Страница:
Родион благодарно хмыкнул.
– Ну, знаете!.. Позвольте, может быть, еще и подозреваете?
– Для этого нет веских причин, ни одного факта или мотива. Но логика такого не исключает.
– Ну, спасибо… – красавец-бильярдист надул губки. – Вот, значит, как…
– Не обижайтесь, Нил Нилыч, – сказал Ванзаров, присаживаясь на уголок бильярдного стола и тут же подскакивая, осознав, какое святотатство совершил. – Я же не сказал, что глаз вырвали вы и себе же подбросили.
– Спасибо и на том.
– Давайте зададим простые вопросы и найдем простые ответы.
Бородин был не против, наконец сообразив, что невежливо держать гостя на ногах.
– Начнем с того, что допустим: появление глаза не шутка, не случайность и не розыгрыш, – сказал Родион, утопая внутри мягкого кресла.
– Допустим это, – согласился утонувший напротив Нил.
– Тогда надо признать: это знак, вернее, предупреждение. Возражения?
– Их нет. Срезали как надо.
– Тогда неизбежный вопрос: от чего предостерегают?
– Верите: понятия не имею.
– Верить не буду. Попробуем найти аналогию. Например, в тюрьмах оторванный глаз собаки или кошки коллеги присылают болтливым арестантам, как бы предупреждая: мы все знаем, тебя ждет месть. В тюрьмах бывали?
– Бог миловал, – нервно усмехнулся Бородин.
– Ну, не зарекайтесь… Если у вас нет знакомств или дел с уголовным миром, остается ваша обыденная жизнь. И тут мне в голову приходит одна цитата…
– Я сам об этом подумал, – опередил Нил: – «И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его…»[4] В лузе?
– Кроме бильярда, какие соблазны или грехи можете предложить? Быть откровенным – в ваших же интересах. Иначе вряд ли смогу вам помочь. Так что не стесняйтесь. Как на исповеди или врачебном приеме.
Невзначай глянув на двери, которые Родиону были недоступны, Нил Нилыч переместил тело в положение более приемлемое для интимного разговора:
– Только между нами…
– Можете не сомневаться.
– Женский пол…
– Что-что?
– Пожалуйста, потише… Характер у меня – не знаю в кого пошел. Папенька, между прочим, был самых строгих на это дело взглядов. А я просто не могу ничего с собой поделать. Все время тянет. Вот уже скоро полвека, а сил столько, что остановиться не могу. Надеюсь, вы человек широких взглядов на отношения полов?
– Конечно, широких, с косую сажень, не меньше, – спокойно ответил Родион. На самом деле было в этих взглядах не так уж и широко, прямо скажем – узковато, но признаваться в такой момент ни к чему.
– Тогда меня понимаете… Больше грехов нет.
– Остается вспомнить, кого из почтенных мужей осчастливили рогами.
Нил Нилыч совсем смутился, покряхтел и перешел на шепот:
– Вспоминать нечего… Предпочитаю только женщин, как бы сказать…
– Проституток? – подсказал Ванзаров.
– Вот именно. С ними честно и просто. Плачу и получаю что надо. И потом, не надо расплачиваться нервами. Дешевле выходит, чем с порядочными барышнями, поверьте мне. Да и пошалить всегда можно, заняться разными забавами. И бояться не надо чего-нибудь сболтнуть сгоряча. А то ведь некоторые тонкие натуры от слова «член» в обморок падают.
– Потому и не женились?
– Ну что вы! Одно к другому не имеет решительно никакого отношения… Желания мои были искренни, и матушке избранницы нравились, но в последний момент что-то такое происходило, что и объяснить нельзя… Прямо недуг Подколесина. Не могу, и все! Да и как подумаю, что надо оставить эту милую и славную жизнь с матушкой и нянечкой, что появится здесь еще женщина, да как они поладят, да как я привыкну… В общем, давал деру в кусты. Формального предложения не делал. Чистый туш.
– Сделали очередную попытку?
– В этот раз все будет по-другому, – убежденно сказал Нил. – Тут у меня чувства сильные, такие, что готов все свои страстишки урезонить. Так-то вот.
Предположить, что оскорбленные невесты или их родители дошли до того, что прислали страшное предупреждение? Всего романтизма чиновника полиции на это не хватило. Здравый смысл резко возразил. Не в горах же Кавказских или на дикой Сицилии живем, европейские люди почти… Пришлось повиноваться здравому смыслу:
– Забытые обиды? Неотданные долги? Черная зависть?
Бородин только фыркнул.
– Что думаете насчет семейного проклятия или рока? – спросил Родион.
– И думать нечего. Аглая и не такое в сердцах может сболтнуть. Ни в какой рок мы не верим. У нас в семье вообще к верованиям равнодушны, можно сказать, крепкие атеисты. Верить в ветхие средневековые глупости? Нет уж, рационалистический ум это отвергает. Свобода воли ради свободы удовольствия. Живи в свое удовольствие, давая жить другим, – вот мой принцип. Року тут места нет.
– Кстати, об Аглае. Характер у нее не сахар. Натерпелись в детстве?
– Под присягой скажу: добрее и сердечнее человека, чем моя Аглаюшка, просто нет, – как нарочно повысив голос, заявил Нил Нилыч. – С маменькой они с незапамятных времен вместе, ровесницы, меня вырастила, от своего женского счастья отказалась. Да за нас в огонь и в воду, жизнь отдаст не раздумывая. Это она такая строгая потому, что напугалась. А так – сама доброта. Нищим помогает, вот Марфушу приютила…
– Какую Марфушу? – Ванзаров сделал стойку.
– Нищенка убогая. Несколько лет назад Аглая привела ее в дом, накормила, вот и прижилась.
– А говорили, что никого в доме больше нет. Где она?
Бородин изобразил кислую мину:
– Оставьте несчастную в покое, уж она-то ничем не поможет. Марфуша – блаженная, давно умом тронулась, бормочет себе под нос, живет в своем мире, божий одуванчик.
Справившись с креслом, Родион решительно восстал:
– Она сейчас в доме?
– Если на кухне нет, значит, в бане. У нее там летний уголок, – не скрывал раздражения Нил. – Будьте милосердны к убогой.
Такие тонкие душевные мелочи, конечно, не стали препятствием чиновнику полиции со стальным сердцем.
11
12
13
– Ну, знаете!.. Позвольте, может быть, еще и подозреваете?
