Страница:
Гилберт Кит Честертон
Потрясающие приключения майора Брауна
Очевидно, Рабле или его неистовый иллюстратор Густав Доре [1] имели какое-то отношение к тому, что в Англии и Америке называют словом «квартира». В самой идее сэкономить место, нагромоздив один дом на другой, есть что-то от Гаргантюа. В запутанном хаосе этих вертикальных улиц обитает множество странных людей, с которыми происходят порой самые невероятные вещи. С некоторыми из них желающий может познакомиться в помещении Клуба удивительных промыслов. Вы, наверное, сразу подумали, что такое название удивляет и привлекает прохожих. Но в огромных и мрачных муравейниках ничто не удивляет и не привлекает. Прохожий уныло ищет здесь нужную контору, проходя по сумрачным коридорам, словно по сумрачным галереям сна. Если бы секта душителей открыла в одном из больших зданий на Норфолк-стрит Общество убийства незнакомцев и посадила там вежливого человека в очках, чтобы он отвечал на вопросы, то никаких вопросов он бы не дождался. Так и клуб разместился в огромном здании, погребенный, словно окаменевшее ископаемое, в груде других окаменелостей.
О свойствах этого общества, которые мы узнали позже, можно рассказать коротко и просто. Это очень странный клуб. Туда принимают только тех, кто придумал себе новую, совершенно небывалую профессию. Она должна отвечать двум требованиям. Во-первых, она не может быть разновидностью или необычным применением уже существующих профессий. Так, например, в клуб не приняли бы страхового агента, даже если бы он страховал не имущество и людей от пожара, а, скажем, их брюки от соприкосновения с разъяренной собакой: ведь принцип, как заметит сэр Брэдкок-Бернади-Брэдкок в своей красноречивой и остроумной речи, произнесенной в связи с делом Буйного Смита, остается точно таким же. Во-вторых, профессия должна быть подлинным источником дохода, средством существования для того, кто ее придумал. Так, в клуб не принимают человека, который решил бы заняться сбором пустых консервных банок, если бы он не смог превратить это дело в прибыльное. Профессор Чэдд заявил об этом вполне определенно. Но вспомнив, какое ремесло профессор придумал для себя, не знаешь, смеяться тут или плакать.
Обнаружив это странное общество, я неожиданно обрадовался. Сознавать, что в мире появилось десять новых профессий, — почти то же, что увидеть первый корабль или первый плуг. Видишь (как и следует), что мир еще не вышел из детства. Могу не без гордости отметить, что принадлежность ко всевозможным обществам стала моей страстью. Можно сказать, что я коллекционирую клубы и уже собрал немало самых разнообразных образцов. Еще во времена беззаботной юности я начал с «Атенеума». Придет день, и, может быть, я расскажу о других обществах, к которым мне довелось принадлежать. Я подробно опишу Общество туфель мертвеца, этот безнравственный союз, существование которого едва ли можно оправдать. Я объясню, как появился «Кот и христианин», название которого истолковывают превратно; и мир узнает, наконец, почему Общество пишущих машинок объединилось с Лигой красного тюльпана. О «Десяти чайных чашках» я, естественно, не решусь сказать ни слова… Во всяком случае, первый из моих рассказов связан с Клубом удивительных промыслов, который, как я уже говорил, был и остается единственным в своем роде, и я просто должен был рано или поздно столкнуться с ним, благодаря своему необычному хобби.
Веселая лондонская молодежь до сих пор зовет меня королем клубов. Зовет она меня и херувимом из-за румянца и моложавости; надеюсь, в ангельском мире обедают не хуже, чем я. Но история о том, как я узнал о существовании клуба, интересна сама по себе. А самое странное в ней то, что первым этот клуб обнаружил мой друг Бэзил Грант — мечтатель и мистик, которого едва можно было вытащить из его мансарды.
Бэзила знают немногие, но вовсе не потому, что он необщителен. С любым прохожим он мог бы проговорить всю ночь напролет, зайди тот к нему в комнату. У него было мало знакомых потому, что, как все поэты, он отлично обходился без них. Он радовался новому лицу, словно неповторимому оттенку заката, но не больше нуждался в званых вечерах, чем пытался менять облака, в которые садится солнце.
Жил он в странной, но комфортабельной мансарде одного из домов в Лэмбете и был окружен неразберихой вещей — фантастическими старинными книгами, шпагами, мушкетами, — всей этой свалкой романтизма, странной и неуместной в лондонских трущобах. Но внешность самого Бэзила среди этих донкихотских реликвий казалась необычайно современной — у него было энергичное и волевое лицо юриста. И никто, кроме меня, не знал, кто он такой.
Хотя с тех пор прошло уже немало времени, многие, вероятно, помнят ужасное и нелепое событие, происшедшее в… году, когда один из самых проницательных и уважаемых судей в Англии сошел с ума во время судебного процесса. У меня есть личное мнение, но что до фактов, они бесспорны. Несколько месяцев или даже лет люди замечали странности в поведении этого судьи. Он потерял всякий интерес к законам, в которых разбирался так блестяще, что вызывал суеверный страх, и начал давать подсудимым личные советы, читать им нравоучения. В своих речах он все более походил на доктора или священника. Человеку, которого обвиняли в покушении на убийство из ревности, он сказал: «Я приговариваю вас к трем годам заключения, но твердо уверен, что вам сейчас нужны три месяца на берегу моря». Со своего судейского кресла он обвинял подсудимых в преступлениях, доселе неслыханных: чудовищном эгоизме, полном отсутствии юмора или искусственно преувеличенной, болезненной впечатлительности. События достигли апогея, когда слушалось нашумевшее дело о похищении бриллиантов, и сам премьер-министр, этот блистательный патриций, вынужден был неохотно, но элегантно выйти на свидетельское место, чтобы дать показания против своего лакея. После того, как жизнь в доме премьер-министра предстала перед судом во всех подробностях, судья снова попросил его подойти, что тот исполнил с величавым достоинством. И тогда судья произнес резким, скрипучим голосом: «Заведите другую душу! Ваша не годится даже собаке. Заведите новую!»
