Страница:
В хлеву было темно и сухо. Слышалось дыхание животных: трех коров, у которых выдох пах парным молоком, двух телок, девяти овец с бараном и кабана с четырьмя свиньями и тремя десятками поросят. Она прошлась по хлеву, проводя подолом рубахи по спинам коров, телок, свиней и поросят. Овец не трогала: у нее такой живности нет. Теперь половина молока этих коров и привеса мяса свиней и поросят перейдут ее животным.
Когда ведьма выходила из хлева, во двор тихо зашла Евдокия. У крыльца она налетела на бочку, вскрикнула от боли, ругнулась, а потом надолго замолчала, прислушиваясь, не разбудила ли родителей.
Ведьма знала, что мать Дуни не спит, ждет возвращения дочери, но шум поднимать не будет. Сама девкой частенько возвращалась домой под утро и тоже думала, что мать спит и ни о чем не догадывается. Хотела было ведьма войти в дом вслед за Евдокией, немного набедокурить там, но пора было возвращаться, не ровен час первые петухи застанут вне дома, тогда придется до следующей ночи прятаться где-нибудь в развалинах или на кладбище.
На обратном пути она заметила, как из соседнего двора лезет через забор вор Ванька Сорока. Прозвище Сорока ему дали потому, что очень любил блестящие предметы. Он и вором стал потому, что сперва стянул золотое колечко, потом сережки, потом монисто, а потом это дело ему так понравилось, что стал воровать все подряд. Ванька мог в солнечный день прийти на соборную площадь и полдня смотреть, не щурясь, на сверкающий купол. За такую дивную способность народ почитал его божьим человеком и отказывался подозревать в воровстве, хотя кое-кто из скупщиков краденого пускал такой слушок, завидуя Ванькиной удачливости. Сейчас он украл всего лишь утку. Больше мяса извел, чтобы подружиться с дворовой собакой, но в ночь на Благовещение вор обязан «заворовать», чтобы весь год сопутствовала удача. Да и пригодится ему дружба с собакой на будущее, не раз еще темными ночами наведается Сорока в этот двор за тем, что не так лежит.
Ведьма вернулась к себе домой. Тело ее лежало в той позе, в какой было оставлено, поэтому душа без труда вернулось в него. Полежав немного и привыкнув к размеру тела, ведьма поднялась, сняла рубаху, повесила ее на веревку у печи. Затем принесла из кладовой большой деревянное корыто и подставила под черную рубаху, с которой тотчас закапало белое коровье молоко. К утру полное корыто накапает: коровы у Кривого отменные. Из-под лавки прибежала черная кошка, залезла в корыто и принялась с жадностью лакать молоко. Ведьма погладила ее и легла в постель. Спать она не будет: вместе с ведовством получила бессонницу.
2
3
4
Когда ведьма выходила из хлева, во двор тихо зашла Евдокия. У крыльца она налетела на бочку, вскрикнула от боли, ругнулась, а потом надолго замолчала, прислушиваясь, не разбудила ли родителей.
Ведьма знала, что мать Дуни не спит, ждет возвращения дочери, но шум поднимать не будет. Сама девкой частенько возвращалась домой под утро и тоже думала, что мать спит и ни о чем не догадывается. Хотела было ведьма войти в дом вслед за Евдокией, немного набедокурить там, но пора было возвращаться, не ровен час первые петухи застанут вне дома, тогда придется до следующей ночи прятаться где-нибудь в развалинах или на кладбище.
На обратном пути она заметила, как из соседнего двора лезет через забор вор Ванька Сорока. Прозвище Сорока ему дали потому, что очень любил блестящие предметы. Он и вором стал потому, что сперва стянул золотое колечко, потом сережки, потом монисто, а потом это дело ему так понравилось, что стал воровать все подряд. Ванька мог в солнечный день прийти на соборную площадь и полдня смотреть, не щурясь, на сверкающий купол. За такую дивную способность народ почитал его божьим человеком и отказывался подозревать в воровстве, хотя кое-кто из скупщиков краденого пускал такой слушок, завидуя Ванькиной удачливости. Сейчас он украл всего лишь утку. Больше мяса извел, чтобы подружиться с дворовой собакой, но в ночь на Благовещение вор обязан «заворовать», чтобы весь год сопутствовала удача. Да и пригодится ему дружба с собакой на будущее, не раз еще темными ночами наведается Сорока в этот двор за тем, что не так лежит.
Ведьма вернулась к себе домой. Тело ее лежало в той позе, в какой было оставлено, поэтому душа без труда вернулось в него. Полежав немного и привыкнув к размеру тела, ведьма поднялась, сняла рубаху, повесила ее на веревку у печи. Затем принесла из кладовой большой деревянное корыто и подставила под черную рубаху, с которой тотчас закапало белое коровье молоко. К утру полное корыто накапает: коровы у Кривого отменные. Из-под лавки прибежала черная кошка, залезла в корыто и принялась с жадностью лакать молоко. Ведьма погладила ее и легла в постель. Спать она не будет: вместе с ведовством получила бессонницу.
2
Утром, до восхода солнца, все путивльские девки, бабы и даже старухи вышли на берег Сейма умыться проточной водой, чтобы лицо целый год было чистым, без веснушек и морщин. Вода помогала только в том случае, если этой ночью женщины были чисты и поступками, и помыслами, а во время омовения не произносили ни звука. Вода была очень холодная, сводила пальцы, но женщины снова и снова зачерпывали ее и плескали в лицо, не издавая ни звука. Омовение мало кому помогало, но каждый год на этот обряд собирались почти все женское население Путивля. Была там и ведьма. Не для очистки лица, у нее для этого имелись средства получше. К тому же, могла внушить любому, что красива или безобразна. Она пришла сюда, чтобы никто не заподозрил ее в ведовстве.