– Для этого нет веских причин, ни одного факта или мотива. Но логика такого не исключает.
– Ну, спасибо… – красавец-бильярдист надул губки. – Вот, значит, как…
– Не обижайтесь, Нил Нилыч, – сказал Ванзаров, присаживаясь на уголок бильярдного стола и тут же подскакивая, осознав, какое святотатство совершил. – Я же не сказал, что глаз вырвали вы и себе же подбросили.
– Спасибо и на том.
– Давайте зададим простые вопросы и найдем простые ответы.
Бородин был не против, наконец сообразив, что невежливо держать гостя на ногах.
– Начнем с того, что допустим: появление глаза не шутка, не случайность и не розыгрыш, – сказал Родион, утопая внутри мягкого кресла.
– Допустим это, – согласился утонувший напротив Нил.
– Тогда надо признать: это знак, вернее, предупреждение. Возражения?
– Их нет. Срезали как надо.
– Тогда неизбежный вопрос: от чего предостерегают?
– Верите: понятия не имею.
– Верить не буду. Попробуем найти аналогию. Например, в тюрьмах оторванный глаз собаки или кошки коллеги присылают болтливым арестантам, как бы предупреждая: мы все знаем, тебя ждет месть. В тюрьмах бывали?
– Бог миловал, – нервно усмехнулся Бородин.
– Ну, не зарекайтесь… Если у вас нет знакомств или дел с уголовным миром, остается ваша обыденная жизнь. И тут мне в голову приходит одна цитата…
– Я сам об этом подумал, – опередил Нил: – «И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его…»[4] В лузе?
– Кроме бильярда, какие соблазны или грехи можете предложить? Быть откровенным – в ваших же интересах. Иначе вряд ли смогу вам помочь. Так что не стесняйтесь. Как на исповеди или врачебном приеме.
Невзначай глянув на двери, которые Родиону были недоступны, Нил Нилыч переместил тело в положение более приемлемое для интимного разговора:
– Только между нами…
– Можете не сомневаться.
– Женский пол…
– Что-что?
– Пожалуйста, потише… Характер у меня – не знаю в кого пошел. Папенька, между прочим, был самых строгих на это дело взглядов. А я просто не могу ничего с собой поделать. Все время тянет. Вот уже скоро полвека, а сил столько, что остановиться не могу. Надеюсь, вы человек широких взглядов на отношения полов?
– Конечно, широких, с косую сажень, не меньше, – спокойно ответил Родион. На самом деле было в этих взглядах не так уж и широко, прямо скажем – узковато, но признаваться в такой момент ни к чему.
– Тогда меня понимаете… Больше грехов нет.
– Остается вспомнить, кого из почтенных мужей осчастливили рогами.
Нил Нилыч совсем смутился, покряхтел и перешел на шепот:
– Вспоминать нечего… Предпочитаю только женщин, как бы сказать…
– Проституток? – подсказал Ванзаров.
– Вот именно. С ними честно и просто. Плачу и получаю что надо. И потом, не надо расплачиваться нервами. Дешевле выходит, чем с порядочными барышнями, поверьте мне. Да и пошалить всегда можно, заняться разными забавами. И бояться не надо чего-нибудь сболтнуть сгоряча. А то ведь некоторые тонкие натуры от слова «член» в обморок падают.
– Потому и не женились?
– Ну что вы! Одно к другому не имеет решительно никакого отношения… Желания мои были искренни, и матушке избранницы нравились, но в последний момент что-то такое происходило, что и объяснить нельзя… Прямо недуг Подколесина. Не могу, и все! Да и как подумаю, что надо оставить эту милую и славную жизнь с матушкой и нянечкой, что появится здесь еще женщина, да как они поладят, да как я привыкну… В общем, давал деру в кусты. Формального предложения не делал. Чистый туш.
– Сделали очередную попытку?
– В этот раз все будет по-другому, – убежденно сказал Нил. – Тут у меня чувства сильные, такие, что готов все свои страстишки урезонить. Так-то вот.
Предположить, что оскорбленные невесты или их родители дошли до того, что прислали страшное предупреждение? Всего романтизма чиновника полиции на это не хватило. Здравый смысл резко возразил. Не в горах же Кавказских или на дикой Сицилии живем, европейские люди почти… Пришлось повиноваться здравому смыслу:
– Забытые обиды? Неотданные долги? Черная зависть?
Бородин только фыркнул.
– Что думаете насчет семейного проклятия или рока? – спросил Родион.
– И думать нечего. Аглая и не такое в сердцах может сболтнуть. Ни в какой рок мы не верим. У нас в семье вообще к верованиям равнодушны, можно сказать, крепкие атеисты. Верить в ветхие средневековые глупости? Нет уж, рационалистический ум это отвергает. Свобода воли ради свободы удовольствия. Живи в свое удовольствие, давая жить другим, – вот мой принцип. Року тут места нет.
– Кстати, об Аглае. Характер у нее не сахар. Натерпелись в детстве?
– Под присягой скажу: добрее и сердечнее человека, чем моя Аглаюшка, просто нет, – как нарочно повысив голос, заявил Нил Нилыч. – С маменькой они с незапамятных времен вместе, ровесницы, меня вырастила, от своего женского счастья отказалась. Да за нас в огонь и в воду, жизнь отдаст не раздумывая. Это она такая строгая потому, что напугалась. А так – сама доброта. Нищим помогает, вот Марфушу приютила…
– Какую Марфушу? – Ванзаров сделал стойку.
– Нищенка убогая. Несколько лет назад Аглая привела ее в дом, накормила, вот и прижилась.
– А говорили, что никого в доме больше нет. Где она?
Бородин изобразил кислую мину:
– Оставьте несчастную в покое, уж она-то ничем не поможет. Марфуша – блаженная, давно умом тронулась, бормочет себе под нос, живет в своем мире, божий одуванчик.
Справившись с креслом, Родион решительно восстал:
– Она сейчас в доме?
– Если на кухне нет, значит, в бане. У нее там летний уголок, – не скрывал раздражения Нил. – Будьте милосердны к убогой.
Такие тонкие душевные мелочи, конечно, не стали препятствием чиновнику полиции со стальным сердцем.
11
Над полем павшего варенья кружился рой мародеров. Из черного облака, жужжавшего и трещавшего крыльями, пикировали хищные создания, чтобы урвать дармовой сладости. Многие из них, пав жертвой жадности, глубоко увязли лапками в застывающем сиропе и теперь ждали последнего часа, когда их настигнет сладкая смерть. На место павших прибывали все новые и новые захватчики, привлеченные упоительным запахом. Тазики с ягодой, пересыпанной сахаром, походили на города, отданные на разграбление мародерам.
