Чудакова Валентина. Как я боялась генералов

   В наши внутренние дела начальство вмешалось помимо моей воли. Как-то днем, выспавшись после ночной вахты и подготовив пулеметы к следующей ночи, мои солдаты изнывали от безделья. Противник уже сутки нас почти не беспокоил. И даже "дежурные собаки" - минометы - не тявкали. Фрицы справляли свое рождество: перепились, спорили и бранились, пускали затейливые фейерверки, дудели в десятки губных гармошек, простуженными глотками орали "Лили Марлен", кричали в жестяной рупор: "Иван, комм хер тринкен шнапс!" Мои солдаты благодушно посмеивались и в ответ орали частушки собственного сочинения:
   Сидит Гитлер на осине
   Всю осину обглодал...
   Пьяная вакханалия у немцев под утро малость затихла, а потом опять началось все сначала. Наша полковая батарея дала несколько залпов по курящимся дымкам вражеских блиндажей и, исчерпав дневной лимит снарядов, замолчала. Несколько минут стояла тишина, а потом фрицы опять запиликали и запели. А мои солдаты слушали и посмеивались. Чтобы их отвлечь и занять, я решила всех свободных от патрульной службы собрать в просторном дзоте деда Бахвалова и провести с ними политинформацию о положении на фронтах и текущем моменте.
   С этой целью, не ложась спать после раннего завтрака, я взялась за газеты, которыми меня по такому случаю охотно снабдил комсорг батальона. За этим занятием меня и застал наш комбат Батченко. Он пришел в сопровождении моего непосредственного начальника - командира пулеметной роты старшего лейтенанта Ухватова.
   В присутствии сурового комбата я робела, как школьница, никак не могла забыть впечатления от нашей первой встречи.
   С командиром пулеметной роты Ухватовым у меня, можно сказать, отношения не сложились. Когда я прибыла в полк, он долечивал в медсанбате старую рану. А потом встретил меня почти так же, как и мои солдаты. Даже присвистнул от изумления, а потом сам же себя и утешил: "Ну что ж? Баба-командир - обыкновенное дело, потому как равноправие". В тот же вечер он вызвал меня в свою землянку и за поздним ужином стал настойчиво потчевать водкой и называть уменьшительным именем. Мне это не понравилось. Я на фронте совсем отвыкла от своего имени: в родной дивизии меня звали просто Чижик, а теперь величали по воинскому званию или "товарищ командир", а то и "взводный". От угощения я категорически отказалась, а Ухватову сказала: "Оставьте, товарищ старший лейтенант, у меня есть звание и фамилия". Он вроде бы обиделся и перестал меня замечать. И как-то само собой сложилось, что я поступила под полную опеку и покровительство Евгения Петровича Рогова. Кстати, он не любил нашего Ухватова за излишнее пристрастие к "антигрустину", как он выражался. Ухватов и действительно не прочь был иногда вкусить несколько больше положенной нам "наркомовской" чарки. В подпитии он верещал, как деревенская молодуха:
   Девки жали, не видали,
   Где конфеточки лежали...
   Он и в самом деле был похож на молодуху: маленький, сдобненький, с кругленькими и очень голубыми глазками. Веселый мужичок. В его подчинении находилось три пулеметных взвода, которые были приданы стрелковым ротам. Мои собратья по оружию - командиры соседних пульвзводов - Федор Рублев и Василий Андреев - парни бывалые, и Ухватову вполне можно было положиться на них. А мне он не мешал. И за то спасибо. Стычки у нас происходили только из-за ротного старшины - сквалыги Максима Нефедова, по меткому солдатскому прозвищу - Макс-растратчик. Я как только его увидела, сразу решила: жулик! Разговаривает с тобой, а в глаза не смотрит. Жульничал он по мелочам, по крупному где тут развернешься. Не додаст триста граммов водки моему взводу: на меня - непьющую и на двух моих узбеков, которые тоже не пьют. Водка мне лично не нужна была, а вот когда он солдат "обижал" в чем-либо, я, разумеется, возмущалась. Но жаловаться Ухватову было бесполезно, потому что не он командовал старшиной, а скорее наоборот. Я решила: потерплю до поры до времени да и выдам Максу по завязку!..
