Страница:
Флауэрс кивнул:
– Да-да, Майкл Булгаков… Я читал – конечно, по-английски. Очень хороший писатель.
– Через месяц после эвакуации поручика Зайончковского из Крыма его брата Павла там же расстреляли – в числе нескольких тысяч русских офицеров… Опять-таки по семейной легенде – вместе с теткой писателя Булгакова, безобиднейшей медсестрой, с лета 1914 года работавшей в Ялте в госпитале Красного Креста.
У братьев Зайончковских была сестра, намного их младше. Через десять лет эта сестра, Татьяна Андреевна, вышла замуж за Ивана Осинкина. Пять лет спустя, в 1935 году, у них родился сын, мой отец, Павел Иванович. Мать Татьяны Андреевны, погибшего Павла и поручика Петра Андреевича – Евгения Леонидовна – умерла в 1962 году, за два года до рождения правнука. То есть – моего рождения. Когда оба мы с моей женой Машей были в аспирантуре, у нас родилась дочка Женя. Маша моя еще в детстве, знаете, твердо решила назвать своего ребенка – мальчика или девочку – именно так: ей очень нравилось это имя. Мне, не скрою, оно импонировало еще и как наследственное. Вот короткая история нашего рода. Но о своем, так сказать, предке я больше ничего никогда не слышал. Он ни с кем из нас никогда не переписывался.
– Ну что ж, – медленно сказал Флауэрс. – То, что вы мне сейчас рассказали, – это и хорошо, и плохо. Зайончковский умер около пятнадцати лет назад. Он был богатым человеком. Так получилось, что я присутствовал при составлении им завещания. Это было очень необычное завещание – необычное для нашей страны. Не берусь судить – возможно, для вашей страны, России, оно очень обычное. Господин Зайончковский, не имевший своих детей и, соответственно, внуков или правнуков – а ему было тогда уже больше восьмидесяти, – завещал все свое состояние девочке из своего рода, оставшегося в России, – если окажется, что эта девочка носит имя его матери – Евгения…
Александр Осинкин вздрогнул и выпрямился на стуле.
– Если же таковой девочки не обнаружится в течение пятнадцати лет после его смерти – таково условие, – то это условие теряет силу и наследство переходит к косвенным наследникам. До этого оно находится в банке, и проценты с него переводятся в один из российских детских домов. Это, надо сказать, довольно большие проценты. Не знаю, добросовестно ли их используют в вашей стране, – извиняющимся тоном сказал Флауэрс и продолжал: – У мистера Зайончковского были троюродные племянники его второй жены. Он не был счастлив, я должен сказать, в обоих своих браках. Да к тому же брак без детей – это было не для мистера Зайончковского…
Американец с трудом, но, пожалуй, со вкусом выговаривал эту фамилию.
– Он страдал от отсутствия у него детей, внуков… Одно время очень хотел усыновить ребенка из России. Но при советской власти этого сделать было невозможно. А когда она кончилась – он был уже слишком стар. Хотя успел испытать радость, что проклятие, как он говорил, лежавшее на России столько лет, наконец снято.
Помолчав, Джон Флауэрс сказал:
– Он очень любил Россию. Очень много думал о ней. И перед смертью спрашивал священника, своего духовника: «Скажите, как вы думаете, – там, на небесах, смогу я узнать о судьбе своего народа?»
Оба помолчали.
Флауэрс добавил:
– Несколько лет спустя священник, отец Димитрий – я был с ним дружен, – при мне рассказывал об этом нескольким русским. Они уехали из России уже после конца советской власти – из-за ваших экономических трудностей. И он говорил с ними, должен сказать, довольно сурово… наши пасторы так с нами обычно не говорят. Они, наверно, снисходительней к нашим слабостям.
Флауэрс улыбнулся.
– Отец Димитрий ставил им Зайончковского в пример – «Вот как надо любить свой народ!».
– Ну и как? – не удержался Осинкин. – Они поняли его?
Флауэрс засмеялся.
– Нет, по-моему, совсем не поняли. По крайней мере, по лицам их не было видно никакого понимания. «Мало ли старых чудаков на свете!» – вот все, пожалуй, что можно было прочесть на этих лицах. Их интересовало другое – сосредоточиться ли им в новой стране на поисках заработка или, напротив, довольствоваться нашим пособием неимущим – велфэром. Оно довольно неплохое.
Он опять засмеялся.
– С голоду в Америке, как вам, конечно, известно, еще никто не умер. Впрочем, кажется, как и в России в ваше недавнее тяжелое время. Было сильное недоедание. Но все-таки не было, насколько мне известно, в точном смысле голодных смертей. Я имею в виду 90-е годы – после распада Советского Союза. А я помню, как тогда многие и у вас, и здесь, у нас в Америке, любили пугать неминуемым голодом в России. Действительно – у государства не осталось тогда ни денег, ни запасов зерна! Егор Гайдар – он, кажется, внук вашего хорошего детского писателя? Мне рассказывал про него один славист, мы вместе кончали Гарвард… Так вот, ваш Егор Гайдар сумел сделать чудо – за несколько месяцев наполнил магазины продуктами, причем не только в Москве, а по всей стране! А ведь в советское время – вы это помните, а я хорошо знаю, поскольку одно время занимался этой темой специально, – в Москву ездили и за колбасой, и за мясом, и за обувью… Да, ваши прилавки…
– Вы очень хорошо говорите по-русски! – не удержался Осинкин.
– Спасибо! …Пустые прилавки тогда наполнились. Но жизнь, конечно, оставалась очень трудной, очень дорогой. К тому же люди лишились своих накоплений. До этого цены были низкими, а товаров не было совсем. И у людей были деньги, потому что их не на что было тратить…. Я помню, как цены стали свободными – и, конечно, сразу взлетели вверх… Это закон рынка. Люди, имеющие нужный другим людям товар, хотят продать его подороже. Но, конечно, только до тех пор, пока не появляются те, кто предложит его дешевле… Ваши люди ничего этого не знали, и очень сердились на Гайдара, что вынуждены были очень быстро потратить все свои деньги. И остаться вовсе без денег… Но вы, конечно, все это знаете не хуже, а лучше меня. Я только хотел сказать, что понимаю тех, кто приехал сюда в поисках хорошего прожиточного минимума.
Однако – не скрою – мои симпатии на стороне вашего соотечественника и, как я только что узнал, даже родственника Зайончковского. Его патриотический… как бы сказать… пафос мне ближе. Но мы сильно отклонились от темы. А вы, кажется, не очень ею заинтересовались?..