Такая чудовищная картина могла родиться только в сознании отчаянного сладкоежки и любителя варенья. Кто другой сказал бы просто: «Муха села на варенье – вот и все стихотворенье». Но Родиону заботы сыска не помешали искренне сокрушаться над сценой величественной гибели зимних запасов.
Между тем Бородин оттолкнул деревянную створку и, согнувшись перед низким косяком, нырнул в глубины баньки. Откуда вышел задом, ведя под руки сгорбленное, будто сложенное пополам человеческое существо. Переведя нищенку через порог, Нил Нилыч бросил вызывающий взгляд, в котором так и сквозило: «Мучайте несчастную, если вам так угодно, не сходя с этого места».
Платьишко, явно с хозяйского плеча, сидело на Марфуше мешком, голову покрывал широкий платок черного ситца, какие бабы надевают в траур или на базар. Чтобы разглядеть ее, Ванзарову пришлось опуститься на корточки. Будто скомканное морщинами личико сотрясала мелкая дрожь, глаза прикрывали густые складки кожи, шевелившиеся от нервного тика. Нищенка казалась такой дряхлой, что могла рассыпаться прахом, как древняя мумия.
– Матушка… – тихо позвал Родион.
Складки зашевелились, и сквозь щелку уставился зрачок, затуманенный безумием, но удивительно ясного зеленого цвета. Словно последнее, что осталось в ней человеческого, осколок былой красоты и молодости.
– Матушка, кого видели чужого?
Там, где должен быть рот, прорезалась черная трещинка, и тихий, но совсем не старческий голос сказал:
– Марфуша по лесу гуляла, Марфуша ягодки собирала, ветер подул – ягодки рассыпал, Марфуша их собрала и в дом принесла, кушайте, детки, сладенькое.
Стиснув зубы и приказав нервам держаться в стальном кулаке, Родион разборчиво спросил:
– Кого Марфуша утром видела?
– Марфушенька по лесу гуляла…
– Бесполезно, другого не дождетесь, – сказал Бородин и ласково, как с ребенком, предложил Марфуше воротиться домой. Старушка покорно следовала за его руками, бубня присказку про ягодки.
Возвратился Нил Нилыч откровенно раздраженным и, не церемонясь, бросил:
– Довольны, господин полицейский? Обязательно надо было мучить несчастную?
– Делаю свою работу, как должен, – сквозь зубы ответил Ванзаров.
Нам-то, конечно, запросто заглянуть в душу героя, не то что бильярдисту. Если бы Нил мог, то увидел бы, что бессердечный юноша чуть не разрыдался от нахлынувшей жалости: так внезапно похожей на его милую и родную матушку показалась старушка. Надо знать, что Родион научился сносить вид трупов, но ударить ему под дых человеческим горем, какому не в силах ни помочь, ни отвести, было проще простого. Такая вот ржавчинка слабости – сострадать обездоленному и слабому – нашлась в стальном сердце полицейского чиновника.
Мужчины выпускали пар, принципиально отвернувшись. Наконец, отогнав совершенно обнаглевшую муху, Ванзаров обратился к спине Бородина:
– А теперь, когда нас никто не может подслушать, расскажите, что так тщательно пытались не проболтать.
Нил Нилыч изволил обернуться, все еще хмурясь, но сам уверился, что друг-полковник подсунул дельного, хоть и юного, ищейку.
– Как догадались?
– Не догадался. Только логика. Если такой прагматик и невинный во всех смыслах человек, не верящий в семейное проклятие и рок, бежит в полицию, завидев безобидный глаз, значит, было что-то еще.
Запираться дальше не имело смысла. Оказывается, уже два раза Бородин получал странные послания. Письма находил на подоконнике – их кто-то подбрасывал. На конверте не было надписи. Внутри обнаруживался обычный листок писчей бумаги. Вместо рукописного текста – слова из газет. Вырезанные и наклеенные. Подробно воспроизвести текст не мог, но смысл сводился к тому, что следует открыть глаза и прозреть, иначе древний рок настигнет и покарает. Посчитав все это глупостью или шуткой, сжег. Но, увидев сегодня глаз, сначала задумался, а потом испугался.
– Когда пришло последнее? – уточнил Родион.
– Нашел вчера утром.
– А первое?
– Позавчера.
– Кто в доме читает газеты?
– Никто. Маменька их терпеть не может. Как, впрочем, и Аглая.
– Позвольте уточнить: угрожали именно древним роком или все-таки указывали на какие-то тайны вашей семьи?
– Древним, – совершенно признался Нил. – Но что хотите делайте, а понять не могу, какое имею к этому отношение. Безумие какое-то. Бред. Кошмар.
– И тем не менее есть кто-то, кто думает иначе.
– Блестящая догадка. Может, укажете на этого шутника?
– Теперь, Нил Нилыч, хорошенько подумайте и скажите: что случилось с вами перед тем, как стали появляться письма? Сгодится любая мелочь.
Заниматься такой глупостью, как копошиться в памяти, Бородин не собирался, ответил сразу:
– Ничего, – затем хмыкнул и добавил: – Ну, привел в дом Липу… Показал маменьке, они мило поболтали и остались довольны друг другом.
– То есть устроили что-то вроде смотрин невесты?
– Конечно, надо же было показать обеих…
По тому, что было написано на лице Ванзарова, по удивленно взлетевшим крыльям усов его Бородин смекнул, что выболтал нечто важное, если не преступное, и с жаром принялся оправдываться:
– Ну поймите же, в этот раз я твердо намерен жениться. Чтобы уж наверняка – завязался с двумя барышнями сразу… Дуплетом, так сказать. Нет, тут все честно: обе нравятся мне безумно, прямо влюблен до глубины души, но выбрать одну – не могу. Вот поэтому сначала показал маменьке Варвару, а уж потом Липу.
– Что сказала Филомена Платоновна?
– Ей обе понравились. Говорит: милые и славные барышни. Обе могут быть хорошими женами. Но выбирать предоставила мне! А как тут выбрать, когда люблю обеих? Такие красавицы, умницы и вообще…. Одна голубоглазая, у другой глазки бирюзовые тоже… Липа только постарше.
