Чепурина Мария. С.С.С.М.

   – Ну так что? – спросил завскладом. – Для чего тебе?
   – Хочу тренировать мускулатуру. Физкультурой заниматься после смены. Для борьбы с врагами партии.
   – Что же, это дело правое! Вот, выбери – какой тебе.
 
   Он полетел налегке. Паспорта красностранцы давно отменили, в деньгах и вещах пролетарий нужды не имел: знал, что пищу, врачебную помощь, советы и кров он получит бесплатно. Захватил лишь рабочую карточку – так, если вдруг придется доказывать, что он и правда с завода летатлинов. В прачечной взял свежий комбинезон. Ни с кем не прощался. Тихонько пробрался на крышу, залез в махолет, сделал взмах, другой, третий… и вскоре увидел свой город как будто в макете, на плане – таким, каким был тот когда-то для дерзких новаторов архитектуры, для тех инженеров коммуны, кто смело ломал старый быт, не боясь показаться обывателям сумасшедшими.
   К полудню Краслен был уже далеко от завода, Маратыча и арестантской, в которой томилась Бензина. Под ним расстилались зеленые пастбища, ровные прямоугольники хлебных полей, позабывших о том, что такое соха или конная тяга. Он видел корпуса сельхозкоммун – большие, светлые, порою различал то тут, то там фигуры женщин в длинных красных юбках, или спины загорелых коммунаров, или очертания рычащих тракторов.
   Чем дальше летел, тем сильней восхищался Краслен. Там, внизу, простирались то города-ленты, протянувшиеся вдоль рек; то города-здания, представлявшие собой один гигантский стоэтажный комбинат; то города, состоящие сплошь из круглых, похожих на обсерватории домов, вращающихся следом за солнцем; а то такие поселения, что сперва, на глаз, казались самыми обычными, но стоило поближе их узнать, как обнаруживались вещи, заставлявшие Краслена вновь и вновь дивиться прогрессивности страны. В одном из таких неприметных, на первый взгляд, городков он, усталый, совершил посадку, посетил питательную станцию, а после попросился на ночлег в один из домиков, так радовавших глаз и белым цветом, и опорами-«ногами», и окошками, как лентой, опоясавшими здание по периметру. Оказалось, что на каждом этаже этого дома господствует свой вид половых отношений: на первом этаже – многоженство, на втором – многомужество, обитатели же третьего вообще не признают союза и живут, обобществив друг друга. Пролетарию, который рассказал, что он летит в Столицу, чтобы сообщить о факте гнусного вредительства, конечно, не могли не дать ночлега. Проведя одну ночь в удивительном доме, Кирпичников покинул его, исполненным восторга: оказалось, что здесь обитают не только самые прогрессиные женщины Краснострании, но и выдающийся пролетарский поэт Вперед Впередович Дырбулщилский со своей боевой подругой, мужем подруги, возлюбленной мужа подруги и прочими родственниками.
   Следующую ночь Краслен провел в летучем доме. Этот дом-коммуна был похож на бублик с ответвлениями, на каждом из которых, словно бусины на нитке, помещались жилячейки. Дом болтался в воздухе в компании нескольких таких же фантастических творений инженерии и держался наверху магнитным полем. Специальные площадки для посадки крылолетчиков Кирпичников нашел весьма удобными. Летатлинами пользовались все жители города: внизу, посреди леса, был завод по обработке древесины, где трудилось население летучего поселка.
   Хотелось задержаться здесь подольше, поглядеть на чудеса красной науки, хоть часок полюбоваться на разнообразие, красоту и мощь своей страны, которую как будто бы и знал, но, как теперь оказалось, мало. К сожалению, он не мог себе позволить тратить лишнее время даже на еду, даже на сон.
   Отдохнув совсем немного, он полетел дальше.