Александр Осинкин с удивлением и некоторым стыдом понял, что он и впрямь не принял всерьез сообщения Флауэрса. Американское наследство – это было из какой-то виртуальной реальности. В детстве, он помнил, кто-то рассказывал про наследство американского дядюшки… И все хохотали.
– Нет-нет, продолжайте, пожалуйста.
– Хочу предупредить, что продолжение моего сообщения не принесет вам приятных эмоций. Боюсь, что оно потребует от вас каких-то – и срочных – действий. Это связано с безопасностью вашей дочери.
И Осинкин явственно почувствовал, что внутри него что-то оборвалось и на месте обрыва образовался неприятный и резкий холод.
Глава 6
– У нас в Оглухине, – строго говорил Федя Репин, сидя во дворе у тетки за хорошо струганным и свежо пахнущим кедром столом, – один человек с высшим, между прочим, образованием говорил другому про нашу Конституцию, а я случайно слышал: «…Конечно, я ее не читал! Чего я буду читать, если она не исполняется!» Он уже не маленький, а все еще не понял, что первый шаг к исполнению Конституции – это чтение ее согражданами.
Мячик внимал.
Во дворе стояла звенящая тишина. Будто горы, разлегшиеся вокруг, хранили ее и стерегли.
Впрочем, слово «звенящая» будет не совсем правильным. Потому что у нас в России в летней тишине нередко и правда слышится тихий звон – или, лучше сказать, противное зуденье – комары! В одних местах России этих летающих кровососов много, а в других – очень много. А мало почти не бывает. Они способны отравить самое прекрасное настроение в самый солнечный летний день.
Но есть в России одно место – и достаточно обширное, – где комаров нет вообще. Вы, конечно, спросите: «Что – очень мало?» И получите добросовестный, совершенно правдивый ответ: «Ни одного». Это место – Республика Алтай, все до одного ее десять районов, а также единственный город – столица Горно-Алтайск.
Не пролетит там ни один комарик ни днем, ни вечером, ни ночью – в самое кровососное время. Ни на самом юго-востоке – в Кош-Агачском районе, где мягкими велюровыми складками горы пастельных сизо-розовых тонов кольцом окружают долину, в Ташанте – на самой границе с Монголией. Ни на юго-западе Горного Алтая – в Усть-Коксе и Тюнгуре, на берегах Катуни, чьи светло-изумрудные воды так хороши, что не налюбуешься ими никогда.
Но достаточно вам оказаться у соседей, в Алтайском крае, как комары вам покажут все, на что они способны. Старожилы уверяли, что когда-то, когда ухаживанье происходило главным образом вечерами на воздухе, это тормозило свадьбы – молодые люди, гуляя летом вдоль реки, гоняли и били комаров, вместо того чтобы сосредоточиться друг на друге.
Этим отступлением мы только хотели пояснить, что Мячику ничто не мешало внимать своему другу – будущему, как известно усердным читателям нашего повествования, президенту России. Именно такова была жизненная цель Феди Репина.
– Наша Конституция – очень хорошая, – продолжал Федя. – Вторую главу каждый гражданин России вообще должен знать наизусть. Например, самая первая в этой главе статья 17, особенно ее части вторая и третья: «Основные права и свободы неотчуждаемы и принадлежат каждому от рождения» и «Осуществление прав и свобод человека и гражданина не должно нарушать права и свободы других лиц». Мяч, ты понимаешь слово «неотчуждаемы»?
Мячик встрепенулся.
– Ну… Эта… Не чужие, значит… Не чуждаются никого…
Федя изобразил на лице страдание.
– Мя-ач! Если не знаешь – почему не спрашиваешь?! «Неотчуждаемы» – значит, с рождения и навсегда твои! Их отнимать никто, понимаешь, никто, никакие начальники не имеют права!
– Начальники, наверно, могут… – вздохнул Мячик. Он все-таки уже прожил сколько-то сознательных лет на своей родине.
– Именно что нет! Их можно призвать к ответу, понятно? Но мы с тобой – пока не о них. Потому что они пока не нами, а взрослыми заняты. А если взрослые стремаются… ну, трусят подавать на них в суд за нарушение Конституции – пусть на себя и пеняют.
Я сейчас про нас с тобой. Твое и мое главное дело как граждан России – заниматься самовоспитанием. Потому что стать свободным гражданином – совсем не такое простое дело. Этому надо учиться, понял? Необходимо еще, чтобы наше свободное – понимаешь? – свободное поведение свободного гражданина в свободной стране не нарушало прав других людей! Тоже, между прочим, свободных – вот это надо понимать. Ну, к примеру, например, если мы ночью с тобой во дворе устроим бой викингов и разбудим мою тетку – мы уже не можем ей сказать: «Мы – свободные люди! Имеем право веселиться как хотим!» Потому что у нее как раз есть право ночью спать. И мы с тобой это право нарушаем…
От старания усвоить Федины слова Мячик вспотел.
– Ладно, – сжалился Федя. – Еще только две статьи… Да, кстати, у тебя какое гражданство?
И этот коварный контрольный вопрос Мячика тоже застал врасплох. Он в своей недлинной жизни не имел еще случая задуматься – гражданин ли он и какой именно страны.
– Н-не знаю… У меня еще паспорта нет…
– Как это не знаешь? – делано изумился Федя. – И паспорт тут не при чем. У тебя, чтоб ты знал, российское гражданство – с рождения. Как родился на свет – уже гражданин России. Это, правда, не по Конституции, а по Федеральному закону о гражданстве. Достаточно того, чтобы один из твоих родителей имел российское гражданство. Независимо, заметь, от места твоего рождения! Хоть в Зимбабве родись, хоть в Новой Зеландии.
Мячик слушал, от напряжения выпучив глаза. Белесая челка прилипла ко лбу.
– А в Конституции, – продолжал Федька безжалостно, – другое очень важное…
Он заглянул в беленькую брошюру, лежащую перед ним, на которой темно-голубыми буквами было написано: «Конституция Российской Федерации». Она выглядела довольно-таки замызганной: видно было, что ее нередко брали в руки. Скажем по секрету – Федя Репин всегда возил ее с собой.
– «Статья 6, часть третья. Гражданин Российской Федерации не может быть лишен своего гражданства или права изменить его». Только не все это понимают, – вздохнул Федька. – Потому что взрослые привыкли к другому. У нас в России советская власть чуть что – лишала гражданства… Такое у нее наказание было для непослушных.