Все это — конечно для людей проницательных — предвещало тот печальный и нелепый день, когда разум совсем покинет судью на каком-нибудь открытом заседании суда. Это случилось во время разбирательства дела о клевете между двумя известными и влиятельными финансистами, каждого из которых обвиняли в присвоении чужих денег. Дело оказалось сложным и тянулось долго. Выступления защитников были красноречивы и длинны. Наконец через несколько недель работы и риторики пришло время судье подвести итоги, и все с нетерпением ожидали услышать один из знаменитых образцов его ясной и сокрушающей логики. Во время слушания он говорил очень мало и к концу процесса выглядел угрюмым и мрачным.
Судья немного помолчал — и вдруг громко запел. Пел он, как потом сообщили, следующее:
После чего удалился от общественной жизни и поселился на чердаке в Лэмбете.
Однажды, около шести часов вечера, я сидел у него за стаканом изумительного бургундского, которое он хранил за грудой папок, надписанных странным готическим шрифтом. Он ходил по комнате, привычно вертя в руках одну из лучших шпаг своей коллекции; красные отблески ярко пылающего камина оттеняли его резкие черты и всклокоченные седые волосы. Его голубые глаза приняли мечтательное выражение, и он уже открыл было рот, собираясь что-то сказать, когда дверь с шумом распахнулась, и в комнату, тяжело дыша, быстро вошел бледный, огненно-рыжий человек в меховом пальто.
— Извини, что побеспокоил, Бэзил, — сказал он, переводя дыхание, — понимаешь… назначил здесь встречу с одним человеком… клиентом… через пять минут… прошу прощения, сэр, — извинение относилось ко мне.
Бэзил улыбнулся.
— А ведь вы и не знали, что у меня есть такой деловой братец, — сказал он. — Это Руперт Грант, который занимается всем, чем только возможно. В отличие от меня, неудачно взявшегося за одно-единственное дело, он преуспевает во всем. Он был журналистом, агентом по продаже домов, естествоиспытателем, изобретателем, издателем, учителем и… Чем ты теперь занялся, Руперт?
— Я уже довольно давно стал частным детективом, — с достоинством ответил Руперт. — А вот и мой клиент!
Его прервал громкий стук, дверь распахнулась, и в комнату быстро вошел полный, хорошо одетый человек, бросил цилиндр на столик у двери и сказал:
— Добрый вечер, джентльмены, — подчеркнуто сделав ударение на первом слоге, из чего можно было сделать вывод, что перед нами человек военный, дисциплинированный и в то же время образованный и умеющий вести себя в обществе. Его большую голову украшали черные с проседью волосы. Короткие темные усы придавали лицу свирепость, которая никак не соответствовала печальному взгляду голубых глаз.
Бэзил сразу же предложил мне:
— Не пойти ли нам в другую комнату? — И направился к двери.
Но незнакомец сказал:
— Нет. Друзья останутся. Может понадобиться помощь. Как только я услышал его голос, я сразу же вспомнил, кто он. Это был майор Браун, с которым я встречался несколько лет назад. Я уже совершенно забыл щегольскую фигуру в черном, гордо вскинутую голову, но все еще помнил необычайно странную речь, где каждое предложение состояло как бы из четверти обычного и звучало отрывисто, как выстрел. Вероятно, причина в том, что он долго отдавал команды. Майор Браун, кавалер креста Виктории, был хорошим воином, но далеко не воинственным человеком. Как и многие из тех, кто отвоевал для Британии Индию, вкусами и убеждениями он походил на старую деву. Одевался он хорошо и даже щегольски, но не крикливо; в привычках был постоянен, чайную чашку ставил на строго определенное место. Его единственной страстью, сильной, как вера, было выращивание анютиных глазок. Когда он говорил о них, его голубые глаза сияли, как у ребенка при виде новой игрушки, хотя он глядел спокойно, когда войска славили победу.
— Ну, майор, — с вельможной сердечностью спросил Руперт Грант, усаживаясь в кресло, — что же с вами случилось?
— Желтые анютины глазки. Подвал. П. Дж. Нортовер, — ответил майор в праведном негодовании.
Мы вопросительно переглянулись. Бэзил, отрешенно прикрыв глаза, переспросил:
— Простите?
— Факты. Улица, человек, анютины глазки. Я — на стену. Смерть мне. Вот как! Чепуха!
Мы вежливо кивали и понемногу с помощью вроде бы спящего Бэзила Гранта составили целое из клочков удивительного повествования. Подвергнуть читателя тому, что выдержали мы, просто бесчестно, поэтому я перескажу историю майора Брауна своими словами. Представить себе сцену нетрудно. Глаза Бэзила были полузакрыты, словно он впал в транс, а наши с Рупертом глаза раскрывались все шире, пока человек в черном, неестественно прямо сидевший на стуле, рассказывал короткими, отрывистыми фразами одну из самых необычных историй, с которыми нам доводилось сталкиваться.
Я уже сказал, что майор Браун был отличным воином, но никак не пылким. Он без сожаления ушел в отставку на половинное жалованье и с наслаждением обосновался в небольшой аккуратной вилле, похожей, скорее, на кукольный домик, чтобы посвятить остаток своих дней анютиным глазкам и некрепкому чаю. Свою саблю он повесил в маленькой передней (вместе с двумя походными котелками и плохой акварелью) и принялся орудовать граблями в небольшом солнечном садике. Мысль о том, что все битвы позади, приносила ему несказанное блаженство. Во вкусах своих он походил на аккуратного, педантичного голландца, выстраивал свои цветы в шеренгу, как солдат. Он был из тех, кто поставит в передней четыре зонтика, а не три, чтобы получилось симметрично; жизнь казалась ему четким чертежом в чьем-то альбоме. И конечно, он не поверил бы, что в нескольких шагах от своего кирпичного рая он попадет в водоворот невероятных приключений, какие ему не снились в джунглях или в гуще сражения.
Однажды солнечным и ветреным днем майор, одетый как всегда безукоризненно, вышел на обычную прогулку, столь полезную для здоровья. Чтобы попасть с одной улицы на другую, ему пришлось пойти по пустынному лугу, из тех, что тянутся за усадьбами и похожи на обветшалый, выцветший задник. Большинству из нас такой пейзаж показался бы скучным и мрачным, но с майором вышло не совсем так, ибо по неровной, посыпанной гравием дорожке навстречу ему двигалось то, что он почитал, как почитает верующий церковную процессию. Высокий, кряжистый человек с водянисто-голубыми глазами и полукругом огненно-рыжей бороды толкал перед собой тележку, сверкающую самыми прекрасными цветами. Там были великолепные прообразы почти всех видов, но преобладали анютины глазки. Браун остановился, заговорил с незнакомцем, и вскоре они уже торговались. Майор вел себя, как и подобает коллекционеру, помешанному на цветах. Он тщательно и долго выбирал наилучшие растения из просто хороших, одни хвалил, о других отзывался пренебрежительно, разложил их по сортам, начиная с редких и очень ценных и кончая самыми обыкновенными, и в конце концов купил все. Торговец уже собирался везти свою тележку дальше, но вдруг остановился и подошел к майору.