   Летел, летел, летел…
   А там, внизу, под ним, кипела жизнь, трещали провода под напряжением, день и ночь дымили электрические станции, неслись автомобили, вверх и вниз ходили лифты, грохотали экскаваторы, думпкары и строительные краны, пело радио, играли граммофоны, стрекотали пишмашинки, волновались телефоны, сообщали телеграфы… Опутанная проводами, ослепленная электричеством, скованная рельсами, пронзенная метро, земля Республики все больше покорялась человеку, бывшему какой-то век назад ее рабом. Человек вгрызался в скалы, осушал болотистые почвы, строил дамбы, поворачивал вспять реки, стремился ввысь и вглубь, дерзал, искал, осваивал, все больше утверждаясь в своей власти над природой.
   Электрические звезды, рукотворные озера, домны и мартены, поезда и гидроглиссеры, нефтевышки и радиобашни, солнцеуловительные станции и угольные шахты, безлошадные трамваи и бесплатные троллейбусы… «Мое! – шептал Кирпичников. – Народное!» Он и не думал, что богат до такой степени.
   В век дизеля, солярки, керосина, электричества и пара двигаться при помощи летатлина, тем более когда на волоске судьба завода и твоей любимой девушки, – нелепо. Но Краслен не выбирал. Порой он приземлялся на вагоны проходящих поездов, немного отдыхал и делал в час не двадцать километров, а под сто. И все же до Столицы лететь оставалось еще долго. Через три дня после вылета Кирпичников проделал только полпути: страна родная была слишком широка. Плечи болели. Он все чаще начал думать, что компания вредителей за этот срок могла расправиться с Бензиной и стереть завод с лица земли.
   Предаваясь этим мрачным мыслям, на четвертый день пути на куче щебня, в товарном вагоне поезда, следующего куда-то в направлении Столицы, пролетарий разглядел некрупный самолетик, догоняющий состав и, судя по всему, летящий в том же направлении. «Просто путешественник? Быть может, подвезет?» – мелькнула мысль. Кирпичников напялил крылья и, как мог быстро, поднялся на ту же высоту, где был аэроплан. Там Краслен принялся кружить, надеясь привлечь внимание авиатора. Самое удобное было бы, конечно, выровнять скорости и побеседовать с ним в параллельном полете, но, увы, безмоторный аппарат не мог догнать даже самый скромный самолетик, а самолетик не мог снизить скорость до такой степени, чтобы уподобиться летатлину.
   Авиатор, кажется, заметил махолетчика. Сначала он пролетел мимо, но вернулся и заставил аппарат кружить вокруг Краслена. Так они летали, словно две планеты Солнечной системы, то сходясь, то расходясь: летатлин ближе к центру и помедленней, аэроплан – побыстрей и с большим радиусом.
   – Товарищ! – выкрикнул Кирпичников так громко, как сумел, когда машины на мгновение стали рядом.
   Авиатор открыл люк и выкрикнул в ответ:
   – Я слушаю!
   Голос был женский. Так, значит, не летчик, а летчица!
   – Помогите! – заорал Краслен.
   Аппараты разошлись. Пришлось дожидаться новой встречи.
   – Мне! – добавил он спустя несколько секунд.
   Еще один цикл.
   – В столицу!
   Снова.
   – Тороплюсь!
   Еще.
   – Вредитель!
   Опять.
   – На заводе!
   – Я лечу в столицу! – прокричала летчица в ответ. Ее голос тоже то приближался, то удалялся, то пропадал в шуме мотора, и Краслену наполовину приходилось угадывать, что она говорит. – Я… гу… взять… нельзя… вас… перелет… беспоса… осадочный!.. сесть…
   «Ей нельзя садиться! – понял пролетарий. – Беспосадочный полет! Рекорды ставит!»
   – Я… не знаю… умайте… попасть… самолет… адо пры… – кричала летчица.
   «Прыгать в самолет? – думал Кирпичников – Я прыгнул бы… Да только вот откуда? Не получится…»
   – Послушайте!
   Еще цикл.
   – Вы могли бы…
   Разошлись вновь.
   – Пролететь…
   Еще.
   – Над поездом.
   Круг.