У Мячика голова шла кругом. И оба они не заметили, что Федю уже минуты две внимательно слушает еще один человек. Если же точнее – один человек и одно животное.
В этом самом месте беседы вежливо тявкнула Тося – а это была именно она – и заговорила Женя. Только тут и Федя и Мячик их обеих увидели. А Тося при первых звуках Жениного голоса улеглась на траву, будто приготовившись слушать умные хозяйкины речи.
– Да, точно… И таких людей – самых лучших! Мне папа рассказывал – виолончелиста Ростроповича… Вместе с его женой – певицей Большого театра. Ну вы знаете, ее все знают – ее даже великой многие считают, – Галиной Вишневской. Только из-за того, что они на дачу свою позвали жить писателя Солженицына! Когда его советская власть преследовала. И самого Солженицына тоже лишили. Его сначала насильно в наручниках вывезли на самолете за границу, а потом гражданства лишили… Как бы отлучили от родины – мне папа объяснял. А в Конституции нашей теперешней мне очень это нравится – что человека никто не может родины лишить. Никто, никакая власть не имеет такого права.
– Да все равно сегодня многие этого не понимают. Ну те, кто советское время больно помнит. Наш сосед Кузьмич, как разозлится на кого, в пьяном виде особенно, сразу орет: «Выдворить и лишить гражданства!»
Тут Федя и Мячик, не выдержав, бросили на время Конституцию и отвлеклись на Тосю. Да и кто бы мог остаться равнодушным при виде этой огромной псицы, когда она растянулась во всю длину в теньке под яблоней, зевая от наслаждения во всю свою неимоверную пасть!
А Женя думала над тем, о чем сама только что говорила. Что нельзя, чтобы кто-то мог лишить человека родины. А заодно о том, что же все-таки это такое – родина…
В ее семье на эту тему не говорили. Ее родители вообще не любили, как они выражались, «громких слов» – типа «Россия поднимается с колен!» Папа сказал однажды, и она это запомнила, что рассуждать о патриотизме, о любви к родине это все равно что провозглашать – как он выразился, «с мелодраматическими завываниями», – «А я, знаете ли, так люблю, так люблю свою мать!..»
Но Женя точно знала, что Александра Осинкина в последние годы несколько раз приглашали на долгий срок в американские и всякие другие университеты. А он отвечал:
– Больше чем на два месяца я сейчас из России не уезжаю. Сколь угодно интенсивные курсы лекций в течение двух месяцев – пожалуйста.
И в позапрошлом году он так и ездил в Канаду – на два месяца.
Жене было известно, что сейчас в России многие хорошие специалисты очень любят уезжать за границу как раз надолго – заработать побольше денег. Хотя бы для того, чтобы помогать старым и больным родителям, лечить их. Она уже имела представление о том, что хорошее лечение в России стоит очень дорого. А за границей, если человек долго работал, то за операции, за лечение в больнице вообще ничего не платит: страховка окупает лечение. Но она слышала, как ее папа говорил однажды маме:
– Сейчас в России надо или жить, или не жить. Нельзя приезжать домой на каникулы и делать перед самим собой вид, что ты в ней живешь.
И прибавил:
– Тут и живя-то не поймешь иногда ни черта, что происходит. А уж издаля!..
Женя однажды пристала к нему – почему бы все-таки ему не поехать на годик хотя бы преподавать в Америку? Втайне она была бы не прочь прокатиться с папой в эту таинственную страну. Поучиться немножко в американской школе, где, как рассказывают, школьники что хотят, то и делают – на голове всю дорогу ходят.
А папа ответил коротко и серьезно:
– Я в России нужен.
И еще Женя вспомнила одну телекартинку. Ей тогда было то ли семь, то ли восемь лет. Смотрели передачу. На телеэкране за ресторанным столиком с белой скатертью, с бокалами празднично искрящегося шампанского один симпатичный корреспондент с прибалтийским акцентом задает Владимиру Спивакову вопрос под конец длинного телеинтервью: «А могли бы вы ради чего-либо бросить свое дело, оставить свою профессию музыканта?»
Женя, хоть и была еще мала, но подумала: «Глупый какой вопрос!»
А Спиваков задумчиво так, медленно отвечает, что если бы он знал, что такой ценой можно было бы дать нормальную жизнь, возможность развития всем детям России, то – да. Ради этого можно пожертвовать своей музыкой. И добавляет еще медленнее – «И жизнью».
Женя хорошо помнила, что на этих словах у нее сами собой полились слезы, и она скорее убежала в свою комнату, чтобы мама и бабушка не увидели.
– Ну, поехали дальше, – заторопился Федя, энергично потрепав напоследок Тосю за мягкие уши.
А Женя вежливо спросила:
– Можно я послушаю?
Федя милостиво кивнул головой.
– Вот статья 20, часть первая – «Каждый имеет право на жизнь». Ну, я на этом даже останавливаться пока не буду. Я уже давно понял, что у нас эту статью вообще никто почти не понимает.
– Как это? – поразилась Женя. – Вроде понятно…
– Тебе, может, и понятно. А другим непонятно. Они считают – зачем ребенку-инвалиду жить на свете?.. У нас полстраны, по-моему, думают, что человек должен доказать свое право на жизнь… В нашем селе – кого ни спрашивал… Ну, я сказал – про это я сейчас не буду, сложно очень объяснять. Зато следующую статью должен каждый знать, хотя в нашей стране она и не соблюдается вовсе. Но если знать – то можно требовать, чтоб соблюдали. А если никто ее знать не знает, она и соблюдаться никогда не будет.
В общем, слушайте: «Статья 21, часть первая. Достоинство личности охраняется государством. Ничто не может быть основанием для его умаления». И еще, Мяч, – часть вторая: «Никто не должен подвергаться пыткам, насилию, другому жестокому или унижающему человеческое достоинство обращению или наказанию…» Понятно?
Мячик молчал подавленно. Все было непонятно, а признаться стыдно. Потом выдавил неуверенно:
– Как это – «охраняется государством»? Чего охраняется-то? Меня, что ли, милиция охраняет?..
А Женя сказала:
– Про эту статью, когда я читала Конституцию в прошлом еще году, то думала так: это значит, что милиционер или какой-нибудь другой представитель власти не может нас унижать – ну и, конечно, подвергать пыткам.
– Правильно, – сказал Федя. – Тут и про это как раз.
