Страница:
Мохнорылый Псевдочехов в рабочее время обходит клиентов от Госстраха, а в свободное – наводит на них. У меня много наводчиков по всей стране. Одних нашел и совратил я, другие сами на меня вышли, третьих кореша подкинули. Кого только нет среди них! Самое интересное, что толкает их заниматься этим не столько жадность (без нее, конечно, не обходится, но она составляет треть, не более), сколько зависть. Этим людям плохо, когда кому-то хорошо, и наоборот. По наводке Псевдочехова я до отсидки поставил десятка три хат. Каждый раз добыча была богатая. Теперь мне нужна одна, но такая, чтобы хозяева не сообщили в милицию и чтобы мне хватило на отдых в Крыму. Кавказ не люблю: слишком много там черноты с жестами удельных князьков, устаешь бить усатые морды и отстегивать мусорам. Да и бабы в Крыму податливее. На Кавказ они едут раскручивать лохов, а в Крым – ебаться.
Страховой агент выгуливал собаку в сквере неподалеку от дома. Белая с рыжими пятнами беспородная шавка по кличке Найда тявкала на всех подряд и только пинок хозяина заставлял ее замолкнуть ненадолго. Псевдочехов любил рассказывать, как два раза в год топит щенков. Подозреваю, что именно для этого он и завел собаку.
Я шел рядом с ним по аллее, по обе стороны которой лежал в кустах грязный, недотаявший снег, и слушал традиционное вступление – намеки на повышение цены за наводку.
– Обнищал народ, попробуй найди богатого. – Он закуривает. Хоть и холостяк, а потягивает “Портрет тещи” – сигареты “Лайка”. – Страховаться никто не хочет, и болтать стали меньше, и пить.
– Чем же они занимаются?!
– Кто их знает?! Стараюсь поменьше общаться с ними.
Он тоже считает всех быдлом и меня в том числе. Найти бы в этой стране кого-нибудь, кто быдлом считает себя!
– Есть одно местечко, может быть там будет что-нибудь стоящее.
– Когда разузнаешь?
– Седня.
Говорить бы сначала научился, интеллигент паршивый! Посмотришь: вроде бы все грамотные, некого и на хуй послать, а копнешь поглубже – ебота на еботе и пизда на животе. Или это он под Горбачева косит?
– Мелочевка не нужна, – напоминаю я, отодвигая ногой Найду, которая лает то ли на меня, то ли на березы, голые и мокрые, словно обсосанные, – по ее косым глазам не разберешь.
– Ебать – так королеву, воровать – так миллионы, – выдает Псевдочехов с гордостью, будто сам придумал.
За королеву у него, как догадываюсь, Найда. Про совковые миллионы можно сказать то же самое.
– Думал, что нашел такую, – оправдывается он, – а утром проверил: нет, показушники. Уж извини, что понапрасну вызвал.
– Да ладно, я не в обиде.
– Надеюсь, за недельку что-нибудь подыщу, – пообещал он.
– Я не спешу, – сказал я и пошел к машине.
Никогда с наводчиками не здороваюсь и не прощаюсь за руку, обращаюсь, как с пидорами. Впрочем, с пидорами я вообще не здороваюсь.
Страховой агент выгуливал собаку в сквере неподалеку от дома. Белая с рыжими пятнами беспородная шавка по кличке Найда тявкала на всех подряд и только пинок хозяина заставлял ее замолкнуть ненадолго. Псевдочехов любил рассказывать, как два раза в год топит щенков. Подозреваю, что именно для этого он и завел собаку.
Я шел рядом с ним по аллее, по обе стороны которой лежал в кустах грязный, недотаявший снег, и слушал традиционное вступление – намеки на повышение цены за наводку.
– Обнищал народ, попробуй найди богатого. – Он закуривает. Хоть и холостяк, а потягивает “Портрет тещи” – сигареты “Лайка”. – Страховаться никто не хочет, и болтать стали меньше, и пить.
– Чем же они занимаются?!
– Кто их знает?! Стараюсь поменьше общаться с ними.
Он тоже считает всех быдлом и меня в том числе. Найти бы в этой стране кого-нибудь, кто быдлом считает себя!
– Есть одно местечко, может быть там будет что-нибудь стоящее.
– Когда разузнаешь?
– Седня.
Говорить бы сначала научился, интеллигент паршивый! Посмотришь: вроде бы все грамотные, некого и на хуй послать, а копнешь поглубже – ебота на еботе и пизда на животе. Или это он под Горбачева косит?
– Мелочевка не нужна, – напоминаю я, отодвигая ногой Найду, которая лает то ли на меня, то ли на березы, голые и мокрые, словно обсосанные, – по ее косым глазам не разберешь.
– Ебать – так королеву, воровать – так миллионы, – выдает Псевдочехов с гордостью, будто сам придумал.
За королеву у него, как догадываюсь, Найда. Про совковые миллионы можно сказать то же самое.
– Думал, что нашел такую, – оправдывается он, – а утром проверил: нет, показушники. Уж извини, что понапрасну вызвал.
– Да ладно, я не в обиде.
– Надеюсь, за недельку что-нибудь подыщу, – пообещал он.
– Я не спешу, – сказал я и пошел к машине.
Никогда с наводчиками не здороваюсь и не прощаюсь за руку, обращаюсь, как с пидорами. Впрочем, с пидорами я вообще не здороваюсь.
Это что за поебень
Крылышками машет?
Это наша детвора
Возле елки пляшет!
Мое возвращение во власть больше не потребовало драк. Одноклассники вновь стали ждать от меня приказаний и старательно выполнять их, а директорского сынка забыли, даже не подъебывали. Тем более, что мало быть хуястым, надо еще иметь голубую залупу, потомственную. Такую сосут с гордой радостью и хвастают этим. Отсюда и мода на предков-дворян. Какое чмо ни спроси, каждое голубых кровей, а на самом деле – просто голубое, пидорастическое. Мне хватало моей номеклатурной.
Но вернемся к тем баранам, которые учились со мной в одном классе. Они еще не хвастались родословными, пытались выебнуться попроще. Им важно было, чтобы на них обратил свой взор человек, которого считают выше себя, то есть я. Многие ради этого были готовы на все, даже сделать пакость учителю.