В соборной церкви зазвонили к заутрене. Колокола были особенные, звон напоминал стоны ребенка. Ходили слухи, что в расплавленный металл упал мальчик и сгорел без остатка. Пропажу ребенка обнаружили только после отливки колоколов и подумали, что его украла ватага нищих, побиравшаяся неподалеку. Нищих поймали, допросили. Главаря трижды встряхнули на дыбе и испытали огнем. Главарь нищих не выжил, а мальчика так и не нашли. Когда колокола повесили и зазвонили в них, мать сразу узнала голос сына. Снимать не стали: плач невинного младенца бог скорее услышит. И голоса живых людей звучали в соборной церкви по-другому, особенно попа Феофила и дьяка Луки. Как запоют в церкви – никто наслушаться не может, а на улице попробуют – ничего особенного. Князь Игорь, впервые услышав Феофила и Луку, забрал их с собой в Новгород Северский, в свою соборную церковь, но после первой службы на новом месте отправил их назад.
Бабы сразу перестали умываться и потянулись в церкви замаливать только что свершенный языческий обряд. Почти все пошли к ближайшим от их дома церквям, но некоторые, и ведьма вместе с ними, – в соборную. Посещать церкви она не любила, поэтому и ходила в соборную по большим праздникам. Ее соседи думали, что и в остальные дни она ходит туда, а не в ближайшую, где молятся они, а постоянно посещавшие соборную, думали, что она в остальные дни молится у себя на посаде. Чтобы после службы выйти из церкви, ей надо было дотронуться до ризы священника или дьяка, а в соборной легче незаметно проделать это. И самая важная причина: там можно было увидеть князя Владимира.
Сегодня князь не пришел на заутреню. Вчера вечером он вернулся с многодневной охоты, привез целый воз убитых волков, потом был пир с дружиной, а теперь, наверное, отсыпается. Ведьма без особого труда дотронулась незаметно до рясы попа Феофила и после службы смогла выйти из собора. Домой не спешила, надеясь увидеть князя Владимира. Она осталась на соборной площади поболтать с посадскими бабами, которым тоже некуда было спешить, потому что работать сегодня нельзя, даже еду готовить, иначе целый год нечего варить будет.
Мимо них прошел столяр Никита Голопуз – статный парень с длинными курчавыми светло-русыми, почти белыми, даже казавшимися седыми, волосами, черными, как смоль, бровями и зелеными, кошачьими глазами. Это сочетание белого, черного и зеленого сводило девок с ума. К тому же, у столяра на шее на гайтане, рядом с нательным крестом, висел наговоренный узелок с сердцем ласточки, который очень помогает в любовных делах. Одет Никита был в червчатую шапку, лихо заломленную на правый бок, червчатую суконную однорядку и черные остроносые сапоги. Проходя мимо баб, он правой рукой свернул дулю и засунул под мышку левой, чтобы проверить их на ведовство. Ведьма сразу же против своей воли начала ругаться. Но и остальные бабы, увидев Голопуза, принялись ругать его за своих испорченных дочерей. Так что на этот раз опознать ведьму ему не удалось. И долго еще не удастся, до тех пор, пока его дочке не исполниться двенадцать лет. А дочка родится не скоро. Он будет гулять от жены направо и налево, вскоре почти половина посадской детворы будет белобрыса, черноброва и зеленоглаза, и бить свою лучшую половину смертным боем, даже беременную, чтобы загнать в могилу или в монастырь. Она шесть раз забеременеет и скинет плод. На седьмой раз Никита почти на год уедет украшать новый терем в Чернигове, где в то время будет княжить Игорь Святославич, и вернется через месяц после рождения дочери, названной при крещении Марфой. Столяр полюбит ребенка и перестанет колотить жену, пока она грудью будет кормить дочку. Кормление затянется на три Великие пятницы – больше двух лет, отчего девочка вырастет ведьмой. Потом побои возобновятся. Жена столяра еще два раза забеременеет и скинет. Тогда Никита Голопуз решит объявить ее ведьмой. Для этого он изготовит специальную скамеечку: начнет делать ее в Сочельник, ударяя топором один раз каждый день целый год. На Рождество он принесет ее в церковь, надеясь изобличить жену, встанет на скамеечку – и узнает, кто на самом деле ведьма. От удивления он соступит со скамеечки, которая сразу потеряет колдовскую силу. Столяру никто не поверит, но летом, когда горожан начнет косить моровое поветрие, на всякий случай сожгут ведьму вместе с домом. За три дня до смерти она передаст свои знания Марфе. Столяр не угомонится в своем желании изобличить жену, через год сделает еще одну скамеечку и с ее помощью узнает страшную тайну любимой дочери. От удивления Никита упадет на пол. Упадет неудачно, его разобьет паралич, который обездвижит Голопуза и сделает немым. Жена припомнит ему все унижения и побои, а столяр не сможет кому-нибудь пожаловаться на нее, попросить защиты. Только дочь будет жалеть его, смягчать страдания – любимая дочь-ведьма. Промучается Никита Голопуз ровно восемь лет – по числу убитых плодов – и умрет в ночь на Рождество.
Столяр шел к княжескому ключнику, чтобы получить заказ в селе Кукушкино. Вместо старой церкви, «вознесшейся» на небо из-за пожара, князь дал деньги на постройку новой, ее надо было украсить резьбой. Владимир Игоревич, в отличие от отца, не отличался сильной набожностью, крестился только, когда гром грянет, а в церковь ходил по большим праздникам да когда поп Феофил надоест напоминаниями, поэтому, искупая вину, щедро тратил деньги на богоугодные дела. На княжеском дворе Голопуза ждал тиун этого села Яков Прокшинич и его шестнадцатилетний сын Савка – тщедушный юноша с черными, горящими глазами и темными полукружьями под ними. Казались, что полукружья – копоть от огня, пылающего в глазах. Отец и сын были в новых овчинных тулупах и шапках, к которым пристали соломинки. Видимо, пока отец и сын ехали, тулупы везли в телеге, а перед княжеским двором надели, чтобы выглядеть побогаче. Яков обговаривал с ключником Демьяном Синеусом хозяйственный дела, Савка, как бы между прочим, вышел на соборную площадь к съезжей избе. Это была крепкая изба из толстых дубовых бревен, в подклети которой, наполовину закопанной в землю, была тюрьма для татей, воров, клятвопреступников и прочих злодеев. Подклеть имела почти у земли вырубленное, продольное, невысокое и узкое, еле детская рука протиснется, окошко, частично заткнутые пучками соломы. Из окошка тянуло такое зловоние, что даже бродячие собаки оббегали тюрьму как можно дальше. Сейчас в подклети сидел только волхв-чернокнижник. Он ходил по селам, прельщал народ ересью. Волхв ли поджег церковь в Кукушкино или нет – неведомо, но свалили на него, заковали в цепи и посадили в тюрьму. По совету попа Феофила князь Владимир приговорил волхва к смерти, сожжению на костре: как еретик поступил с церковью, так и ему решили воздать. Казнь отложили до конца Великого поста и Пасхальной недели.