– Ну а когда мне мама Олега рассказала, как его в милиции пытали – чтоб сознался в том, чего не делал… Я, конечно, вспоминала эту часть вторую статьи – запрет на пытки. Эти милиционеры еще ответят за все, увидите. Но вот эта часть первая, Федя, – она не о том оказалась, про что я, например, думала. Мне мой папа объяснил вот эти слова – «охраняется государством»… Я их неточно все-таки понимала.
– Ну а как твой папа объяснил? – совсем даже не ревниво, а с живым интересом спросил Федя. Он все-таки очень правильно как-то был устроен, без комплексов. Хотя в России, похоже, даже животные в зоопарке, и те комплексуют.
– «Охраняется государством», – с некоторой торжественностью произнесла Женя, – это значит, что любой представитель государства – буквально любой чиновник, совсем не только милиционер, а просто каждый государственный служащий – в мэрии там, или в управе, вот здесь хотя бы, в Чемале, – обязан остановить любого, кто будет при нем унижать мое достоинство. Пресечь, так сказать, эти неконституционные действия.
– А как унижать-то? – спросил слегка встрепенувшийся Мячик.
– Оскорблять, обзывать… Даже грубо, на повышенных тонах говорить. Тем более кричать. Если с тобой, например, кто-то в нашей стране грубо говорит – вообще любым способом задевает, ущемляет твое достоинство, а при этом присутствует какой-то чиновник, то ты имеешь конституционное право обратиться к этому чиновнику, чтобы он взял твое достоинство под защиту. Понятно? Поскольку ты – гражданин России. А он представляет то самое российское государство, которое должно, по нашей конституции, охранять твое достоинство… Это папа мне все очень четко объяснял.
Все трое замолчали. И затем, не сговариваясь, одновременно, совершенно неизвестно по какой причине, очень глубоко вздохнули.
Глава 7
На этот раз очередной доклад на своем мексиканском семинаре Александр Осинкин слушал вполуха. Не мог дождаться следующего перерыва.
Солнце за два часа, казалось, не опустилось ни на полсантиметра. Но Осинкин уже не чувствовал ни жары, ни холода. Пот если и тек по его лбу и щекам, то совсем по другой причине.
– Зайончковский умер в весьма почтенном возрасте, как я вам уже говорил, около пятнадцати лет назад, – продолжил Флауэрс с того же места, на каком кончил. – Срок поисков настоящей наследницы, согласно завещанию, заканчивается через два-три месяца. Это можно уточнить у адвоката. Косвенные наследники Зайончковского – малоприятные субъекты. Но дело не в них.
Флауэрс помолчал.
– В ситуацию примерно год назад вмешались новые люди. Вторая жена Зайончковского была русской, и у нее, помимо американских племянников, оставались очень дальние родственники в России. Она не поддерживала с ними связи. Тем не менее они каким-то образом узнали о наследстве. Наладили контакт со своими троюродными американскими то ли братьями, то ли дядями, то ли племянниками – я не очень вникал в разветвления их генеалогического древа. И недавно нашли след родственной Зайончковскому Евгении. Как вы уже догадались – это ваша дочь.
– Как они ее разыскали? – замерзшими губами спросил Осинкин.
Все, что говорил Флауэрс, он слышал теперь как бы сквозь грозное звучание фразы: «Это связано с безопасностью вашей дочери…» А дочь его была не с ним, не под его защитой, а бог знает где…
– Ну, как только они вышли на вашу фамилию – дальнейшее было делом техники. Сделали запрос об адресе – им ответили. Они стали ее разыскивать, раздобыли даже ее фотографию – и выяснили, что она только что уехала из Москвы в Сибирь.
Флауэрс опять помолчал и добавил:
– Я прямо скажу – и ей, и вам повезло, что она уехала. Она все-таки выгадала время, сама того не зная.
– Так что же они от нее хотят?
– Как – что? – удивился Флауэрс. – Я не пояснял, потому что думал, что вы давно все поняли. Не хочу преуменьшать опасность. Мне стало известно – или, если хотите, я догадался, – что эти люди хотят ее убить. Для того, чтобы овладеть наследством. Оно, как я вам уже сказал, немалое. Хороший стимул для плохих людей. Но так как данная ситуация разворачивается в России и люди, преследующие вашу дочь, – российские граждане, то это скорее ваше дело. Хотя я готов, разумеется, оказать вам всяческое содействие. Но главное – на мой взгляд, это дело срочное.
Описывать состояние Осинкина после этих пояснений мы не будем – надеемся, что у нашего читателя есть воображение.
– Насколько мне известно, – продолжал Флауэрс, – из трех косвенных наследников лишь один в курсе их грязных замыслов. Два других, повторю, – малоприятные субъекты, но, как большинство американцев, уважают закон и вряд ли его переступят. Мы ведь в Америке не делим людей на только плохих и только хороших – у нас более сложные квалификации… Впрочем, у вас в России тоже, кажется, исчезают простые деления. Один коллега признался мне, что много лет уже не слышал фраз типа «Он поступил бесчестно!» и даже «Он – человек непорядочный». Впрочем, мы отвлеклись.
– Вы думаете, что моей дочери грозит опасность, пока она едет по Сибири?
– Грозит. И немалая, – просто ответил Флауэрс.
– Как же так? – растерянно сказал Осинкин. – Ее маршрут даже я толком не знаю.
– Неделю назад мне стало ясно, что двое наемников – проще говоря, киллеров, – идут по ее следам.
Осинкин хотел вскрикнуть: «Что?!» Но, разумеется, удержался.
– Это очень жестокие люди – таких по-русски называют отморозки. И очень… как бы сказать… профессиональные. Им поставлена задача – ликвидировать законную наследницу.
– Да… – медленно заговорил Осинкин. – В Сибири – скажем, на каком-то отрезке федеральной трассы, – ночью совершить преступление и затем замести следы, – там у нас сделать это намного легче, чем в большом городе…
– Да-да, – покивал Флауэрс. – Им мешает – пока, – подчеркнул он интонацией, – то, что у девочки очень надежная охрана: ваш спецназ. У вас, кажется, ветеранов войны в Афганистане называют «афганцами». С ней – их двое. Видимо, очень подготовленные люди. Но опасность тем не менее остается вполне реальной. Слишком большие деньги в игре. Могу даже сказать вам, на какой машине они движутся в настоящее время по вашей бескрайней Сибири, – черная «Тойота-Лексус». К сожалению, в тот момент, когда я понял, что мне нужны имена заказчиков, я уже лишен был возможности их узнать. Не исключаю, что со временем это сделать удастся. Но сейчас первоочередные и срочные действия, как нам с вами ясно, это – оградить девочку от киллеров, по возможности пресечь их действия.