Первой жертвой стала классная руководительница химичка Раиса Максимовна. Она была копия мартышки и так же глупа, но считала себя красивой и жутко умной. Раньше она с таким рвением вылизывала мне очко, что я забывал о туалетной бумаге, а после смерти отца напала первой из учителей и попыталась вырыгать на меня все, что до этого проглотила. Она смогла мне только на хуй насрать. Поэтому переключилась на директорского сынка: вылизывать ей было сподручней. Веретеля, непривычный у таким ласкам, кончал с пол-оборота, лишая химичку многих положительных эмоций. Этого балбеса я и кинул в атаку первым. Храп по моей подсказке закинул ему:
– Веретеля, а вот и побоишься задрать юбку классной, когда она мимо тебя будет проходить!
– Хули нам пули-бумбули, еще и как задеру! – хвастливо ляпнул он.
– Хули в Туле, а здесь Саратов, – поддел я.
– Да я не только юбку, я и трусы с нее стяну!
Заявлено это было при всем классе, а хуй – не улей, вылетит – не поймаешь. Пришлось делать. На трусы его, конечно, не хватило, а юбку задрал ей до ушей, показав всему классу розовую комбинашку, застиранную и с обтрепанным подолом, сшитую из плотного материала, который сгодился бы на шторы. Какого цвета стало еблище химички – догадайтесь сами. Веретелю получил пиздюлей от папаши и кладанул Храпа, с которого спроса нет, потому что подпадал под статью 3– Д (Дебил, Двоечник, Драчун).
– Молодец, Веретеля! – похвалил я его на следующий день, а на остальных посмотрел с искренним презрением.
Чего только они не делали, чтобы я и их похлопал по плечу! Столько соли было насыпано на хуй учителям, что у многих залупы пооблезали. А уж про Раису Максимовну и говорить нечего – последние волосины с пизды обсыпались. За копейку медную заебали бедную.
Первым на мировую со мной пошел физрук. Как и положено неудачнику (удачливые спортсмены в учителя не попадают), он пил по-черному и, соответственно, имел напряги с начальством и женой, поэтому лишние хлопоты с учениками ему были ни к чему. Впрочем, удачливый спортсмен – то же довольно неясное выражение. Разве можно назвать удачливым человека, у которого к тридцати годам светлое будущее уже позади?! Физрук пригласил меня к себе в кабинет, набитый мячами, непарными кедами и спортивными трусами всех цветов и размеров.
– Ты, я вижу, спортсмен, не то, что эти хлюпики. Спортсмены всегда друг за друга! – он потряс в воздухе кулаком. – Будешь моим заместителем во время урока. Если козел какой-нибудь будет выделываться, наказывай от моего имени. Только чтоб без следов. Договорились?
– Договорились.
Он облизал губы и посмотрел на шкаф, в котором стояли кубки. Все ученики знали, что в одном из кубков запрятан шкалик водки, к которому учитель время от времени прикладывается. Физрук решил, что я еще слишком молод, и сказал:
– Ну, иди, я на тебя надеюсь.
Его надежды оправдались. Класса с восьмого мы иногда будем вместе выпивать, а после первой ходки я случайно встречусь с ним и обыграю в карты до трусов. Шмотки, часы и обручальное кольцо верну, на выигранные деньги куплю водки, и мы пойдем к нему в гости. Жена у него красивая и выглядит моложе своих лет, но с написанным крупными буквами на лице диагнозом “хронический недоеб”. Может, потому и сохранилась так хорошо: ебля старит. Я отдеру ее по высшей категории в трех метрах от храпящего мужа. После этого при каждой встрече физрук передавал мне привет от жены и зазывал в гости. Я иногда заскакивал, поил мужа, ебал жену – и все трое были счастливы.
Вскоре на поклон ко мне пришли остальные преподаватели. И я воздавал: одним – простить и алтын на водку жаловать, другим – на конюшню и выпороть. Дольше всех мытарил Раису Максимовну. За что попала под раздачу? У нее пизда лохмаче. Вот я и причесал малехо.
В один прекрасный день она оставила меня после уроков на разговор.
– Овчинникова (староста класса) не справляется со своими обязанностями! – гневно сообщила мартышка. – Я думаю, у тебя получится, тебя и так все слушаются, – тут она скривилась, будто в говно вступила.
Могла бы и не кривить харю: сколько вороне не летать, все равно говно клевать.
– Не справлюсь.
– Я тебе помогу.
– У меня еще тренировки, и так уроки еле успеваю делать.
– Насчет оценок не беспокойся, – сдала мартышка всю педагогику разом.
– Мне не оценки, а знания нужны, – гордо заявил я. В общем, выебывался, как хотел.
Она потупила глаза, как старая дева при виде ссущего мужика, и жалобно молвила:
– Помоги мне, прошу тебя.
Тринадцатилетний школьник опустил сорокалетнего учителя – вот она власть, вкус ее свежей крови. Кто хоть раз попробовал, будет рваться к ней всю жизнь.
– Ладно, помогу, – нехотя бросил я.
– Только пообещай, что в классе всегда будет порядок, – потребовала Раиса Максимовна.
Шустра: дай залупу лизнуть – хуй с яйцами заглотнет.
– Это не смешно. Сами будьте старостой, – я решительно двинулся к двери.
– Подожди, ты не правильно меня понял! Твой авторитет, как старосты, ты должен... ты можешь... я прошу тебя...
– Хорошо, попробую, – прервал я ее невразумительное бормотание.
– У тебя получится, я верю, – лепетала она, – ты далеко пойдешь.
Далеко – эт-точно! К концу учебного года я стал комсоргом класса и членом комитета школы, на следующий год – комсоргом школы, а в десятом классе – членом комитета райкома комсомола. В университет на исторический – факультет партийных работников – я был принят практически без экзаменов и сразу избран комсоргом курса и членом комитета. Если бы и дальше шагал такими темпами, то годам к тридцати был бы членом Политбюро ЦК КПСС. Однако судьба моя знала, что коммунизм – это ненадолго, и я пошел далеко, но... по этапу.
Но вернемся к тем баранам, которые учились со мной в одном классе. Они еще не хвастались родословными, пытались выебнуться попроще. Им важно было, чтобы на них обратил свой взор человек, которого считают выше себя, то есть я. Многие ради этого были готовы на все, даже сделать пакость учителю.
