Черкашин Николай Андреевич. Покушение на крейсер

   - Старший лейтенант Акинфьев! Меня тоже не учили стрелять по русским кораблям, и до сих пор я не мазал по немецким. Но зато кто-то прекрасно научил русских матросов стрелять по русским офицерам. В Кронштадте растерзали четырех наших товарищей по выпуску. Я назову их Мелентьев-второй, Садофьев, Агафонов, Извицкий. Они погибли только потому, что носили на плечах погоны, которые вы, Акинфьев, поспешили снять.
   - Что-о? - взревел Авинфьев. - Вон из моего дома! И чтоб духу твоего здесь не было!
   Грессер вынул наган.
   - Видит бог, - прошептал он, - я не хотел этого.
   Почти не целясь, в упор он выстрелил в бязевую рубаху, четырежды нажав "собачку". Тут же повернулся и вышел в прихожую, услышав только, как за спиной тяжело рухнул бывший однокашник и жалобно зазвенело столовое стекло.
   25 октября 1917 года
   7 часов 30 минут
   Из Графского переулка Николай Михайлович направился в Адмиралтейство. В другое время он вышел бы на Невский или на Гороховую и через полчаса был бы у цели. Но в это ненастное утро ему понадобилось больше часа, чтобы, пережидая красногвардейские патрули и избегая опасных мест - у телефонной станции трещала перестрелка, - добраться до колоннадной башни, над которой сверкал золоченый кортик Шпица.
   В Морском министерстве как ни в чем не бывало творилась обычная рутинная работа. Еще звенели телефоны, сновали офицеры с папками для бумаг, накладывались резолюции, бессильные что-либо изменить, ставились печати, уже утратившие силу, отдавались распоряжения, которые уже никто никогда не выполнит.
   Николай Михайлович разделся в своем кабинете и, ловя недоуменные взгляды на свои погоны, решительно направился в приемную морского министра. На большом столе адъютанта в беспорядке валялись снятые телефонные трубки, отчего зеленое сукно столешницы походило на поле брани, усеянное костями.
   - Дмитрий Николаевич у себя? - осведомился Грессер у взмыленного старлейта.
   - Убыл в Зимний дворец. Когда вернется - неизвестно.
   Грессер досадливо покусал губы - планы снова менялись - и направился к выходу. В коридоре он едва не выбил из рук лейтенанта Дитерихса стопку только что отпечатанных справочников.
   - Возьми один себе в отдел! - милостиво разрешил автор. - Наконец-то мы дали флоту современный порядок старшинства. Можешь найти себя.
   Грессер перелистал реестр, устанавливавший старшинство офицеров в чинах, и с трудом удержался, чтобы не трахнуть сияющего Дитерихса по голове новеньким гроссбухом. Идиоты, "Аврора" держит Шпиц на прицеле, а они выясняют, кто за кем! Но тут его осенило.
   - У вас в ГУЛИСО есть факсимильные бланки?
   - Есть, - ответил на бегу Дитерихс.
   - Ну и прекрасно. Заверь мне выписку из приказа. Вердеревский назначил меня командиром "Ерша".
   - По морям соскучился?
   - Да. Там воздух свежее.
   Грессер сам отстучал на "ундервуде" выписку из несуществующего приказа, и лейтенант Дитерихс тиснул на ней гербовую печать ГУЛИСО. Теперь можно было действовать.
   Телефонная станция на удивление еще работала, только вместо нежного голоска дежурной барышни в трубке пророкотал чей-то густой бас. Тем не менее с Морским корпусом его соединили. Николай Михайлович потребовал у инспектора классов немедленно отправить кадета старшей роты Вадима Грессера в отдел подплава Главного штаба.
   - Пусть он выйдет на набережную. За ним подойдет катер.
   И, оставив инспектора в полном недоумении, пошел хлопотать насчет плавсредства. Разумеется, путь по Неве был куда безопаснее, чем по мостам и улицам, перекрытым черт знает кем. Грессер проследил из окон Адмиралтейства, как моторная лодка с сыном вынырнула из-под Николаевского моста и благополучно причалила к служебной пристани.