— Вот что, сэр, — сказал он. — Если вас интересуют такие штуки, полезайте-ка на ту ограду.
— На ограду? — в ужасе воскликнул майор, чья душа, привыкшая следовать правилам приличия, содрогнулась при мысли о вторжении в чужой сад.
— Там самые лучшие в Англии желтые анютины глазки, сэр, — прошептал искуситель. — Я помогу вам, сэр.
Как это случилось, останется загадкой, но страсть майора взяла верх над чувством приличия. Одним легким движением он оказался на стене, окружавшей чужой сад. В следующий же миг, когда фалды захлопали на ветру, он почувствовал ужасную неловкость. Но тотчас же все эти мелочи перестали существовать — потрясение, которое ему не пришлось испытать за всю полную опасностей жизнь, затмило все. В саду, на зеленой лужайке, был узор из анютиных глазок. Они были великолепны, но на сей раз не это приковало взгляд майора — крупными буквами, составленными из цветов, было написано:
Старик добродушного вида с седыми бакенбардами поливал цветы.
Майор Браун резко обернулся: человек с тележкой словно растворился в воздухе. Майор вновь перевел взгляд на лужайку с необычной надписью. Другой на его месте подумал бы, что сошел с ума, другой, но не Браун. Когда жаждущие романтики дамы набрасывались на него с расспросами о его военных приключениях или о том, за что он получил орден, он иногда чувствовал себя ужасно скучным человеком, но это как раз и свидетельствовало о здравом рассудке.
Другой опять же мог подумать, что случайно стал жертвой грубой шутки, но Браун отбросил эту мысль. Он знал из опыта, как дорого обходятся такие тщательные работы, и считал в высшей степени невероятным, чтобы кто-то бросил деньги на ветер, чтобы подшутить над ним. Не находя объяснения, он, как человек здравомыслящий, принял факты и стал ждать, что будет, как ждал бы, если бы встретил существо с шестью ногами.
В то же мгновение старик с бакенбардами взглянул вверх — и лейка вывалилась у него из рук, а остатки воды вылились на посыпанную гравием дорожку. — Кто вы такой? — выдохнул он, дрожа от страха.
— Я — майор Браун, — ответил тот, не теряя хладнокровия, как всегда в минуты опасности.
Рот у старика беззвучно открылся, как у чудовищной рыбы. Наконец он проговорил, сильно заикаясь:
— Ну, спускайтесь… спускайтесь сюда…
— К вашим услугам, — ответил майор и одним легким прыжком, причем шелковый цилиндр даже не шелохнулся, оказался на траве.
Старик повернулся к нему широкой спиной и направился к дому странной походкой, напоминавшей, скорее, бег. Майор последовал за ним быстрым, но твердым шагом. Провожатый вел его по коридорам и проходам мрачного, роскошно обставленного дома, которыми, очевидно, редко пользовались. Наконец они подошли к двери в переднюю. Здесь старик повернулся к нему. Его лицо, едва различимое в полумраке, было полно непередаваемого ужаса.
— Ради всего святого, — проговорил он, — не упоминайте о шакалах!
Затем он распахнул дверь, впустив поток красноватого света, и шумно побежал вниз по лестнице.
Держа шляпу в руке, майор вошел в богатую гостиную, сверкающую бронзой, переливающуюся синим и зеленым. Манеры у него были прекрасные, и он, хотя удивился, ничуть не растерялся, увидев, что в комнате никого нет, кроме женщины у окна, глядевшей на улицу.
— Мадам, — сказал он с легким поклоном, — разрешите представиться, майор Браун.
— Присаживайтесь, — произнесла леди, не поворачивая головы. Она была стройная, пламенно-рыжая, в зеленом платье, и что-то в ней наводило на мысль о пригороде, где живут художники.
— Я пришел, мадам, — ответил майор, — чтобы узнать, в чем дело. Узнать, почему мое имя написано на вашем газоне и далеко не самым дружелюбным образом.
Он очень обиделся. Говорил сердито. Трудно себе представить, какое впечатление произвело на него то, что он увидел в тихом, залитом солнцем саду, где обитал, без сомнения, необычайно жестокий человек. Вечерний воздух был спокоен, трава отливала золотом, маленькие цветы, которые он так любил, взывали к небесам, требуя его крови.
— Вы знаете, что я не могу повернуться, — сказала леди. — Каждый вечер, пока не пробьет шесть, я должна смотреть на улицу.
Словно повинуясь необычному вдохновению, прозаический воин принял спокойно эти дикие загадки.
— Уже почти шесть, — ответил он и не успел закончить фразы, как старинные бронзовые часы пробили первый удар. После шестого леди вскочила и обратила к майору одно из самых необычных и привлекательных лиц, какие тому доводилось видеть, — открытое, но мучительное лицо.
— Вот и кончился третий год моего ожидания! — воскликнула она — Сегодня годовщина. Ожидая, поневоле мечтаешь о том, что страшное случится раз и навсегда.
Ее слова еще звучали, когда тишину нарушил крик. Снизу, из полумрака улицы (уже опустились сумерки), хриплый голос с безжалостной четкостью выкрикнул:
— Майор Браун! Майор Браун! Где живет шакал?
Действуя, майор был решителен и немногословен. Он бросился к парадной двери и выглянул на улицу, но в синих сумерках, где лимонными бликами светились первые фонари, не обнаружил никого. Вернувшись в гостиную, он увидел, что леди в зеленом платье дрожит от страха.
— Это конец, — проговорила она дрожащими губами. — Это смерть для нас обоих. Как только…
Ее слова прервал новый, отчетливо хриплый крик, донесшийся с темной улицы:
— Майор Браун! Майор Браун! Как умер шакал?
