шаосинским вином. Креветки начинают при этом бесноваться, скакать и прыгать. Официант прихлопывает их крышкой, уволакивает и выносит обратно минуты этак через полторы, уже побывавших в сковородке (больше креветкам не требуется).
Здесь, однако, никто нигде не скакал, нам сразу принесли пахнущий вином суп, где кроме креветок было множество полупрозрачных ломтиков имбиря и черных полосок ароматных грибов.
– Креветки, между прочим, посуху не ходят, – сказал Бедный Юрик, доставая изо льда принесенную им с собой бутылку.
– Что?
– Народная малайская поговорка – вот что. Креветки – животные морские и любят жидкости в виде… Как всегда, этикетку не показываю. Итак?
– Совиньон блан, конечно, – уверенно сказал я, покрутив бокал и вдохнув аромат. – А раз так – то новозеландский, да и вообще, в вашей стране Новая Зеландия – это как-то очевидно. Где-то рядом.
Глоток.
– Странно, Юрик. Я бы сказал, что тут купаж с шардоне, дающим этакую фруктовую тяжесть и сладость. Перезрелая дыня, классика. Ну и что оно тут делает, это шардоне?
– Хлюпает, – сказал Юрик и перевернул бутылку в ведре этикеткой вперед. – Все почти правильно, только от шардоне у меня болит голова, и я разорвал с ним отношения. Чистый совиньон блан. А тяжесть от того, что австралийцы позавидовали совиньонной славе новозеландцев и начали эту штуку делать у себя. Извини, если огорчил. Я никому не скажу.
– Ничего себе огорчение… Это открытие. Итак, креветки, ты говоришь…
– Посуху не ходят.
Пауза. Прибывают зеленые полупрозрачные кайламы в соусе, за ними рыба. Замечательная.
– А рыба, замечу я, посуху тоже не ходит.
Звон бокалов. Еще пауза, подольше.
– Итак, Машка приехала в дикую Азию, где болезни на каждом шагу, приехала, заранее вытирая руки салфеткой. Ну и что?
– То, что мой коллега из Дели как-то предложил вешать за украшения тех, кто первым запустил по Интернету этот бред насчет того, что в Индии следует дезинфицироваться с помощью виски внутрь, вытирать руки и вообще сидеть в отеле и бояться болезней. И он прав.
– Конечно, он прав, Юрик, но могу тебя обрадовать – я был в Индии раз этак десять, и, кроме запуганных заразой идиотов-туристов, там живут уже тысячи соотечественников, ходят в местных юбковидных штанах и рубашках до колена, едят все это, вкусное, с улицы и, что характерно, – не болеют ничем. Благодаря им я верю в Россию.
– Я тоже, несмотря на все ее старания меня разуверить, но Машка…
– Машка – это не вся Россия.
– К счастью. Итак, Машку ведут, сразу с трапа, по этапу – первая встреча, последняя встреча – дали ей только быстро пожрать и переодеться в отеле, и вперед. Ей и делать-то ничего было особо не надо, мы ведь все заготовили. И – самое главное – подписание предконтракта было первым пунктом, так что главное, от имени и по поручению, она сделала сразу. Но дальше Машку понесло. Открыла пасть. Начала говорить. Европейский выбор России…
– Боже ты мой, зачем?
– Это все, что она знает в жизни. И еще помощь малайзийскому народу в его развитии…
– А она успела увидеть город из окна твоей тачки? И понять, кто кому будет помогать?
– А знаешь, что это такое – русские европейцы? Они видят и зажмуриваются. Потому что этого всего не может быть. Небоскребы, монорельс по джалану Султана Исмаила, «мерседесы» – этого здесь не может быть, здесь же Азия, а поэтому тут только грязь. Так что – европейский выбор, никакого другого.
– Ну что ты хочешь от дуры – она же не наша, ее кафедра – романо-германская, а малайзийцы простят.
– Они и простили, за МАКи что угодно можно простить. Вытерпеть и смириться. Доброта их погубит. И затяжное терпение.
– Не любишь ты малайзийцев.
– Мне здесь платят не за то, чтобы я любил малайзийцев. А за то, чтобы я их правильно понимал. Так вот, они Машке заранее все простили. Но не простил Коля. Коля Федорчук.