   Вадим, рослый светловолосый юноша, четко вошел в кабинет, вскинув руку к бескозырке. Николай Михайлович меньше всего сейчас хотел услышать от него уставные слова и поспешил обнять сына.
   - Хочешь сюрприз? - с наигранной бодростью спросил Николай Михайлович. - Я беру тебя юнгой к себе на лодку. Можешь меня поздравить назначен командиром подводного заградителя "Ерш".
   - Поздравляю тебя, папа! И ты не шутишь насчет юнги?
   - Нисколько. Сейчас мы отправимся на Балтийский завод, "Ерш" стоит там, и ты сам во всем убедишься. Быть может, даже сегодня нам предстоит боевое дело. Но об этом молчок.
   - Папа, за кого ты меня принимаешь?! - засиял юный Грессер.
   - С твоим начальством я обо всем договорюсь. А пока переверни ленту литерами внутрь. Так надо. Для маскировки. И никаких лишних вопросов, мой мальчик. Виноват - юнга Грессер!
   Николай Михайлович не собирался посвящать сына в детали операции. Он не мог поручиться, что в душе юноши при известии о предстоящей атаке на "Аврору" не взыграют патриотические чувства. Потом, когда у них будет больше времени, а главное, когда дело будет сделано, он объяснит ему историческую необходимость их общего подвига - подвига, черт побери! подбадривал себя Грессер, вспомнив бледнеющее лицо Акинфьева.
   - Подожди меня здесь, я через часок вернусь!
   Пока Вадим перешивал за его столом ленту на бескозырке (сверкать на питерских улицах литерами Морского корпуса было явно небезопасно), Грессер облачился в шинель, натянул дождевик с капюшоном и сбежал по боковой лестнице к выходу на набережную.
   25 октября 1917 года
   10 часов утра
   Светало. Дождь еще моросил, и Землянухин подвязал над распахнутым люком брезент, а сам залез от пронизывающего ветра в рубку так, что из горловины входного люка голова его торчала, как из окопа. Зато все было видно вокруг и не дуло. Винтовка стояла рядом под рукой. Конечно, можно было бы задраить люк и наверстать упущенное за ночь, но Землянухин нутром чуял - в такой день спать нельзя. Да и нога разнылась так, что хоть выставляй на студеный ветер. Пусть застынет, проклятая.
   А тут еще глаз заслезился, засвербел. Капитана второго ранга Грессера помянуть заставил. Ишь ведь как саданул биноклем - бровь и подглазье рассек до кости. Вахту Землянухин достоял тогда, кровью умываясь. Внизу корешам сказал, что волной о перископ приложило. Стыдно было признаться, что подвернулся командиру под горячую руку.
   Ребята в дизельный отсек его отправили. Там мотористы врачевали: тряпицу с отработанным машинным маслом под глаз приложили. У "маслопупов" чумных, известное дело, отработанное масло - первое лекарство. И внутрь его принимают (от язвы), и ссадины им мажут. На них, насквозь промасленных, и впрямь как на собаках все заживает. А тут от такой примочки разнесло Землянухину весь глаз. Старший офицер кличку ему придумал - Циклоп. "Тебе, Землянухин, теперь только в перископ смотреть второй глаз жмурить не надо".
   Одно хорошо - на вахты ставить перестали. Отоспался хоть за поход. Спасибо экипажному подлекарю - спас глаз. Только на всю жизнь красным сделался, как у кроля. Велел подлекарь промывать глаз почаще крепким чаем или порошком белым - борной кислотой. Настоящий-то чай в команде давно перевелся, а вот порошок должен быть в аптечке, что в кают-компании висит.
   Землянухин оглядел пирс и палубу - всюду пусто и безлюдно, - задраил рубочный люк, спустился в центральный пост, где под иконкой-пядницей Николы Морского тлела вместо лампадки алая пальчиковая лампочка. Он хотел было перелезть в носовой отсек, как вдруг заметил в красноватом полумраке портрет Керенского, присоседившийся к иконе. Весной, когда "Ерша" под гром оркестра спускали со стапелей, премьер толкнул речь с рубки подводной лодки. Потом подарил команде свой портрет и расписался в историческом журнале корабля. Теперь команда пошла его свергать, а портрет все еще висел в центральном посту.