– Да-да, Майкл Булгаков… Я читал – конечно, по-английски. Очень хороший писатель.
– Через месяц после эвакуации поручика Зайончковского из Крыма его брата Павла там же расстреляли – в числе нескольких тысяч русских офицеров… Опять-таки по семейной легенде – вместе с теткой писателя Булгакова, безобиднейшей медсестрой, с лета 1914 года работавшей в Ялте в госпитале Красного Креста.
У братьев Зайончковских была сестра, намного их младше. Через десять лет эта сестра, Татьяна Андреевна, вышла замуж за Ивана Осинкина. Пять лет спустя, в 1935 году, у них родился сын, мой отец, Павел Иванович. Мать Татьяны Андреевны, погибшего Павла и поручика Петра Андреевича – Евгения Леонидовна – умерла в 1962 году, за два года до рождения правнука. То есть – моего рождения. Когда оба мы с моей женой Машей были в аспирантуре, у нас родилась дочка Женя. Маша моя еще в детстве, знаете, твердо решила назвать своего ребенка – мальчика или девочку – именно так: ей очень нравилось это имя. Мне, не скрою, оно импонировало еще и как наследственное. Вот короткая история нашего рода. Но о своем, так сказать, предке я больше ничего никогда не слышал. Он ни с кем из нас никогда не переписывался.
– Ну что ж, – медленно сказал Флауэрс. – То, что вы мне сейчас рассказали, – это и хорошо, и плохо. Зайончковский умер около пятнадцати лет назад. Он был богатым человеком. Так получилось, что я присутствовал при составлении им завещания. Это было очень необычное завещание – необычное для нашей страны. Не берусь судить – возможно, для вашей страны, России, оно очень обычное. Господин Зайончковский, не имевший своих детей и, соответственно, внуков или правнуков – а ему было тогда уже больше восьмидесяти, – завещал все свое состояние девочке из своего рода, оставшегося в России, – если окажется, что эта девочка носит имя его матери – Евгения…
Александр Осинкин вздрогнул и выпрямился на стуле.
– Если же таковой девочки не обнаружится в течение пятнадцати лет после его смерти – таково условие, – то это условие теряет силу и наследство переходит к косвенным наследникам. До этого оно находится в банке, и проценты с него переводятся в один из российских детских домов. Это, надо сказать, довольно большие проценты. Не знаю, добросовестно ли их используют в вашей стране, – извиняющимся тоном сказал Флауэрс и продолжал: – У мистера Зайончковского были троюродные племянники его второй жены. Он не был счастлив, я должен сказать, в обоих своих браках. Да к тому же брак без детей – это было не для мистера Зайончковского…
Американец с трудом, но, пожалуй, со вкусом выговаривал эту фамилию.
– Он страдал от отсутствия у него детей, внуков… Одно время очень хотел усыновить ребенка из России. Но при советской власти этого сделать было невозможно. А когда она кончилась – он был уже слишком стар. Хотя успел испытать радость, что проклятие, как он говорил, лежавшее на России столько лет, наконец снято.
Помолчав, Джон Флауэрс сказал:
– Он очень любил Россию. Очень много думал о ней. И перед смертью спрашивал священника, своего духовника: «Скажите, как вы думаете, – там, на небесах, смогу я узнать о судьбе своего народа?»
Оба помолчали.
Флауэрс добавил:
– Несколько лет спустя священник, отец Димитрий – я был с ним дружен, – при мне рассказывал об этом нескольким русским. Они уехали из России уже после конца советской власти – из-за ваших экономических трудностей. И он говорил с ними, должен сказать, довольно сурово… наши пасторы так с нами обычно не говорят. Они, наверно, снисходительней к нашим слабостям.
Флауэрс улыбнулся.
– Отец Димитрий ставил им Зайончковского в пример – «Вот как надо любить свой народ!».
– Ну и как? – не удержался Осинкин. – Они поняли его?
Флауэрс засмеялся.
– Нет, по-моему, совсем не поняли. По крайней мере, по лицам их не было видно никакого понимания. «Мало ли старых чудаков на свете!» – вот все, пожалуй, что можно было прочесть на этих лицах. Их интересовало другое – сосредоточиться ли им в новой стране на поисках заработка или, напротив, довольствоваться нашим пособием неимущим – велфэром. Оно довольно неплохое.
Он опять засмеялся.
– С голоду в Америке, как вам, конечно, известно, еще никто не умер. Впрочем, кажется, как и в России в ваше недавнее тяжелое время. Было сильное недоедание. Но все-таки не было, насколько мне известно, в точном смысле голодных смертей. Я имею в виду 90-е годы – после распада Советского Союза. А я помню, как тогда многие и у вас, и здесь, у нас в Америке, любили пугать неминуемым голодом в России. Действительно – у государства не осталось тогда ни денег, ни запасов зерна! Егор Гайдар – он, кажется, внук вашего хорошего детского писателя? Мне рассказывал про него один славист, мы вместе кончали Гарвард… Так вот, ваш Егор Гайдар сумел сделать чудо – за несколько месяцев наполнил магазины продуктами, причем не только в Москве, а по всей стране! А ведь в советское время – вы это помните, а я хорошо знаю, поскольку одно время занимался этой темой специально, – в Москву ездили и за колбасой, и за мясом, и за обувью… Да, ваши прилавки…
– Вы очень хорошо говорите по-русски! – не удержался Осинкин.
– Спасибо! …Пустые прилавки тогда наполнились. Но жизнь, конечно, оставалась очень трудной, очень дорогой. К тому же люди лишились своих накоплений. До этого цены были низкими, а товаров не было совсем. И у людей были деньги, потому что их не на что было тратить…. Я помню, как цены стали свободными – и, конечно, сразу взлетели вверх… Это закон рынка. Люди, имеющие нужный другим людям товар, хотят продать его подороже. Но, конечно, только до тех пор, пока не появляются те, кто предложит его дешевле… Ваши люди ничего этого не знали, и очень сердились на Гайдара, что вынуждены были очень быстро потратить все свои деньги. И остаться вовсе без денег… Но вы, конечно, все это знаете не хуже, а лучше меня. Я только хотел сказать, что понимаю тех, кто приехал сюда в поисках хорошего прожиточного минимума.