   И вот мой ротный командир, вопреки обычаю, навестил меня, да еще и вместе с комбатом. Я подумала: "Чего это они вдруг явились вдвоем? Неспроста. Что-то будет". И не ошиблась. Комбат, кивком головы ответив на мое приветствие, пророкотал басом:
   - Как дела, взводный?
   - Нормально, товарищ капитан!
   - Нормально, говоришь? - Комбат вдруг бурно задышал и рывком открыл пухлую полевую сумку, едва не оборвав ременный язычок. Выхватил кучу бумажек и потряс ими перед моим носом: - А это что?
   - Не могу знать...
   - Не изображай Швейка! Отвечай по-человечески.
   - Не знаю, товарищ капитан.
   - Зато я знаю. Рапорты твоих подчиненных - вот это что. Бежать от тебя собираются.
   - Неужели все? - промямлила я уныло. - И даже Непочатов?
   - Все до единого, - вставил Ухватов с какой-то беспечной веселостью.
   Комбат, бегло просмотрев бумажки, его осадил:
   - Отставить! От Непочатова и его ребят рапортов нет.
   - Так я ж не знал. Думал...
   - А ты и никогда не знаешь, что тебе положено знать! - с сердцем упрекнул комбат Ухватова. Тот сконфузился:
   - Товарищ капитан, при моей подчиненной...
   - Переживешь, - буркнул комбат. - Она не солдат - офицер.
   Ухватов вдруг ни с того ни с сего начал похохатывать в кулак. Комбат опять долбанул:
   - Чего ты хихикаешь? Над собой ведь смеешься, бездельник этакий! Твоя прямая обязанность помочь молодому командиру, провести с солдатами соответствующую работу, а ты только бражничаешь.
   - Товарищ капитан, - возмутился Ухватов, - при моей подчиненной...
   - Ничего, - отмахнулся комбат. - Переживешь. А с тобой у нас разговор еще впереди! Вот что, младший лейтенант. - Комбат повернулся ко мне с сердитым лицом. - Собери-ка всех свободных к деду Бахвалову. Я им покажу анархию - мать порядка! Да никак ты сама хочешь бежать? Опомнись, командирша! Солдата пошли.
   Вскоре все были в сборе. Комбат сказал мне:
   - Извини, не приглашаю. Разговор будет не для девичьих ушей. Одним словом, мужской.
   Он пропустил Ухватова в дзот деда Бахвалова, вошел сам и плотно закрыл за собой дверь. Я осталась в траншее.
   Долго было тихо - видимо, комбат нарочно приглушил свой завидный бас. И вдруг в дзоте поднялся неистовый хохот. Через несколько минут оттуда вышел усмехающийся комбат, за ним хмурый Ухватов. Оба удалились, не сказав мне ни слова.
   Когда я вошла в дзот, там все еще хохотали и галдели на разные голоса. Дед Бахвалов рявкнул: "Встать, мазурики! Смирно!"
   - Вольно, - сказала я, пряча усмешку.
   Невыносимо пахло горелой бумагой. Не стоило труда догадаться, что "мятежные" рапорты пошли на "козьи ножки".
   У деда Бахвалова случилась большая неприятность. Ни с того ни с сего отказал пулемет. Забастовал "максим", и точка. Дед, не ожидая моих вопросов, с досадой доложил:
   - Бьет, анафема, одиночными, а до причины не докопаться. Хоть ты тресни.
   - Надо срочно вызвать оружейного мастера, - решила я.
   Дед, по своему обыкновению, начал хорохориться:
   - А что оружейник? Нас шесть рыл, и все, слава богу, пулеметчики, не шалтай-болтай, и то ничего не можем сделать...
   Ах, ты, сибирская борода! Меня, выходит, ни за пулеметчика, ни за "рыло" не принимает.