   Матрос снял рамку, выдрал фото. Рамку засунул за трубу вентиляционной магистрали - сгодится еще на что-либо путное, а скомканное фото выбросил из люка в воду.
   Восстановив справедливость, Землянухин почувствовал себя лучше. На душе полегчало, и глаз ныть перестал. Он не сомневался, что Митрохин с ершовцами обойдутся с Керенским точно так же.
   Вадиму в своих планах Грессер отводил простую, но очень важную роль. По его команде с мостика сын рванет рычат стрельбовых баллонов. Торпедные аппараты к выстрелу приготовит он сам, минер первого разряда. Дело стояло лишь за механиком, который должен был запустить дизели. За ним, третьим членом команды, и направлялся кавторанг. Он не сомневался, что инженер-механик с "Тигрицы", тихий покладистый лейтенант, после трех лет общего смертельного риска пойдет за ним в огонь и воду. Разумеется, его тоже не следовало посвящать в план до конца. Главное, чтобы Павлов сейчас оказался дома, у себя на Петровском острове. Грессер бывал у механика на крестинах дочери и хорошо знал, как отыскать его дом в задних дворах Петровского проспекта.
   Он спрыгнул в рассыльную моторную лодку. За руку поздоровался с ее бессменным водителем - старым порт-артурцем, отставным кондуктором Чумышом.
   - "Како", "Живете", "Люди"? - назвал набор сигнальных флагов Грессер, заранее зная, что старый крейсерский сигнальщик ответит неизменным: "НХТ". Для морского уха сочетание этих букв звучит весьма жизнеутверждающе.
   - А сынок-то ваш - орел, - польстил Чумыш отцовскому сердцу, правя под средний пролет Дворцового моста. - Добрый моряк будет.
   - Хочу к себе на лодку юнгой взять. Что скажешь, Зосимыч?
   - Дело стоящее, - одобрительно кивнул старик. - Под отцовским доглядом оно надежнее.
   На этом оба замолчали, настороженно вглядываясь в мосты и гранитные берега, где то и дело мельтешил вооруженный люд. Могли и из озорства пальнуть...
   За Тучковым мостом лодка сбавила обороты и плавно вошла в бухточку острова, откуда начинался Петровский проспект.
   - Если через час не вернусь, возвращайся на стоянку, - предупредил Грессер и скорым шагом двинулся к дому механика. Но у первого же перекрестка его остановили трое - бородачи с погонами пулеметного полка и молодой мастеровой, опоясанный солдатским ремнем с навешанными бомбами.
   - Далече путь держим, господин хороший? - поинтересовался бомбист с вежливостью, не предвещающей ничего хорошего. Бежать было поздно, да и благоразумие подсказывало, что лучше оставаться на месте.
   - Иду к старому другу. Он здесь живет тремя домами дальше.
   Один из солдат обхлопал Грессера по бокам.
   - Локотки-то, барин, разведи, а то несподручно... От она, игрушка кака! - зацокал языком солдат, извлекая из кармана грессеровского дождевика офицерский наган.
   - Это что ж, другу в подарок?! - покачал на ладони наган мастеровой.
   - Да чего тут лататы разводить?! - прогудел второй пулеметчик. - С ходу видно - контра. К стенке его, и весь разговор.
   И снова, как у окна утром, грудь кавторанга вдруг ощутила металлический холодок нательного креста. "Все. На этот раз не отвертеться, - с леденящей безнадежностью осознал он. - И так весь день везло. Боже, Вадим будет ждать..."
   - Шагай! - подтолкнул его солдат к кирпичному брандмауэру. Грессер с ужасом обвел глазами пустырь: неужели здесь, в этом унылом захолустье, оборвется его жизнь?
   - Погодь, Аким, - остановил пулеметчика мастеровой. - Тут птица не простая. Надо его кой-кому показать.
