Чернов Виталий. Сын розовой медведицы

   В долину Черной Смерти они приехали 15 мая. Два дня жили у чабанов, пасущих отары в пяти километрах от Кокташа. Пили кумыс, ели баранину и вели с чабанами долгие разговоры о древней легенде, связанной с устрашающим именем духа гор - Жалмауызом. Казахи легенду помнили, посмеивались, но за все прошлые годы никто из них не слышал о реальном диком человеке. Много говорили и об убийстве Абубакиром Скочинского и Кара-Мергена. Особенно жалели чабаны последнего.
   - Храбрый был человек, - говорили они. - Лучший охотник нашего края. Сильный был человек! С медведем сходился один на один, и не раз бывало, что разрывал ему пасть руками.
   Чабаны были искренне в этом убеждены; сами того не понимая, создавали новую легенду о простом и далеко не сильном человеке, осторожно и спокойно вершившем свое охотничье дело.
   Утром 18 мая, оставив у чабанов лошадей и нагрузив заплечные мешки двухнедельным запасом провизии, Сорокин и Ильберс начали подъем в горы. Одеты они были по-походному, оба в яловых сапогах, в легких, но теплых куртках, подбитых изнутри сурчиным мехом, оба в казахских шапках. При них не было ни палатки, ни спальных мешков. Эти атрибуты походной жизни им должны были заменить теплые одеяла из верблюжьей шерсти. У того и другого висела за плечами двустволка. Был у них и третий спутник - огромная, ростом с телка, охотничья собака по кличке Манул2.
   Взял ее Сорокин щенком у аптекаря Медованова, а перед тем как отдать, тот протащил щенка сквозь колесную ступицу, дабы в будущем не взбесился. Имелась такая страсть у аптекаря к народным поверьям. Месячным Сорокин начал натаскивать Манула сперва по сусличным норам, потом по сурчиным, а там в ход пошли и барсучьи, и лисьи, и волчьи логова. Вырос Манул крупным, мохнатым, крутолобым, с могучими челюстями. В любом месте Сорокин чувствовал себя с ним в полнейшей безопасности.
   - Не могу себе, Яков Ильич, представить, - говорил Ильберс, - что с ними могло случиться.
   - В горах все случается, - отвечал Сорокин. - Могли попасть под обвал, сорваться. Могли и звери порвать. Нам важно отыскать место их бывшей стоянки.
   - По карте отыскать нетрудно.
   - Это еще увидим. За четырнадцать лет, надо полагать, многое изменилось. Они и сами теперь не сумели бы найти ее, эту стоянку. Горы, мальчик, горы... Посмотри, какие величественные отсюда!
   Они остановились на вершине горы Кокташ. Крутым седлом, словно в застывшем разбеге волны, передавала она свою мощь дальше - следующему взъему. И так все выше и выше, до самых центральных пиков, строгих, холодных, отпугивающих мертвенно-сияющей белизной.
   Ильберс расстегнул планшетку.
   - Яков Ильич, давайте еще посмотрим. Вся панорама гор перед нами. Вот смотрите, слева остроконечный пик. И вот он на карте. Очертания очень похожи, не правда ли?
   - Да, - согласился Сорокин. - Это он и есть. Они называли его Порфировым утесом.
   - А вот Верблюжьи Горбы, потом Клык Барса. Теперь смотрите ниже. Альпийский луг. Опять идут скалы. Вот плешина сырта. И снова утесы. Вот здесь пометка: Кара-Мерген убил пестуна. Если рисунок пиктографически точен, то тогда это вон тот утес. Темный такой, видите? Мимо него тропа через еловый лес, арчовые заросли и яблоневый пояс. А вот и Эдем. Здесь отмечены и берлога Розовой Медведицы, и стоянка. А еще правее - водопад. Ну, где это может быть?
   - Скорее всего в тех выступах, - ответил Сорокин, показывая рукой на узкие темные полосы каменистых барьеров, поросших яблоневым лесом. - Там и будем искать.
   Они подбросили на себе рюкзаки и стали спускаться вниз, придерживаясь по возможности обозначенного на карте маршрута.