Браун ринулся к двери, сбежал вниз, но опять никого не увидел. Улица была слишком длинна и пустынна для того, чтобы кричавший мог скрыться, на ней не было ни души. Даже привычный ко всему майор был так ошеломлен, что вернулся в гостиную спустя некоторое время.
Но едва он переступил порог, как ужасный голос послышался снова:
— Майор Браун! Майор Браун! Где…
Одним прыжком Браун очутился на улице — и вовремя. Он увидел такое, что кровь у него на мгновение застыла. Крики издавала голова без туловища, лежавшая на тротуаре.
Но уже в следующую секунду побледневший майор понял все. Голова принадлежала человеку, высунувшемуся из люка, через который в подвал засыпали уголь. Она снова исчезла, и Браун вернулся в комнату.
— Где у вас подвал для угля? — спросил он и тут же направился в узкий коридор.
Женщина взглянула на него испуганными серыми глазами.
— Не пойдете же вы, — воскликнула она, — в яму, к этому чудовищу?
— Это здесь? — спросил Браун, прыгая через три ступеньки вниз по черной лестнице. Он рывком распахнул дверь в пещеру подвала и вошел туда, пытаясь нащупать в кармане спички. Пока его правая рука была занята, две огромные скользкие руки, принадлежавшие без сомнения великану, появились из темноты и обхватили его сзади за шею. Руки с силой тянули вниз, в душную тьму, словно в безжалостный мрак смерти. Но голова его, хотя и перевернутая, мыслила ясно и здраво. Невидимые руки пригибали его к полу, пока он почти не опустился на четвереньки. И тут, нащупав колени невидимого чудовища, он протянул свою длинную, натренированную руку и, крепко вцепившись в ногу противника, с силой потянул ее вверх, опрокинув громадного незнакомца на пол. Тот попытался было подняться, но Браун прыгнул на него, как кошка. Они покатились по полу. Как ни велик был нападавший, теперь он явно желал одного — спастись бегством. Снова и снова он пытался проскользнуть в дверь, но майор железной рукой поймал его за ворот и повис на нем, другой рукой ухватившись за балку потолка. Незнакомец рванулся с бычьей силой, и Брауну показалось, что рука у него не выдержит и оторвется.
Но не выдержало и порвалось что-то другое, и смутно различимая фигура внезапно исчезла, оставив майору порванный сюртук — единственный плод приключения и единственный ключ к тайне. Да, единственный, ибо, когда майор Браун выбрался наверх, ни леди, ни роскошных портьер, ни мебели просто не было. Остались белые стены да пустой пол.
— Женщина, конечно, участвует в сговоре, — сказал Руперт, покачав головой.
Майор Браун покраснел.
— Простите, — сказал он, — я так не думаю.
Руперт вскинул брови, несколько мгновений смотрел на Брауна и наконец спросил:
— В карманах у него было что-нибудь?
— Семь с половиной пенсов и один трехпенсовик, — старательно перечислил майор, — мундштук, кусок веревки и это письмо.
И он положил его на стол. Там было написано:
Руперт Грант наклонился вперед. Глаза его горели, как у коршуна.
— На письме есть адрес? — спросил он.
— Нет… а впрочем, вот, — ответил Браун, — Теннерс Корт, 14.
Руперт вскочил с места.
— Чего же мы теряем время? Идем туда! Одолжи мне свой револьвер, Бэзил.
Бэзил Грант, как зачарованный, пристально смотрел на догорающие угли и ответил не сразу:
— Не думаю, чтобы он тебе понадобился.
— Возможно, и нет, — согласился Руперт, надевая пальто, — но кто знает… Когда отправляешься на встречу с преступниками…
— А ты уверен, что там преступники? — спросил его брат.
Руперт добродушно рассмеялся:
— Может быть, тебе и кажется безобидным, когда приказывают задушить ни в чем не повинного человека в подвале, но…
— Ты думаешь, они хотели задушить майора? — спросил Бэзил все тем же монотонным голосом.
— Да ты все проспал, дорогой! Посмотри-ка на письмо.
— Я и смотрю, — спокойно ответил сумасшедший судья, хотя смотрел на огонь в камине. — Не думаю, чтобы один преступник мог написать это другому.
— Нет, ты просто великолепен! — воскликнул Руперт, и в его голубых глазах засветилась усмешка. — Вот письмо, оно есть, в нем распоряжение об убийстве. С таким же успехом можно сказать, что колонны Нельсона совсем и нет на Трафальгарской площади.
Бэзил Грант затрясся от беззвучного смеха, но с места не двинулся.
— Недурно! — произнес он. — Только здесь эта логика непригодна. Тут все дело в атмосфере. Такое письмо просто не может написать преступник.
— Он же его написал! — воскликнул Руперт в бешеном, буйном приступе здравомыслия. — Это факт.
— Факт… — пробормотал Бэзил, словно рассуждая о каком-то диковинном животном. — Факты часто скрывают истину. Может быть, это и глупо — я ведь, заметьте, не в своем уме… — но я никогда не мог поверить в этого, как его там зовут в тех прекрасных рассказах?.. Да, Шерлок Холмс. Конечно, каждая деталь указывает на что-то, но обычно совсем не на то. Факты, мне кажется, как ветки на дереве, смотрят во все стороны. Только жизнь дерева объединяет их, только его зеленая кровь, фонтаном возносящаяся к небу.
— Но что же это такое, если не письмо преступника?
— Для ответа понадобится вечность, — ответил судья. — Оно может означать бесконечное множество вещей. Мне они неведомы… Я видел только письмо и говорю, что его писал не преступник.
— Так кто же?
— Не знаю.
— Почему же ты не принимаешь простых объяснений?
Бэзил еще какое-то время пристально смотрел на угли, словно собираясь с мыслями, потом заговорил снова.
— Представьте, вы пошли погулять при лунном свете, представьте, что вы идете по длинным улицам, по серебряным площадям и вдруг, выходя на какое-то пустое пространство с двумя-тремя памятниками, видите балерину, танцующую в белом сиянии. Представьте, что, всмотревшись, вы узнаете в ней мужчину, мало того — лорда Китченера. Что вы подумаете?