– Барышни знают, что участвуют в конкурсе невест?
– Это зачем?.. Ни к чему это… И что тут такого?
Родион резко потерял всякий интерес к особняку и обитателям, попросив, нет, потребовав немедленно отвезти его в участок, а далее находиться в его распоряжении. В стальном сердце чиновника полиции блеснула надежда справиться с делом, а заодно и с древним роком молниеносно. И еще успеть на бабушкино варенье.
Такая чудовищная картина могла родиться только в сознании отчаянного сладкоежки и любителя варенья. Кто другой сказал бы просто: «Муха села на варенье – вот и все стихотворенье». Но Родиону заботы сыска не помешали искренне сокрушаться над сценой величественной гибели зимних запасов.
Между тем Бородин оттолкнул деревянную створку и, согнувшись перед низким косяком, нырнул в глубины баньки. Откуда вышел задом, ведя под руки сгорбленное, будто сложенное пополам человеческое существо. Переведя нищенку через порог, Нил Нилыч бросил вызывающий взгляд, в котором так и сквозило: «Мучайте несчастную, если вам так угодно, не сходя с этого места».
Платьишко, явно с хозяйского плеча, сидело на Марфуше мешком, голову покрывал широкий платок черного ситца, какие бабы надевают в траур или на базар. Чтобы разглядеть ее, Ванзарову пришлось опуститься на корточки. Будто скомканное морщинами личико сотрясала мелкая дрожь, глаза прикрывали густые складки кожи, шевелившиеся от нервного тика. Нищенка казалась такой дряхлой, что могла рассыпаться прахом, как древняя мумия.
– Матушка… – тихо позвал Родион.
Складки зашевелились, и сквозь щелку уставился зрачок, затуманенный безумием, но удивительно ясного зеленого цвета. Словно последнее, что осталось в ней человеческого, осколок былой красоты и молодости.
– Матушка, кого видели чужого?
Там, где должен быть рот, прорезалась черная трещинка, и тихий, но совсем не старческий голос сказал:
– Марфуша по лесу гуляла, Марфуша ягодки собирала, ветер подул – ягодки рассыпал, Марфуша их собрала и в дом принесла, кушайте, детки, сладенькое.
Стиснув зубы и приказав нервам держаться в стальном кулаке, Родион разборчиво спросил:
– Кого Марфуша утром видела?
– Марфушенька по лесу гуляла…
– Бесполезно, другого не дождетесь, – сказал Бородин и ласково, как с ребенком, предложил Марфуше воротиться домой. Старушка покорно следовала за его руками, бубня присказку про ягодки.
Возвратился Нил Нилыч откровенно раздраженным и, не церемонясь, бросил:
– Довольны, господин полицейский? Обязательно надо было мучить несчастную?
– Делаю свою работу, как должен, – сквозь зубы ответил Ванзаров.
Нам-то, конечно, запросто заглянуть в душу героя, не то что бильярдисту. Если бы Нил мог, то увидел бы, что бессердечный юноша чуть не разрыдался от нахлынувшей жалости: так внезапно похожей на его милую и родную матушку показалась старушка. Надо знать, что Родион научился сносить вид трупов, но ударить ему под дых человеческим горем, какому не в силах ни помочь, ни отвести, было проще простого. Такая вот ржавчинка слабости – сострадать обездоленному и слабому – нашлась в стальном сердце полицейского чиновника.
Мужчины выпускали пар, принципиально отвернувшись. Наконец, отогнав совершенно обнаглевшую муху, Ванзаров обратился к спине Бородина:
– А теперь, когда нас никто не может подслушать, расскажите, что так тщательно пытались не проболтать.
Нил Нилыч изволил обернуться, все еще хмурясь, но сам уверился, что друг-полковник подсунул дельного, хоть и юного, ищейку.
– Как догадались?
– Не догадался. Только логика. Если такой прагматик и невинный во всех смыслах человек, не верящий в семейное проклятие и рок, бежит в полицию, завидев безобидный глаз, значит, было что-то еще.
Запираться дальше не имело смысла. Оказывается, уже два раза Бородин получал странные послания. Письма находил на подоконнике – их кто-то подбрасывал. На конверте не было надписи. Внутри обнаруживался обычный листок писчей бумаги. Вместо рукописного текста – слова из газет. Вырезанные и наклеенные. Подробно воспроизвести текст не мог, но смысл сводился к тому, что следует открыть глаза и прозреть, иначе древний рок настигнет и покарает. Посчитав все это глупостью или шуткой, сжег. Но, увидев сегодня глаз, сначала задумался, а потом испугался.
– Когда пришло последнее? – уточнил Родион.
– Нашел вчера утром.
– А первое?
– Позавчера.
– Кто в доме читает газеты?
– Никто. Маменька их терпеть не может. Как, впрочем, и Аглая.
– Позвольте уточнить: угрожали именно древним роком или все-таки указывали на какие-то тайны вашей семьи?
– Древним, – совершенно признался Нил. – Но что хотите делайте, а понять не могу, какое имею к этому отношение. Безумие какое-то. Бред. Кошмар.
– И тем не менее есть кто-то, кто думает иначе.
– Блестящая догадка. Может, укажете на этого шутника?
– Теперь, Нил Нилыч, хорошенько подумайте и скажите: что случилось с вами перед тем, как стали появляться письма? Сгодится любая мелочь.
Заниматься такой глупостью, как копошиться в памяти, Бородин не собирался, ответил сразу:
– Ничего, – затем хмыкнул и добавил: – Ну, привел в дом Липу… Показал маменьке, они мило поболтали и остались довольны друг другом.
– То есть устроили что-то вроде смотрин невесты?
– Конечно, надо же было показать обеих…
По тому, что было написано на лице Ванзарова, по удивленно взлетевшим крыльям усов его Бородин смекнул, что выболтал нечто важное, если не преступное, и с жаром принялся оправдываться:
– Ну поймите же, в этот раз я твердо намерен жениться. Чтобы уж наверняка – завязался с двумя барышнями сразу… Дуплетом, так сказать. Нет, тут все честно: обе нравятся мне безумно, прямо влюблен до глубины души, но выбрать одну – не могу. Вот поэтому сначала показал маменьке Варвару, а уж потом Липу.
– Что сказала Филомена Платоновна?
– Ей обе понравились. Говорит: милые и славные барышни. Обе могут быть хорошими женами. Но выбирать предоставила мне! А как тут выбрать, когда люблю обеих? Такие красавицы, умницы и вообще…. Одна голубоглазая, у другой глазки бирюзовые тоже… Липа только постарше.