   Утро стояло светлое, ясное. Все дышало весной, обновлением, небывалой яркостью молодых красок. И хотя в горах еще чувствовалась прохлада, над полевыми цветами роем носились мухи, стрекозы и бабочки. В березовых подлесках попадались под ногами сыроежки и подберезовики.
   - Ты помнишь, - наклоняясь и срывая упругий гриб, сказал Сорокин, как я вас на экскурсии кормил жаренными на углях грибами?
   - Еще бы не помнить, Яков Ильич! Вы были для меня самым дорогим наставником в жизни.
   - Ну-ну... Я вовсе не то хотел сказать, - нахмурился бывший учитель Ильберса.
   - Зато я готов повторять это тысячу раз. Я в вечном долгу перед вами, - мягко улыбаясь, ответил Ильберс. - Это вы привили мне страсть к биологии, к науке.
   Сорокин еще больше вздернул углы рта:
   - Из умных людей ученых делать нетрудно. А вот из дураков мне это еще не удавалось. Эй, Манул! Ты чего там принюхиваешься?
   Собака оглянулась и махнула хвостом, как бы приглашая следовать за собой.
   - Небось куропаток унюхал. Он любит их погонять. Манул! Вернись!
   Собака послушно вернулась, но в глазах была явная досада. Через минуту они и в самом деле увидели каменных куропаток. Красиво оперенный самец и сероватая самка кинулись в разные стороны, не взлетая, а лишь изображая раненых птиц. Резко, с надрывом, прозвучал крик самца. Манул бросился за ним, но окрик Сорокина снова вернул его.
   - Дурачок! - сказал Сорокин. - У них же цыплята. И не стыдно тебе? Вот осенью охоться сколько влезет.
   Манул пристыженно поглядывал на хозяина, прятал глаза. А тот продолжал урезонивать:
   - Ты вот лучше волка поймай. Это по тебе. А то с маленькими хочешь связаться. И нужны-то они...
   Он говорил с ним, как с человеком, и тот, казалось, как человек, понимал. Разговор кончился тем, что огромный мохнатый Манул привстал и на ходу лизнул Сорокину руку. Сорокин в ответ потрепал его по загривку - мир был восстановлен.
   Ильберс удивился понятливости собаки.
   - Я когда-то прочел Бандидата3, - сказал он, - и не поверил тому, что он написал: "Без собаки не было бы человеколюбивых обществ". Теперь верю, глядя на вашего пса, Яков Ильич.
   - Пес у меня отличный. Но все-таки пес. Что с него спросишь? А вот когда люди бывают псами - обидно. Кое-каким горе-охотникам нет ничего проще ухлопать маралиху с детенышем, подстрелить медведицу, едва она только с медвежатами из берлоги вылезет. Разве это по-человечески? Сперва мы уничтожаем блага природы, а затем хлопочем, чтобы восстановить их. Нет ничего глупее этих занятий. Природу надо беречь, дань с нее брать с умом.
   Кончились березовые перелески, и снова пошел подъем, все круче, все дальше, в густое сплетение каменных и лесных трущоб. Солнце не доставало сюда. Но это еще было началом. Ореховый лес все гуще сплетался кронами. Шли согнувшись, выворачивая ступни, чтобы кромкой толстой подошвы вдавить в каменную почву рубец. Больше не разговаривали. Дыхание и без того стало жестким, прерывистым. Манул карабкался легче, впиваясь когтями лап в неподатливый грунт. Так и шли, теперь уже наугад. Какой человеческий след способен сохраниться в горах? Старые звериные тропы сгладились, новые вели не туда, куда нужно. Зарубки на деревьях давно заплыли, да и сами деревья стали не те.
   Ильберс ухватился рукой за выступающий угол вросшего в твердь горы камня. Мимолетно отметил: обсидиан. Крепкий камень! Древние предки готовили из него топоры и ножи. С тех пор пробежала не одна сотня веков. Ильберс почти зримо ощутил связь времен. Воображение заставило оттолкнуться еще на столько же, но уже вперед. Ведь это когда-то будет. И какой-то человек с высоты своего века тоже посмотрит вниз и, может быть, более зримо, чем он, силой огромного ума увидит его, Ильберса, проникнет в его мысли и на какое-то мгновение станет им самим. Но что общее свяжет их? Кусок какого-нибудь железа? Да нет. Все этот же камень - обсидиан, вечный в своем безвременье.