Однако – не скрою – мои симпатии на стороне вашего соотечественника и, как я только что узнал, даже родственника Зайончковского. Его патриотический… как бы сказать… пафос мне ближе. Но мы сильно отклонились от темы. А вы, кажется, не очень ею заинтересовались?..
Александр Осинкин с удивлением и некоторым стыдом понял, что он и впрямь не принял всерьез сообщения Флауэрса. Американское наследство – это было из какой-то виртуальной реальности. В детстве, он помнил, кто-то рассказывал про наследство американского дядюшки… И все хохотали.
– Нет-нет, продолжайте, пожалуйста.
– Хочу предупредить, что продолжение моего сообщения не принесет вам приятных эмоций. Боюсь, что оно потребует от вас каких-то – и срочных – действий. Это связано с безопасностью вашей дочери.
И Осинкин явственно почувствовал, что внутри него что-то оборвалось и на месте обрыва образовался неприятный и резкий холод.
Глава 6
Уроки конституции
Мячик внимал.
Во дворе стояла звенящая тишина. Будто горы, разлегшиеся вокруг, хранили ее и стерегли.
Впрочем, слово «звенящая» будет не совсем правильным. Потому что у нас в России в летней тишине нередко и правда слышится тихий звон – или, лучше сказать, противное зуденье – комары! В одних местах России этих летающих кровососов много, а в других – очень много. А мало почти не бывает. Они способны отравить самое прекрасное настроение в самый солнечный летний день.
Но есть в России одно место – и достаточно обширное, – где комаров нет вообще. Вы, конечно, спросите: «Что – очень мало?» И получите добросовестный, совершенно правдивый ответ: «Ни одного». Это место – Республика Алтай, все до одного ее десять районов, а также единственный город – столица Горно-Алтайск.
Не пролетит там ни один комарик ни днем, ни вечером, ни ночью – в самое кровососное время. Ни на самом юго-востоке – в Кош-Агачском районе, где мягкими велюровыми складками горы пастельных сизо-розовых тонов кольцом окружают долину, в Ташанте – на самой границе с Монголией. Ни на юго-западе Горного Алтая – в Усть-Коксе и Тюнгуре, на берегах Катуни, чьи светло-изумрудные воды так хороши, что не налюбуешься ими никогда.
Но достаточно вам оказаться у соседей, в Алтайском крае, как комары вам покажут все, на что они способны. Старожилы уверяли, что когда-то, когда ухаживанье происходило главным образом вечерами на воздухе, это тормозило свадьбы – молодые люди, гуляя летом вдоль реки, гоняли и били комаров, вместо того чтобы сосредоточиться друг на друге.
Этим отступлением мы только хотели пояснить, что Мячику ничто не мешало внимать своему другу – будущему, как известно усердным читателям нашего повествования, президенту России. Именно такова была жизненная цель Феди Репина.
– Наша Конституция – очень хорошая, – продолжал Федя. – Вторую главу каждый гражданин России вообще должен знать наизусть. Например, самая первая в этой главе статья 17, особенно ее части вторая и третья: «Основные права и свободы неотчуждаемы и принадлежат каждому от рождения» и «Осуществление прав и свобод человека и гражданина не должно нарушать права и свободы других лиц». Мяч, ты понимаешь слово «неотчуждаемы»?
Мячик встрепенулся.
– Ну… Эта… Не чужие, значит… Не чуждаются никого…
Федя изобразил на лице страдание.
– Мя-ач! Если не знаешь – почему не спрашиваешь?! «Неотчуждаемы» – значит, с рождения и навсегда твои! Их отнимать никто, понимаешь, никто, никакие начальники не имеют права!
– Начальники, наверно, могут… – вздохнул Мячик. Он все-таки уже прожил сколько-то сознательных лет на своей родине.
– Именно что нет! Их можно призвать к ответу, понятно? Но мы с тобой – пока не о них. Потому что они пока не нами, а взрослыми заняты. А если взрослые стремаются… ну, трусят подавать на них в суд за нарушение Конституции – пусть на себя и пеняют.
Я сейчас про нас с тобой. Твое и мое главное дело как граждан России – заниматься самовоспитанием. Потому что стать свободным гражданином – совсем не такое простое дело. Этому надо учиться, понял? Необходимо еще, чтобы наше свободное – понимаешь? – свободное поведение свободного гражданина в свободной стране не нарушало прав других людей! Тоже, между прочим, свободных – вот это надо понимать. Ну, к примеру, например, если мы ночью с тобой во дворе устроим бой викингов и разбудим мою тетку – мы уже не можем ей сказать: «Мы – свободные люди! Имеем право веселиться как хотим!» Потому что у нее как раз есть право ночью спать. И мы с тобой это право нарушаем…
От старания усвоить Федины слова Мячик вспотел.
– Ладно, – сжалился Федя. – Еще только две статьи… Да, кстати, у тебя какое гражданство?
И этот коварный контрольный вопрос Мячика тоже застал врасплох. Он в своей недлинной жизни не имел еще случая задуматься – гражданин ли он и какой именно страны.
– Н-не знаю… У меня еще паспорта нет…
– Как это не знаешь? – делано изумился Федя. – И паспорт тут не при чем. У тебя, чтоб ты знал, российское гражданство – с рождения. Как родился на свет – уже гражданин России. Это, правда, не по Конституции, а по Федеральному закону о гражданстве. Достаточно того, чтобы один из твоих родителей имел российское гражданство. Независимо, заметь, от места твоего рождения! Хоть в Зимбабве родись, хоть в Новой Зеландии.
Мячик слушал, от напряжения выпучив глаза. Белесая челка прилипла ко лбу.
– А в Конституции, – продолжал Федька безжалостно, – другое очень важное…
Он заглянул в беленькую брошюру, лежащую перед ним, на которой темно-голубыми буквами было написано: «Конституция Российской Федерации». Она выглядела довольно-таки замызганной: видно было, что ее нередко брали в руки. Скажем по секрету – Федя Репин всегда возил ее с собой.
– «Статья 6, часть третья. Гражданин Российской Федерации не может быть лишен своего гражданства или права изменить его». Только не все это понимают, – вздохнул Федька. – Потому что взрослые привыкли к другому. У нас в России советская власть чуть что – лишала гражданства… Такое у нее наказание было для непослушных.
У Мячика голова шла кругом. И оба они не заметили, что Федю уже минуты две внимательно слушает еще один человек. Если же точнее – один человек и одно животное.