   – Сбросить!
   И опять круг.
   – Лестницу!
   Снова круг.
   – Верев…
   Похоже, поняла… Аэроплан перестал кружить вокруг летатлина, встал точно над поездом и начал снижать скорость и тихонько опускаться.
   Краслен быстро спланировал обратно на товарный вагон, сбросил крылья и, увязая в щебенке, побежал к высунувшейся для него лестнице.
   Нет, тоннеля впереди не оказалось, как бывало это обычно в кинофильмах.
   Кирпичников не без труда ухватился за веревочную лестницу, вцепился в нее в ужасе от скорости, пополз наверх, болтаясь на ветру, добрался до крыла, влез на скользкую поверхность из металла и был втянут в самолет красоткой в шлеме.
 
   Пять минут спустя, придя в себя, Краслен с восхищением рассматривал летчицу. Кожаные штаны, кожаная куртка нараспашку, под ней – свитер. Боевые ордена на круглом бюсте. Бледное лицо – точь-в-точь актриса! Губы цвета вишни. Черные глаза, густо накрашенные темно-серыми тенями. Тоненькие бровки (сколько их выщипывали?), выгнутые так, что на лице прекрасной авиаторши как будто бы застыло удивление.
   Труд мой! Он же видел эту девушку в газете «Новый быт»! Это ей подражала Бензина, когда вдруг решила покраситься в черный! Это ее фотокарточку втайне хранил Новомир.
   – Жакерия, – бросила красавица.
   – Краслен, – сказал Краслен.
   А сам подумал: «Черт, с ума сойти! Катаюсь в самолете Урожайской!»
   Жакерия Урожайская была известной летчицей и дважды героиней Краснострании. Она ставила рекорды высоты и скорости, летала над тайгой, высматривая заблудившихся геологов, которые самоотверженно искали для страны нефть, спасала со льдины полярников, вывозя поодиночке на своем крылатом друге, бросила вызов одной буржуазной особе, считавшей себя авиаторшей, – и победила, конечно… Теперь Кирпичников сидел возле величайшей в Республике личности, и она вела себя так, будто в этом нет ничего особенного.
   – Подайте мне, пожалуйта, шоколадку. Вон там, в том мешке.
   Краслен осторожно вынул плитку «Школьного» с девчонкой в красной шапочке юнкома на обертке. В вещмешке осталось еще двадцать – тридцать штук.
   – Я вами восхищаюсь, – сообщил он Жакерии, глупо улыбнувшись.
   – Да? Спасибо, – отвечала Урожайская довольно равнодушно. – Впрочем, я ведь просто исполняю задания партии.
   – О, конечно! – брякнул Кирпичников, не придумав ничего более толкового.
   Немного помолчали.
   – Самолет – моя стихия, – наконец сказала Жакерия. – Здесь я дома. Вот только одно удручает: курить нельзя. Приходится как-то отвлекаться, занимать чем-то рот. Можно еще шоколадку? И термос. Вон там…
   Термос был разрисован красными супрематистскими фигурами рабочих. Кирпичников невольно залюбовался ими.
   – Это мне товарищ Буеров подарил, – сказала летчица с теплотой.
   – Сам Крылолет Буеров?! – изумился Краслен.
   – В честь спасения полярников. Дал вместе с орденом, – гордо ответила девушка. – Там еще варежки были, но я порвала их, когда с парашютом прыгнула и по тайге две недели бродила.
   Краслен был как пьяный. С какими людьми он общается!
   Внизу проплыл какой-то новый город: с высоты он выглядел нагромождением цилиндров, сфер, параллелепипедов, гигантских шестеренок, звезд с пятью концами… То ли здание, то ли группа зданий показалась очень походящей на большой бетонный кукиш, обращенный к небесам.
   – А я, – сказал Кирпичников, – как раз к нему и еду. К Буерову.
   – К Крылолету Крылолетычу?