   Всего лишь четырнадцать лет назад где-то вот здесь же проходили люди, которых он знал. Они были молодые и сильные. Кто-то из них, возможно, тоже хватался за этот камень, чтобы подняться выше. Но их больше нет. А камень лежит. Зачем? Ильберс усмехнулся. Чтобы облегчить другому уже однажды пройденный путь или зло напомнить о человеческой ничтожности перед ним? Думай как хочешь. Он же силен молчанием.
   - А-уф! - выдохнул Сорокин и присел на ствол какого-то дерева, давно упавшего от старости. - Передохнем.
   Ильберс, не возражая, сел, достал из кармана куртки платок, отер с лица пот.
   - Да, представляю себе, - сказал он, - сколько им требовалось сил и напряжения, чтобы здесь, в горах, жить и работать.
   Он говорил о дундовской экспедиции, и Сорокин понял.
   - Да уж наверно пришлось нелегко.
   Их голоса вспугнули сову. Она забила крыльями, вылетая из дупла прямо над головами. Оба вздрогнули, а Манул громогласно бухнул октавой: "Ау, ау!"
   Владычица тьмы, ослепленная светом, незряче глянула на людей, на собаку и кинулась в гущу темных зарослей. Они успели разглядеть только два огромных зеленых глаза и бесформенный ком серых перьев.
   - Ух и страшилище! - засмеялся Сорокин.
   Еще два раза присаживались, пока миновали ореховый лес. Потом идти стало легче. Подъемы здесь чередовались с ложбинами, ровными открытыми местами.
   В час дня сделали большой привал. Умылись, приготовили чай.
   - В блокноте Скочинского есть запись, - сказал Ильберс, потягивая из кружки крепкий горячий напиток, возвращающий уставшему телу бодрость. - Он пишет, что Кара-Мерген умудрялся проделывать этот путь за шесть часов. Значит, надо полагать, нам потребуется двенадцать.
   - Если не все двадцать четыре, - улыбнулся Сорокин. - Мы же не знаем, какой он ходил дорогой. Для нас главное - найти Эдем. А таких эдемов здесь немало. Попробуй догадайся, тот или не тот. Карта всего не раскрывает.
   - Что ж, будем искать по принципу: "Если вам везет - продолжайте, если не везет - все-таки продолжайте".
   Сорокин аккуратно срезал с бараньей лопатки мясо, а срезав, протянул ее Манулу.
   - Дали собаке мосол - хоть ешь, хоть гложи, хоть вперед положи, сказал и добавил: - Придется тебе, дружок, потерпеть. Какую-нибудь дичину потом найдем, а пока и косточке будь рад.
   Манул в знак согласия повилял хвостом, взял кость и прилег рядом. Так и пообедали все втроем.
   В три часа снова были на ногах. Еще пять часов шли, карабкались, продирались, пока наконец не попали в зону яблоневых лесов. Солнце уже готовилось, чуть ли не завершив круг над горами, упасть в них и, обремененное усталостью, отдыхать до следующего утра.
   Было прохладно. Стоянку сделали под скалой, в затишье. Развели костер, и Сорокин ушел налегке поискать какой-нибудь дичи. Вернулся скоро, огласив окрестности гор эхом выстрела. Ему удалось подстрелить улара. Два крупных куска зажарили себе, а все остальное отдали собаке, предварительно потомив в горячей золе и дав остынуть. Сорокин не кормил Манула сырым мясом, дабы не приучать его к кровожадности.
   - Дичи, по всему видать, здесь много, - сказал он, - трех птиц вспугнул. Но две из них были самки.
   После ужина сразу же завалились спать, и усталость в мгновение ока перенесла их в завтрашний день.