Савка, не обращая внимания на вонь, подошел к окошечку, наклонился и негромко позвал:
– Эй, волхв!
– Чего тебе? – послышался из подклети слабый старческий голос.
– Это я, Савка, сын тиуна из Кукушкино. Не помнишь меня? Мы с тобой договаривались встретиться за околицей, но тебя мечники повязали.
– Много я с кем договаривался, всех не упомнишь, – ответил волхв. Говорил он с трудом, делая паузы между словами.
– Ну, как же не помнишь?! Ты обещал дать мне почитать «Волховник».
– Ничего я никому не обещал, – произнес волхв. – Я тебе не поп. Это они чего только не обещают на том свете, чтобы на этом люди служили им исправно.
– А все получить надо на этом свете и служить дьяволу, который и создал его! – горячо молвил Савка. – Правильно я говорю?
В подклети зазвенели цепи: волхв подобрался к окошку.
– Ну-ка, отступи на шаг, чтобы я тебя получше разглядел, – попросил волхв.
Сын тиуна выполнил просьбу.
Из окошка изнутри вынули пучок соломы.
– Узнал? – спросил юноша. – Я тебе тогда хлеба дал, а вечером обещал каши, молока и сала принести.
– А это разве не ты мечников позвал? – спросил волхв.
– Нет, что ты?! Христ... – Савка запнулся и поправился: – Чертом клянусь! Это поп наш Лазарь послал за ними служку. Князь за это мальчишке алтын пожаловал.
– Верно. При мне гаденыш хвастался монетой, – подтвердил волхв. – Значит, ты тот самый... И чего ты от меня хочешь?
– Хочу душу дьяволу продать, только не знаю, как.
– Делами, которые угодны ему, – подсказал волхв.
– А какими именно?
– Сам думай.
– Я уже столько лет грешу, а ничего не получается, – пожаловался Савка.
– Грех греху рознь.
– Я думал, ты меня научишь, поэтому и пришел сюда.
– Зря пришел, – сказал волхв, но после паузы произнес: – А может, и не зря... Так что ты хочешь знать?
– Всё.
– На всё у нас с тобой времени нет. Тебе пора уже уходить, а то народ поймет, зачем ты здесь, и окажешься по эту сторону окна.
– Тогда скажи, где книгу спрятал. Я из нее узнаю.
– А тебя не попы подослали? – спросил волхв. – Они тоже допытывались, куда я книгу дел. Да так и не узнали.
– Никто меня не подсылал! – воскликнул юноша. – Мы с тобой одной веры. Вот смотри, – Савка сорвал с шеи нательный крест, плюнул на него и швырнул в окошко. – Теперь веришь мне?
– Не совсем, – ответил волхв, – но деваться мне некуда. Скоро я умру, а вместе со мной и книга погибнет... – Он замолчал надолго. – Всё село они перевернули, только в новой церкви не искали. Посмотри там.
– А где именно?
– Не помню... Если ты истинно веришь в дьявола, он подскажет, – волхв хохотнул и тяжело закашлялся.
Савка просунул в окошко монету:
– На, купишь еды.
– Мне уже ничего не надо, – отказался волхв и зазвенел цепями, отходя от окошка.
Юноша спрятал деньги в карман и торопливо пошел на княжеский двор, потому что к тюрьме начали подтягиваться зеваки, которым было интересно узнать, о чем Савка разговаривал с волхвом. Кроме ведьмы, которая знала не только то, о чем они говорили, но и то, что этот разговор будет последним в жизни волхва. Когда зазвонят к обедне, у него лопнет в горле жила и волхв захлебнется собственной кровью.
На подходе к дому ведьму нагнал дружинник Воислав Добрынич – рослый мужчина с пудовыми кулаками, всегда скорый на руку и расхристанный от внутреннего жара. Он нес молодого черного петуха, держа за связанные ноги. Петух вертел головой, стараясь держать ее вверх, и издавал звуки, напоминающие кудахтанье наседки, снесшей яйцо. Дружинник поздоровался с ведьмой и сообщил:
– Вот несу Сысою Вдовому петуха. Взял у него позапрошлой весной пятерых цыплят на развод и запамятовал. А тут у меня петухи передрались, молодой со старым. Хотел я молодого оставить, а старого, красного, зарубать на разговение пасхальное. Старому уже семь лет, а говорят, на седьмой год петух может снести яйцо с антипкой – нечистым духом, который будет тебе служить верой и правдой три года, а потом исчезнет вместе с твоей душой. Только что-то в последнее время мы с женой стали часто ссориться. Вчера ее так прибил, что чуть не умерла. Люди говорят, что ссоры из-за черного петуха. Нет, думаю, жена мне еще нужна: дети малые да и привык я к ней. Черт с ним, с антипкой, оставлю старого петуха! Тут я и вспомнил о долге. Пусть Сысой принесет его в жертву водяному, чтобы весь год с уловом был.
– И правильно, – согласилась ведьма. – Водяной, говорят, любит черных петухов и свиней.
– Точно любит, – подтвердил дружинник. – У меня тесть – мельник, знается с водяным дедушкой, он мне это и посоветовал. Но мне рыбачить некогда, скоро в поход пойдем.
– На кого?
– То ли на переяславцев, то ли на половцев. Нам без разницы. Куда князь скажет, туда и ударим копьем, – ответил Воислав Добрынич и повернул ко двору Сысоя Вдового.