Он помолчал и начал снова:
— Простого объяснения вы принять не сможете. Особые, необычные одежды надевают потому, что они нас красят. Но вы не поверите, что лорд Китченер оделся балериной из тщеславия. Скорее всего, вы подумаете, что он унаследовал безумие от прабабушки, или танцует под гипнозом, или запутан тайным обществом. Баден-Пауэлл мог бы плясать на пари, но не Китченер! Это я знаю точно, во время моего общественного служения мы нередко виделись. Вот и тут я знаю и письмо, и преступников. Все дело в атмосфере. — Он закрыл глаза и провел рукой по лбу.
О свойствах этого общества, которые мы узнали позже, можно рассказать коротко и просто. Это очень странный клуб. Туда принимают только тех, кто придумал себе новую, совершенно небывалую профессию. Она должна отвечать двум требованиям. Во-первых, она не может быть разновидностью или необычным применением уже существующих профессий. Так, например, в клуб не приняли бы страхового агента, даже если бы он страховал не имущество и людей от пожара, а, скажем, их брюки от соприкосновения с разъяренной собакой: ведь принцип, как заметит сэр Брэдкок-Бернади-Брэдкок в своей красноречивой и остроумной речи, произнесенной в связи с делом Буйного Смита, остается точно таким же. Во-вторых, профессия должна быть подлинным источником дохода, средством существования для того, кто ее придумал. Так, в клуб не принимают человека, который решил бы заняться сбором пустых консервных банок, если бы он не смог превратить это дело в прибыльное. Профессор Чэдд заявил об этом вполне определенно. Но вспомнив, какое ремесло профессор придумал для себя, не знаешь, смеяться тут или плакать.
Обнаружив это странное общество, я неожиданно обрадовался. Сознавать, что в мире появилось десять новых профессий, — почти то же, что увидеть первый корабль или первый плуг. Видишь (как и следует), что мир еще не вышел из детства. Могу не без гордости отметить, что принадлежность ко всевозможным обществам стала моей страстью. Можно сказать, что я коллекционирую клубы и уже собрал немало самых разнообразных образцов. Еще во времена беззаботной юности я начал с «Атенеума». Придет день, и, может быть, я расскажу о других обществах, к которым мне довелось принадлежать. Я подробно опишу Общество туфель мертвеца, этот безнравственный союз, существование которого едва ли можно оправдать. Я объясню, как появился «Кот и христианин», название которого истолковывают превратно; и мир узнает, наконец, почему Общество пишущих машинок объединилось с Лигой красного тюльпана. О «Десяти чайных чашках» я, естественно, не решусь сказать ни слова… Во всяком случае, первый из моих рассказов связан с Клубом удивительных промыслов, который, как я уже говорил, был и остается единственным в своем роде, и я просто должен был рано или поздно столкнуться с ним, благодаря своему необычному хобби.
Веселая лондонская молодежь до сих пор зовет меня королем клубов. Зовет она меня и херувимом из-за румянца и моложавости; надеюсь, в ангельском мире обедают не хуже, чем я. Но история о том, как я узнал о существовании клуба, интересна сама по себе. А самое странное в ней то, что первым этот клуб обнаружил мой друг Бэзил Грант — мечтатель и мистик, которого едва можно было вытащить из его мансарды.
Бэзила знают немногие, но вовсе не потому, что он необщителен. С любым прохожим он мог бы проговорить всю ночь напролет, зайди тот к нему в комнату. У него было мало знакомых потому, что, как все поэты, он отлично обходился без них. Он радовался новому лицу, словно неповторимому оттенку заката, но не больше нуждался в званых вечерах, чем пытался менять облака, в которые садится солнце.
Жил он в странной, но комфортабельной мансарде одного из домов в Лэмбете и был окружен неразберихой вещей — фантастическими старинными книгами, шпагами, мушкетами, — всей этой свалкой романтизма, странной и неуместной в лондонских трущобах. Но внешность самого Бэзила среди этих донкихотских реликвий казалась необычайно современной — у него было энергичное и волевое лицо юриста. И никто, кроме меня, не знал, кто он такой.
Хотя с тех пор прошло уже немало времени, многие, вероятно, помнят ужасное и нелепое событие, происшедшее в… году, когда один из самых проницательных и уважаемых судей в Англии сошел с ума во время судебного процесса. У меня есть личное мнение, но что до фактов, они бесспорны. Несколько месяцев или даже лет люди замечали странности в поведении этого судьи. Он потерял всякий интерес к законам, в которых разбирался так блестяще, что вызывал суеверный страх, и начал давать подсудимым личные советы, читать им нравоучения. В своих речах он все более походил на доктора или священника. Человеку, которого обвиняли в покушении на убийство из ревности, он сказал: «Я приговариваю вас к трем годам заключения, но твердо уверен, что вам сейчас нужны три месяца на берегу моря». Со своего судейского кресла он обвинял подсудимых в преступлениях, доселе неслыханных: чудовищном эгоизме, полном отсутствии юмора или искусственно преувеличенной, болезненной впечатлительности. События достигли апогея, когда слушалось нашумевшее дело о похищении бриллиантов, и сам премьер-министр, этот блистательный патриций, вынужден был неохотно, но элегантно выйти на свидетельское место, чтобы дать показания против своего лакея. После того, как жизнь в доме премьер-министра предстала перед судом во всех подробностях, судья снова попросил его подойти, что тот исполнил с величавым достоинством. И тогда судья произнес резким, скрипучим голосом: «Заведите другую душу! Ваша не годится даже собаке. Заведите новую!»
Все это — конечно для людей проницательных — предвещало тот печальный и нелепый день, когда разум совсем покинет судью на каком-нибудь открытом заседании суда. Это случилось во время разбирательства дела о клевете между двумя известными и влиятельными финансистами, каждого из которых обвиняли в присвоении чужих денег. Дело оказалось сложным и тянулось долго. Выступления защитников были красноречивы и длинны. Наконец через несколько недель работы и риторики пришло время судье подвести итоги, и все с нетерпением ожидали услышать один из знаменитых образцов его ясной и сокрушающей логики. Во время слушания он говорил очень мало и к концу процесса выглядел угрюмым и мрачным.
Судья немного помолчал — и вдруг громко запел. Пел он, как потом сообщили, следующее:
О раути-аути тидли-аути
Тидли-аути тидли-аути
Хайты-айти тидли-айти
Тидли-айти оу.
После чего удалился от общественной жизни и поселился на чердаке в Лэмбете.