   8
   Поиски стоянки бывшей экспедиции решено было начать с определения места их собственного нахождения. Пройдя вдоль каменного барьера, Сорокин и Ильберс убедились, глядя на карту, что он похож на нижний ярус альпийского предгорья. Стоянка же размещалась на втором ярусе. В трех или четырех местах каменную стену прорезали глубокие щели, по дну которых бежали ручьи. Однако подняться по этим щелям наверх было невозможно. Правда, имелся тонкий, прочный аркан, свитый из овечьей шерсти, и можно было попробовать одолеть барьер, но на карте отчетливо была обозначена тропа, идущая по отлогой расселине. А такой пока не попадалось.
   - Пройдем этот ярус до конца, - предложил Ильберс. - Будет же ему конец
   Сорокин с ним согласился, хотя пробивать себе путь было далеко не просто. Сплошные заросли кустов колючей кислицы, вперемешку с яблоневыми деревьями, бояркой, кленом, малинником и смородинником. Но это бы еще ничего. Под топором заросли отступали, а вот частые каменные щели, в которые легко было рухнуть, или, наоборот, высокие осыпи, через которые не сразу переберешься, делали путь почти непроходимым. Дважды видели торные барсучьи тропы, в одном месте вспугнули дикобраза. Смешной трусцой, позвякивая длинными иголками, он пробежал мимо и исчез в зарослях. Но особенно много попадалось уларов. Можно даже было слышать, затаившись, как в разных местах раздавалось их глухое клохтание, возня или звучное хлопанье крыльев.
   - Вот тоже птица, - говорил Сорокин. - Иной год днем с огнем не найдешь. А в другой - тьма-тьмущая. Значит, прошлую зиму провела хорошо. Бескормицы в горах не было. Уж больно ее рыси, дьяволы, донимают. Да и манулы тоже, когда она спускается ниже, поближе к ореховым лесам.
   На пути вырос каменный завал. Пока через него прошли, полчаса как не было. На одном из камней Ильберс увидел агаму, гревшуюся на солнце. Это была ящерица-круглоголовка, с четверть длины, смешная, уродливая, как живое напоминание все о той же седой древности.
   - Я совершенно не соображу сейчас, где мы, - сказал Сорокин. - И сориентироваться невозможно.
   - Вон опять щель наверх. Давайте, Яков Ильич, попробуем взобраться.
   Сорокин оглядел щель внимательно и ответил:
   - Нечего и пробовать. Она вся заросла. По ней не продерешься, мальчик.
   - Ну, не получится - не надо. А попробовать следует.
   Сорокин пожал плечами и свернул к щели, вырубая на пути особенно густо сплетенные ветви кислицы. Неожиданно он опустился на колени, отстранив от себя Манула, сунувшего нос к какому-то круглому предмету. Это оказалась консервная банка, набитая землей и почти начисто изъеденная ржавчиной. Он прижал ее пальцами, и она податливо вогнулась.
   - Ильберс! - закричал Сорокин. - Смотри, что я нашел!
   Это была первая находка, первый след, некогда оставленный здесь человеком. Может быть, Дунда и его товарищи останавливались здесь на короткую передышку, подкреплялись, чтобы идти дальше, а может, просто черпали этой банкой воду, а потом бросили. Но воды-то поблизости не было.
   Поднялись еще выше. Ильберс каблуком сапога стал разрывать под собой старый, прошлогодний нарост травы. Под ним сразу же оказались камни, мелкие, как щебенка. Он извлек их несколько штук и, очистив от земли, стал разглядывать. Они были похожи на речную гальку.
   - Яков Ильич, а вода здесь была. Вот смотрите. Камни обточены, даже с глянцем.
   - Похоже, что так, - согласился Сорокин. - Но тогда куда же исчез ручей?
   - Просто выбрал другой путь.
   - Хм, и это верно. Значит, постепенно все затянуло, расселина заглохла, и...
   - И исчезла тропа, по которой они ходили, - добавил Ильберс.
   - Пожалуй, ты прав, мальчик. Ну-ка еще раз взгляни на карту. Ну конечно! Тропа идет по ключу. Здесь так и обозначено.
   Ильберс засмеялся от прилива бодрости и почти реального ощущения, что сейчас они подымутся и найдут тех, кого ищут. На миг так и показалось, что Федор Борисович и Дина никуда не исчезали, а продолжали жить здесь, отрезав себя от постороннего мира.