– Барышни знают, что участвуют в конкурсе невест?
– Это зачем?.. Ни к чему это… И что тут такого?
Родион резко потерял всякий интерес к особняку и обитателям, попросив, нет, потребовав немедленно отвезти его в участок, а далее находиться в его распоряжении. В стальном сердце чиновника полиции блеснула надежда справиться с делом, а заодно и с древним роком молниеносно. И еще успеть на бабушкино варенье.
12
Если бы великому живописцу, да хоть Рембрандту, залетела в голову шальная мысль написать полотно «Триумф дружбы чиновников», лучшего образца, чем 4-й участок Казанской части, найти было бы невозможно. Трепетно взращенная приставом любовь товарищеская между чиновниками участка была крепка, как серебряный рубль. Как же иначе защищать закон и порядок. Поодиночке это делать решительно невозможно. А поделись с коллегой да не забудь самого Желудя – дружба окрепнет, как клубок змей.
Атмосфера дружбы обдала Ванзарова липкой волной, не успел он освободиться от вязанки книг и дорожного саквояжа, в котором по секрету хранилась глазастая баночка. Чиновник Матько умилительно приподнял брови домиком и радостно крикнул:
– Родион Георгиевич, какая неожиданность! А мы вас заждались!
Чиновник Редер с неменьшим чувством добавил:
– Уж из отпуска? Какой молодец. Отдохнули и посвежели, прямо не узнать.
– Полны сил и желания трудиться, сразу видно…
– А какой цвет лица на природе нагуляли, прямо сдобный пирожок…
И далее в таком же духе. Не обращая внимания на дружелюбные укусы, коллежский секретарь запихнул поклажу под рабочий стол, случайно зажатый в дальний угол присутственного отделения, за окно, выходившее на вечно пыльный Мучной переулок, и молча направился к расписанию. Пока добирается он до потертой доски, на которой меловые крестики означали дежурства, поясним его холодность к сослуживцам.
Родион всегда был готов распахнуть сердце. Придя в участок, мечтал встретить умных и честных товарищей, которые помогут и подскажут в службе. И встретил. Ему предложили широкие авансы. Только вот цена дружбы оказалась слишком высока. Вернее, грязна. Коллеги, к удивлению, поняли, что юнец не желает брать и делиться, как полагается товарищу-чиновнику, и вычеркнули его из членов. Ванзаров ответил тем же. Окончательная пропасть легла между ними после неожиданных успехов в раскрытии нескольких убийств.
Ну вот, пока выясняли интимные подробности, Родион узнал, что его надежда рухнула. Старший городовой Семенов, на которого мог положиться, как на самого себя, находится в отгуле. Городовой Егоров – на дежурстве, а младший городовой Бородулин отбыл по поручению. В резерве участка находилось еще десятка два городовых, но никого из них Ванзаров не мог просить лично, то есть по-дружески. А требовать у пристава городовых непонятно для чего – бесполезно. Можно рассчитывать только на себя. Бородин, дожидавшийся в фиакре, в расчет не попадал.
– Только из отпуска и уже в делах! – сладчайше восхитился Матько.
– Недаром же вас господин пристав так дожидается, – добавил Редер. – Нетерпением исходит.
– Я в отпуске, ничем не занимаюсь, так заглянул, – заявил Ванзаров, двигаясь к двери. Но вырваться не успел. Резво сменив тон с фамильярного на официальный, Редер доложил:
– Вас ожидает подполковник, извольте в его кабинет.
Савелий Игнатьевич подскочил пружинкой, когда в проеме двери обрисовался крупный силуэт мелкого подчиненного.
– Ну вот и наш герой! – закричал он, выскакивая из-за стола. – Он-то во всем и поможет. И не думайте отказываться, Родион Георгиевич, дело международной важности. Как раз вам по плечу! Так что располагайтесь у меня без стеснений и за дело, дорогой мой, за дело! На вас вся надежда…
Продолжая извергать комплименты, пристав стремительно юркнул в проем и захлопнул дверь так шустро, будто опасался, что Ванзаров улизнет. Понять Желудя можно: требовалась титаническая сила духа, чтобы два часа развлекать гостью.
Пойманный что глупый мышонок, Ванзаров растерянно взирал на даму. Была она неописуемо страшна. Вернее, принадлежала к особому типу барышень без уродств и прочих бородавок, но от одной мысли коснуться их, даже не целовать, пробирает озноб, как от мороженой рыбы. С лица, вытянутого сосулькой, взирал глаз без ресниц, неописуемо бесцветный, другой же закрывала перевязь с черной бляхой, отъявленно пиратского вида. Острые скулы словно прорывали кожу, а губы виднелись бледной ниточкой. При этом рост дамы принуждал смотреть снизу вверх, а худощавость до засушенных жил возбуждала желание немедленно вызвать врача.
Родион уже собрался с духом, чтобы исторгнуть вежливое «чем могу…», когда дама резким движением предъявила лист с гербами и печатями.
– Официальны прошени, – сказала она грубоватым, словно мужским, голосом.
– Но, позвольте…
– Ходатайство министер инострани дел… – появился еще один солидный лист.
– Но я не…
– Ходатайство министер внутрени дел…
– Зачем же…
– Рекомендаций берлински полицай управлений…
– Великолепно!
– Мои паспарт…
– Очень рад.
– Есчё документен?
– Вполне достаточно… Позвольте представиться…
Жест, совершено немыслимый для джентльмена, каким Родион пребывал в глубинах души своей, заставил потерять дар речи: одноглазая протянула ладонь по-мужски и сказала:
– Мне объясниль, кто ви… Ирма фон Рейн. Берлински полиция…
Разрываясь между отвращением пожать руку даме или оказаться хамом, Ванзаров выбрал меньшую пытку: коснулся кончиками пальцев холодной кожи, отдернул и быстро поклонился, при этом приветствовал на правильном немецком:
– Добро пожаловать в столичную полицию.
– В командировке практикую русски, – строго заметила дама, возвращаясь на казенный стул. – Пора изложить дело. Прошу садиться.
Родион послушно заскрипел мебелью.
– Наш полиция решил изучить петербургский опыт содержания публични дом.
– А я тут при чем? – искренне не понял чиновник сыска.