– Ах, он же тоже здесь. А что ж ты…
– Да он сейчас в Москве, все тот же контракт высиживает. Конечно, я бы его позвал, будь он здесь. Так вот, он как раз частично подчиняется тому министерству, где Машка. Так что, строго говоря, пас ее он, а я так, сбоку болтался, из общегуманных соображений. Итак, нужная бумажка – предконтракт – подписана в первый же день, чтобы без риска. Второй день – свободный. Познать страну. А третий – довольно серьезные встречи, но уже как бы вообще поговорить.
– О европейском выборе.
– Вот Коля Федорчук и понял вдруг, что вот этого… если она хоть раз что-то ляпнет… Скажем, про мусульманский экстремизм. И устроил гадкую штуку. Чтобы третьего дня программы у Машки вообще не было. Так, а вот и гвоздь нашей программы. Айсбайн по-хаккоски.
Поросячья ножка была невелика, поросенок, видимо, попался юный и нежный. Я смотрел на это произведение с удивлением. Хрустящая корочка небольших кусочков, ни капли жира, но множество желеобразной внутренности, нежнейшее мясо… Как они это сделали? Наверняка, как это водится у китайцев, – просто.
– Юрик, а поросята – они как, они ведь посуху ходят?
– Ни-ко-гда!
Пауза, счастливая пауза. Я поднял глаза к небу. Мы помещались как бы на дне впадины – там был сам ресторан, с двориком, где мигали гирлянды огоньков, раскачивались пальмы над черепичными крышами, а выше нависали громады небоскребов. Только что построенный «Новотель», два корпуса «Принца», многоэтажный жилой «Пенанг» – и выше их всех две гигантские остроконечные башни «Петронас», залитые белым ослепительным светом, как расплавленное чешуйчатое серебро.
– Что он сделал, этот несчастный Федорчук?
– Ну, ты его знаешь. Он размялся еще в Машкином отеле, куда повел ее на ланч. Буфет. Стоит блюдо с бананами, возле него табличка: джамбу. Это он хотел ей наглядно объяснить, что в Малайзии все не так, как кажется.
– Не понял. А сами-то джамбу были?
– Естественно, дорогой сэр. Блюдо подальше. Спелые такие, красные колокольчики. Он просто поменял таблички.
– Что он дальше сделал, этот гад?
– Он повел Машку, и меня пригласил, на джалан Алор.
– Жестоко. Я уже понимаю.
– Это одна из тех улиц, где ты куришь свою сигару?
– И сигару тоже.
– Вот он и сказал: пойдем смотреть лучшее место в Куала-Лумпуре. Форма одежды – безобразная майка, шорты, тапочки.
– И она пришла…
– Если бы ты это видел, дорогой сэр. Идиотская майка – да, но при этом она сжимала в руке сумочку… на ней было написано «Gucci». На углу джалан Алор, на этом как бы переходе на джалан Букит Бинтан, «гуччи» сколько угодно, но у Машки было такое лицо, что все видели: свою «гуччи» она считает настоящей и никому не позволит сомневаться. Европейская женщина с настоящей сумочкой в руках готова к знакомству с шокирующей Азией. Она думала, что она как бы в аквариуме. Рядом, но за стеклом.
Длинный тощий китаец радостно усмехнулся и приготовил карандашик.
– Сначала – пьяные креветки, их следует принести первыми, – четко выговорил Юрий и без пауз продолжил: – Затем кайламы в устричном соусе. Одна тилапия на пару, в имбире. И потом хрустящий поросенок. Всё. Нет, еще лапша в стиле хакка.
Было видно, что Юра только что вырвался из офисного рабства – он не отпускал толстую папку, вообще был слишком четок, слишком собран. Он всегда был таким – еще на первом курсе подавлял нас этой нечеловеческой быстротой реакции; он и выглядел тогда так же – этот прямой нос, длинный, одной линией, начинающийся сразу от лба и украшенный неизменно квадратными очками.
С того самого первого курса он стал вообще-то Юриком (сейчас, с появлением бобруйского диалекта, он Иурег), точнее – Бедным Юриком, а если совсем точно и полностью – то называть его следует Бедный Юрик, Я Знал Его.
– Пьяные креветки – ты когда их ел в последний раз? – прикрыв глаза, осведомился Бедный Юрик.