Первой жертвой стала классная руководительница химичка Раиса Максимовна. Она была копия мартышки и так же глупа, но считала себя красивой и жутко умной. Раньше она с таким рвением вылизывала мне очко, что я забывал о туалетной бумаге, а после смерти отца напала первой из учителей и попыталась вырыгать на меня все, что до этого проглотила. Она смогла мне только на хуй насрать. Поэтому переключилась на директорского сынка: вылизывать ей было сподручней. Веретеля, непривычный у таким ласкам, кончал с пол-оборота, лишая химичку многих положительных эмоций. Этого балбеса я и кинул в атаку первым. Храп по моей подсказке закинул ему:
– Веретеля, а вот и побоишься задрать юбку классной, когда она мимо тебя будет проходить!
– Хули нам пули-бумбули, еще и как задеру! – хвастливо ляпнул он.
– Хули в Туле, а здесь Саратов, – поддел я.
– Да я не только юбку, я и трусы с нее стяну!
Заявлено это было при всем классе, а хуй – не улей, вылетит – не поймаешь. Пришлось делать. На трусы его, конечно, не хватило, а юбку задрал ей до ушей, показав всему классу розовую комбинашку, застиранную и с обтрепанным подолом, сшитую из плотного материала, который сгодился бы на шторы. Какого цвета стало еблище химички – догадайтесь сами. Веретелю получил пиздюлей от папаши и кладанул Храпа, с которого спроса нет, потому что подпадал под статью 3– Д (Дебил, Двоечник, Драчун).
– Молодец, Веретеля! – похвалил я его на следующий день, а на остальных посмотрел с искренним презрением.
Чего только они не делали, чтобы я и их похлопал по плечу! Столько соли было насыпано на хуй учителям, что у многих залупы пооблезали. А уж про Раису Максимовну и говорить нечего – последние волосины с пизды обсыпались. За копейку медную заебали бедную.
Первым на мировую со мной пошел физрук. Как и положено неудачнику (удачливые спортсмены в учителя не попадают), он пил по-черному и, соответственно, имел напряги с начальством и женой, поэтому лишние хлопоты с учениками ему были ни к чему. Впрочем, удачливый спортсмен – то же довольно неясное выражение. Разве можно назвать удачливым человека, у которого к тридцати годам светлое будущее уже позади?! Физрук пригласил меня к себе в кабинет, набитый мячами, непарными кедами и спортивными трусами всех цветов и размеров.
– Ты, я вижу, спортсмен, не то, что эти хлюпики. Спортсмены всегда друг за друга! – он потряс в воздухе кулаком. – Будешь моим заместителем во время урока. Если козел какой-нибудь будет выделываться, наказывай от моего имени. Только чтоб без следов. Договорились?
– Договорились.
Он облизал губы и посмотрел на шкаф, в котором стояли кубки. Все ученики знали, что в одном из кубков запрятан шкалик водки, к которому учитель время от времени прикладывается. Физрук решил, что я еще слишком молод, и сказал:
– Ну, иди, я на тебя надеюсь.
Его надежды оправдались. Класса с восьмого мы иногда будем вместе выпивать, а после первой ходки я случайно встречусь с ним и обыграю в карты до трусов. Шмотки, часы и обручальное кольцо верну, на выигранные деньги куплю водки, и мы пойдем к нему в гости. Жена у него красивая и выглядит моложе своих лет, но с написанным крупными буквами на лице диагнозом “хронический недоеб”. Может, потому и сохранилась так хорошо: ебля старит. Я отдеру ее по высшей категории в трех метрах от храпящего мужа. После этого при каждой встрече физрук передавал мне привет от жены и зазывал в гости. Я иногда заскакивал, поил мужа, ебал жену – и все трое были счастливы.
Вскоре на поклон ко мне пришли остальные преподаватели. И я воздавал: одним – простить и алтын на водку жаловать, другим – на конюшню и выпороть. Дольше всех мытарил Раису Максимовну. За что попала под раздачу? У нее пизда лохмаче. Вот я и причесал малехо.
В один прекрасный день она оставила меня после уроков на разговор.
– Овчинникова (староста класса) не справляется со своими обязанностями! – гневно сообщила мартышка. – Я думаю, у тебя получится, тебя и так все слушаются, – тут она скривилась, будто в говно вступила.
Могла бы и не кривить харю: сколько вороне не летать, все равно говно клевать.
– Не справлюсь.
– Я тебе помогу.
– У меня еще тренировки, и так уроки еле успеваю делать.
– Насчет оценок не беспокойся, – сдала мартышка всю педагогику разом.
– Мне не оценки, а знания нужны, – гордо заявил я. В общем, выебывался, как хотел.
Она потупила глаза, как старая дева при виде ссущего мужика, и жалобно молвила:
– Помоги мне, прошу тебя.
Тринадцатилетний школьник опустил сорокалетнего учителя – вот она власть, вкус ее свежей крови. Кто хоть раз попробовал, будет рваться к ней всю жизнь.
– Ладно, помогу, – нехотя бросил я.
– Только пообещай, что в классе всегда будет порядок, – потребовала Раиса Максимовна.
Шустра: дай залупу лизнуть – хуй с яйцами заглотнет.
– Это не смешно. Сами будьте старостой, – я решительно двинулся к двери.
– Подожди, ты не правильно меня понял! Твой авторитет, как старосты, ты должен... ты можешь... я прошу тебя...
– Хорошо, попробую, – прервал я ее невразумительное бормотание.
– У тебя получится, я верю, – лепетала она, – ты далеко пойдешь.
Далеко – эт-точно! К концу учебного года я стал комсоргом класса и членом комитета школы, на следующий год – комсоргом школы, а в десятом классе – членом комитета райкома комсомола. В университет на исторический – факультет партийных работников – я был принят практически без экзаменов и сразу избран комсоргом курса и членом комитета. Если бы и дальше шагал такими темпами, то годам к тридцати был бы членом Политбюро ЦК КПСС. Однако судьба моя знала, что коммунизм – это ненадолго, и я пошел далеко, но... по этапу.
Сидит парень на печи,
Хуем долбит кирпичи.
Хочет сделать три рубля —
Не выходит ни хуя!
Как бы ты ни нравился бабе, она должна проверить тебя на подругах. Захотела хоть одна увести тебя, значит, действительно нравишься. Бабе не нужно то, что без надобности другой. Это у них от большого ума, наверное. Поэтому я первым делом начинаю подбивать клинья под подругу. Даже если я ей на хуй не нужен, все равно построит глазки в ответ. Моя же телка замычит на нас обиженно, оценит меня по достоинству и сделает то, о чем давно мечтала – боднет соперницу. Самые липкие гадости о бабах говорят их лучшие подруги.