   - Хорошо, - согласилась я, - проверим еще раз. Не получится - вызовем мастера. Разбирайте!
   - До каких же разов его, подлеца, разбирать? - возмутился старик.
   Помня совет Евгения Петровича, я предельно вежлива со строптивым чапаевцем, но в серьезном ему не уступаю. Вот и сейчас повысила голос:
   - В чем дело, товарищ сержант?! Что за пререкание с командиром? - И тут же по-доброму: - Как вы думаете, Василий Федотович, что получится, если все подчиненные начнут с командирами спорить? Солдаты - с вами, вы со мной, я - с ротным, тот - с комбатом и... "пошла писать губерния"?..
   Деду крыть нечем - рявкнул:
   - Разбирай, мазурики!
   Снова сделали полную разборку пулемета. Поочередно осмотрели и ощупали каждую деталь, заново перемотали сальники, сменили прокладки, по весам подтянули возвратную пружину, выверили зазоры. Выдраили все до вороненого блеска, смазали веретенкой. Собрали - опять бьет одиночными! В чем же дело?
   Я послала солдата Миронова к ротному телефону вызвать из полковой мастерской оружейного мастера, против чего теперь приунывший дед Бахвалов не возражал. В ожидании оружейника мы понуро молчали. Пулеметчики так зверски курили, что сизый дым в помещении без окна и вентиляции ходил густыми слоями, перемещаясь от пола к потолку и обратно. У меня разболелась голова, и я вышла в траншею.
   На обороне было тихо. Только где-то справа и слева тренировались наши и чужие снайперы. Медленно и плавно, как тополиный пух, кружились легкие снежинки. Узбек с рогатыми книзу усами старательно подметал траншею сосновым помелом и тоненько напевал:
   Кызымочка, кель, кель,
   Кызымочка - хоп!..
   До наступления темноты оставалось не более двух часов. Я была озабочена и раздосадована. Снять пулемет с обороны - это же ЧП! А по всей видимости, придется снять: вряд ли мастер устранит дефект на месте. Надо было бы доложить командиру стрелковой роты, на обороне хозяин он. Неприятно, а что делать? Однако, против ожидания, Евгений Петрович Рогов не возмутился, наоборот, успокоил:
   - Переживем и это. Снимай. На ночь из резерва "Дегтярева" поставлю.
   Фу ты, как гора с плеч. И головной боли как не бывало. По дороге в дзот я себе сказала: "А все-таки ты везучая, чертовка! Сколько есть на фронте хороших людей - все встречаются на твоем пути". Попасть к такому командиру, как Рогов, - это ли не везение?
   В дзот я не вошла, а ворвалась и сразу кинулась к пулемету.
   Дед Бахвалов, сняв очки с веревочками вместо дужек, бросил на меня недоуменный взгляд: дескать, какая это тебя муха жиганула?
   Выхватив из гнезда пулеметный приемник, я самым тщательным образом ощупала пятку подающего рычага. Так и есть - чуть-чуть, едва ощутимо она скрошилась. Не в этом ли загвоздка?.. Приказала деду:
   - Пошлите срочно к Лукину взять на время приемник.
   - Это для какого же лешего?
   - Опять? Сама пошлю...
   - Тьфу, - сплюнул дед на свои кургузые валенки, но за приемником послал.
   ..."Больной" "максимка" вдруг ожил и заговорил. Я вытерла вспотевший от волнения лоб рукавом ватной фуфайки и торжествующе взглянула на старого пулеметчика.
   - Ну что, Василий Федотович?
   Но с деда как с гуся вода. Развернул бороду, приосанился:
   - Как в воду я глядел, мазурики!
   Ох, в воду он глядел! Ну и дед. Посадишь такого в лужу, как же. Я падаю грудью на пулеметный короб и откровенно хохочу. "Мазурики" тоже пыжатся от неодолимого смеха, но смеяться в присутствии своего командира не смеют. Попробуй-ка посмейся над самим Бахваловым. А дед бубнит на низких нотах:
   - Какие такие тут могут быть смехи? Волос длинен, да ум...