В этом самом месте беседы вежливо тявкнула Тося – а это была именно она – и заговорила Женя. Только тут и Федя и Мячик их обеих увидели. А Тося при первых звуках Жениного голоса улеглась на траву, будто приготовившись слушать умные хозяйкины речи.
– Да, точно… И таких людей – самых лучших! Мне папа рассказывал – виолончелиста Ростроповича… Вместе с его женой – певицей Большого театра. Ну вы знаете, ее все знают – ее даже великой многие считают, – Галиной Вишневской. Только из-за того, что они на дачу свою позвали жить писателя Солженицына! Когда его советская власть преследовала. И самого Солженицына тоже лишили. Его сначала насильно в наручниках вывезли на самолете за границу, а потом гражданства лишили… Как бы отлучили от родины – мне папа объяснял. А в Конституции нашей теперешней мне очень это нравится – что человека никто не может родины лишить. Никто, никакая власть не имеет такого права.
– Да все равно сегодня многие этого не понимают. Ну те, кто советское время больно помнит. Наш сосед Кузьмич, как разозлится на кого, в пьяном виде особенно, сразу орет: «Выдворить и лишить гражданства!»
Тут Федя и Мячик, не выдержав, бросили на время Конституцию и отвлеклись на Тосю. Да и кто бы мог остаться равнодушным при виде этой огромной псицы, когда она растянулась во всю длину в теньке под яблоней, зевая от наслаждения во всю свою неимоверную пасть!
А Женя думала над тем, о чем сама только что говорила. Что нельзя, чтобы кто-то мог лишить человека родины. А заодно о том, что же все-таки это такое – родина…
В ее семье на эту тему не говорили. Ее родители вообще не любили, как они выражались, «громких слов» – типа «Россия поднимается с колен!» Папа сказал однажды, и она это запомнила, что рассуждать о патриотизме, о любви к родине это все равно что провозглашать – как он выразился, «с мелодраматическими завываниями», – «А я, знаете ли, так люблю, так люблю свою мать!..»
Но Женя точно знала, что Александра Осинкина в последние годы несколько раз приглашали на долгий срок в американские и всякие другие университеты. А он отвечал:
– Больше чем на два месяца я сейчас из России не уезжаю. Сколь угодно интенсивные курсы лекций в течение двух месяцев – пожалуйста.
И в позапрошлом году он так и ездил в Канаду – на два месяца.
Жене было известно, что сейчас в России многие хорошие специалисты очень любят уезжать за границу как раз надолго – заработать побольше денег. Хотя бы для того, чтобы помогать старым и больным родителям, лечить их. Она уже имела представление о том, что хорошее лечение в России стоит очень дорого. А за границей, если человек долго работал, то за операции, за лечение в больнице вообще ничего не платит: страховка окупает лечение. Но она слышала, как ее папа говорил однажды маме:
– Сейчас в России надо или жить, или не жить. Нельзя приезжать домой на каникулы и делать перед самим собой вид, что ты в ней живешь.
И прибавил:
– Тут и живя-то не поймешь иногда ни черта, что происходит. А уж издаля!..
Женя однажды пристала к нему – почему бы все-таки ему не поехать на годик хотя бы преподавать в Америку? Втайне она была бы не прочь прокатиться с папой в эту таинственную страну. Поучиться немножко в американской школе, где, как рассказывают, школьники что хотят, то и делают – на голове всю дорогу ходят.
А папа ответил коротко и серьезно:
– Я в России нужен.
И еще Женя вспомнила одну телекартинку. Ей тогда было то ли семь, то ли восемь лет. Смотрели передачу. На телеэкране за ресторанным столиком с белой скатертью, с бокалами празднично искрящегося шампанского один симпатичный корреспондент с прибалтийским акцентом задает Владимиру Спивакову вопрос под конец длинного телеинтервью: «А могли бы вы ради чего-либо бросить свое дело, оставить свою профессию музыканта?»
Женя, хоть и была еще мала, но подумала: «Глупый какой вопрос!»
А Спиваков задумчиво так, медленно отвечает, что если бы он знал, что такой ценой можно было бы дать нормальную жизнь, возможность развития всем детям России, то – да. Ради этого можно пожертвовать своей музыкой. И добавляет еще медленнее – «И жизнью».
Женя хорошо помнила, что на этих словах у нее сами собой полились слезы, и она скорее убежала в свою комнату, чтобы мама и бабушка не увидели.
– Ну, поехали дальше, – заторопился Федя, энергично потрепав напоследок Тосю за мягкие уши.
А Женя вежливо спросила:
– Можно я послушаю?
Федя милостиво кивнул головой.
– Вот статья 20, часть первая – «Каждый имеет право на жизнь». Ну, я на этом даже останавливаться пока не буду. Я уже давно понял, что у нас эту статью вообще никто почти не понимает.
– Как это? – поразилась Женя. – Вроде понятно…
– Тебе, может, и понятно. А другим непонятно. Они считают – зачем ребенку-инвалиду жить на свете?.. У нас полстраны, по-моему, думают, что человек должен доказать свое право на жизнь… В нашем селе – кого ни спрашивал… Ну, я сказал – про это я сейчас не буду, сложно очень объяснять. Зато следующую статью должен каждый знать, хотя в нашей стране она и не соблюдается вовсе. Но если знать – то можно требовать, чтоб соблюдали. А если никто ее знать не знает, она и соблюдаться никогда не будет.
В общем, слушайте: «Статья 21, часть первая. Достоинство личности охраняется государством. Ничто не может быть основанием для его умаления». И еще, Мяч, – часть вторая: «Никто не должен подвергаться пыткам, насилию, другому жестокому или унижающему человеческое достоинство обращению или наказанию…» Понятно?
Мячик молчал подавленно. Все было непонятно, а признаться стыдно. Потом выдавил неуверенно:
– Как это – «охраняется государством»? Чего охраняется-то? Меня, что ли, милиция охраняет?..
А Женя сказала:
– Про эту статью, когда я читала Конституцию в прошлом еще году, то думала так: это значит, что милиционер или какой-нибудь другой представитель власти не может нас унижать – ну и, конечно, подвергать пыткам.
– Правильно, – сказал Федя. – Тут и про это как раз.