   Сорокин посмотрел на него:
   - Обрадовался?
   - Да, Яков Ильич. Я уверен, что мы их найдем.
   Ничего не ответив, Сорокин опять полез по расселине, но дальше идти было совсем невозможно. Толстые, в руку, стволы боярышника и клена плотной стеной преграждали проход.
   Сорокин рубил до тех пор, пока не выдохся окончательно, и только тогда протянул топор Ильберсу. Вырубленные деревья отбрасывали в стороны и так шаг за шагом пробивались вперед. Солнце уже стояло высоко, у своей полдневной черты, и хотелось есть, но желание прорубиться и выйти на верхний ярус было сильнее голода.
   В один из моментов передышки Сорокин сказал:
   - Вот что такое четырнадцать лет. Здесь была хорошо протоптанная тропа. Теперь и признаков ее нет. Вот так все и меняется.
   - Этим и жива природа, - улыбнулся Ильберс. - Но их мы все равно найдем, хоть что-то от них найдем, - сказал и почувствовал, как это "что-то" больно резануло по сердцу.
   Он напряг зрительную память и четко увидел Дину, скачущую на лошади по раздольной степи вслед за ним и его отцом Ибраем, спешащим прийти на помощь беркуту, оседлавшему лису. Вроде это было совсем недавно. Дина-апа - звал он ее. Кажется, у нее были серые глаза с темным ободком зубчиками внутрь. Это были очень красивые глаза. И светлая коса, такая же толстая, как у его Айгуль. Когда же он успел вырасти? А Федор Борисович?.. Он помнился широкоплечим, сильным, с озабоченным продолговатым лицом. Особенно тогда, когда просил отца помочь купить ему лошадей, и еще тогда, когда разговаривал о проводнике. Запомнилось и угощение у Кильдымбая. А вот Скочинский проглядывал сквозь эти годы яснее. Тоже здоровяк, с крупным лицом и широко поставленными глазами. Но это уже, наверно, потому, что он недавно видел в паспорте его пожелтевшую фотографию. Как трудно представить мертвыми этих людей...
   Пришлось все-таки прекратить работу и пообедать. Работы хватило бы еще часа на два, а сил уже не было. Болели руки, плечи, спина. Чуть ли не вся расселина, с узким прорубом посередине, была завалена по обе стороны зелеными кронами боярышника и клена.
   После обеда опять взялись за вырубку и, наконец, уже окончательно уставшие, выбрались на ровную площадку второго яруса предальпийского предгорья. Здесь тоже было тесно от зарослей, но местами проглядывали луговые проплешины. Вверху, над обрывом, гладким и ровным, как надгробная плита, высился срезанный поверху пласт каменистой осыпи. Были заметны даже слои его, обрубленные невысоким отвесом стены. Сама же площадка чуть ли не во всю длину была засыпана обвальной породой.
   - Ну, все, - сказал Сорокин. - На сегодня хватит - и работы и впечатлений.
   Отдыхая у костра, Сорокин сперва почувствовал, что отчего-то волнуется собака. Время от времени она поднимала голову, резко настораживала уши, по ее загривку проходила дрожь.
   Сорокин обратил на это внимание Ильберса.
   - Манул кого-то учуял. Он так ведет себя, когда поблизости крупный хищник. Ну-ну, чего ты? (Но на этот вопрос собака только несколько раз ударила по земле хвостом.) Вот и пойми тебя, - говорил ей Сорокин. Недаром сказано: у собаки думки в хвосте, а у лошади в ушах.
   - Может, где поблизости медведь бродит? - высказал догадку Ильберс.
   - Возможно. На всякий случай ружья надо будет зарядить жаканами.
   Они взяли свои двустволки и сменили в них патроны.
   Однако Манул вскоре успокоился, положил на вытянутые лапы мохнатую голову и сладко задремал. Успокоились и люди, греясь теплом костра и тихим задушевным разговором. Где-то в зарослях попискивали королевские вьюрки. Затем далеко в стороне запела вечернюю песню синяя птица. Весна! Время любви и согласия.