Ведьма зашла на свой двор. Со стрехи донесся звук, будто палкой о палку били. Ведьма увидела в гнезде пару аистов, которые щелкали клювами, и радостно улыбнулась. В тот год, когда ее сожгут, аисты не прилетят в гнездо на ее стрехе. Хотя ведьма знала, что случится это не скоро, все равно каждую весну радовалась прилету птиц.
В соборной церкви зазвонили к заутрене. Колокола были особенные, звон напоминал стоны ребенка. Ходили слухи, что в расплавленный металл упал мальчик и сгорел без остатка. Пропажу ребенка обнаружили только после отливки колоколов и подумали, что его украла ватага нищих, побиравшаяся неподалеку. Нищих поймали, допросили. Главаря трижды встряхнули на дыбе и испытали огнем. Главарь нищих не выжил, а мальчика так и не нашли. Когда колокола повесили и зазвонили в них, мать сразу узнала голос сына. Снимать не стали: плач невинного младенца бог скорее услышит. И голоса живых людей звучали в соборной церкви по-другому, особенно попа Феофила и дьяка Луки. Как запоют в церкви – никто наслушаться не может, а на улице попробуют – ничего особенного. Князь Игорь, впервые услышав Феофила и Луку, забрал их с собой в Новгород Северский, в свою соборную церковь, но после первой службы на новом месте отправил их назад.
Бабы сразу перестали умываться и потянулись в церкви замаливать только что свершенный языческий обряд. Почти все пошли к ближайшим от их дома церквям, но некоторые, и ведьма вместе с ними, – в соборную. Посещать церкви она не любила, поэтому и ходила в соборную по большим праздникам. Ее соседи думали, что и в остальные дни она ходит туда, а не в ближайшую, где молятся они, а постоянно посещавшие соборную, думали, что она в остальные дни молится у себя на посаде. Чтобы после службы выйти из церкви, ей надо было дотронуться до ризы священника или дьяка, а в соборной легче незаметно проделать это. И самая важная причина: там можно было увидеть князя Владимира.
Сегодня князь не пришел на заутреню. Вчера вечером он вернулся с многодневной охоты, привез целый воз убитых волков, потом был пир с дружиной, а теперь, наверное, отсыпается. Ведьма без особого труда дотронулась незаметно до рясы попа Феофила и после службы смогла выйти из собора. Домой не спешила, надеясь увидеть князя Владимира. Она осталась на соборной площади поболтать с посадскими бабами, которым тоже некуда было спешить, потому что работать сегодня нельзя, даже еду готовить, иначе целый год нечего варить будет.
Мимо них прошел столяр Никита Голопуз – статный парень с длинными курчавыми светло-русыми, почти белыми, даже казавшимися седыми, волосами, черными, как смоль, бровями и зелеными, кошачьими глазами. Это сочетание белого, черного и зеленого сводило девок с ума. К тому же, у столяра на шее на гайтане, рядом с нательным крестом, висел наговоренный узелок с сердцем ласточки, который очень помогает в любовных делах. Одет Никита был в червчатую шапку, лихо заломленную на правый бок, червчатую суконную однорядку и черные остроносые сапоги. Проходя мимо баб, он правой рукой свернул дулю и засунул под мышку левой, чтобы проверить их на ведовство. Ведьма сразу же против своей воли начала ругаться. Но и остальные бабы, увидев Голопуза, принялись ругать его за своих испорченных дочерей. Так что на этот раз опознать ведьму ему не удалось. И долго еще не удастся, до тех пор, пока его дочке не исполниться двенадцать лет. А дочка родится не скоро. Он будет гулять от жены направо и налево, вскоре почти половина посадской детворы будет белобрыса, черноброва и зеленоглаза, и бить свою лучшую половину смертным боем, даже беременную, чтобы загнать в могилу или в монастырь. Она шесть раз забеременеет и скинет плод. На седьмой раз Никита почти на год уедет украшать новый терем в Чернигове, где в то время будет княжить Игорь Святославич, и вернется через месяц после рождения дочери, названной при крещении Марфой. Столяр полюбит ребенка и перестанет колотить жену, пока она грудью будет кормить дочку. Кормление затянется на три Великие пятницы – больше двух лет, отчего девочка вырастет ведьмой. Потом побои возобновятся. Жена столяра еще два раза забеременеет и скинет. Тогда Никита Голопуз решит объявить ее ведьмой. Для этого он изготовит специальную скамеечку: начнет делать ее в Сочельник, ударяя топором один раз каждый день целый год. На Рождество он принесет ее в церковь, надеясь изобличить жену, встанет на скамеечку – и узнает, кто на самом деле ведьма. От удивления он соступит со скамеечки, которая сразу потеряет колдовскую силу. Столяру никто не поверит, но летом, когда горожан начнет косить моровое поветрие, на всякий случай сожгут ведьму вместе с домом. За три дня до смерти она передаст свои знания Марфе. Столяр не угомонится в своем желании изобличить жену, через год сделает еще одну скамеечку и с ее помощью узнает страшную тайну любимой дочери. От удивления Никита упадет на пол. Упадет неудачно, его разобьет паралич, который обездвижит Голопуза и сделает немым. Жена припомнит ему все унижения и побои, а столяр не сможет кому-нибудь пожаловаться на нее, попросить защиты. Только дочь будет жалеть его, смягчать страдания – любимая дочь-ведьма. Промучается Никита Голопуз ровно восемь лет – по числу убитых плодов – и умрет в ночь на Рождество.