– Да чуть ли не в прошлом году. На банкете в Шанхае, – вспомнил я.
– Да, – резко кивнул Юрик. – Вывеску видишь? Здесь как в Шанхае не будет, дорогой сэр.
На вывеске из гнутых неоновых трубок значилось название ресторана – «Хакка». Здесь, в южных морях, хакка – не просто странность китайской цивилизации, а очень значительный полноправный народ, начавший в незапамятные века свой путь с севера Китая на юг, а потом и дальше, сюда, в Малайзию и Сингапур. Народ, собравший по пути клочья диалектов, рецептов самой разной кухни – и научившийся быть жестким, сильным и живучим.
– Джимми, пожалуйста, ведерко со льдом, – махнул рукой Юрик. – Как всегда, да?
«Как всегда» означало, что принесенную с собой бутылку можно будет пить без ресторанного штрафа – по стоимости подчас стопроцентного, зато за особого размера чаевые в узкую сухую ладошку не очень трезвого Джимми.
– Так какая история, и что в ней жестокого? Не говоря о том, что Машек много.
– Ты знаешь, какая Машка, – чуть лениво улыбнулся Юрик, и я увидел, что он начал, наконец, приходить в себя. – Став относительно приличным человеком на государственной службе, не хочу повторять ее кличку лишний раз. Машка Самсонова, конечно.
– Ах, эта Машка, – сказал я удивленно.
Ничего такого, мешавшего мне повторить ее кличку, лично я не находил. Кличка была – Задница, или более короткие синонимы таковой. Появилась кличка на втором курсе, на первом была – «И Другая Мария», но употреблять ее народ быстро перестал, решив, что «опять перебор». Первый из переборов представлял собой песню «прибежали в избу дети, второпях зовут отца, тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца» на мотив Yellow Submarine, песню, спетую хором в деревне после того, как из местной речки вытащили тело упившегося тракториста. С синим лицом и торчавшими в стороны негнущимися руками. «Песня – это перебор», – сказали тогда протрезвевшие раньше прочих.
Машка Задница стала таковой после летней практики по итогам первого курса, когда нас, группу мирных учащихся, услали не меньше чем в Киргизию. Там нашу команду, изучавшую национальные особенности дунганского народа, поселили в пустовавшую летом школу, а Машка (которой дунганский народ был, по ее специализации, ни к чему) нагнала нас, прилетев в Киргизию и поселившись с нами – правда, не в пустом школьном классе, где мы спали рядами, а в учительской. И все из-за некоего красавца Сергея.
Далее легенда гласила, что часов в шесть утра некто неизвестный проснулся от первых лучей киргизского рассвета и обнаружил, что под горбящимся на кровати Сергея одеялом – две головы, его и Машкина.
Но взволновала этого проснувшегося вовсе не голова, а другая часть тела, ритмично поднимавшая и опускавшая одеяло. Почему Сергей не пошел к Машке в учительскую, а наоборот, она прокралась к нему, остается загадкой. Загадкой были и ходившие разговоры, что у Машки при этом был еще высунут и прикушен язык: это означает, что смотревший на ту сцену видел ее спереди и сзади одновременно, чего никак не могло быть. Я все же думаю, что клички напрасно не возникают, и потрясла того неизвестного человека именно белизна и мягкость Машкиных округлостей, мелькавших из-под одеяла, как ни пытался Сергей удерживать его руками.
– Кстати, Юрик, – поинтересовался я, – а что-то не слышно ничего о Сергее. Он, собственно, как?
– Что тебя интересует, кроме того загадочного факта, что с того самого лета, то есть со второго курса, он так и остается женатым на Машке? – осведомился Юрик.
– О, – сказал я. – О… ну если так, то… ничего.
– Вот именно. Что ж тут скажешь, когда не фиг сказать. Итак. Машка была здесь. В Куала-Лумпуре. Месяц и шесть дней назад. И это был незабываемый визит.
– Жестокий, ты сказал?
– Зверски. Я вообще добр к женщинам. Машка не заслужила… Да, как мы ее сюда вытащили: ты ведь слышал эту историю с контрактом на мультиплексные амфибийные комплексы?
– Кто же не знает МАК.