Однажды, около шести часов вечера, я сидел у него за стаканом изумительного бургундского, которое он хранил за грудой папок, надписанных странным готическим шрифтом. Он ходил по комнате, привычно вертя в руках одну из лучших шпаг своей коллекции; красные отблески ярко пылающего камина оттеняли его резкие черты и всклокоченные седые волосы. Его голубые глаза приняли мечтательное выражение, и он уже открыл было рот, собираясь что-то сказать, когда дверь с шумом распахнулась, и в комнату, тяжело дыша, быстро вошел бледный, огненно-рыжий человек в меховом пальто.
— Извини, что побеспокоил, Бэзил, — сказал он, переводя дыхание, — понимаешь… назначил здесь встречу с одним человеком… клиентом… через пять минут… прошу прощения, сэр, — извинение относилось ко мне.
Бэзил улыбнулся.
— А ведь вы и не знали, что у меня есть такой деловой братец, — сказал он. — Это Руперт Грант, который занимается всем, чем только возможно. В отличие от меня, неудачно взявшегося за одно-единственное дело, он преуспевает во всем. Он был журналистом, агентом по продаже домов, естествоиспытателем, изобретателем, издателем, учителем и… Чем ты теперь занялся, Руперт?
— Я уже довольно давно стал частным детективом, — с достоинством ответил Руперт. — А вот и мой клиент!
Его прервал громкий стук, дверь распахнулась, и в комнату быстро вошел полный, хорошо одетый человек, бросил цилиндр на столик у двери и сказал:
— Добрый вечер, джентльмены, — подчеркнуто сделав ударение на первом слоге, из чего можно было сделать вывод, что перед нами человек военный, дисциплинированный и в то же время образованный и умеющий вести себя в обществе. Его большую голову украшали черные с проседью волосы. Короткие темные усы придавали лицу свирепость, которая никак не соответствовала печальному взгляду голубых глаз.
Бэзил сразу же предложил мне:
— Не пойти ли нам в другую комнату? — И направился к двери.
Но незнакомец сказал:
— Нет. Друзья останутся. Может понадобиться помощь. Как только я услышал его голос, я сразу же вспомнил, кто он. Это был майор Браун, с которым я встречался несколько лет назад. Я уже совершенно забыл щегольскую фигуру в черном, гордо вскинутую голову, но все еще помнил необычайно странную речь, где каждое предложение состояло как бы из четверти обычного и звучало отрывисто, как выстрел. Вероятно, причина в том, что он долго отдавал команды. Майор Браун, кавалер креста Виктории, был хорошим воином, но далеко не воинственным человеком. Как и многие из тех, кто отвоевал для Британии Индию, вкусами и убеждениями он походил на старую деву. Одевался он хорошо и даже щегольски, но не крикливо; в привычках был постоянен, чайную чашку ставил на строго определенное место. Его единственной страстью, сильной, как вера, было выращивание анютиных глазок. Когда он говорил о них, его голубые глаза сияли, как у ребенка при виде новой игрушки, хотя он глядел спокойно, когда войска славили победу.
— Ну, майор, — с вельможной сердечностью спросил Руперт Грант, усаживаясь в кресло, — что же с вами случилось?
— Желтые анютины глазки. Подвал. П. Дж. Нортовер, — ответил майор в праведном негодовании.
Мы вопросительно переглянулись. Бэзил, отрешенно прикрыв глаза, переспросил:
— Простите?
— Факты. Улица, человек, анютины глазки. Я — на стену. Смерть мне. Вот как! Чепуха!
Мы вежливо кивали и понемногу с помощью вроде бы спящего Бэзила Гранта составили целое из клочков удивительного повествования. Подвергнуть читателя тому, что выдержали мы, просто бесчестно, поэтому я перескажу историю майора Брауна своими словами. Представить себе сцену нетрудно. Глаза Бэзила были полузакрыты, словно он впал в транс, а наши с Рупертом глаза раскрывались все шире, пока человек в черном, неестественно прямо сидевший на стуле, рассказывал короткими, отрывистыми фразами одну из самых необычных историй, с которыми нам доводилось сталкиваться.
Я уже сказал, что майор Браун был отличным воином, но никак не пылким. Он без сожаления ушел в отставку на половинное жалованье и с наслаждением обосновался в небольшой аккуратной вилле, похожей, скорее, на кукольный домик, чтобы посвятить остаток своих дней анютиным глазкам и некрепкому чаю. Свою саблю он повесил в маленькой передней (вместе с двумя походными котелками и плохой акварелью) и принялся орудовать граблями в небольшом солнечном садике. Мысль о том, что все битвы позади, приносила ему несказанное блаженство. Во вкусах своих он походил на аккуратного, педантичного голландца, выстраивал свои цветы в шеренгу, как солдат. Он был из тех, кто поставит в передней четыре зонтика, а не три, чтобы получилось симметрично; жизнь казалась ему четким чертежом в чьем-то альбоме. И конечно, он не поверил бы, что в нескольких шагах от своего кирпичного рая он попадет в водоворот невероятных приключений, какие ему не снились в джунглях или в гуще сражения.
Однажды солнечным и ветреным днем майор, одетый как всегда безукоризненно, вышел на обычную прогулку, столь полезную для здоровья. Чтобы попасть с одной улицы на другую, ему пришлось пойти по пустынному лугу, из тех, что тянутся за усадьбами и похожи на обветшалый, выцветший задник. Большинству из нас такой пейзаж показался бы скучным и мрачным, но с майором вышло не совсем так, ибо по неровной, посыпанной гравием дорожке навстречу ему двигалось то, что он почитал, как почитает верующий церковную процессию. Высокий, кряжистый человек с водянисто-голубыми глазами и полукругом огненно-рыжей бороды толкал перед собой тележку, сверкающую самыми прекрасными цветами. Там были великолепные прообразы почти всех видов, но преобладали анютины глазки. Браун остановился, заговорил с незнакомцем, и вскоре они уже торговались. Майор вел себя, как и подобает коллекционеру, помешанному на цветах. Он тщательно и долго выбирал наилучшие растения из просто хороших, одни хвалил, о других отзывался пренебрежительно, разложил их по сортам, начиная с редких и очень ценных и кончая самыми обыкновенными, и в конце концов купил все. Торговец уже собирался везти свою тележку дальше, но вдруг остановился и подошел к майору.
— Вот что, сэр, — сказал он. — Если вас интересуют такие штуки, полезайте-ка на ту ограду.