Столяр шел к княжескому ключнику, чтобы получить заказ в селе Кукушкино. Вместо старой церкви, «вознесшейся» на небо из-за пожара, князь дал деньги на постройку новой, ее надо было украсить резьбой. Владимир Игоревич, в отличие от отца, не отличался сильной набожностью, крестился только, когда гром грянет, а в церковь ходил по большим праздникам да когда поп Феофил надоест напоминаниями, поэтому, искупая вину, щедро тратил деньги на богоугодные дела. На княжеском дворе Голопуза ждал тиун этого села Яков Прокшинич и его шестнадцатилетний сын Савка – тщедушный юноша с черными, горящими глазами и темными полукружьями под ними. Казались, что полукружья – копоть от огня, пылающего в глазах. Отец и сын были в новых овчинных тулупах и шапках, к которым пристали соломинки. Видимо, пока отец и сын ехали, тулупы везли в телеге, а перед княжеским двором надели, чтобы выглядеть побогаче. Яков обговаривал с ключником Демьяном Синеусом хозяйственный дела, Савка, как бы между прочим, вышел на соборную площадь к съезжей избе. Это была крепкая изба из толстых дубовых бревен, в подклети которой, наполовину закопанной в землю, была тюрьма для татей, воров, клятвопреступников и прочих злодеев. Подклеть имела почти у земли вырубленное, продольное, невысокое и узкое, еле детская рука протиснется, окошко, частично заткнутые пучками соломы. Из окошка тянуло такое зловоние, что даже бродячие собаки оббегали тюрьму как можно дальше. Сейчас в подклети сидел только волхв-чернокнижник. Он ходил по селам, прельщал народ ересью. Волхв ли поджег церковь в Кукушкино или нет – неведомо, но свалили на него, заковали в цепи и посадили в тюрьму. По совету попа Феофила князь Владимир приговорил волхва к смерти, сожжению на костре: как еретик поступил с церковью, так и ему решили воздать. Казнь отложили до конца Великого поста и Пасхальной недели.
Савка, не обращая внимания на вонь, подошел к окошечку, наклонился и негромко позвал:
– Эй, волхв!
– Чего тебе? – послышался из подклети слабый старческий голос.
– Это я, Савка, сын тиуна из Кукушкино. Не помнишь меня? Мы с тобой договаривались встретиться за околицей, но тебя мечники повязали.
– Много я с кем договаривался, всех не упомнишь, – ответил волхв. Говорил он с трудом, делая паузы между словами.
– Ну, как же не помнишь?! Ты обещал дать мне почитать «Волховник».
– Ничего я никому не обещал, – произнес волхв. – Я тебе не поп. Это они чего только не обещают на том свете, чтобы на этом люди служили им исправно.
– А все получить надо на этом свете и служить дьяволу, который и создал его! – горячо молвил Савка. – Правильно я говорю?
В подклети зазвенели цепи: волхв подобрался к окошку.
– Ну-ка, отступи на шаг, чтобы я тебя получше разглядел, – попросил волхв.
Сын тиуна выполнил просьбу.
Из окошка изнутри вынули пучок соломы.
– Узнал? – спросил юноша. – Я тебе тогда хлеба дал, а вечером обещал каши, молока и сала принести.
– А это разве не ты мечников позвал? – спросил волхв.
– Нет, что ты?! Христ... – Савка запнулся и поправился: – Чертом клянусь! Это поп наш Лазарь послал за ними служку. Князь за это мальчишке алтын пожаловал.
– Верно. При мне гаденыш хвастался монетой, – подтвердил волхв. – Значит, ты тот самый... И чего ты от меня хочешь?
– Хочу душу дьяволу продать, только не знаю, как.
– Делами, которые угодны ему, – подсказал волхв.
– А какими именно?
– Сам думай.
– Я уже столько лет грешу, а ничего не получается, – пожаловался Савка.
– Грех греху рознь.
– Я думал, ты меня научишь, поэтому и пришел сюда.
– Зря пришел, – сказал волхв, но после паузы произнес: – А может, и не зря... Так что ты хочешь знать?
– Всё.
– На всё у нас с тобой времени нет. Тебе пора уже уходить, а то народ поймет, зачем ты здесь, и окажешься по эту сторону окна.
– Тогда скажи, где книгу спрятал. Я из нее узнаю.
– А тебя не попы подослали? – спросил волхв. – Они тоже допытывались, куда я книгу дел. Да так и не узнали.
– Никто меня не подсылал! – воскликнул юноша. – Мы с тобой одной веры. Вот смотри, – Савка сорвал с шеи нательный крест, плюнул на него и швырнул в окошко. – Теперь веришь мне?
– Не совсем, – ответил волхв, – но деваться мне некуда. Скоро я умру, а вместе со мной и книга погибнет... – Он замолчал надолго. – Всё село они перевернули, только в новой церкви не искали. Посмотри там.
– А где именно?
– Не помню... Если ты истинно веришь в дьявола, он подскажет, – волхв хохотнул и тяжело закашлялся.
Савка просунул в окошко монету:
– На, купишь еды.
– Мне уже ничего не надо, – отказался волхв и зазвенел цепями, отходя от окошка.
Юноша спрятал деньги в карман и торопливо пошел на княжеский двор, потому что к тюрьме начали подтягиваться зеваки, которым было интересно узнать, о чем Савка разговаривал с волхвом. Кроме ведьмы, которая знала не только то, о чем они говорили, но и то, что этот разговор будет последним в жизни волхва. Когда зазвонят к обедне, у него лопнет в горле жила и волхв захлебнется собственной кровью.
На подходе к дому ведьму нагнал дружинник Воислав Добрынич – рослый мужчина с пудовыми кулаками, всегда скорый на руку и расхристанный от внутреннего жара. Он нес молодого черного петуха, держа за связанные ноги. Петух вертел головой, стараясь держать ее вверх, и издавал звуки, напоминающие кудахтанье наседки, снесшей яйцо. Дружинник поздоровался с ведьмой и сообщил:
– Вот несу Сысою Вдовому петуха. Взял у него позапрошлой весной пятерых цыплят на развод и запамятовал. А тут у меня петухи передрались, молодой со старым. Хотел я молодого оставить, а старого, красного, зарубать на разговение пасхальное. Старому уже семь лет, а говорят, на седьмой год петух может снести яйцо с антипкой – нечистым духом, который будет тебе служить верой и правдой три года, а потом исчезнет вместе с твоей душой. Только что-то в последнее время мы с женой стали часто ссориться. Вчера ее так прибил, что чуть не умерла. Люди говорят, что ссоры из-за черного петуха. Нет, думаю, жена мне еще нужна: дети малые да и привык я к ней. Черт с ним, с антипкой, оставлю старого петуха! Тут я и вспомнил о долге. Пусть Сысой принесет его в жертву водяному, чтобы весь год с уловом был.