– Ну а когда мне мама Олега рассказала, как его в милиции пытали – чтоб сознался в том, чего не делал… Я, конечно, вспоминала эту часть вторую статьи – запрет на пытки. Эти милиционеры еще ответят за все, увидите. Но вот эта часть первая, Федя, – она не о том оказалась, про что я, например, думала. Мне мой папа объяснил вот эти слова – «охраняется государством»… Я их неточно все-таки понимала.
– Ну а как твой папа объяснил? – совсем даже не ревниво, а с живым интересом спросил Федя. Он все-таки очень правильно как-то был устроен, без комплексов. Хотя в России, похоже, даже животные в зоопарке, и те комплексуют.
– «Охраняется государством», – с некоторой торжественностью произнесла Женя, – это значит, что любой представитель государства – буквально любой чиновник, совсем не только милиционер, а просто каждый государственный служащий – в мэрии там, или в управе, вот здесь хотя бы, в Чемале, – обязан остановить любого, кто будет при нем унижать мое достоинство. Пресечь, так сказать, эти неконституционные действия.
– А как унижать-то? – спросил слегка встрепенувшийся Мячик.
– Оскорблять, обзывать… Даже грубо, на повышенных тонах говорить. Тем более кричать. Если с тобой, например, кто-то в нашей стране грубо говорит – вообще любым способом задевает, ущемляет твое достоинство, а при этом присутствует какой-то чиновник, то ты имеешь конституционное право обратиться к этому чиновнику, чтобы он взял твое достоинство под защиту. Понятно? Поскольку ты – гражданин России. А он представляет то самое российское государство, которое должно, по нашей конституции, охранять твое достоинство… Это папа мне все очень четко объяснял.
Все трое замолчали. И затем, не сговариваясь, одновременно, совершенно неизвестно по какой причине, очень глубоко вздохнули.
Глава 7
«Тойота-Лексус»
Солнце за два часа, казалось, не опустилось ни на полсантиметра. Но Осинкин уже не чувствовал ни жары, ни холода. Пот если и тек по его лбу и щекам, то совсем по другой причине.
– Зайончковский умер в весьма почтенном возрасте, как я вам уже говорил, около пятнадцати лет назад, – продолжил Флауэрс с того же места, на каком кончил. – Срок поисков настоящей наследницы, согласно завещанию, заканчивается через два-три месяца. Это можно уточнить у адвоката. Косвенные наследники Зайончковского – малоприятные субъекты. Но дело не в них.
Флауэрс помолчал.
– В ситуацию примерно год назад вмешались новые люди. Вторая жена Зайончковского была русской, и у нее, помимо американских племянников, оставались очень дальние родственники в России. Она не поддерживала с ними связи. Тем не менее они каким-то образом узнали о наследстве. Наладили контакт со своими троюродными американскими то ли братьями, то ли дядями, то ли племянниками – я не очень вникал в разветвления их генеалогического древа. И недавно нашли след родственной Зайончковскому Евгении. Как вы уже догадались – это ваша дочь.
– Как они ее разыскали? – замерзшими губами спросил Осинкин.
Все, что говорил Флауэрс, он слышал теперь как бы сквозь грозное звучание фразы: «Это связано с безопасностью вашей дочери…» А дочь его была не с ним, не под его защитой, а бог знает где…
– Ну, как только они вышли на вашу фамилию – дальнейшее было делом техники. Сделали запрос об адресе – им ответили. Они стали ее разыскивать, раздобыли даже ее фотографию – и выяснили, что она только что уехала из Москвы в Сибирь.
Флауэрс опять помолчал и добавил:
– Я прямо скажу – и ей, и вам повезло, что она уехала. Она все-таки выгадала время, сама того не зная.
– Так что же они от нее хотят?
– Как – что? – удивился Флауэрс. – Я не пояснял, потому что думал, что вы давно все поняли. Не хочу преуменьшать опасность. Мне стало известно – или, если хотите, я догадался, – что эти люди хотят ее убить. Для того, чтобы овладеть наследством. Оно, как я вам уже сказал, немалое. Хороший стимул для плохих людей. Но так как данная ситуация разворачивается в России и люди, преследующие вашу дочь, – российские граждане, то это скорее ваше дело. Хотя я готов, разумеется, оказать вам всяческое содействие. Но главное – на мой взгляд, это дело срочное.
Описывать состояние Осинкина после этих пояснений мы не будем – надеемся, что у нашего читателя есть воображение.
– Насколько мне известно, – продолжал Флауэрс, – из трех косвенных наследников лишь один в курсе их грязных замыслов. Два других, повторю, – малоприятные субъекты, но, как большинство американцев, уважают закон и вряд ли его переступят. Мы ведь в Америке не делим людей на только плохих и только хороших – у нас более сложные квалификации… Впрочем, у вас в России тоже, кажется, исчезают простые деления. Один коллега признался мне, что много лет уже не слышал фраз типа «Он поступил бесчестно!» и даже «Он – человек непорядочный». Впрочем, мы отвлеклись.
– Вы думаете, что моей дочери грозит опасность, пока она едет по Сибири?
– Грозит. И немалая, – просто ответил Флауэрс.
– Как же так? – растерянно сказал Осинкин. – Ее маршрут даже я толком не знаю.
– Неделю назад мне стало ясно, что двое наемников – проще говоря, киллеров, – идут по ее следам.
Осинкин хотел вскрикнуть: «Что?!» Но, разумеется, удержался.
– Это очень жестокие люди – таких по-русски называют отморозки. И очень… как бы сказать… профессиональные. Им поставлена задача – ликвидировать законную наследницу.
– Да… – медленно заговорил Осинкин. – В Сибири – скажем, на каком-то отрезке федеральной трассы, – ночью совершить преступление и затем замести следы, – там у нас сделать это намного легче, чем в большом городе…
– Да-да, – покивал Флауэрс. – Им мешает – пока, – подчеркнул он интонацией, – то, что у девочки очень надежная охрана: ваш спецназ. У вас, кажется, ветеранов войны в Афганистане называют «афганцами». С ней – их двое. Видимо, очень подготовленные люди. Но опасность тем не менее остается вполне реальной. Слишком большие деньги в игре. Могу даже сказать вам, на какой машине они движутся в настоящее время по вашей бескрайней Сибири, – черная «Тойота-Лексус». К сожалению, в тот момент, когда я понял, что мне нужны имена заказчиков, я уже лишен был возможности их узнать. Не исключаю, что со временем это сделать удастся. Но сейчас первоочередные и срочные действия, как нам с вами ясно, это – оградить девочку от киллеров, по возможности пресечь их действия.