   Я делаю вид, что не слышу. Пустяки.
   Сразу же после обеда в нашей центральной траншее поднялась немыслимая суетня. Носились командиры стрелковых взводов, бестолково метались солдаты. И по всей линии ротной обороны, как колокола громкого боя, нестерпимо звонко звонили-брякали сигнальные гильзы. Что такое? Боевая тревога?..
   Нет. В наш полк пожаловал сам командарм - мой старый знакомец генерал-лейтенант Поленов. И вот-вот нагрянет к нам на передний край...
   Вместе с двумя заместителями в траншее появился комбат Батченко. Зыкнул, как в рупор на катере: "Эт-то что за сабантуй?! Смир-р-но! По местам!"
   Встревоженные шумом, взбесились фашисты. Как голодный ишак, заревел шестиствольный "дурило"; заскрипел богом проклятый "скрипун" полуреактивный метательный снаряд на рельсах; долбанули тяжелые минометы. Траншею как вымело: попрятались братья-славяне кому куда ближе, притаились. Ходуном заходила земля. Нестерпимо запахло порохом и селитрой. Всю линию обороны заволокло удушливым сизым дымом.
   Нет на свете ничего хуже собственной беспомощности. Солдат вполне может привыкнуть к бомбежке, к посвисту пуль, к методическому обстрелу по площади, но к шквальному, прицельному артналету - никогда! Перед этой слепой разрушительной силой беспомощен любой храбрец. Тут уж держись за родную землю да помалкивай.
   Шквальный артогонь длился около получаса. Пушки и минометы ревели теперь с обеих сторон (наверняка наши артиллеристы перерасходовали свой пресловутый лимит).
   Обстрел застал меня в землянке Рогова. Тяжелые взрывы почти без пауз бухали над нашими головами и где-то у нас за спиной. Землянка вздрагивала, со щелястого потолка, как живой, струился песок. Лампа-гильза подмаргивала вспышками. После одного особо громоподобного взрыва Евгений Петрович меня насмешил: с сомнением поглядев на потолок в два наката бревен, сказал:
   - Залезла бы ты, право, под нары на всякий случай...
   Я, конечно, отказалась: хорош командир - под нарами!.. И высказала предположение:
   - А что, Евгений Петрович, ведь нет худа без добра. Пожалуй, командарм не приедет: не пустят же его в такую катавасию.
   - Удержишь ты его, как же, - буркнул ротный. - Да ему сам черт не брат.
   Убедившись, что им не угрожает немедленный штурм, фашисты постепенно угомонились. Сначала умолкли тяжелые минометы, потом подавился "скрипун", умолк и "дурило". Наши тоже замолчали. И опять у нас на обороне тишь да гладь.
   Рогов оказался прав. Едва мы с ним выбрались из укрытия, как перед нами возникла богатырская фигура комбата.
   - Едет, - сказал он будничным голосом, но волнение выдавала бурая краска, выступившая пятнами на широких скулах.
   И я разволновалась не на шутку. У меня не было никакого желания столкнуться с генералом Поленовым носом к носу, и я, преодолев робость, обратилась к комбату Батченко:
   - А может, мне спрятаться от командарма, товарищ капитан? А?
   - Это зачем же? - строго возразил тот.
   - А так. На всякий случай. Вы же знаете, что по документам я числюсь мужчиной. А тут вдруг... Да и вообще...
   Комбат не успел ответить: вот оно - начальство, целый взвод! От больших звезд на погонах в глазах рябит: командир полка, комдив, начальники обоих штабов и еще какие-то ранги и звания. Я проворно нырнула в заброшенную стрелковую ячейку, оплетенную хворостом, и затаилась.