– Это согласовано. Прошу проверить мои знания…
И на голову Ванзарова обрушился шквал. Ирма фон Рейн заявила, что публичные дома в столице Российской империи были открыты в 1843 году, для надзирания за оными был создан Врачебно-санитарный комитет. В настоящее время в городе имеется около пятидесяти домов терпимости, общее число проституток составляет около пяти тысяч, что в два раза больше, чем в Париже, и в пять раз больше, чем в любой европейской столице. Далее она рассказала, что существует три типа проституток. Билетные – которым выдается желтая книжечка Врачебно-санитарного комитета. Эти дамы в основном трудятся в домах терпимости. Затем бланковые – также имеют документ о своих занятиях, но предпочитают самостоятельно работать на улицах, вокзалах и в гостиницах, состоят на учете и проходят врачебный досмотр раз в две недели, как и билетные. Последний тип: кабинетные – не стоят на учете, принимают клиентов на своих квартирах и не афишируют свое занятие. Со всей прямотой берлинской полиции Ирма сообщила, что девочки в Петербурге начинают заниматься проституцией с 14–15 лет, попадая в дома терпимости прямиком из попечительских детских учреждений и приютов. И бывает, что раньше. К 16–17 годам они уже опытные проститутки. Большинство из них занимается промыслом до 25–30 лет. Скопив небольшой капитал, уходят на покой. В проститутки идут чаще всего крестьянки, портнихи, горничные и вообще любые барышни, не любящие труд. А также приезжающие из всех городов на заработки. По национальному составу больше всего русских, затем идут еврейки и польки. Половина проституток, несмотря на все досмотры, больна сифилисом. Зато вторая половина вполне здорова. Также фрейлейн фон Рейн заявила, что является горячей сторонницей теории Ломброзо и профессора Тарновского о врожденной порочности, которая и приводит женщину в проститутки. А также случайной порочности, которая приводит туда же.
Ирма победно следила за российским коллегой единственным глазом, словно ожидая высший балл за экзамен.
Спокойствие Ванзарову далось с трудом. О разврате вообще и проститутках в частности познания его были слишком… древними. Так, например, знал он, что в Греции публичные дома назывались диктериадами, а в Риме – лупанариями, что великий Перикл слушал лекции по риторике гетеры Аспазии, что гетера Никарета отличалась страстью к математике, а ее подруга Филена написала трактат по физике. Знаменитая Фрина готова была отстроить Фивы, разрушенные Александром Великим, за свой счет. У Геродота читал он, что фараон Хеопс оплатил строительство великой пирамиды на деньги, которые заработала его дочь, торгуя своим телом. Но вот петербургские публичные заведения не были коньком чиновника полиции. Что уж тут скрывать…
– Будете мои Вергилий по аду порока и разврата, герр Ванзароф, – скорее приказала фрейлейн Ирма.
Тут бы пригодился совсем другой Вергилий, что сейчас прохлаждается в отпуске: лучше Лебедева с этим никто не справится.
– Ну почему я? – в отчаянии спросил несчастный герр.
– Господин пристав рекомендовал: лучше никто нет для особи поручени. Помогите, коллега.
Оценив, какую восхитительную гадость подложил Желудь, Родион решил бить тем же оружием.
– Завтра, – сказал он, поспешно вставая. – Чем смогу…
На рыбообразном лице дамы-сыщика появилось что-то вроде мучительной улыбки.
– Начнем с утра…
– Да-да, именно с утра пораньше, – подтвердил Родион, исчезая.
Он коварно надеялся, что завтра в это время будет уже прохлаждаться под кустом в бабушкином имении. Если сейчас поторопится.
Атмосфера дружбы обдала Ванзарова липкой волной, не успел он освободиться от вязанки книг и дорожного саквояжа, в котором по секрету хранилась глазастая баночка. Чиновник Матько умилительно приподнял брови домиком и радостно крикнул:
– Родион Георгиевич, какая неожиданность! А мы вас заждались!
Чиновник Редер с неменьшим чувством добавил:
– Уж из отпуска? Какой молодец. Отдохнули и посвежели, прямо не узнать.
– Полны сил и желания трудиться, сразу видно…
– А какой цвет лица на природе нагуляли, прямо сдобный пирожок…
И далее в таком же духе. Не обращая внимания на дружелюбные укусы, коллежский секретарь запихнул поклажу под рабочий стол, случайно зажатый в дальний угол присутственного отделения, за окно, выходившее на вечно пыльный Мучной переулок, и молча направился к расписанию. Пока добирается он до потертой доски, на которой меловые крестики означали дежурства, поясним его холодность к сослуживцам.
Родион всегда был готов распахнуть сердце. Придя в участок, мечтал встретить умных и честных товарищей, которые помогут и подскажут в службе. И встретил. Ему предложили широкие авансы. Только вот цена дружбы оказалась слишком высока. Вернее, грязна. Коллеги, к удивлению, поняли, что юнец не желает брать и делиться, как полагается товарищу-чиновнику, и вычеркнули его из членов. Ванзаров ответил тем же. Окончательная пропасть легла между ними после неожиданных успехов в раскрытии нескольких убийств.
Ну вот, пока выясняли интимные подробности, Родион узнал, что его надежда рухнула. Старший городовой Семенов, на которого мог положиться, как на самого себя, находится в отгуле. Городовой Егоров – на дежурстве, а младший городовой Бородулин отбыл по поручению. В резерве участка находилось еще десятка два городовых, но никого из них Ванзаров не мог просить лично, то есть по-дружески. А требовать у пристава городовых непонятно для чего – бесполезно. Можно рассчитывать только на себя. Бородин, дожидавшийся в фиакре, в расчет не попадал.
– Только из отпуска и уже в делах! – сладчайше восхитился Матько.
– Недаром же вас господин пристав так дожидается, – добавил Редер. – Нетерпением исходит.
– Я в отпуске, ничем не занимаюсь, так заглянул, – заявил Ванзаров, двигаясь к двери. Но вырваться не успел. Резво сменив тон с фамильярного на официальный, Редер доложил:
– Вас ожидает подполковник, извольте в его кабинет.
Савелий Игнатьевич подскочил пружинкой, когда в проеме двери обрисовался крупный силуэт мелкого подчиненного.