– Представляешь, мама до сих пор заставляет ее мыть уши по утрам. Она по флакону духов выливает на шею, чтобы не слышно было, как они воняют, – в противовес паре моих комплиментов сообщила Ира о своей лучшей подруге Гале Федоровской, той самой худющей сучке.
Мы сидели в том же ресторане, за тем же столиком, за которым мажорные детки накачивались вчера и многие предыдущие дни. Компания приняла меня с ленивым любопытством, без особой радости или раздражения. Свиноухий Петя и рыжий Гена сунули, знакомясь, вялые ладони, а третий – очкарик с заплывшими глазами по имени Степан – даванул сильнее, чем я ожидал. Глаза его настолько затерялись в складках жира, что создавалось впечатление, будто очки служат увеличительными стеклами для собеседников, чтобы могли рассмотреть его гляделки. Галя при ближнем рассмотрении оказалась еще худее. У меня хуй толще, чем у нее ноги. Верхняя губа клювиком, значит, кто-то из предков молдаванин, а нижняя при разговоре раскатывается и как бы западает в рот. Она подкрасила их, увеличив вдвое, и это очень заметно. Какие у нее уши – не разглядел, потому что были спрятаны под волосами. Если они у нее такие же тонкие, как губы, то и я бы их не мыл, боялся дотронуться – вдруг отвалятся?! Каждый из этой компании привык пупом земли считать себя, других замечали изредка, от скуки. Немного интереснее стал я для них после того, как сделал заказ. Рыжий замолк минуты на две, свиноухий поплямкал губами, точно попробовал на вкус сумму заказа, а очкарик посмотрел подозрительно. Не удивлюсь, если узнаю, что его папаша был прокурором области. Степан переводит взгляд на Иру и немного успокаивается: если я чухну, не рассчитавшись, будет с кого спросить. Не трудно догадаться, что он давно имеет на нее виды, но еще легче – что рыбку он удит, а есть хуй будет. Ира смотрит в его сторону так, будто там пустое место.
Закончив интересоваться мной, Петя и Гриша заговорили о каком-то хачике, который перестал их поить. Рыжий защищал его, видимо, собирался и сам стряхнуть корешей с хвоста. Он подлил Гале шампанского и ляпнул то, что считал комплиментом. Она скривила физиономию и залила обиду вином. Ее мизинец с перламутровым маникюром был манерно оттопырен и, пока пила, как бы указывал на меня: хочу это! Хотеть не вредно. Когда-нибудь на досуге я ее выебу, чтобы нарисовать еще одну звездочку на фюзеляже.
– Мы до твоего прихода говорили о Борхесе, – манерно оттопырив последнее слово, поставила меня в известность Федоровская. – Как ты к нему относишься?
Решила опустить меня. А хуй тебе в рот за такой анекдот! Я морщу лоб, изображая скрипучую работу единственной извилины, и когда Ира решает встать на мою защиты, произношу небрежным тоном профессора, заебанного студентами-двоечниками:
– Восхищен. Ловкий мошенник. Умудрился отгрести все, что можно, не за гениальные творения, а за грандиозные замыслы.
У Гали от удивления запала в рот и верхняя губа.
– Разве?
– Перечитай его еще раз, – советую. – Половину его опусов составляют наметки рассказов, которые стали бы гениальными, сумей он написать их. Но дальше планов дело не пошло.
– Ох и злюка ты! – вешает она на меня этикетку и как бы включает в круг своих хороших знакомых. – Я с тобой не согласна...
Бабы всегда имеют свою точку зрения на любое произведение искусства, но им почему-то всегда нравится бездарное, поэтому чувствуют одно, думают другое, а говорят третье, чужое, принадлежащее какому-нибудь авторитету: Галя своими словами пересказывает статью известного критика, которая была недавно опубликована в толстом журнале. Эдакая светская дама, хавчик в искусстве, уездный Добролюбов в юбке. Я читал эту статью и подсказываю Федоровской, когда она запинается. Она затыкается окончательно и смотрит на меня, как на переодетого профессора. В совке не трудно казаться интеллигентом. Для этого надо во-первых и во-вторых, ругать правительство; в-третьих, знать по две цитаты из Пушкина и Грибоедова; и в-четвертых, читать два журнала – “Новый мир” и “Иностранная литература” и две газеты – “Литературную” и “Аргументы и факты”. На зоне мне нечего было делать и я перечитывал все журналы и газеты, которые туда приходили. А приходили почти все, что издавались в стране.
– Поменьше верь критикам, особенно известным, – советую я ей. – Известный – это тот, кто умудряется похвалить то, что все ругают, и обругать то, что все хвалят.
Галя ощупью находит свой бокал и долго пьет из него, чтобы заштыбовать в память услышанное. В другой компании она блеснет оригинальностью. Вскоре эта оригинальность разлетится по городу и кто-нибудь – правило бумеранга – выложит ее мне, а я в ответ перескажу статью из журнала или еще какую-нибудь хуйню отпиздючу.
Ира смотрит на подругу так, будто сама ее опустила. Ей очень хочется похвастать, с каким крутым парнем связалась. Она догадывается, с кем имеет дело, видела татуировки. Кроме перстня на безымянном пальце левой руки – память о малолетке, который я прячу под золотым перстнем, у меня еще звезды на коленях – ”никогда не встану на колени” – знаки отличия вора в законе. Ей хочется рассказать, как рискует и что ее ждет, если бросит меня или если родители узнают. Бабам, с их извращенной психикой, мало просто любить, надо еще и вопреки чему-нибудь. Я с ним потому, что а) убьет, если брошу, или умрет, или сопьется; б) назло родителям, вероисповеданию, национальности или, на худой конец, подруге, которая на него глаз положила; в) назло самой себе, мол, достойна лучшего, но... Дуры! Что имеют, того и достойны, иначе бы и этого лишились.
На принесенный по моему заказу коньяк компания налегла дружно. Сказывалась ежедневная тренировка. Отношение ко мне сменилось на более снисходительное. Орлы! Но не те, что летают, а те, что говно клюют. Это забавно, когда чмо снисходит до меня. Люблю поиграть в дурачки, а потом надеть на хуй. Натянуть гондона по самые яйца.