   Буеров был любимцем рабочих, одним из старейших партийцев и красным инженером тяжелой промышленности. «Инженер» в данном случае являлось не профессией, а названием ответдолжности. Когда-то именно так Первый вождь решил назвать членов коммунистического правительства – комкрина (Комитета Красных инженеров). Им ведь предстояло строить новый мир.
   Избирался комкрин съездом партии ежегодно. Кто-то, вроде Буерова, побеждал каждый раз; другие замещались, не оставив никаких воспоминаний. После смерти Первого вождя принцип коллективного руководства выполнялся неотступно. Впрочем, это не мешало лучшим из партийцев быть более уважаемыми, чем прочие, менее выдающиеся. Но назвать кого-то самым сильным, самым умным, самым справедливым было невозможно. Президента красностранцы не имели. Председатель же комкрина заменялся каждый месяц, так что за год на этой должности имел возможность побыть каждый из двенадцати «министров». Что же до принятия законов, то важнейшие из них давал стране Съезд партии, а частные декреты принимал Совет художников, который избирался всенародно, в том числе и беспартийными. На выборах туда обычно состязались абстракционисты, футуристы, экспрессионисты, кубисты, супрематисты…
   Будучи безмоторными аппаратами, летатлины все-таки считались авиацией, а значит, относились к тяжпрому. Буеров являлся главным руководом для Краслена и его товарищей с завода. Кто же, если не он, мог наказать банду Маратыча?
   – Зачем, – спросила Жакерия, – к Буерову полетели?
   Пролетарий объяснил.
   – Кошмар! – сказала летчица. – Так что ж вы мне про это пораньше не сказали?! Я бы сразу тогда скорость прибавила.
   Машина зарычала и помчалась, словно мысль поэта.
   – Нынче ночью или рано утром будем там, – услышал пролетарий.
 
   Краслен задремал. Он то спал, то опять пробуждался, с трудом понимая, что летит в самолете самой Урожайской, смотрел за окошко, не видел Столицы и вновь засыпал. Сквозь забытье он слышал шум мотора и хрустение шоколадок, поедаемых Жакерией. К этим звукам сонный мозг Краслена пририсовывал различные картины.
   Как только Кирпичников смог толком уснуть, – по крайней мере, так ему показалось, – летчица ткнула его локтем в бок:
   – Посмотрите! Вы видели что-нибудь подобное?
   Краслен стряхнул сон. За бортом была ночь, сквозь которую уже начинал пробиваться рассвет. Прямо по курсу прорисовывалась четкая фигура человека: он как будто звал куда-то, приглашал широким жестом следовать за ним. Позади фигуры виднелся кусочек желто-розового неба: выходило, будто это она делает зарю, рождает новый день, зовет солнце всходить.
   Кирпичников узнал фигуру сразу. Это была статуя Вождя – того, покойного, – которая стояла там, где раньше, при царизме, возвышался крупный храм – известный символ мракобесия и отсталости. Высочайшая из статуй всего мира, она была вполне видна уже сейчас, когда Столица только-только рисовалась путешественникам в виде скопища огней и непонятных силуэтов вдалеке. Постаментом для Вождя служило здание, где обычно проходили съезды Партии. Внутри фигуры, как слыхал Кирпичников, имелись помещения, в которых помещались ЦК Партии, архивы, Респкомакадемия и, кажется, музей. Эх, вот бы побывать там! Правда ль, нет ли, что в одном лишь пальце Вождя сумела поместиться танцплощадка для знакомства и общения авангардовцев?
   – Снижаемся, – сказала Жакерия, когда Столица из невнятного видения стала ярким городом со множеством огней, высоких зданий, навесных автомобильных магистралей и самих автомобилей, различимых с высоты.

9

   В приемной было чисто: ни пылинки, ни окурочка на мраморном полу. Краслен сидел на лавке и разглядывал мозаику на стенах, где изображались сцены классовой борьбы и производства чугуна. Он приготовился сидеть долго: понимал, что у крина работы хватает. Но, к собственной радости, Краслен не успел повторить про себя подготовленную речь о вредителях даже двух раз: из кабинета Буерова вышла девушка в черной юбке, белой блузке и красной косынке.