   Грессера отвели в полуподвальчик бывшего трактира, где, сидя на столах и не выпуская из рук винтовок, отчаянно дымили махрой солдаты, фабричные, несколько студентов: то ли пересиживали непогоду, то ли ожидали команды. В разношинельной толпе мелькали и люди во флотских бушлатах. К одному из них подвели кавторанга. Широколобый, с волчьим раскосом глаз боцманмат хмуро глянул:
   - Кто такой и куда направлялся? Почему с оружием?
   "Ершъ", - ударили в глаза Грессеру литеры с заломленной бескозырки, и сердце запрыгало - вот оно, спасение! Он еще не знал, каким образом оно произойдет, но инстинкт безошибочно определил: буду жить! И от этой ликующей мысли Грессер улыбнулся, и улыбка вышла весьма натуральной. Он протянул боцманмату руку и радостно, будто старому знакомому, выдохнул:
   - Здравствуй, товарищ!
   Этот жест, как и улыбка, был столь непритворен, что хмурый боцманмат невольно пожал ладонь.
   - Ваш новый командир, - представился пленник. - Капитан второго ранга Грессер. Назначен на "Ерш" морским министром и Центробалтом. Вот выписка из приказа.
   Моряк недоверчиво пробежал строчки, изучил печать, потом вернул бумагу и нехотя назвался:
   - Председатель судового комитета Митрохин. Он же командир отряда Красной гвардии... Ежели вы на "Ерш" назначены, так почему здесь, а не на лодке?
   - Иду за механиком, - охотно пояснил Грессер. - Он здесь живет. Хочу принять корабль, как полагается.
   - Хорошо, - согласился Митрохин. - Вас проводят.
   Он подошел к мастеровому с бомбами, и кавторанг краем уха уловил обрывок фразы - "...если врет - в расход".
   Провожали его пулеметчик Аким и рабочий парень. Грессер уверенно привел их в пятый этаж серого доходного дома. Дверь открыла худосочная бледная шатенка - жена Павлова.
   - Инженер-механик лейтенант Павлов здесь живет? - официально спросил кавторанг нарочно для своих провожатых.
   Женщина секунду вглядывалась, потом с облегчением улыбнулась.
   - Николай Михайлович? А я вас не узнала. Какая досада, Саша уехал к сестре на Лиговку... Могу дать вам его адрес.
   Грессер записал и попросил конвоиров отвести его к Митрохину.
   - Дайте мне провожатого на Лиговский проспект, - попросил он у боцманмата. - Иначе меня снова задержат.
   Широколобый усмехнулся:
   - Шибко кореша мои понравились? Отпустить не могу. Не имею права отряд распылять. Так что добирайтесь сами. А уж лучше, мой вам совет, в такой день дома посидеть. На службе сейчас не к спеху... Подождет служба.
   - Спасибо за совет. Но корабль я должен принять сегодня. И прошу вернуть мне мое оружие, - сыграл Грессер ва-банк.
   Митрохин усмехнулся:
   - Ну уж нет. Так идите. Вам же лучше будет. На пикет напоретесь - и бумажка не поможет. А наганчик я вам на лодке возверну.
   Отобранное оружие кавторанг тоже записал на счет поруганной офицерской чести. Ну что ж, сегодня он расплатится за все сполна. "День славы настает"...
   25 октября 1917 года
   Полдень
   Царственный город вздымал в небо кресты и шпили, ангелов и кораблики, фабричные трубы и стрелы портальных кранов. Статуи богов и героев на мокрой крыше Зимнего дворца подпирали головами низкое серое небо. Позеленевшие фигуры окуривал дым - юнкера и ударницы топили печи в холодном осажденном дворце.
   Бледное чухонское солнце выкатывало из-за арки Главного штаба. В прорехи небесной наволочи оно било в окна Зимнего, золотыми путами вязало статуи богов и героев на дворцовой крыше, и казалось, что по огненному настилу его лучей вот-вот съедет с арки колесница Победы и шестерка медных коней промчит ее над площадью, увлекая за собой неистовые толпы.