Заглотив очередную рюмаху, Петя сообщил:
– Вчера по телику показывали: в Москве западная фирма моментальную лотерею проводит. Билет – десять баксов, а выиграть можешь сто тысяч.
Очкарик, до сих пор ни издавший ни звука, коротко бросил:
– Надуют.
– Это не наши, не кинут, – возразил свиноухий Петя. – Завтра поеду.
– А где возьмешь деньги? – спросила Галя.
– Найду.
– Где? – ехидно повторила она.
– Старики на дачу свалили, вернутся... в общем, успею.
Ушлый паренек. Воровать у родителей – это не каждый сумеет, порядочный вор – так уж никогда. Крыса – почетная профессия пидоров.
– Ничего ты не выиграешь, – не унимался очкарик.
– Почему же, дуракам всегда везет, – подкинула Галя.
– В любом случае останешься не в накладе: или деньги выиграешь, или не дурак, – развила Ира мысль подруги.
Свиноухий достал из кармана связку ключей с брелком, на котором был изображен верблюд и написано “Camel”. Засунув палец в кольцо, любитель моментальных лотерей начал вертеть ключи и брелок. Ключи, описав круг, замирают, верблюд догоняет их и звонко врезается. Хуем по дереву – и звенит. Еще круг – и я вспоминаю, где встречал его раньше.
Надо же, столько лет мечтал, как отомщу ему, а узнал не сразу. Раньше я считал, что из-за этого пидора ушастого моя жизнь пошла наперекосяк. С годами пришел к другому выводу: все это время я делал, что хотел, жил по законам свободы (не путать с волей), а такое не многим удается. Однако и отпустить его неотомщенным – не в моих правилах.
– Возьми у него брелок посмотреть, – шепотом попросил я Иру.
Она догадалась, зачем мне нужны ключи, но не испугалась и не заартачилась.
– Дай гляну, – протянула она руку к брелку.
Петя отдал и принялся втирать Гале, как легко и как много денег он хапнет в Москве. Жадность и глупость...
Федоровской быстро надоело слушать и она повела всех танцевать.
Я отказался, сославшись на неумение. Надо ведь хоть какой-нибудь недостаток иметь, у нас не любят слишком правильных. Такое разрешается только иностранцам. Достав из кармана плоскую коробочку с пластилином, сделал слепки двух ключей от квартиры, еще два, “жигулевские”, мне пока были не нужны. Пластилин я всегда ношу с собой, потому что лохи имеют дурную привычка нарываться на меня именно тогда, когда меньше всего ждешь.
К возвращению компании ключи лежали справа от Петиной тарелки, словно он их там забыл. Ира посмотрела на меня с чертиками в глазах и напала на моего должника:
– Что ты вчера дома вытворял, что у нас потолок трясся? Папа жаловался, говорил, что уже хотел подняться к вам.
Ай, да Ирка, ай, да сукина дочь! Теперь я знал, где находится дверь, ключи от которой я скоро заимею.
– Это не я, – Петя посмотрел на очкарика.
Ага, значит, Степа у нас из породы тихих омутов.
– Перебрал немного, иногда случается, – произнес он в оправдание.
– Раз в день, не чаще, – подковырнула Ира.
Отношения у них, как у супругов, проживших вместе лет двадцать: покусывают друг друга без злости и радости. Не удивлюсь, если он и окажется тем самым импотентом, которому все не так. Бабы, как ни странно и что бы они не говорили, болезненно переживают, если на них хуй не встал.
Чтобы отвлечь ее от грустных мыслей, я повел Иру танцевать. Она так прилипла ко мне, что я уже не различал, где мое тело, а где ее. За исключением хуя, которому было тесно между нашими телами, искал убежище между женскими ляжками.
– Поехали домой, – шепнул я Ире.
Она ничего не ответила, пошла к столику, а потом к машине с поджатой задницей, будто должна была удержать между ягодицами мой хуй. Я оставил официантке в два раза больше денег, чем заломит самая наглая. Пусть ребята напьются на халяву, запомнят мою щедрость и забудут, что я разглядывал брелок.
– Представляешь, мама до сих пор заставляет ее мыть уши по утрам. Она по флакону духов выливает на шею, чтобы не слышно было, как они воняют, – в противовес паре моих комплиментов сообщила Ира о своей лучшей подруге Гале Федоровской, той самой худющей сучке.
Мы сидели в том же ресторане, за тем же столиком, за которым мажорные детки накачивались вчера и многие предыдущие дни. Компания приняла меня с ленивым любопытством, без особой радости или раздражения. Свиноухий Петя и рыжий Гена сунули, знакомясь, вялые ладони, а третий – очкарик с заплывшими глазами по имени Степан – даванул сильнее, чем я ожидал. Глаза его настолько затерялись в складках жира, что создавалось впечатление, будто очки служат увеличительными стеклами для собеседников, чтобы могли рассмотреть его гляделки. Галя при ближнем рассмотрении оказалась еще худее. У меня хуй толще, чем у нее ноги. Верхняя губа клювиком, значит, кто-то из предков молдаванин, а нижняя при разговоре раскатывается и как бы западает в рот. Она подкрасила их, увеличив вдвое, и это очень заметно. Какие у нее уши – не разглядел, потому что были спрятаны под волосами. Если они у нее такие же тонкие, как губы, то и я бы их не мыл, боялся дотронуться – вдруг отвалятся?! Каждый из этой компании привык пупом земли считать себя, других замечали изредка, от скуки. Немного интереснее стал я для них после того, как сделал заказ. Рыжий замолк минуты на две, свиноухий поплямкал губами, точно попробовал на вкус сумму заказа, а очкарик посмотрел подозрительно. Не удивлюсь, если узнаю, что его папаша был прокурором области. Степан переводит взгляд на Иру и немного успокаивается: если я чухну, не рассчитавшись, будет с кого спросить. Не трудно догадаться, что он давно имеет на нее виды, но еще легче – что рыбку он удит, а есть хуй будет. Ира смотрит в его сторону так, будто там пустое место.