   Кеклики, улары, горные галки, каменные ласточки, чечевицы, дрозды-дерябы и прочие птахи - у всех по-разному. Кто уже выводки водит, а кто всего лишь любовные песни заканчивает. Природа знает, как поступить, каждому свое отмерила.
   В горах становилось все холоднее. Потоки воздуха сдувают тепло, как птичье перышко. Не то, что в долинах. Там оно тяжелее, плотнее, расплескать его трудно. А здесь - к небу ближе. Солнце светит, но тепла не дает. Когда-то еще войдет оно в силу, прокалит лучами каменные глыбы...
   Манул опять вздрогнул, приоткрыл глаза и вдруг сразу вскочил на все четыре лапы. Он не залаял - только весь ощетинился. От загривка до кончика хвоста. Бесстрашные глаза налились непонятным страхом, растерянностью, в глотке забулькала злоба.
   Сорокин и Ильберс повернули головы, как по команде. Разом взглянули туда, куда смотрела собака, и остались сидеть, не смея ни верить, ни отвергать, что все это видится в самом деле. В ста саженях, не более, в мягком розовом отсвете заката четко виднелся стоявший во весь рост на кромке скалы совершенно обнаженный человек. Ветер трепал его длинные волосы, относя их вбок, а он, сутулый и огромный, держась правой рукой за выступ, молча смотрел в их сторону. Чувствуя, как защемила на затылке кожа, стягиваясь в ознобе, Ильберс краем глаза увидел выражение лица Сорокина. Тот, подвернув под себя ноги, сидел прямо и неподвижно, как буддийский монах, приговоривший себя к самосожжению. Только крупным тиком передергивались щеки.
   - Да ведь это же он... - шепотом выдохнул Ильберс.
   Напряженная рука Сорокина вяло поднялась и упала на загривок собаки. Манул присел, потом лег. Рука хозяина доходчивей слова.
   - Это непостижимо, - ответил Сорокин, по-прежнему не спуская взгляда с одинокой человеческой фигуры на скале.
   Было действительно трудно постигнуть увиденное. Два брата, два человека одного поколения, одной крови смотрели сейчас друг на друга как будто из разных времен. Эта мысль мелькнула не только у Сорокина, но и у самого Ильберса. Великое чудо человеческого перевоплощения... Сотни книг переворошил Ильберс, дабы уметь мысленным взором проникать в глубины невозвратных веков. И сумел. Прослеживал взором бесконечный путь человека от его истоков животного царства до цивилизованного общества. Знал, кажется, все, что способен был знать ученый, а вот двоюродного брата, с которым вместе когда-то скакал на палочке, вообразить первобытным не мог. И вот теперь он перед ним, в лучах закатного солнца, дикий властелин гор. Слабый не выжил бы. Только сильному здесь дается власть, предписанная самой природой. Шли сюда, чтобы проникнуть в тайну исчезновения ученых, повстречали же объект их изучения, да и своего - тоже. Это ли не удача?
   Человек на скале попятился, исчез за выступом, словно его и не было, а спустя минуту по горам прокатился отчетливый, таинственно завораживающий крик:
   - Ху-ги-и-и!
   И тогда Ильберс вспомнил, что в записной книжке Скочинского есть запись, где дикого Садыка он называет Хуги. Так вот, оказывается, почему!
   Только теперь, почти онемевшие от случившегося, Сорокин и Ильберс посмотрели друг на друга.
   - Нам все это не показалось с тобой, мальчик? - сомнамбулически спросил Сорокин.
   - Нет, Яков Ильич. Перед нами подлинный экземпляр Homo ferus - дикого человека, по воле судьбы избежавшего цивилизации и общества...
   Но где же искать Федора Борисовича и Дину? Что с ними могло случиться?
   Ответили горы - молчанием.
   9
   В тот день, когда Федор Борисович и Дина отдыхали, произошло точно такое же событие и точно так же вечером. Но у этого события была своя прелюдия.
   Смеясь, Дина сказала издали:
   - Ну, не сердитесь. Я ведь в самом деле хотела вам что-то сказать.