– Ну, соглашение о намерениях было подписано год назад. Мы начали мучиться дальше. Подружились с братом премьер-министра и его компанией. Малайзийцам, однако, требовались дальнейшие шаги, четко по процедуре… и тут мы сообразили, что ведь это же Машка, это по ее части. Ну вот и пусть приезжает и заодно посмотрит, что такое нормальная страна. Написали серьезное письмо, пустили поверху. И, представь себе… ты ведь знаешь, что технологии МАК – российские, наша гордость, и что пока сделок по их экспортным продажам история не знала? Ради такого дела можно потерпеть и приезд Машки. И вот она появляется – здравствуйте, мальчики. В руке – влажная салфетка, нервно вытирает пальцы, боится заразы. То есть уже в аэропорту боится. Начиталась. С этой салфетки все и понеслось. Да, но вот их несут.
Хакка, конечно, народ необычный. В их кухне – и в этом ресторане – не было неизбежной для Китая садистской процедуры, когда к столику выносят стеклянную миску с живыми креветками и на глазах у собравшихся заливают их шаосинским вином. Креветки начинают при этом бесноваться, скакать и прыгать. Официант прихлопывает их крышкой, уволакивает и выносит обратно минуты этак через полторы, уже побывавших в сковородке (больше креветкам не требуется).
Здесь, однако, никто нигде не скакал, нам сразу принесли пахнущий вином суп, где кроме креветок было множество полупрозрачных ломтиков имбиря и черных полосок ароматных грибов.
– Креветки, между прочим, посуху не ходят, – сказал Бедный Юрик, доставая изо льда принесенную им с собой бутылку.
– Что?
– Народная малайская поговорка – вот что. Креветки – животные морские и любят жидкости в виде… Как всегда, этикетку не показываю. Итак?
– Совиньон блан, конечно, – уверенно сказал я, покрутив бокал и вдохнув аромат. – А раз так – то новозеландский, да и вообще, в вашей стране Новая Зеландия – это как-то очевидно. Где-то рядом.
Глоток.
– Странно, Юрик. Я бы сказал, что тут купаж с шардоне, дающим этакую фруктовую тяжесть и сладость. Перезрелая дыня, классика. Ну и что оно тут делает, это шардоне?
– Хлюпает, – сказал Юрик и перевернул бутылку в ведре этикеткой вперед. – Все почти правильно, только от шардоне у меня болит голова, и я разорвал с ним отношения. Чистый совиньон блан. А тяжесть от того, что австралийцы позавидовали совиньонной славе новозеландцев и начали эту штуку делать у себя. Извини, если огорчил. Я никому не скажу.
– Ничего себе огорчение… Это открытие. Итак, креветки, ты говоришь…
– Посуху не ходят.
Пауза. Прибывают зеленые полупрозрачные кайламы в соусе, за ними рыба. Замечательная.
– А рыба, замечу я, посуху тоже не ходит.
Звон бокалов. Еще пауза, подольше.
– Итак, Машка приехала в дикую Азию, где болезни на каждом шагу, приехала, заранее вытирая руки салфеткой. Ну и что?
– То, что мой коллега из Дели как-то предложил вешать за украшения тех, кто первым запустил по Интернету этот бред насчет того, что в Индии следует дезинфицироваться с помощью виски внутрь, вытирать руки и вообще сидеть в отеле и бояться болезней. И он прав.
– Конечно, он прав, Юрик, но могу тебя обрадовать – я был в Индии раз этак десять, и, кроме запуганных заразой идиотов-туристов, там живут уже тысячи соотечественников, ходят в местных юбковидных штанах и рубашках до колена, едят все это, вкусное, с улицы и, что характерно, – не болеют ничем. Благодаря им я верю в Россию.
– Я тоже, несмотря на все ее старания меня разуверить, но Машка…
– Машка – это не вся Россия.
– К счастью. Итак, Машку ведут, сразу с трапа, по этапу – первая встреча, последняя встреча – дали ей только быстро пожрать и переодеться в отеле, и вперед. Ей и делать-то ничего было особо не надо, мы ведь все заготовили. И – самое главное – подписание предконтракта было первым пунктом, так что главное, от имени и по поручению, она сделала сразу. Но дальше Машку понесло. Открыла пасть. Начала говорить. Европейский выбор России…
– Боже ты мой, зачем?