– Ну вот и наш герой! – закричал он, выскакивая из-за стола. – Он-то во всем и поможет. И не думайте отказываться, Родион Георгиевич, дело международной важности. Как раз вам по плечу! Так что располагайтесь у меня без стеснений и за дело, дорогой мой, за дело! На вас вся надежда…
Продолжая извергать комплименты, пристав стремительно юркнул в проем и захлопнул дверь так шустро, будто опасался, что Ванзаров улизнет. Понять Желудя можно: требовалась титаническая сила духа, чтобы два часа развлекать гостью.
Пойманный что глупый мышонок, Ванзаров растерянно взирал на даму. Была она неописуемо страшна. Вернее, принадлежала к особому типу барышень без уродств и прочих бородавок, но от одной мысли коснуться их, даже не целовать, пробирает озноб, как от мороженой рыбы. С лица, вытянутого сосулькой, взирал глаз без ресниц, неописуемо бесцветный, другой же закрывала перевязь с черной бляхой, отъявленно пиратского вида. Острые скулы словно прорывали кожу, а губы виднелись бледной ниточкой. При этом рост дамы принуждал смотреть снизу вверх, а худощавость до засушенных жил возбуждала желание немедленно вызвать врача.
Родион уже собрался с духом, чтобы исторгнуть вежливое «чем могу…», когда дама резким движением предъявила лист с гербами и печатями.
– Официальны прошени, – сказала она грубоватым, словно мужским, голосом.
– Но, позвольте…
– Ходатайство министер инострани дел… – появился еще один солидный лист.
– Но я не…
– Ходатайство министер внутрени дел…
– Зачем же…
– Рекомендаций берлински полицай управлений…
– Великолепно!
– Мои паспарт…
– Очень рад.
– Есчё документен?
– Вполне достаточно… Позвольте представиться…
Жест, совершено немыслимый для джентльмена, каким Родион пребывал в глубинах души своей, заставил потерять дар речи: одноглазая протянула ладонь по-мужски и сказала:
– Мне объясниль, кто ви… Ирма фон Рейн. Берлински полиция…
Разрываясь между отвращением пожать руку даме или оказаться хамом, Ванзаров выбрал меньшую пытку: коснулся кончиками пальцев холодной кожи, отдернул и быстро поклонился, при этом приветствовал на правильном немецком:
– Добро пожаловать в столичную полицию.
– В командировке практикую русски, – строго заметила дама, возвращаясь на казенный стул. – Пора изложить дело. Прошу садиться.
Родион послушно заскрипел мебелью.
– Наш полиция решил изучить петербургский опыт содержания публични дом.
– А я тут при чем? – искренне не понял чиновник сыска.
– Это согласовано. Прошу проверить мои знания…
И на голову Ванзарова обрушился шквал. Ирма фон Рейн заявила, что публичные дома в столице Российской империи были открыты в 1843 году, для надзирания за оными был создан Врачебно-санитарный комитет. В настоящее время в городе имеется около пятидесяти домов терпимости, общее число проституток составляет около пяти тысяч, что в два раза больше, чем в Париже, и в пять раз больше, чем в любой европейской столице. Далее она рассказала, что существует три типа проституток. Билетные – которым выдается желтая книжечка Врачебно-санитарного комитета. Эти дамы в основном трудятся в домах терпимости. Затем бланковые – также имеют документ о своих занятиях, но предпочитают самостоятельно работать на улицах, вокзалах и в гостиницах, состоят на учете и проходят врачебный досмотр раз в две недели, как и билетные. Последний тип: кабинетные – не стоят на учете, принимают клиентов на своих квартирах и не афишируют свое занятие. Со всей прямотой берлинской полиции Ирма сообщила, что девочки в Петербурге начинают заниматься проституцией с 14–15 лет, попадая в дома терпимости прямиком из попечительских детских учреждений и приютов. И бывает, что раньше. К 16–17 годам они уже опытные проститутки. Большинство из них занимается промыслом до 25–30 лет. Скопив небольшой капитал, уходят на покой. В проститутки идут чаще всего крестьянки, портнихи, горничные и вообще любые барышни, не любящие труд. А также приезжающие из всех городов на заработки. По национальному составу больше всего русских, затем идут еврейки и польки. Половина проституток, несмотря на все досмотры, больна сифилисом. Зато вторая половина вполне здорова. Также фрейлейн фон Рейн заявила, что является горячей сторонницей теории Ломброзо и профессора Тарновского о врожденной порочности, которая и приводит женщину в проститутки. А также случайной порочности, которая приводит туда же.
Ирма победно следила за российским коллегой единственным глазом, словно ожидая высший балл за экзамен.
Спокойствие Ванзарову далось с трудом. О разврате вообще и проститутках в частности познания его были слишком… древними. Так, например, знал он, что в Греции публичные дома назывались диктериадами, а в Риме – лупанариями, что великий Перикл слушал лекции по риторике гетеры Аспазии, что гетера Никарета отличалась страстью к математике, а ее подруга Филена написала трактат по физике. Знаменитая Фрина готова была отстроить Фивы, разрушенные Александром Великим, за свой счет. У Геродота читал он, что фараон Хеопс оплатил строительство великой пирамиды на деньги, которые заработала его дочь, торгуя своим телом. Но вот петербургские публичные заведения не были коньком чиновника полиции. Что уж тут скрывать…
– Будете мои Вергилий по аду порока и разврата, герр Ванзароф, – скорее приказала фрейлейн Ирма.
Тут бы пригодился совсем другой Вергилий, что сейчас прохлаждается в отпуске: лучше Лебедева с этим никто не справится.
– Ну почему я? – в отчаянии спросил несчастный герр.
– Господин пристав рекомендовал: лучше никто нет для особи поручени. Помогите, коллега.
Оценив, какую восхитительную гадость подложил Желудь, Родион решил бить тем же оружием.
– Завтра, – сказал он, поспешно вставая. – Чем смогу…
На рыбообразном лице дамы-сыщика появилось что-то вроде мучительной улыбки.
– Начнем с утра…
– Да-да, именно с утра пораньше, – подтвердил Родион, исчезая.
Он коварно надеялся, что завтра в это время будет уже прохлаждаться под кустом в бабушкином имении. Если сейчас поторопится.
13
Нил Нилыч всем видом старательно не показывал, как измучен и утомлен затянувшимся ожиданием. Правя мчавшимся фиакром с опасной небрежностью, демонстративно молчал, не одарив и взглядом. Что пассажира исключительно устраивало. Ванзаров выбирал, кому нанести первый визит. Логика в этом случае отдавала равные шансы, и потому выбран был случай.