– И правильно, – согласилась ведьма. – Водяной, говорят, любит черных петухов и свиней.
– Точно любит, – подтвердил дружинник. – У меня тесть – мельник, знается с водяным дедушкой, он мне это и посоветовал. Но мне рыбачить некогда, скоро в поход пойдем.
– На кого?
– То ли на переяславцев, то ли на половцев. Нам без разницы. Куда князь скажет, туда и ударим копьем, – ответил Воислав Добрынич и повернул ко двору Сысоя Вдового.
Ведьма зашла на свой двор. Со стрехи донесся звук, будто палкой о палку били. Ведьма увидела в гнезде пару аистов, которые щелкали клювами, и радостно улыбнулась. В тот год, когда ее сожгут, аисты не прилетят в гнездо на ее стрехе. Хотя ведьма знала, что случится это не скоро, все равно каждую весну радовалась прилету птиц.
3
Новгород-северский князь Игорь Святославич, как научили его в детстве по завещанию Владимира Мономаха, каждое утро обходил свой огромный двор. Грузный и неторопливый, он выглядел старше своих тридцати двух лет. На нем была низкая четырехугольная золотого шитья шапка с меховым околышком из соболя, красная камковая чуга – узкий кафтан с рукавами по локоть и короче обычного, предназначенный для верховой езды, – подпушенная соболем, с золотыми пуговицами и подпоясанная золотым поясом, вишневые порты из тафты и золоченые юфтевые сапоги, подбитые серебряными гвоздиками. Он всегда одевался ярко, чтобы издали узнавали. Первым делом князь проверял кладовые в подклетах, где хранилось всякое добро: в одной – оружие, в другой – конная упряжь, в третьей – столовая утварь, в четвертой – одежда... Потом шел в хлебню и поварню, узнавал, что готовят на обед, давал советы, которые никто не слушал: поесть князь любил, но в еде был неразборчив. Дальше направлялся в пивоварню, где еще и меда сытились, пробовал свежие напитки и тоже давал советы. К этим советам прислушивались, потому что в напитках Игорь Святославич разбирался хорошо. Дальше он проверял погреба и ледники, где хранились молоко, сыр, яйца и другие скоропортящиеся продукты; сушило, где висело соленое мясо, вяленая и пластовая рыба в рогожах; житницу, где в бочках, сундуках и коробах лежал зерновой хлеб, мука и сухари. Мимоходом заглянув в мыльню, на гумно, в овин с печами и ригами, князь шел на скотный двор, отделенный от главного заметом. Там он быстро обходил птичник, свинарник, овчарню, коровник и неспешно заходил в конюшню, над которой была сенница из двух отделений: для сена и для соломы. Князь Игорь очень любил лошадей. Конюшню была самой большой постройкой на скотном дворе. Старший конюх – сухощавый, жилистый старик без правой руки, потерянной в битве, – встретил его в воротах.
– Как мои красавцы поживают? – спросил князь.
В последнее время особой его гордостью были два угорских жеребца-иноходца, игреневые – рыжие со светлыми гривами и хвостами, Огонек и Рыжик.
– А что с ними станется при таком-то уходе?! – сказал старший конюх. – Сейчас выезжать их будем. Сам проедешься, князь, или мне доверишь?
– Одного – я, другого – ты, – оказал ему честь князь. – А как остальные лошади?
– Наши все в порядке, а вот купеческого коня домовой всю ночь гонял, в мыле стоит и такой запуганный, что даже от меня шарахается.
– Какой он масти? – спросил Игорь.
– Вороной, другого бы домовой не тронул, – ответил старший конюх.
Князь Игорь был темно-русый с рыжинкой и не любил черноволосых, следовательно, и домовой был той же масти и с такой же неприязнью.
– В другой двор отвести его – гостя обидишь, оставить здесь – коня загубишь и домового рассердишь. Что в таком случае лучше? – задумался князь.
– В таком случае гость должен думать. Тем более, что он мог бы коня и на гостином дворе оставить, – подсказал старший конюх.
– И то верно! – радостно воскликнул Игорь Святославич, который не любил ломать голову над трудными вопросами.
– И вообще, мутный он какой-то, этот гость. Домовой зазря не стал бы гонять лошадь, – поделился своими соображениями старший конюх.
– Да уж, – согласился князь Игорь то ли со словами о госте, то ли о домовом, то ли об обоих.
Он подошел первому к деннику, в котором стоял Рыжик, протянул ему краюху ржаного хлеба, щедро обсыпанного крупной синевато-серой солью. Жеребец радостно всхрапнул и осторожно влажными теплыми губами взял хлеб из княжеской руки. Игорь Святославич перешел к соседнему деннику и скормил вторую посоленную краюху Огоньку.
– Седлай их, – приказал князь и пошел дальше по конюшне, внимательно осматривая лошадей. Советы не давал, потому что в конюхах держал проверенных людей, которые сами знали, что надо делать. В конце конюшне он скормил третью подсоленную краюху старому коню, мухортому – красновато-рыжему с желтыми подпалинами и черным хвостом и гривой. В благодарность за долгую и верную службу, старого коня не убили, а оставили здесь, в тепле и покое, доживать свои последние дни. На теле коня было несколько шрамов, полученных в битвах. Князь погладил шрамы, вспоминая эти битвы.
Когда Игорь Святославич вернулся к первому деннику, оба венгерских жеребца были оседланы. Князь отвязал Огонька, повел во двор.
– Балуешь ты их князь, – пробурчал старший конюх, отвязывая Рыжика.
– Глядишь, в бою вспомнят об этом и спасут меня! – весело произнес князь.
Во дворе он ловко вскочил в седло и подождал, старшего конюха, который, не смотря на однорукость, с не меньшей легкостью оказался в седле. Они неспешно поскакали по двору, конюх – слева и на пол лошадиного корпуса сзади.