   Он и не сердился, испытывая от ее проказ необычайно приподнятое настроение. Подрагивая плечами, вышел из-под струй водопада.
   - Ладно! - ответил ей с тем же веселым вызовом. - Я подожду. - Его тело просило движений, разминки, и, может быть, поэтому он ощутил в себе неодолимое желание прямо здесь же, у водопада, минуя поток воды, взобраться по каменным ступеням и выступам на верхнюю площадку.
   Вода за долгие годы выщербила каменную толщу, меняя русло, проделала множество террас. Метрах в пятнадцати, прилепившись к обрыву, висели густые кусты клена, подобно висячим садам Семирамиды.
   Еще выше, на бесформенных глыбах камня, лежал песчаный сланец, весь изрезанный, истрескавшийся и все еще забитый толстым слоем снега и наледи остатком позавчерашней ночной вьюжной вакханалии. Этот слой снега и льда лежал, впрочем, по всему гребню каменной стены и, медленно стаивая, скатывался с нее капельками мелких брызг. Огромная гладкая стена темнела от влаги. Местами спрессованный снег наплывал на карниз и вместе с щебенкой отваливался кусками.
   Упруго упираясь босыми ногами в выемки и хватаясь за выступы, Федор Борисович без особого труда и риска сорваться легко стал подниматься вверх. Поток водопада низвергался сбоку, задевая лишь отдельными струйками.
   Дина стояла внизу и следила за его движениями. Поглядывая вниз и улыбаясь, он снова видел на ее лице непритворный испуг, но уже не за себя, а за него. И глаза ее опять говорили, что она действительно счастлива и очень боится потерять это счастье.
   - Ради бога, поосторожней, - подсказывала она. - Вы слышите, Федор Борисович?
   - Слышу, Дина, слышу. Скажите что-нибудь еще...
   - Я вполне серьезно...
   Он продолжал карабкаться по камням - все выше и выше. И вот уже схватился за первую ветвь клена. Еще усилие - и он на широком выступе.
   - Браво! - закричала она от восторга. - Вы настоящий Хуги! Теперь научитесь подражать его голосу. Тогда все научные опыты мы проведем на вас.
   Он погрозил ей пальцем.
   Вокруг было много солнца, много зелени. Красота гор казалась поистине сказочной.
   Водопад шумел, заглушая слова. Тому и другому приходилось кричать.
   - Ди-на! Отсюда великолепный вид!
   - Вы меня приглашаете к себе?
   - Ни в ко-ем слу-ча-е-е!
   Глядя на него, радостная, вся какая-то возбужденная, она стояла, запрокинув голову, в своем ситцевом сарафанчике, перекинув на грудь косу, и все время улыбалась. И он смотрел на нее, почти физически ощущая все то, что исподволь, незаметно накопилось в его сердце к этой милой, целомудренно чистой девушке, все то, что он глушил в себе, сам того не сознавая, тяжелой изнурительной работой исследователя.
   Обвалы человеческих чувств, долго сдерживаемые усилием воли, подобны обвалам в горах.
   Десятки лет может копиться на изрезанных каменистых склонах песок и щебенка, заносимые сюда ураганами, десятками лет мягкие скальные породы, разрушаясь от дождя и солнца, дополняют этот запас. Слой ложится на слой, ежегодно покрываясь по весне травянистой опушью. Все прессуется настолько прочно, что не сдвинуть никакими силами. Но ничто не может накапливаться беспредельно. И настает момент, когда под бременем дополнительной тяжести вздрагивает от внутреннего разрыва многотонный наносный слой и вдруг всей своей сокрушающей массой подается вниз. Но это только начало. И тот, кому суждено почувствовать под собой первый толчок, уже не станет свидетелем величайшего по красоте и грандиозности разрушения. Не встречая больше препятствия, лавина песка, щебня и камня, ломаясь, взвихриваясь, все сокрушая на своем пути, с гулом и тяжким грохотом обрушивается по склону или падает в пропасть. Тучи пепельно-темной пыли высоко потом вздымаются над местом обвала, пугая зверей и птиц, и носятся в этой пыли, как черные маленькие демоны, горные галки, крича и стеная над погибшими гнездами.