   Командарм Поленов, приземистый, широкий под мохнатой буркой, строгоглазый, хмурый, больше часа неспешно прогуливался по нашей обороне, а потом надолго застрял возле дзота деда Бахвалова. Мое убежище оказалось совсем рядом, и через щели в хворосте мне видно было буквально все и слышно каждое слово. Генерал беседовал с командирами стрелковых взводов и с солдатами, а на свою многочисленную свиту, казалось, и внимания не обращал. Он вникал буквально во все. Его интересовало состояние оружия и система огня, взаимодействие и средства связи, распорядок дня и снабжение. Нескольких солдат командарм заставил разуться и раздеться до пояса, чтобы самолично убедиться в состоянии белья и портянок. И все чего-то хмурился, хмурился, хмурился. Совсем я сникла. Но придраться оказалось не к чему: наш комбат - хозяин отменный: умеет спросить и потребовать. Да и Евгений Петрович Рогов ушами не хлопает. Генерал Поленов явно повеселел. Уж очень ему понравились мои бахваловцы: здоровые, сытые, смешливые. Деда Бахвалова он даже за бороду потрогал:
   - Экий ты, батя, веник отрастил. Траншею ты ею, что ли, подметаешь?
   А у нашего деда глаза с хитрющим прищуром: молодые и яркие, как у лешего. Бравый чапаевец не растерялся: грудь колесом, корявые лапы по швам.
   - А это уж как придется, товарищ командующий!
   - Приварка, братцы, вам хватает?
   - Хватает, товарищ командарм! Еще и остается... - Пулеметчики ответили хором и так браво, что комбат насупился и погрозил им пальцем.
   - Молодцы! - похвалил командарм и тоже пошутил: - А остатки-то куда деваете?
   - Доедаем, товарищ командарм!
   Командарм засмеялся и обратил внимание на красивого и видного нашего Пыркова. Тот пришел ко мне по делу от Непочатова, да и застрял до темноты на перекуре в дзоте Бахвалова. Генерал легонько ткнул его перстом в грудь:
   - О чем думаешь, богатырь сибирский?
   Солдат не растерялся:
   - Как бы стать генералом, товарищ командарм!
   - Гм, - усмехнулось высокое начальство, - старая байка. А зачем тебе это?
   - А чтоб все, как вас, боялись, товарищ генерал-лейтенант!
   Командующий так и покатился со смеху. И вся свита осторожненько этак: "Ха-ха-ха". А командарм и говорит комдиву Моисеевскому:
   - Да они у тебя, полковник, юмористы. Ну что ж, братцы, я надеюсь, что вы и воюете так же успешно, как острите?
   - Так точно!
   - Да... сибиряки - народ стоящий, - задумчиво протянул командарм. - Я на вас, братцы, надеюсь. Во как! Ну, а где же ваш взводный?
   У меня сердце: бух-бух! А дед Бахвалов опять навытяжку:
   - Туточки они. При деле, стало быть. Прикажете покликать?
   - Да нет. Раз при деле - не надо. Сам вижу, чего стоит. Как он парень-хват?
   - Моща, товарищ командующий!..
   - По блату от самого господа бога нам достался!
   - Суворов!
   "Ну погодите-ка, остряки-самоучки, я вам про-пою!.." Вроде бы и не громко я хихикнула, не сдержавшись, но высокий гость услыхал. С непостижимым для его возраста проворством он подскочил к моей ячейке и, ухватив за наплечные ремни, извлек меня наружу... Оглядев быстроглазо с головы до ног и почему-то не обратив внимания на мои полевые офицерские погоны, умилился:
   - Гляди-ка, какой малышок! - и ласково потрепал меня по плечу. - И воюет! Воюет этакая птаха. Вот уж воистину и стар и млад. Батюшки! И автомат, и пистолет! Ну и ну. "Два нагана по карманам, сбоку - маузер!.." Сколько раненых вынесла?
   - Ни одного, товарищ командующий.
   - Гм. Хвалю. За честность. А тут в соседней дивизии одна такая же пигалица, не моргнув глазом, ответила: "Сто!" А перевязывать-то, надеюсь, умеешь?
   - Приходилось...
   Тут выступил вперед наш комдив и почтительно доложил:
   - Она - командир пулеметного взвода, товарищ командарм. Это, - кивнул в сторону деда Бахвалова, - ее ребята.