Закончив интересоваться мной, Петя и Гриша заговорили о каком-то хачике, который перестал их поить. Рыжий защищал его, видимо, собирался и сам стряхнуть корешей с хвоста. Он подлил Гале шампанского и ляпнул то, что считал комплиментом. Она скривила физиономию и залила обиду вином. Ее мизинец с перламутровым маникюром был манерно оттопырен и, пока пила, как бы указывал на меня: хочу это! Хотеть не вредно. Когда-нибудь на досуге я ее выебу, чтобы нарисовать еще одну звездочку на фюзеляже.
– Мы до твоего прихода говорили о Борхесе, – манерно оттопырив последнее слово, поставила меня в известность Федоровская. – Как ты к нему относишься?
Решила опустить меня. А хуй тебе в рот за такой анекдот! Я морщу лоб, изображая скрипучую работу единственной извилины, и когда Ира решает встать на мою защиты, произношу небрежным тоном профессора, заебанного студентами-двоечниками:
– Восхищен. Ловкий мошенник. Умудрился отгрести все, что можно, не за гениальные творения, а за грандиозные замыслы.
У Гали от удивления запала в рот и верхняя губа.
– Разве?
– Перечитай его еще раз, – советую. – Половину его опусов составляют наметки рассказов, которые стали бы гениальными, сумей он написать их. Но дальше планов дело не пошло.
– Ох и злюка ты! – вешает она на меня этикетку и как бы включает в круг своих хороших знакомых. – Я с тобой не согласна...
Бабы всегда имеют свою точку зрения на любое произведение искусства, но им почему-то всегда нравится бездарное, поэтому чувствуют одно, думают другое, а говорят третье, чужое, принадлежащее какому-нибудь авторитету: Галя своими словами пересказывает статью известного критика, которая была недавно опубликована в толстом журнале. Эдакая светская дама, хавчик в искусстве, уездный Добролюбов в юбке. Я читал эту статью и подсказываю Федоровской, когда она запинается. Она затыкается окончательно и смотрит на меня, как на переодетого профессора. В совке не трудно казаться интеллигентом. Для этого надо во-первых и во-вторых, ругать правительство; в-третьих, знать по две цитаты из Пушкина и Грибоедова; и в-четвертых, читать два журнала – “Новый мир” и “Иностранная литература” и две газеты – “Литературную” и “Аргументы и факты”. На зоне мне нечего было делать и я перечитывал все журналы и газеты, которые туда приходили. А приходили почти все, что издавались в стране.
– Поменьше верь критикам, особенно известным, – советую я ей. – Известный – это тот, кто умудряется похвалить то, что все ругают, и обругать то, что все хвалят.
Галя ощупью находит свой бокал и долго пьет из него, чтобы заштыбовать в память услышанное. В другой компании она блеснет оригинальностью. Вскоре эта оригинальность разлетится по городу и кто-нибудь – правило бумеранга – выложит ее мне, а я в ответ перескажу статью из журнала или еще какую-нибудь хуйню отпиздючу.
Ира смотрит на подругу так, будто сама ее опустила. Ей очень хочется похвастать, с каким крутым парнем связалась. Она догадывается, с кем имеет дело, видела татуировки. Кроме перстня на безымянном пальце левой руки – память о малолетке, который я прячу под золотым перстнем, у меня еще звезды на коленях – ”никогда не встану на колени” – знаки отличия вора в законе. Ей хочется рассказать, как рискует и что ее ждет, если бросит меня или если родители узнают. Бабам, с их извращенной психикой, мало просто любить, надо еще и вопреки чему-нибудь. Я с ним потому, что а) убьет, если брошу, или умрет, или сопьется; б) назло родителям, вероисповеданию, национальности или, на худой конец, подруге, которая на него глаз положила; в) назло самой себе, мол, достойна лучшего, но... Дуры! Что имеют, того и достойны, иначе бы и этого лишились.
На принесенный по моему заказу коньяк компания налегла дружно. Сказывалась ежедневная тренировка. Отношение ко мне сменилось на более снисходительное. Орлы! Но не те, что летают, а те, что говно клюют. Это забавно, когда чмо снисходит до меня. Люблю поиграть в дурачки, а потом надеть на хуй. Натянуть гондона по самые яйца.
Заглотив очередную рюмаху, Петя сообщил:
– Вчера по телику показывали: в Москве западная фирма моментальную лотерею проводит. Билет – десять баксов, а выиграть можешь сто тысяч.
Очкарик, до сих пор ни издавший ни звука, коротко бросил:
– Надуют.
– Это не наши, не кинут, – возразил свиноухий Петя. – Завтра поеду.
– А где возьмешь деньги? – спросила Галя.
– Найду.
– Где? – ехидно повторила она.
– Старики на дачу свалили, вернутся... в общем, успею.
Ушлый паренек. Воровать у родителей – это не каждый сумеет, порядочный вор – так уж никогда. Крыса – почетная профессия пидоров.
– Ничего ты не выиграешь, – не унимался очкарик.
– Почему же, дуракам всегда везет, – подкинула Галя.
– В любом случае останешься не в накладе: или деньги выиграешь, или не дурак, – развила Ира мысль подруги.
Свиноухий достал из кармана связку ключей с брелком, на котором был изображен верблюд и написано “Camel”. Засунув палец в кольцо, любитель моментальных лотерей начал вертеть ключи и брелок. Ключи, описав круг, замирают, верблюд догоняет их и звонко врезается. Хуем по дереву – и звенит. Еще круг – и я вспоминаю, где встречал его раньше.
Надо же, столько лет мечтал, как отомщу ему, а узнал не сразу. Раньше я считал, что из-за этого пидора ушастого моя жизнь пошла наперекосяк. С годами пришел к другому выводу: все это время я делал, что хотел, жил по законам свободы (не путать с волей), а такое не многим удается. Однако и отпустить его неотомщенным – не в моих правилах.
– Возьми у него брелок посмотреть, – шепотом попросил я Иру.
Она догадалась, зачем мне нужны ключи, но не испугалась и не заартачилась.
– Дай гляну, – протянула она руку к брелку.
Петя отдал и принялся втирать Гале, как легко и как много денег он хапнет в Москве. Жадность и глупость...
Федоровской быстро надоело слушать и она повела всех танцевать.
Я отказался, сославшись на неумение. Надо ведь хоть какой-нибудь недостаток иметь, у нас не любят слишком правильных. Такое разрешается только иностранцам. Достав из кармана плоскую коробочку с пластилином, сделал слепки двух ключей от квартиры, еще два, “жигулевские”, мне пока были не нужны. Пластилин я всегда ношу с собой, потому что лохи имеют дурную привычка нарываться на меня именно тогда, когда меньше всего ждешь.