– Купец рассказал, что Владимир Глебович переяславский ополчился, ждет гостей: то ли меня, то ли половцев. А может, и тех, и других! – князь засмеялся. – Бояре мои думные разделились: одни за то, чтобы идти на половцев, другие требуют отомстить переяславцам. А третьи готовы и туда, и туда идти одновременно! – Он опять хохотнул.
Игорь Святославич медленно принимал решение, любил советоваться со всеми, кому доверял. Старший конюх не был думным боярином, поэтому князь и говорил как бы несерьезно.
Старший конюх знал князя с малолетства, правильно понимал его и ценил доверие к себе. Подумав, произнес:
– За последние годы Глебович много людей потерял, полк у него сейчас маленький.
– Маленький, но князь переяславский – полководец отважный и полк под стать ему, – сказал князь. – Побить его, конечно, можно, только много своей дружины положим.
– Я тоже так думаю. Но не нападет ли он на нас, когда мы с половцами будем биться? – усомнился старший конюх.
Князь задумался. В это время они выехали со двора на соборную площадь. Заутреня давно кончилась, но возле собора кучками стоял народ, что-то горячо обсуждали.
– Не должен напасть, – сказал князь. – Половцы в прошлом году сильно его потрепали. Да и в этом году могут наведаться. Пока мы одну орду будем бить, другая прискачет в гости к нему. Ведь его волость пограничная со степью.
– Наша тоже.
От соборной паперти к всадникам заковылял юродивый Юрашка. У него с детства были искривлены ноги, при ходьбе колени были вместе, а ступни врозь, поэтому передвигался медленно и сильно раскачиваясь из стороны в сторону. На Юрашке была рубище до пят. В прорехи проглядывало грязное тело с гнойными ранами. Одни говорили, что это он сам себя истязает, чтобы усмирить плоть, другие – что это нечистая сила мучает, чтобы поскорее извести его. Длинное узкое костистое лицо юродивого постоянно кривилось, особенно тонкогубый рот. Иногда казалось, что и черепные кости смещаются, искривляя голову.
– Вот он – душегуб! – указывая грязным кривым пальцем с обкусанным до мяса ногтем на князя Игоря Святославича, закричал юродивый. – Вот он – истребитель христиан!
– Типун тебе на язык, Юрашка! – пригрозил князь, придержав коня. – Когда это я христиан истреблял?
– А-а, память короткая?! – кривя лицо и неестественно сгибая кисти рук, кричал юродивый. – Забыл град Глебов под Переяславлем?! – Юрашка указал кривым пальцем в небо. – А бог помнит!
– Так они врагами нашими были! – попытался оправдаться князь.
– Тебе все христиане враги, а ханы половецкие, еретики безбожные, твои сваты! – Намекнул Юрашка на несостоявшуюся свадьбу князя Владимира Игоревича с дочкой хана Кончака. Он затрясся в истеричном смехе, сильно изогнулся назад и чуть не упал.
– Не сваты они мне, разорвал я помолвку! – отрекся князь и перекрестился, подтверждая свои слова. Торопливо достав из мошны несколько монет, швырнул их юродивому: – На, поставь за меня свечку и помолись.
Юрашка упал на колени, чтобы удобней было подбирать монеты, завозил руками в темно-серой пыли.
– Дешево ты оценил кровь убиенных христиан! – крикнул юродивый вслед отъезжающему князю.
Игорь Святославич и старший конюх ехали какое-то время молча.
– Ты ведь брал со мной Глебов на щит? – спросил князь.
– Брал, – ответил старший конюх. – А взамен руку там оставил.
Помолчав, пока не обогнали баб, которые шли на реку полоскать постиранное в мыльных, князь произнес решительно:
– На половцев пойдем. Отгуляем пасхальную неделю, а на Фоминой – в путь. – После паузы добавил: – А по возвращению церковь поставлю, – и уточнил: – Каменную.
Князь Игорь Святославич потянул повод, разворачивая коня, но вспомнил, что придется проезжать мимо собора, и повернул в переулок, чтобы вернуться на скотный двор через другие ворота.
– Как мои красавцы поживают? – спросил князь.
В последнее время особой его гордостью были два угорских жеребца-иноходца, игреневые – рыжие со светлыми гривами и хвостами, Огонек и Рыжик.
– А что с ними станется при таком-то уходе?! – сказал старший конюх. – Сейчас выезжать их будем. Сам проедешься, князь, или мне доверишь?
– Одного – я, другого – ты, – оказал ему честь князь. – А как остальные лошади?
– Наши все в порядке, а вот купеческого коня домовой всю ночь гонял, в мыле стоит и такой запуганный, что даже от меня шарахается.
– Какой он масти? – спросил Игорь.
– Вороной, другого бы домовой не тронул, – ответил старший конюх.
Князь Игорь был темно-русый с рыжинкой и не любил черноволосых, следовательно, и домовой был той же масти и с такой же неприязнью.
– В другой двор отвести его – гостя обидишь, оставить здесь – коня загубишь и домового рассердишь. Что в таком случае лучше? – задумался князь.
– В таком случае гость должен думать. Тем более, что он мог бы коня и на гостином дворе оставить, – подсказал старший конюх.
– И то верно! – радостно воскликнул Игорь Святославич, который не любил ломать голову над трудными вопросами.
– И вообще, мутный он какой-то, этот гость. Домовой зазря не стал бы гонять лошадь, – поделился своими соображениями старший конюх.
– Да уж, – согласился князь Игорь то ли со словами о госте, то ли о домовом, то ли об обоих.
Он подошел первому к деннику, в котором стоял Рыжик, протянул ему краюху ржаного хлеба, щедро обсыпанного крупной синевато-серой солью. Жеребец радостно всхрапнул и осторожно влажными теплыми губами взял хлеб из княжеской руки. Игорь Святославич перешел к соседнему деннику и скормил вторую посоленную краюху Огоньку.
– Седлай их, – приказал князь и пошел дальше по конюшне, внимательно осматривая лошадей. Советы не давал, потому что в конюхах держал проверенных людей, которые сами знали, что надо делать. В конце конюшне он скормил третью подсоленную краюху старому коню, мухортому – красновато-рыжему с желтыми подпалинами и черным хвостом и гривой. В благодарность за долгую и верную службу, старого коня не убили, а оставили здесь, в тепле и покое, доживать свои последние дни. На теле коня было несколько шрамов, полученных в битвах. Князь погладил шрамы, вспоминая эти битвы.