   – Вы Кирпичников? Входите.
   Краслен встал.
   – Товарищ Буеров готов принять вас.
 
   Кабинет оказался совсем небольшим. Может быть, он казался меньше, чем есть, из-за того, что все стены были заняты книжными полками с трудами научкомовских классиков. Все – кроме одной, на которой помещался портрет Первого вождя, карта Республики и план Столицы, напоминающий комету: старый район кольцевой планировки и новый, хвостообразный, – в том месте, где красностранские архитекторы решили разорвать круг, по которому из века в век бессмысленно ходили их предки.
   В стороне от входа помещалась раскладушка – между клепаной ракетой, украшавшей интерьер, и некой железякой (видно, первой плавкой неизвестного завода). Остальное пространство занимал стол, снабженный лампой с зеленым абажуром, парой-тройкой телефонных аппаратов, письменным прибором, где чернильница имела в сечении вид звезды, и печати. Над столом висела на веревочке модель бомбардировщика.
   Крылолет Крылолетыч, простой человек в старой кожанке, с острой бородкой и хитрым прищуром, вышел из-за стола, подал руку:
   – Буеров.
   – Кирпичников, – сказал ему Краслен.
   Он страшно волновался. Кринтяжпром пришел на помощь:
   – Как я понял, вы открыли факт вредительства?
   – Так точно… То есть… Да, товарищ. На заводе безмоторных аппаратов в Правдогорске. Целый заговор. И самое ужасное, что с ними начзавком, Спартак Маратыч Разин! Массы ему верят просто слепо, контрагитации никак не поддаются!..
   – Погодите-ка, товарищ! – перебил Краслена крин. – А долго вы к нам ехали?
   – Да долго… Дня четыре. На летатлине сначала, а потом товарищ Урожайская с собой взяла.
   «К чему это он спрашивает?» – думал пролетарий. Вдруг пронзила мысль: «Опоздал! Завод уже разрушен!»
   – Товарищ Жакерия… Как же знаем, знаем, – бормотал между тем Буеров, роясь в ящике своего стола. – А вы слишком медленный транспорт избрали. Смотрите!
   Он вынул номер какой-то газеты и положил перед Красленом. На первой полосе крупным шрифтом значилось: «Разоблачение банды шпионов-вредителей». Ниже виднелись портреты Люська и Маратыча – мелкие, скверного качества и здоровенное фото, где был изображен коллектив заводчан, голосующий за обвинение предателей. Дата стояла вчерашняя.
   – Уже за решеткой. Все трое, – сказал Буеров, улыбнувшись.
   Краслен сначала жутко обрадовался, а потом почувствовал себя невероятно глупо:
   – Ох, товарищ Буеров! Что ж это я, получается, зря работу прогулял, притащился сюда, вас побеспокоил… Ну и ситуация… Бывает же такое… Уж простите!
   – Будет извиняться! Вы, Кирпичников, отлично поступили, как и должен настоящий коммунист.
   – Я беспартийный…
   – Это почему же?
   – Не успел еще, – сказал Краслен смущенно. – Я пока что кандидат. Меня рассмотрят скоро.
   – Ну, значит, примут, – улыбнулся Буеров. – Считайте, что партийный.
   – Так точно, – стесняясь все больше, ответил Кирпичников. Чуть помолчал и добавил: – Вы меня, Крылолет Крылолетыч, простите, что я, как дурак… заявился… Пойду я, пожалуй, не буду мешать вам работать.
   – Что ж так сразу-то? Присядьте, пообщаемся… Да что вы так стеснятесь? Ведь я же не министр, не царь, не барин! Я такой же пролетарий, как и вы. И, кстати, ваш приезд совсем не глуп. Кто ж знал, что их раскусят накануне? Ведь могли же не раскусить. Вы, Кирпичников, медаль заслужили!