   На мраморных клетках столичного плац-парада вот-вот должен был разыграться финал исторической партии. И среди тысяч красно-белых фигур ее тайно творилась в этот день никому не ведомая комбинация: некий "офицер" должен был уничтожить некую "пешку", дабы белая "ладья" могла нанести удар по красному "ферзю". И тогда все вернется на круги своя: колесница Победы и кони незыблемо замрут на своем месте, а медные боги с дворцовой крыши вечно будут подпирать тяжелое низкое небо.
   Грессер сидел на скамейке Петровского парка, бессильно привалившись к деревянной спинке. После всех ночных и утренних перипетий, после вдохновенного блефа в полуподвале трактирчика руки и ноги вдруг ослабли настолько, что Грессер едва доплелся до первой скамьи. Но мозг продолжал по-прежнему работать четко...
   Тащиться на Лиговку через весь город - в который раз искушать судьбу. Не может же в самом деле везти бесконечно... Вызвать Чумыша и отправиться на моторке? По Обводному каналу они проскочили бы, минуя все возможные пикеты, патрули, разъезды, до самого дома павловской сестры у Ново-Каменного моста. Шестиэтажную жилую громадину, увенчанную угловой башней, построили совсем недавно - перед войной. Грессер знал этот дом. Его архитектор Фанталов приходился ему шурином. Черти бы их всех побрали шуринов, архитекторов, механиков, этот дьявольский город, непроходимый, как минное поле!
   Кавторанг извлек из кармашка-пистона часы: золотые стрелки у золоченых цифр отсчитывали золотое время. Все летело в тартарары из-за того, что инженера-механика понесло в этот день к сестре. И Чумыш безнадежно исчез со своим катером - попробуй вызови его отсюда.
   Ветер сорвал капюшон с фуражки и надул его, как парус.
   Парус!
   Ну, конечно, - парус. В конце Петровского проспекта - яхт-клуб. Взять шлюпку, швертбот, какой-нибудь "тузик" на худой конец, обогнуть Васильевский остров, войти в Екатерингофку, а там по каналам, по протокам, под мостами "северной Венеции" можно добраться почти до любого места в центре! От этого счастливого открытия Грессер ощутил прилив новых сил. Он встал со скамьи и размашисто зашагал к западной стрелке острова. Там, за Петровской косой, начиналось взморье, и взгляд тонул в привычном мглистом просторе. Кавторанг повеселел. День славы не угас!..
   Противно заныл пустой желудок. Грессер вспомнил, что, кроме стакана чая, принесенного Стешей, да глотка водки у Акинфьева, он и крошки во рту не держал. "У Павловых перекушу", - решил он и тут же забыл о еде, потому что впереди, в изгибе дамбы, открылось дивное видение: роща яхтенных мачт покачивалась на свежем ветру, и слышно было, как пощелкивают по дереву необтянутые ликтросы*.
   _______________
   * Л и к т р о с ы - одна из снастей парусного снаряжения.
   Ни в яхт-клубе, ни в парусной гавани Грессер никого не нашел. Даже сторож исчез, что было весьма на руку. Кавторанг прошелся по дощатым мосткам, выбирая подходящее суденышко. Он присмотрел себе небольшой швертбот с веселым именем "Внучек". Сбегал в шкиперскую за веслами и там же в кипе сигнальных флагов отыскал красное с косицами полотнище. Флаг на языке сигнальщиков назывался "Наш", и это короткое простое словцо обрело иной смысл, как только красный стяг затрепетал на мачте "Внучка".
   "Ваш, ваш", - усмехнулся неожиданной игре символов Грессер. Он поддел ломом рым, к которому была примкнута на амбарный замок цепь швертбота, и вывернул его с надсадным скрипом из причального бруса. Ветер-бейдевинд туго впрягся в парус, зажурчала вода за кормой - "Внучек" ходко резал рябь Малой Невы. Кажется, впервые за весь день в душе кавторанга разжались стальные тиски, и он даже испытал нечто похожее на легкое опьянение.