Когда Игорь Святославич вернулся к первому деннику, оба венгерских жеребца были оседланы. Князь отвязал Огонька, повел во двор.
– Балуешь ты их князь, – пробурчал старший конюх, отвязывая Рыжика.
– Глядишь, в бою вспомнят об этом и спасут меня! – весело произнес князь.
Во дворе он ловко вскочил в седло и подождал, старшего конюха, который, не смотря на однорукость, с не меньшей легкостью оказался в седле. Они неспешно поскакали по двору, конюх – слева и на пол лошадиного корпуса сзади.
– Купец рассказал, что Владимир Глебович переяславский ополчился, ждет гостей: то ли меня, то ли половцев. А может, и тех, и других! – князь засмеялся. – Бояре мои думные разделились: одни за то, чтобы идти на половцев, другие требуют отомстить переяславцам. А третьи готовы и туда, и туда идти одновременно! – Он опять хохотнул.
Игорь Святославич медленно принимал решение, любил советоваться со всеми, кому доверял. Старший конюх не был думным боярином, поэтому князь и говорил как бы несерьезно.
Старший конюх знал князя с малолетства, правильно понимал его и ценил доверие к себе. Подумав, произнес:
– За последние годы Глебович много людей потерял, полк у него сейчас маленький.
– Маленький, но князь переяславский – полководец отважный и полк под стать ему, – сказал князь. – Побить его, конечно, можно, только много своей дружины положим.
– Я тоже так думаю. Но не нападет ли он на нас, когда мы с половцами будем биться? – усомнился старший конюх.
Князь задумался. В это время они выехали со двора на соборную площадь. Заутреня давно кончилась, но возле собора кучками стоял народ, что-то горячо обсуждали.
– Не должен напасть, – сказал князь. – Половцы в прошлом году сильно его потрепали. Да и в этом году могут наведаться. Пока мы одну орду будем бить, другая прискачет в гости к нему. Ведь его волость пограничная со степью.
– Наша тоже.
От соборной паперти к всадникам заковылял юродивый Юрашка. У него с детства были искривлены ноги, при ходьбе колени были вместе, а ступни врозь, поэтому передвигался медленно и сильно раскачиваясь из стороны в сторону. На Юрашке была рубище до пят. В прорехи проглядывало грязное тело с гнойными ранами. Одни говорили, что это он сам себя истязает, чтобы усмирить плоть, другие – что это нечистая сила мучает, чтобы поскорее извести его. Длинное узкое костистое лицо юродивого постоянно кривилось, особенно тонкогубый рот. Иногда казалось, что и черепные кости смещаются, искривляя голову.
– Вот он – душегуб! – указывая грязным кривым пальцем с обкусанным до мяса ногтем на князя Игоря Святославича, закричал юродивый. – Вот он – истребитель христиан!
– Типун тебе на язык, Юрашка! – пригрозил князь, придержав коня. – Когда это я христиан истреблял?
– А-а, память короткая?! – кривя лицо и неестественно сгибая кисти рук, кричал юродивый. – Забыл град Глебов под Переяславлем?! – Юрашка указал кривым пальцем в небо. – А бог помнит!
– Так они врагами нашими были! – попытался оправдаться князь.
– Тебе все христиане враги, а ханы половецкие, еретики безбожные, твои сваты! – Намекнул Юрашка на несостоявшуюся свадьбу князя Владимира Игоревича с дочкой хана Кончака. Он затрясся в истеричном смехе, сильно изогнулся назад и чуть не упал.
– Не сваты они мне, разорвал я помолвку! – отрекся князь и перекрестился, подтверждая свои слова. Торопливо достав из мошны несколько монет, швырнул их юродивому: – На, поставь за меня свечку и помолись.
Юрашка упал на колени, чтобы удобней было подбирать монеты, завозил руками в темно-серой пыли.
– Дешево ты оценил кровь убиенных христиан! – крикнул юродивый вслед отъезжающему князю.
Игорь Святославич и старший конюх ехали какое-то время молча.
– Ты ведь брал со мной Глебов на щит? – спросил князь.
– Брал, – ответил старший конюх. – А взамен руку там оставил.
Помолчав, пока не обогнали баб, которые шли на реку полоскать постиранное в мыльных, князь произнес решительно:
– На половцев пойдем. Отгуляем пасхальную неделю, а на Фоминой – в путь. – После паузы добавил: – А по возвращению церковь поставлю, – и уточнил: – Каменную.
Князь Игорь Святославич потянул повод, разворачивая коня, но вспомнил, что придется проезжать мимо собора, и повернул в переулок, чтобы вернуться на скотный двор через другие ворота.
4
После того, как у Сысоя Вдового завелся петух, домовой как бы проснулся от спячки, перебрался из-под печи в курятник. В позапрошлом году здесь жили петух и две наседки с цыплятами. Половину цыплят Вдовый раздал соседям и знакомым на развод, вторую половину ястреб перетаскал, петух погиб в поединке с соседским, одна курица умудрилась выскочить со двора и попасть под колесо проезжающей мимо телеги, а последнюю хорек задавил. Теперь черный петух был единственной живностью во дворе, поэтому домовой пересчитывал его каждый день и несколько раз ночью. Обычно домового злил первый крик соседских петухов в конце ночи, который сообщал об окончании времени нечисти, о том, что пора прятаться от людей, а вот крик своего петуха, звонкий, хоть и не окрепший, радовал. Домовой довольно крякал: «Эк!» и приговаривал: «Знай наших!». Он был уверен, что со временем петух возмужает и будет кричать громче и солидней, затмит всех соседей. Поэтому домовой раскопал в углу сарая свой клад – горшок с просом, припрятанный на черный день много лет назад, – и скормил зерно петуху. Угощение понравилось, и петух перестал дергать головой, когда его пересчитывали: домовой ведь считает дворовую живность по головам.