   – Ну уж прямо…
   – Прямо-прямо! Сядьте, что стоите! Мне б хотелось с вами пообщаться. Чай будете?
   – Спасибо…
   Кирпичников сел. Чай у Буерова был несладкий, но душистый. «Крылолету Крылолетычу от цеха № 5 завода „Серп и молот“», – прочитал Краслен на подстаканнике.
   – А как же их раскрыли? Кто из наших? – спросил он, несколько расслабившись.
   – Да вроде как застукали на месте преступления, – ответил Буеров, присев на край стола. – Подробностей не помню. Токарь, что ль, какой-то… Яшин… Яковлев…
   – Наверно, Якобинцев Новомирка! Он сосед мой! – выпалил Кирпичников. – Отличный человек! Все нормы выполняет, да еще изобретатель! Спец по физике. И химию штудирует.
   – Как здорово… – ответил крин задумчиво. – А я вот тут сижу и день и ночь, как будто управляю производством, а сколько у станка-то не стоял уж… Иногда так не хватает настоящего общения с рабочими… ну, то есть смычки с массами…
   – Да что вы! Вы же настоящий, наш, народный пролетарский руковод!
   – Ну, ладно, коли так. А то вот я беспокоюсь: вдруг да оторвался от рабочих, ну, а сам-то не заметил? Ведь бывает. Вы мне вот что: расскажите про завод свой. Только без прикрас. Какие настроения? Может, жалобы? Успехи с культпросветом?
   – Да думаю, товарищ Буеров, теперь, когда шпионы пойманы, у нас все просто лучше некуда! Работаем неплохо, пятилетку вот надеемся до срока… Все почти партийные. Ну, что еще сказать?.. Не знаю прямо.
   – Так уж все отлично? А вы подумайте, подумайте! Ведь разве так бывает, чтобы не на что пожаловаться? А?
   Краслен задумался.
   – Ну, разве что… Вот супа нам привозят двенадцать видов. Этого мало. Раньше было двадцать. И солянки не дождешься.
   Буеров расхохотался:
   – Ох, и молодежь пошла! Супов им мало! Эх, Кирпичников! Вот если б вы в Гражданскую… Вот если б в годы Первой пятилетки… Мы тогда картошке были рады, даже мерзлой. И под дождем мокли посреди степи, и в бараках по двадцать человек ютились, и работали шестнадцать часов в день, чтоб дать стране угля, завод построить к сроку! Ладно, не смущайтесь! Ведь шучу я. Для того мы и терпели, и трудились, чтобы молодежь не знала голода и жизни этой старой, нафталиновой, с дурацкой суетой и мелким бытом! Пейте, пейте чай-то!
   Кринтяжпром похлопал пролетария по плечу.
   – А культработа?
   – С культработой тоже все в порядке. Просвещаемся, журналы изучаем. В заводской библиотеке вечно очередь…
   – Приятно это слышать. А читают что, к примеру? Пинкертона? Или посерьезней?
   – Ну, кто как. Бензина вот, девушка моя, про космос любит. Делер научным атеизмом увлекается, Пятналер – диаматом, партисторией. Хм… Пялер не читает, но зато он в драмкружке.
   – А вы, Кирпичников?
   – Да я обычно это… Языки учу по книгам.
   – Путешествовать хотите?
   – Может, приведется. Кто там знает… Просто нравится.
   – И много изучили?
   – Как сказать… Ну, вот ангеликанский знаю твердо. Шармантийский тоже понимаю, изъясняюсь более-менее. Брюннский тоже уже выучил. Дошел до эскеридского.
   – Кирпичников! Да вы же полиглот! Умней интеллигентов получаетесь!