– Это все, что она знает в жизни. И еще помощь малайзийскому народу в его развитии…
– А она успела увидеть город из окна твоей тачки? И понять, кто кому будет помогать?
– А знаешь, что это такое – русские европейцы? Они видят и зажмуриваются. Потому что этого всего не может быть. Небоскребы, монорельс по джалану Султана Исмаила, «мерседесы» – этого здесь не может быть, здесь же Азия, а поэтому тут только грязь. Так что – европейский выбор, никакого другого.
– Ну что ты хочешь от дуры – она же не наша, ее кафедра – романо-германская, а малайзийцы простят.
– Они и простили, за МАКи что угодно можно простить. Вытерпеть и смириться. Доброта их погубит. И затяжное терпение.
– Не любишь ты малайзийцев.
– Мне здесь платят не за то, чтобы я любил малайзийцев. А за то, чтобы я их правильно понимал. Так вот, они Машке заранее все простили. Но не простил Коля. Коля Федорчук.
– Ах, он же тоже здесь. А что ж ты…
– Да он сейчас в Москве, все тот же контракт высиживает. Конечно, я бы его позвал, будь он здесь. Так вот, он как раз частично подчиняется тому министерству, где Машка. Так что, строго говоря, пас ее он, а я так, сбоку болтался, из общегуманных соображений. Итак, нужная бумажка – предконтракт – подписана в первый же день, чтобы без риска. Второй день – свободный. Познать страну. А третий – довольно серьезные встречи, но уже как бы вообще поговорить.
– О европейском выборе.
– Вот Коля Федорчук и понял вдруг, что вот этого… если она хоть раз что-то ляпнет… Скажем, про мусульманский экстремизм. И устроил гадкую штуку. Чтобы третьего дня программы у Машки вообще не было. Так, а вот и гвоздь нашей программы. Айсбайн по-хаккоски.
Поросячья ножка была невелика, поросенок, видимо, попался юный и нежный. Я смотрел на это произведение с удивлением. Хрустящая корочка небольших кусочков, ни капли жира, но множество желеобразной внутренности, нежнейшее мясо… Как они это сделали? Наверняка, как это водится у китайцев, – просто.
– Юрик, а поросята – они как, они ведь посуху ходят?
– Ни-ко-гда!
Пауза, счастливая пауза. Я поднял глаза к небу. Мы помещались как бы на дне впадины – там был сам ресторан, с двориком, где мигали гирлянды огоньков, раскачивались пальмы над черепичными крышами, а выше нависали громады небоскребов. Только что построенный «Новотель», два корпуса «Принца», многоэтажный жилой «Пенанг» – и выше их всех две гигантские остроконечные башни «Петронас», залитые белым ослепительным светом, как расплавленное чешуйчатое серебро.
– Что он сделал, этот несчастный Федорчук?
– Ну, ты его знаешь. Он размялся еще в Машкином отеле, куда повел ее на ланч. Буфет. Стоит блюдо с бананами, возле него табличка: джамбу. Это он хотел ей наглядно объяснить, что в Малайзии все не так, как кажется.
– Не понял. А сами-то джамбу были?
– Естественно, дорогой сэр. Блюдо подальше. Спелые такие, красные колокольчики. Он просто поменял таблички.
– Что он дальше сделал, этот гад?
– Он повел Машку, и меня пригласил, на джалан Алор.
– Жестоко. Я уже понимаю.
– Это одна из тех улиц, где ты куришь свою сигару?
– И сигару тоже.
– Вот он и сказал: пойдем смотреть лучшее место в Куала-Лумпуре. Форма одежды – безобразная майка, шорты, тапочки.
– И она пришла…
– Если бы ты это видел, дорогой сэр. Идиотская майка – да, но при этом она сжимала в руке сумочку… на ней было написано «Gucci». На углу джалан Алор, на этом как бы переходе на джалан Букит Бинтан, «гуччи» сколько угодно, но у Машки было такое лицо, что все видели: свою «гуччи» она считает настоящей и никому не позволит сомневаться. Европейская женщина с настоящей сумочкой в руках готова к знакомству с шокирующей Азией. Она думала, что она как бы в аквариуме. Рядом, но за стеклом.