— На ограду? — в ужасе воскликнул майор, чья душа, привыкшая следовать правилам приличия, содрогнулась при мысли о вторжении в чужой сад.
— Там самые лучшие в Англии желтые анютины глазки, сэр, — прошептал искуситель. — Я помогу вам, сэр.
Как это случилось, останется загадкой, но страсть майора взяла верх над чувством приличия. Одним легким движением он оказался на стене, окружавшей чужой сад. В следующий же миг, когда фалды захлопали на ветру, он почувствовал ужасную неловкость. Но тотчас же все эти мелочи перестали существовать — потрясение, которое ему не пришлось испытать за всю полную опасностей жизнь, затмило все. В саду, на зеленой лужайке, был узор из анютиных глазок. Они были великолепны, но на сей раз не это приковало взгляд майора — крупными буквами, составленными из цветов, было написано:
«СМЕРТЬ МАЙОРУ БРАУНУ».
Старик добродушного вида с седыми бакенбардами поливал цветы.
Майор Браун резко обернулся: человек с тележкой словно растворился в воздухе. Майор вновь перевел взгляд на лужайку с необычной надписью. Другой на его месте подумал бы, что сошел с ума, другой, но не Браун. Когда жаждущие романтики дамы набрасывались на него с расспросами о его военных приключениях или о том, за что он получил орден, он иногда чувствовал себя ужасно скучным человеком, но это как раз и свидетельствовало о здравом рассудке.
Другой опять же мог подумать, что случайно стал жертвой грубой шутки, но Браун отбросил эту мысль. Он знал из опыта, как дорого обходятся такие тщательные работы, и считал в высшей степени невероятным, чтобы кто-то бросил деньги на ветер, чтобы подшутить над ним. Не находя объяснения, он, как человек здравомыслящий, принял факты и стал ждать, что будет, как ждал бы, если бы встретил существо с шестью ногами.
В то же мгновение старик с бакенбардами взглянул вверх — и лейка вывалилась у него из рук, а остатки воды вылились на посыпанную гравием дорожку. — Кто вы такой? — выдохнул он, дрожа от страха.
— Я — майор Браун, — ответил тот, не теряя хладнокровия, как всегда в минуты опасности.
Рот у старика беззвучно открылся, как у чудовищной рыбы. Наконец он проговорил, сильно заикаясь:
— Ну, спускайтесь… спускайтесь сюда…
— К вашим услугам, — ответил майор и одним легким прыжком, причем шелковый цилиндр даже не шелохнулся, оказался на траве.
Старик повернулся к нему широкой спиной и направился к дому странной походкой, напоминавшей, скорее, бег. Майор последовал за ним быстрым, но твердым шагом. Провожатый вел его по коридорам и проходам мрачного, роскошно обставленного дома, которыми, очевидно, редко пользовались. Наконец они подошли к двери в переднюю. Здесь старик повернулся к нему. Его лицо, едва различимое в полумраке, было полно непередаваемого ужаса.
— Ради всего святого, — проговорил он, — не упоминайте о шакалах!
Затем он распахнул дверь, впустив поток красноватого света, и шумно побежал вниз по лестнице.
Держа шляпу в руке, майор вошел в богатую гостиную, сверкающую бронзой, переливающуюся синим и зеленым. Манеры у него были прекрасные, и он, хотя удивился, ничуть не растерялся, увидев, что в комнате никого нет, кроме женщины у окна, глядевшей на улицу.
— Мадам, — сказал он с легким поклоном, — разрешите представиться, майор Браун.
— Присаживайтесь, — произнесла леди, не поворачивая головы. Она была стройная, пламенно-рыжая, в зеленом платье, и что-то в ней наводило на мысль о пригороде, где живут художники.
— Я пришел, мадам, — ответил майор, — чтобы узнать, в чем дело. Узнать, почему мое имя написано на вашем газоне и далеко не самым дружелюбным образом.
Он очень обиделся. Говорил сердито. Трудно себе представить, какое впечатление произвело на него то, что он увидел в тихом, залитом солнцем саду, где обитал, без сомнения, необычайно жестокий человек. Вечерний воздух был спокоен, трава отливала золотом, маленькие цветы, которые он так любил, взывали к небесам, требуя его крови.
— Вы знаете, что я не могу повернуться, — сказала леди. — Каждый вечер, пока не пробьет шесть, я должна смотреть на улицу.
Словно повинуясь необычному вдохновению, прозаический воин принял спокойно эти дикие загадки.
— Уже почти шесть, — ответил он и не успел закончить фразы, как старинные бронзовые часы пробили первый удар. После шестого леди вскочила и обратила к майору одно из самых необычных и привлекательных лиц, какие тому доводилось видеть, — открытое, но мучительное лицо.
— Вот и кончился третий год моего ожидания! — воскликнула она — Сегодня годовщина. Ожидая, поневоле мечтаешь о том, что страшное случится раз и навсегда.
Ее слова еще звучали, когда тишину нарушил крик. Снизу, из полумрака улицы (уже опустились сумерки), хриплый голос с безжалостной четкостью выкрикнул:
— Майор Браун! Майор Браун! Где живет шакал?
Действуя, майор был решителен и немногословен. Он бросился к парадной двери и выглянул на улицу, но в синих сумерках, где лимонными бликами светились первые фонари, не обнаружил никого. Вернувшись в гостиную, он увидел, что леди в зеленом платье дрожит от страха.
— Это конец, — проговорила она дрожащими губами. — Это смерть для нас обоих. Как только…
Ее слова прервал новый, отчетливо хриплый крик, донесшийся с темной улицы:
— Майор Браун! Майор Браун! Как умер шакал?
Браун ринулся к двери, сбежал вниз, но опять никого не увидел. Улица была слишком длинна и пустынна для того, чтобы кричавший мог скрыться, на ней не было ни души. Даже привычный ко всему майор был так ошеломлен, что вернулся в гостиную спустя некоторое время.
Но едва он переступил порог, как ужасный голос послышался снова:
— Майор Браун! Майор Браун! Где…
Одним прыжком Браун очутился на улице — и вовремя. Он увидел такое, что кровь у него на мгновение застыла. Крики издавала голова без туловища, лежавшая на тротуаре.
Но уже в следующую секунду побледневший майор понял все. Голова принадлежала человеку, высунувшемуся из люка, через который в подвал засыпали уголь. Она снова исчезла, и Браун вернулся в комнату.