   – Мне нравится учиться. Не плевать же после смены в потолок…
   – Конечно! Разумеется! – воскликнул Буеров. – И все же это здорово! Когда-то мы мечтали, чтобы пролетарии хотя бы были грамотны, и это нам казалось страшно трудным и далеким! А теперь…
   Краслен привык к тому, что пролетарии увлекаются наукой, мастерят, изобретают, сочиняют, просвещаются, рисуют и играют в драмкружках, что в цехах звучат строки классиков, а не мат, что выходные отдаются спорту и искусству, а не посиделкам за самогоном. А товарищ Буеров застал иные времена. Может быть, он был в чем-то счастливее Кирпичникова, раз мог радоваться вещам, которые казались молодежи привычными и естественными: отсутствию вшей, электрической лампочке, радио, массовой школе, бесплатным больницам, метро и свободе от эксплуатации…
   Буеров о чем-то призадумался. Он встал и взад-вперед прошелся по комнате.
   – Так, значит, языки. Три штуки знаете… – сказал он себе под нос, и Кирпичников не понял, это вопрос или утверждение.
   Кринтяжпром остановился, повернулся к пролетарию и по-ангеликански задал несколько вопросов. Тот ответил быстро и по делу.
   – Хм, почти что без акцента! – удивился Буеров. – Общались с иностранцами?
   – Нет-нет! Товарищ один старший был в Ангелике, вот он и научил произношению.
   – А сами бы хотели? – спросил крин.
   – Что… сам?
   – Попутешествовать?
   – Какой там… Мне, конечно, интересно, но какие путешествия, когда капитализм у них в Ангелике? Война того гляди… Вот будет мировая революция, наступит коммунизм на всей Земле, тогда поеду. Поглядеть-то интересно.
   – Революция так просто не случится. Надо ее сделать. Нам и вам, – заметил крин.
   – Да, надо…
   – Ну так что же? Вы бы как, рискнули?
   – В каком смысле?
   – Вы, Кирпичников, хотели б посодействовать тому, чтоб революция в Ангелике случилась?
   – Разумеется хотел бы!
   Пролетарий посмотрел на Буерова. Тот глядел серьезно, не шутил.
   – Мне дадут задание? – спросил Краслен негромко.
   – Если вы готовы. Партия не будет заставлять вас что-то делать, ведь тем более вы в ней не состоите. Если не готовы к путешествиям и к риску – возвращайтесь на завод, трудитесь мирно, мы вас не осудим. Производство безмоторных аппаратов, в общем, тоже… приближает революцию.
   Сколько раз Кирпичников слушал истории Никифорова о борьбе с царским режимом! Сколько раз видел во сне баррикады, борьбу, настоящие подвиги! Сколько думал о том, что родился не вовремя, поздно, когда в героизме страна перестала нуждаться! Неужели мечта сбудется?! Упустить свой шанс Краслен не мог.
   – Товарищ Буеров, если так нужно, я готов поехать! Я счастлив, что партия дает мне шанс проявить солидарность с мировым пролетариатом! Вот только справлюсь ли? Во втузе не учился, кроме крылолетов, ничего и не видал…
   Крин тепло улыбнулся, по-отечески положил Кирпичникову руку на плечо:
   – Справитесь, Кирпичников! Задание простое. Даже опасаюсь, что оно разочарует столь горячего товарища, как вы. Джона Джонсона знаете?
   Джонсон был вождем Компартии Ангелики. Когда-то эта партия участвовала в выборах, имела вес в стране, но в последние годы совсем зачахла. Под предлогом борьбы с иностранным влиянием буржуазное правительство запретило ее, а на Джонсона развернуло настоящую охоту. Несколько раз он побывал за решеткой, не упуская возможности клеймить своих врагов на судебных процессах, стерпел огромное количество клеветы, изрыгаемой в его адрес газетчиками, то исчезал из поля зрения и даже считался мертвым, то вновь возникал там, где шла ожесточенная борьба труда и капитала… До масштабов Первого вождя Краснострании он, конечно, недотягивал, но… был чем-то в этом роде.
   – Знаю, разумеется!
   – И, знаете, должно быть, что сейчас ангеликанское рабочее движение переживает трудный этап. Наш долг – помочь ему. Необходимо передать Джонсону портфель с кое-какими важными документами. С какими именно – я вам не скажу, это дело такое…