К возвращению компании ключи лежали справа от Петиной тарелки, словно он их там забыл. Ира посмотрела на меня с чертиками в глазах и напала на моего должника:
– Что ты вчера дома вытворял, что у нас потолок трясся? Папа жаловался, говорил, что уже хотел подняться к вам.
Ай, да Ирка, ай, да сукина дочь! Теперь я знал, где находится дверь, ключи от которой я скоро заимею.
– Это не я, – Петя посмотрел на очкарика.
Ага, значит, Степа у нас из породы тихих омутов.
– Перебрал немного, иногда случается, – произнес он в оправдание.
– Раз в день, не чаще, – подковырнула Ира.
Отношения у них, как у супругов, проживших вместе лет двадцать: покусывают друг друга без злости и радости. Не удивлюсь, если он и окажется тем самым импотентом, которому все не так. Бабы, как ни странно и что бы они не говорили, болезненно переживают, если на них хуй не встал.
Чтобы отвлечь ее от грустных мыслей, я повел Иру танцевать. Она так прилипла ко мне, что я уже не различал, где мое тело, а где ее. За исключением хуя, которому было тесно между нашими телами, искал убежище между женскими ляжками.
– Поехали домой, – шепнул я Ире.
Она ничего не ответила, пошла к столику, а потом к машине с поджатой задницей, будто должна была удержать между ягодицами мой хуй. Я оставил официантке в два раза больше денег, чем заломит самая наглая. Пусть ребята напьются на халяву, запомнят мою щедрость и забудут, что я разглядывал брелок.
Помнишь, я тебя, дружок,
Еб на лавочке разок?
Я бы выеб два разка,
Да больно лавочка узка!
Чем старше становлюсь, тем большим фаталистом. Теперь я уверен, что тюрьма мне была на роду написана. Я в нее не рвался, но и не зарекался, все как-то само собой получалось. Серьезно заниматься каратэ и ни разу не попасть на скамью подсудимых – это называется: и рыбку съесть, и на хуй не сесть. Ведь недаром на Востоке боевым искусствам учат в закрытых монастырях, причем забор защищает не их, а от них. Из монастыря выпускают только сложившихся мастеров, который не будет угрозой для общества. А мы, почти вся секция, были еще и как опасны!
Двое сели задолго до запрета. Они гасанули милицейский патруль, четырех мусоров. Вэка подзалетел уже после закрытия секции. Очередной вырубленный и обшмонанный мужик оказался не слишком пьяным и опознал его. На Сенсея завели дело за превышение мер самообороны – заступился Андрей за какую-то чмуровку, а это ее ебарь оказался, хотела таким образом повыделываться над ним. И довыделывалась на его голову, неудачно упал на бордюр, месяц в больнице отлеживался. Анохина отпустили, но потом начали подкапываться, что подпольно учит запрещенному виду спорта, пришлось ему перебираться в Толстожопинск. Там мы и встретились с ним снова, когда я поступил в университет. Нет, сначала была картошка.
Я до сих пор помню серебристо-голубое, безоблачное небо того необычайно теплого и сухого сентября. Я как бы падал в это небо с высокого скирда соломы. Рядом со мной, вцепившись в меня двумя руками, летит Нина – смазливая однокурсница, которой я только что дал путевку в большой секс. Издалека доносятся голоса собирающих картошку: девки спорили на поле, у кого пизда поболе. Мне, комсоргу, работать не надо, только командовать. Пиздеть – не мешки ворочать. К вечеру остальные парни с ног валятся, а я вместо них ебу девок. Они сами на хуй бросались. Одни впервые вырвались из-под родительского контроля и решили оторваться на всю катушку, другие не хотели вкалывать и пиздой зарабатывали поблажки. Ночь, студенты сидят кругом, а в центре пляшет словно бы пьяное пламя костра. Все смотрят на него и каждый видит что-то свое, яркое и горячее. Это что-то горьковато пахнет березой. Я выгребаю из красных углей черную картофелину. Хрустящая кожура разламывается, выворачивая светлую сытную сердцевину. Нина собирает губами дымящиеся ломтики с моей ладони. Ее шершавый язычок заныривает во все впадинки ладони, собирая все до крошки. По ту сторону костра сверкают ревнивые женские глаза. Хуй – не поезд: всех не поместишь.
Закончился сентябрь, а вместе с ним и трудовой семестр, начался учебный – довольно занудное мероприятие. Престарелые клоуны, изображая из себя чудаков, чтобы студенты поверили в их одаренность, балаболили всякую хуйню, иногда и по делу. Приходилось изображать, что внимательно слушаешь и даже конспектируешь. И ради чего?! Чтобы и дальше пиздеть, а не работать?! Теперь я рад, что судьба избавила меня от всей этой поеботины.
Жил в общаге, втроем в комнате. Один из соседей почти все время проводил у своей халявы, а вторым был Василек Журавлев – тщедушный очкарик, который боготворил меня. Он считал, что мозгов у меня не меньше, чем у него (больше – так не бывает!), и в придачу крепкие кулаки. В общем, Василек был мал и глуп и не сосал больших залуп. И не догонял пока, что ум – хорошо, а хуй – лучше. Он безропотно освобождал комнату, когда у меня появлялось желание загнать кому-нибудь дурака под шкуру. Чаще всего шкура принадлежала Нине. Журавлев неровно дышал на нее, служил подушкой, когда ей надо было выплакать обиду на меня, и ждал, когда я пошлю ее на хуй, чтобы быстренько подобрать. Я предлагал ей дать мальчику, но Нинка жалась, будто пизда у нее одноразовая.
Приближалась к концу первая сессия, оставалось сдать последний экзамен. Василька угораздило родиться за два дня до него. Отмечали втроем: он, я и Нина. Я хотел напоить ее и подложить под Журавлева – сделать ему самый желанный подарок. Не заметил, как и сам нагрузился. Василек пошел в туалет, а я начал ее распрягать. Нинка что-то варнякала, не хотела одаривать именинника, но я легко гасил пьяное сопротивление, объясняя, что пизда – не улица, поебется и стулится.
Василек вернулся с разбитым носом и очками.
– Кто?
– Баранов и с ним двое. Я шел, а они... – в голосе Журавлева было столько обиды, сколько никакой другой голос не смог бы выразить.