   Ему пришлось немало полавировать в виду острова Голодай, но зато, выйдя в Невскую губу и повернув на юг, "Внучек" резво понесся вдоль Морской набережной Васильевского. Не прошло и часа, как Грессер, обогнув ковши и пирсы Балтийского завода - он даже сумел разглядеть рубку "Ерша", такого близкого и все же пока недосягаемого, - входил в мутные воды Екатерингофки. Перед мостом он зарифил парус и дальше пошел на веслах. Умелая гребля и попутное течение скоро вынесли "Внучек" к устью узкого и грязноватого Обводного канала. В екатерининские времена он ограничивал город с юга, но Питер давно перевалил этот рубеж, каменной лавой потек по старым почтовым трактам, сводя леса, вбирая в себя окрестные деревни, дачные усадьбы, озерца и речушки. По обеим набережным канала встали такие же уныло-красные, как и его стенки, кирпичные корпуса бумагопрядильных фабрик, механических мастерских, типографий, газгольдеров осветительного завода, казачьих казарм, складов. Даже храмы здесь возводили из все того же темно-багрового кирпича, точно ставили их на крови.
   Мимо, по обе стороны канала проносились к Варшавскому вокзалу грузовые моторы. Красногвардейцы с любопытством выглядывали из кузовов на одинокое суденышко, на простоволосого гребца в дождевике (фуражку Грессер спрятал под банку), на красный стяг, развевавшийся над зарифленным парусом. У Провиантских складов Измайловского полка кавторанг позволил себе передохнуть - большая часть пути была пройдена. Взглянув на застекленный фасад Варшавского вокзала, он вспомнил, что Ирина должна непременно уехать из города. Уехала ли? Страшно представить, что будет, если те, кто придут мстить за "Аврору", застанут их со Стешей в квартире. Грессер снова приналег на весла, оставляя вертлявые воронки в мертвой от фабричных стоков воде.
   25 октября 1917 года
   14 часов 35 минут
   В час дня, когда "Внучек" еще шел под парусом по Екатерингофке, был взят Мариинский дворец и распущен предпарламент. А в те минуты, когда, добравшись наконец до Лиговки, Грессер привязывал швертбот под Ново-Каменным мостом, на экстренном заседании Петроградского Совета Ленин объявил о свершении социалистической революции. Партия, которую кавторанг еще надеялся выиграть, стремительно близилась к финалу. Одна за другой исчезали с доски фигуры - госбанк, электростанция, тюрьма "Кресты", Николаевское кавалерийское училище, Павловское, Владимирское, школа прапорщиков... Но красный "ферзь" еще не был введен в дело, еще можно было убрать его белой "ладьей". Кто бы обратил внимание на то, как от безлюдных причалов Балтийского завода почти бесшумно оторвалось и скользнуло в Неву щучье тело подводной лодки. А если бы и всполошились, никто не смог бы помешать удару - до залповой позиции десять минут хода! От торпед, нацеленных кавторангом Грессером, еще не уклонилось ни одно судно.
   - Боже, как я рад вас видеть!
   Николай Михайлович едва удержался, чтобы не обнять своего механика. Павлов, не привыкший к таким сантиментам обычно сдержанного командира, смущенно хлопотал в прихожей, ища место для грессеровской шинели.
   - Да как же вы меня нашли, Николай Михайлович? - конфузился он, не забывая, однако, делать сестре отчаянные знаки, которые надо было понимать как сигнал к большому кухонному авралу.
   - Нет, нет! - заметил тайный семафор Грессер. - Гостевать нам некогда! Чашку чая, бутерброд, и баста!
   Однако от тарелки гречневой каши, сдобренной гречишным медом, не отказался. Ел жадно, торопясь и вопреки правилам бонтона говорил о делах.
   - Снова, милейший Андрей Павлович, нам выпало вместе послужить. Мы оба назначены на "Ерш". Он еще на заводе, но сегодня надо срочно перегнать его на Охту. Приказ морского министра. Собирайтесь пока... Срочно!
   - Да я что ж... Я очень рад. Мигом... Дизеля только на "Ерше" паршивые, американские. Фирма "Новый Лондон". Втрое слабее, чем нужно. Поставили за неимением проектных, так скорость на семь узлов упала.