— Где у вас подвал для угля? — спросил он и тут же направился в узкий коридор.
Женщина взглянула на него испуганными серыми глазами.
— Не пойдете же вы, — воскликнула она, — в яму, к этому чудовищу?
— Это здесь? — спросил Браун, прыгая через три ступеньки вниз по черной лестнице. Он рывком распахнул дверь в пещеру подвала и вошел туда, пытаясь нащупать в кармане спички. Пока его правая рука была занята, две огромные скользкие руки, принадлежавшие без сомнения великану, появились из темноты и обхватили его сзади за шею. Руки с силой тянули вниз, в душную тьму, словно в безжалостный мрак смерти. Но голова его, хотя и перевернутая, мыслила ясно и здраво. Невидимые руки пригибали его к полу, пока он почти не опустился на четвереньки. И тут, нащупав колени невидимого чудовища, он протянул свою длинную, натренированную руку и, крепко вцепившись в ногу противника, с силой потянул ее вверх, опрокинув громадного незнакомца на пол. Тот попытался было подняться, но Браун прыгнул на него, как кошка. Они покатились по полу. Как ни велик был нападавший, теперь он явно желал одного — спастись бегством. Снова и снова он пытался проскользнуть в дверь, но майор железной рукой поймал его за ворот и повис на нем, другой рукой ухватившись за балку потолка. Незнакомец рванулся с бычьей силой, и Брауну показалось, что рука у него не выдержит и оторвется.
Но не выдержало и порвалось что-то другое, и смутно различимая фигура внезапно исчезла, оставив майору порванный сюртук — единственный плод приключения и единственный ключ к тайне. Да, единственный, ибо, когда майор Браун выбрался наверх, ни леди, ни роскошных портьер, ни мебели просто не было. Остались белые стены да пустой пол.
— Женщина, конечно, участвует в сговоре, — сказал Руперт, покачав головой.
Майор Браун покраснел.
— Простите, — сказал он, — я так не думаю.
Руперт вскинул брови, несколько мгновений смотрел на Брауна и наконец спросил:
— В карманах у него было что-нибудь?
— Семь с половиной пенсов и один трехпенсовик, — старательно перечислил майор, — мундштук, кусок веревки и это письмо.
И он положил его на стол. Там было написано:
Дорогой мистер Пловер!
С сожалением узнал, что произошла некоторая задержка с делом майора Брауна. Пожалуйста, примите меры, чтобы завтра на него напали, как было договорено. Не забудьте угольный погреб!
Преданный Вам
П.Дж. Нортовер.
Руперт Грант наклонился вперед. Глаза его горели, как у коршуна.
— На письме есть адрес? — спросил он.
— Нет… а впрочем, вот, — ответил Браун, — Теннерс Корт, 14.
Руперт вскочил с места.
— Чего же мы теряем время? Идем туда! Одолжи мне свой револьвер, Бэзил.
Бэзил Грант, как зачарованный, пристально смотрел на догорающие угли и ответил не сразу:
— Не думаю, чтобы он тебе понадобился.
— Возможно, и нет, — согласился Руперт, надевая пальто, — но кто знает… Когда отправляешься на встречу с преступниками…
— А ты уверен, что там преступники? — спросил его брат.
Руперт добродушно рассмеялся:
— Может быть, тебе и кажется безобидным, когда приказывают задушить ни в чем не повинного человека в подвале, но…
— Ты думаешь, они хотели задушить майора? — спросил Бэзил все тем же монотонным голосом.
— Да ты все проспал, дорогой! Посмотри-ка на письмо.
— Я и смотрю, — спокойно ответил сумасшедший судья, хотя смотрел на огонь в камине. — Не думаю, чтобы один преступник мог написать это другому.
— Нет, ты просто великолепен! — воскликнул Руперт, и в его голубых глазах засветилась усмешка. — Вот письмо, оно есть, в нем распоряжение об убийстве. С таким же успехом можно сказать, что колонны Нельсона совсем и нет на Трафальгарской площади.
Бэзил Грант затрясся от беззвучного смеха, но с места не двинулся.
— Недурно! — произнес он. — Только здесь эта логика непригодна. Тут все дело в атмосфере. Такое письмо просто не может написать преступник.
— Он же его написал! — воскликнул Руперт в бешеном, буйном приступе здравомыслия. — Это факт.
— Факт… — пробормотал Бэзил, словно рассуждая о каком-то диковинном животном. — Факты часто скрывают истину. Может быть, это и глупо — я ведь, заметьте, не в своем уме… — но я никогда не мог поверить в этого, как его там зовут в тех прекрасных рассказах?.. Да, Шерлок Холмс. Конечно, каждая деталь указывает на что-то, но обычно совсем не на то. Факты, мне кажется, как ветки на дереве, смотрят во все стороны. Только жизнь дерева объединяет их, только его зеленая кровь, фонтаном возносящаяся к небу.
— Но что же это такое, если не письмо преступника?
— Для ответа понадобится вечность, — ответил судья. — Оно может означать бесконечное множество вещей. Мне они неведомы… Я видел только письмо и говорю, что его писал не преступник.
— Так кто же?
— Не знаю.
— Почему же ты не принимаешь простых объяснений?
Бэзил еще какое-то время пристально смотрел на угли, словно собираясь с мыслями, потом заговорил снова.
— Представьте, вы пошли погулять при лунном свете, представьте, что вы идете по длинным улицам, по серебряным площадям и вдруг, выходя на какое-то пустое пространство с двумя-тремя памятниками, видите балерину, танцующую в белом сиянии. Представьте, что, всмотревшись, вы узнаете в ней мужчину, мало того — лорда Китченера. Что вы подумаете?
Он помолчал и начал снова:
— Простого объяснения вы принять не сможете. Особые, необычные одежды надевают потому, что они нас красят. Но вы не поверите, что лорд Китченер оделся балериной из тщеславия. Скорее всего, вы подумаете, что он унаследовал безумие от прабабушки, или танцует под гипнозом, или запутан тайным обществом. Баден-Пауэлл мог бы плясать на пари, но не Китченер! Это я знаю точно, во время моего общественного служения мы нередко виделись. Вот и тут я знаю и письмо, и преступников. Все дело в атмосфере. — Он закрыл глаза и провел рукой по лбу.