Баранов – сынок директора центрального универмага Толстожопинска – учился с нами на одном курсе. Довольно выебистое и трусливое чмо. Меня побаивался. Жил он с родителями, в общагу приперся к нашей однокурснице Оленьке Безручкиной – безотказной девочке, у которой, как и положено шалаве, было две пизды и которая давала всем, кроме него.
– Сейчас разберемся, – пообещал я, высвобождаясь из Нининых рук.
Нет, ничего плохого ее сердце не предчувствовало, слишком пьяна была от водки и любви. Просто боялась, что без поддержки упадет. Я прислонил ее плечом к стене и приказал Журавлеву:
– Выпейте вдвоем.
Баранов с корешами вышыбал дверь в комнату Оленьки.
Я остановился позади них, свистнул негромко. Свись – глядь, если глядь, значит, блядь, если блядь, значит, наша.
– Может, хватит?
Они оставили дверь в покое, обернулись.
– Кто это? – спросил у Баранова его кореш с заросшими, поросячьими ушами, крутя на пальце связку ключей.
Мой однокурсник замялся, не решаясь портить отношения ни со мной, ни с ним.
Двое сели задолго до запрета. Они гасанули милицейский патруль, четырех мусоров. Вэка подзалетел уже после закрытия секции. Очередной вырубленный и обшмонанный мужик оказался не слишком пьяным и опознал его. На Сенсея завели дело за превышение мер самообороны – заступился Андрей за какую-то чмуровку, а это ее ебарь оказался, хотела таким образом повыделываться над ним. И довыделывалась на его голову, неудачно упал на бордюр, месяц в больнице отлеживался. Анохина отпустили, но потом начали подкапываться, что подпольно учит запрещенному виду спорта, пришлось ему перебираться в Толстожопинск. Там мы и встретились с ним снова, когда я поступил в университет. Нет, сначала была картошка.
Я до сих пор помню серебристо-голубое, безоблачное небо того необычайно теплого и сухого сентября. Я как бы падал в это небо с высокого скирда соломы. Рядом со мной, вцепившись в меня двумя руками, летит Нина – смазливая однокурсница, которой я только что дал путевку в большой секс. Издалека доносятся голоса собирающих картошку: девки спорили на поле, у кого пизда поболе. Мне, комсоргу, работать не надо, только командовать. Пиздеть – не мешки ворочать. К вечеру остальные парни с ног валятся, а я вместо них ебу девок. Они сами на хуй бросались. Одни впервые вырвались из-под родительского контроля и решили оторваться на всю катушку, другие не хотели вкалывать и пиздой зарабатывали поблажки. Ночь, студенты сидят кругом, а в центре пляшет словно бы пьяное пламя костра. Все смотрят на него и каждый видит что-то свое, яркое и горячее. Это что-то горьковато пахнет березой. Я выгребаю из красных углей черную картофелину. Хрустящая кожура разламывается, выворачивая светлую сытную сердцевину. Нина собирает губами дымящиеся ломтики с моей ладони. Ее шершавый язычок заныривает во все впадинки ладони, собирая все до крошки. По ту сторону костра сверкают ревнивые женские глаза. Хуй – не поезд: всех не поместишь.
Закончился сентябрь, а вместе с ним и трудовой семестр, начался учебный – довольно занудное мероприятие. Престарелые клоуны, изображая из себя чудаков, чтобы студенты поверили в их одаренность, балаболили всякую хуйню, иногда и по делу. Приходилось изображать, что внимательно слушаешь и даже конспектируешь. И ради чего?! Чтобы и дальше пиздеть, а не работать?! Теперь я рад, что судьба избавила меня от всей этой поеботины.
Жил в общаге, втроем в комнате. Один из соседей почти все время проводил у своей халявы, а вторым был Василек Журавлев – тщедушный очкарик, который боготворил меня. Он считал, что мозгов у меня не меньше, чем у него (больше – так не бывает!), и в придачу крепкие кулаки. В общем, Василек был мал и глуп и не сосал больших залуп. И не догонял пока, что ум – хорошо, а хуй – лучше. Он безропотно освобождал комнату, когда у меня появлялось желание загнать кому-нибудь дурака под шкуру. Чаще всего шкура принадлежала Нине. Журавлев неровно дышал на нее, служил подушкой, когда ей надо было выплакать обиду на меня, и ждал, когда я пошлю ее на хуй, чтобы быстренько подобрать. Я предлагал ей дать мальчику, но Нинка жалась, будто пизда у нее одноразовая.
Приближалась к концу первая сессия, оставалось сдать последний экзамен. Василька угораздило родиться за два дня до него. Отмечали втроем: он, я и Нина. Я хотел напоить ее и подложить под Журавлева – сделать ему самый желанный подарок. Не заметил, как и сам нагрузился. Василек пошел в туалет, а я начал ее распрягать. Нинка что-то варнякала, не хотела одаривать именинника, но я легко гасил пьяное сопротивление, объясняя, что пизда – не улица, поебется и стулится.
Василек вернулся с разбитым носом и очками.
– Кто?
– Баранов и с ним двое. Я шел, а они... – в голосе Журавлева было столько обиды, сколько никакой другой голос не смог бы выразить.
Баранов – сынок директора центрального универмага Толстожопинска – учился с нами на одном курсе. Довольно выебистое и трусливое чмо. Меня побаивался. Жил он с родителями, в общагу приперся к нашей однокурснице Оленьке Безручкиной – безотказной девочке, у которой, как и положено шалаве, было две пизды и которая давала всем, кроме него.
– Сейчас разберемся, – пообещал я, высвобождаясь из Нининых рук.
Нет, ничего плохого ее сердце не предчувствовало, слишком пьяна была от водки и любви. Просто боялась, что без поддержки упадет. Я прислонил ее плечом к стене и приказал Журавлеву:
– Выпейте вдвоем.
Баранов с корешами вышыбал дверь в комнату Оленьки.
Я остановился позади них, свистнул негромко. Свись – глядь, если глядь, значит, блядь, если блядь, значит, наша.
– Может, хватит?
Они оставили дверь в покое, обернулись.
– Кто это? – спросил у Баранова его кореш с заросшими, поросячьими ушами, крутя на пальце связку ключей.
Мой однокурсник замялся, не решаясь портить отношения ни со мной, ни с ним.