   - Ничего, ничего, на Неве и десяти узлов хватит. Главное, чтоб запустились.
   Они шли по Гороховой в открытую, никого не сторонясь и ни от кого не прячась. Да и кому было дело до двух прохожих в дождевиках, спешивших туда же, куда стремились боевые отряды поблескивающих штыками красногвардейцев.
   Впереди, в дальнем простреле улицы, мерк в ранних сумерках золоченый кортик адмиралтейского Шпица. Лепные гении славы осеняли центральную арку, под которую вошли двое в тяжелых намокших плащах.
   25 октября 1917 года
   18 часов 10 минут
   На парадном лестничном марше они встретили скорбную процессию. Впереди шел кондуктор Чумыш, неся за собой носилки, которые поддерживал кто-то из писарей. С носилок свисали полы шинели, с головой прикрывавшей чье-то тело. Офицеры штаба спускались по ступенькам, понуро потупив взгляды. Грессер увидел Вадима, тот шел рядом с Дитерихсом.
   - Что случилось? - спросил кавторанг, обнажая голову. Дитерихс сделал патетическую мину:
   - Не перевелись еще на флоте настоящие герои! Боже, какой был человек!
   - Кто?! - рявкнул Грессер.
   - Подполковник Уманцев. Час назад застрелился в своем кабинете.
   Сердце у Грессера тоскливо сжалось. Он хорошо знал этого офицера из отдела морской авиации. Боевой летчик, кавалер золотого Георгиевского оружия за храбрость, он, как и Грессер, служил в Генморе недавно. Еще вчера Уманцев заходил к нему за справочником по кайзеровским субмаринам, и они остроумно пикировались, сравнивая возможности самолета и подводной лодки в морских войнах будущего, потом весело сошлись на том, что самолеты в грядущих сражениях будут взлетать с подводных лодок.
   Кавторанг не стал спрашивать Дитерихса - в последние дни выстрелы в кабинетах Адмиралтейства раздавались нередко, - но тот словоохотливо пояснил, что час назад Уманцев получил из Ораниенбаума, где базировалась Петроградская школа морской авиации, убийственное сообщение. Группа летчиков-инструкторов, которая тайно готовилась к воздушному налету на Смольный и на "Аврору", была кем-то выдана и арестована матросами. Не ушел ни один из семидесяти летчиков-офицеров. Уманцев, как выяснилось из его посмертной записки, был главным разработчиком и вдохновителем операции.
   - Вот так уходят от нас лучшие люди! - патетически заключил кадровик.
   - Так уходят настоящие офицеры! - Кавторанг со значением произнес слово "настоящие" и поспешил отделаться от антипатичного ему лейтенанта. Грессер, в душе считавший себя викингом, недолюбливал немцев, особенно тех, кто воевал против немцев же. Он подумал, что, если его удар по "Авроре" сорвется, ему придется последовать примеру подполковника Уманцева.
   "К черту, к черту! - отогнал он мрачные мысли. - Покойника встретить - к удаче. Все будет хорошо. Снова будут восклицать в коридорах: "Не перевелись еще на флоте настоящие герои!" - повторил он про себя слова Дитерихса.
   - Ты обедал? - спросил он Вадима, удрученно шагавшего рядом.
   - Нет, папа.
   - Ничего. Ужинать будем на "Ерше". На Ерше Ершовиче, у Петра Петровича! - деланно взбодрился Грессер.
   Они шли полутемными коридорами. Электричество отключили, и всюду - на коридорных перекрестках, лестничных площадках, в рабочих комнатах - горели свечи и керосиновые лампы. Их красноватый колеблющийся свет сгущал и без того тревожную атмосферу под сводами Адмиралтейства. В пустом кабинете Уманцева, куда по пути к себе заглянул Грессер, тоже оплывала толстая непогашенная свеча. Из-под тумбы стола торчала черная рукоять упавшего на пол револьвера. Кавторанг подобрал его. По старым флотским поверьям, вещи мертвецов приносили счастье. Он постоял еще немного, отдавая долг памяти. Вот еще один, кто попытался выиграть партию века.