Буцефал шумно затормозил у парадных ворот меблированных комнат Макарьева, что на Вознесенском проспекте, – места дорогого и пристойного во всех отношениях. Здесь останавливались солидные купцы, прибывающие в столицу по длительным делам или чтобы провести время вдали от семьи. Любили этот пансион и московские гости, а также офицеры чином не ниже майора.
Бородин уже занес ногу для красивого соскока, как вдруг чиновник полиции, и так много себе позволивший, приказал остаться на месте. И хуже того: подобрав вожжи, отправляться домой, чтобы ждать вестей. Звезда бильярда вскипела и фыркнула так натурально, что Буцефал с любопытством поворотил морду. Бросив в лицо нахалу: «Как вам угодно», Нил Нилыч выдал старт с места в карьер, какому позавидовал бы столичный ипподром.
Отряхнув налетевшее облако пыли и настроив положительно-солидный вид, Ванзаров направился к портье. Без лишних запирательств и предъявления полицейской книжечки стало известно, что дама находится у себя в «нумере», но когда пришла и провела ли сегодняшнюю ночь у себя – сведений нет.
На краткий стук в хорошо отлакированную дверь ответил приятный голос, довольно радостный:
– Да входи же, открыто!
За изгибом бархатного драпри обнаружилась богато обставленная гостиная, посреди которой, взмахнув пышными рукавами в лучах света, словно взбалмошный лебедь, застыла барышня в кружевном халате. Под халатом просвечивал пеньюар. Появление полноватого юнца вышло сюрпризом. Радостные объятия, распахнутые желанному гостю, превратились в неуклюжий жест сдачи в плен. Ванзаров не очень обрадовался такой картине. Куда больше ему глянулся бы остывший труп, засунутый в шкаф или под диван, или на худой конец израненная жертва, стонавшая от потери глаза. Дама, однако же, на жертву нимало не походила, имела вполне цветущий вид и смотрела, хоть и испуганно, в оба глаза, натурально голубых.
Подержим героев в застывшем состоянии, им от этого хуже не будет. Надо сказать, что вид женской красоты еще недавно лишал твердости стальное сердце чиновника полиции. Родион таял, как воск, и поддавался чарам. Излечило печальное происшествие, в котором стальное сердце прошло закалку и обросло двойной броней. Видя теперь какое-нибудь прелестное создание, юный Ванзаров нарочно делался равнодушным. Так что аж мороз по коже пробирал. Но вот сейчас, составляя мгновенный портрет барышни, не мог отделаться от странного чувства, что в совершенно незнакомой даме проглядывают какие-то знакомые черты. И потому стальное сердце предательски дрогнуло. Вот так вот нежданно… Ну да ладно, всякое бывает.
Отогнав призраков, Родион занялся деталями. Барышня была далеко не барышней, скорее к тридцати годам. Легкомысленна, но хитровата, взбалмошна, даже истерична, способна на необдуманный поступок, при этом несколько простодушна, характер скорее нетвердый, без сильного волевого начала, быть может, образованна, но поверхностно, никогда не знала тяжелой работы, свои женские достоинства воспринимает как должное. Что и говорить: впечатление было совсем не таким, на какое рассчитывал чиновник полиции. Было и еще одно предположение, но с ним Родион не спешил.
Буцефал шумно затормозил у парадных ворот меблированных комнат Макарьева, что на Вознесенском проспекте, – места дорогого и пристойного во всех отношениях. Здесь останавливались солидные купцы, прибывающие в столицу по длительным делам или чтобы провести время вдали от семьи. Любили этот пансион и московские гости, а также офицеры чином не ниже майора.
Бородин уже занес ногу для красивого соскока, как вдруг чиновник полиции, и так много себе позволивший, приказал остаться на месте. И хуже того: подобрав вожжи, отправляться домой, чтобы ждать вестей. Звезда бильярда вскипела и фыркнула так натурально, что Буцефал с любопытством поворотил морду. Бросив в лицо нахалу: «Как вам угодно», Нил Нилыч выдал старт с места в карьер, какому позавидовал бы столичный ипподром.
Отряхнув налетевшее облако пыли и настроив положительно-солидный вид, Ванзаров направился к портье. Без лишних запирательств и предъявления полицейской книжечки стало известно, что дама находится у себя в «нумере», но когда пришла и провела ли сегодняшнюю ночь у себя – сведений нет.
На краткий стук в хорошо отлакированную дверь ответил приятный голос, довольно радостный:
– Да входи же, открыто!
За изгибом бархатного драпри обнаружилась богато обставленная гостиная, посреди которой, взмахнув пышными рукавами в лучах света, словно взбалмошный лебедь, застыла барышня в кружевном халате. Под халатом просвечивал пеньюар. Появление полноватого юнца вышло сюрпризом. Радостные объятия, распахнутые желанному гостю, превратились в неуклюжий жест сдачи в плен. Ванзаров не очень обрадовался такой картине. Куда больше ему глянулся бы остывший труп, засунутый в шкаф или под диван, или на худой конец израненная жертва, стонавшая от потери глаза. Дама, однако же, на жертву нимало не походила, имела вполне цветущий вид и смотрела, хоть и испуганно, в оба глаза, натурально голубых.
Подержим героев в застывшем состоянии, им от этого хуже не будет. Надо сказать, что вид женской красоты еще недавно лишал твердости стальное сердце чиновника полиции. Родион таял, как воск, и поддавался чарам. Излечило печальное происшествие, в котором стальное сердце прошло закалку и обросло двойной броней. Видя теперь какое-нибудь прелестное создание, юный Ванзаров нарочно делался равнодушным. Так что аж мороз по коже пробирал. Но вот сейчас, составляя мгновенный портрет барышни, не мог отделаться от странного чувства, что в совершенно незнакомой даме проглядывают какие-то знакомые черты. И потому стальное сердце предательски дрогнуло. Вот так вот нежданно… Ну да ладно, всякое бывает.
Отогнав призраков, Родион занялся деталями. Барышня была далеко не барышней, скорее к тридцати годам. Легкомысленна, но хитровата, взбалмошна, даже истерична, способна на необдуманный поступок, при этом несколько простодушна, характер скорее нетвердый, без сильного волевого начала, быть может, образованна, но поверхностно, никогда не знала тяжелой работы, свои женские достоинства воспринимает как должное. Что и говорить: впечатление было совсем не таким, на какое рассчитывал чиновник полиции. Было и еще одно предположение, но с ним Родион не спешил.