   Улыбку с лица командарма как ветром сдуло:
   - То есть как это - командир?! - Черные генеральские брови изумленно взметнулись к вискам: - Шутите, полковник?
   - Не шучу, товарищ командующий.
   - Нет, позвольте. Да какой же из нее командир взвода? Кто позволил? Да кто ей офицерское звание присвоил?
   - Вы сами.
   - Я?! - От возмущения командарм хлопнул себя ладонями по бедрам, да так, что полы бурки разлетелись черными крыльями.
   "Ну все. Откомандовалась", - равнодушно, как о ком-то другом, подумала я. Чему быть - того не миновать. По крайней мере хоть душу отведу - на всех генералов разом обиду выплесну. И я ринулась в атаку:
   - Ага! То "здравствуй, Анка-пулеметчица!", а то - "кто позволил да кто присвоил?!" Справедливо, ничего не скажешь. Превратили в мужчину да еще и издеваетесь... "Два нагана..."
   - Кто? Когда? Кого? - Ох как рассердился генерал Поленов. Черные глаза что твои сверла. - Что ты, дерзкая, несешь с моря и с Дона?
   Я молча махнула рукой и отвернулась. А генерал, сразу остыв, меня к себе за плечи поворачивает, в лицо норовит заглянуть и уже вроде бы по-доброму:
   - Что ж надулась, как мышь на крупу? Давай разберемся.
   Но я молча глотала слезы. От нестерпимой обиды не могла слова вымолвить, от нестерпимого стыда не смела взглянуть ни на начальство, ни на своих солдат. Эх, генералы!.. Так и доконают...
   Первым нашелся дед Бахвалов:
   - Товарищ командующий, дозвольте мне, старику, слово вымолвить? - И не дожидаясь разрешения: - Сумление ваше напрасно. Вот вам истинный Христос! (Ах ты, милая борода, и в самом деле перекрестился.) Она стоящий командир. И если что, то другого нам не надобно. Да мы за нашего взводного и двух мужиков не возьмем! Так я говорю, мазурики?
   Ну, а дедовы мазурики - куда иголка, туда и нитка.
   Долго разговаривал в моей землянке генерал Поленов с глазу на глаз со мной. Моя боевая биография интересовала его во всех подробностях: переспрашивал, дивился, похохатывал. Обо всем выспросил - и про раннее мое сиротство, и про первую любимую дивизию, и про бабушку, оставшуюся по ту сторону фронта, и про то, как в тыл меня хотел спровадить, и про бой подо Ржевом, и про ранение за пулеметом. А прощаясь, подарил мне облегченный пистолет-пулемет Судаева, только что запущенный в производство, - предмет черной зависти всех пехотных офицеров. Он его снял с шеи своего щеголеватого адъютанта. А когда уехал, меня обступили офицеры всей роты и давай клянчить: "Махнем не глядя!" Я возмутилась: "Да вы что, братья-славяне, озверели? Кто ж "махается" личным оружием, да еще подаренным?!"
   Вскоре после этого из армейского штаба пришла бумага, в которой командарм меня снова в женщину превратил. Но, признаться, легче мне от этого не стало.
   В ноябре сорок второго года Красная Армия захватила стратегическую инициативу на всех фронтах и продолжала ее удерживать. К концу декабря войсками Донского, Степного и Воронежского фронтов была закончена операция по окружению сталинградской группировки фашистских войск. Напрасно немецкое главнокомандование пыталось деблокировать кольцо извне: тиски окружения сжимались. Пятидесятидвухлетний опытный лис генерал-фельдмаршал Фридрих Паулюс понимал всю безнадежность дальнейшего сопротивления, но тем не менее категорически отверг весьма гуманные условия предварительного ультиматума: то ли из-за фашистского фанатизма, то ли из боязни жестокого возмездия со стороны своего "божественного фюрера" решил держаться до последнего. Таким образом, двадцать две отборные фашистские дивизии были обречены на уничтожение. В Сталинграде в немецких окопах начался жестокий голод, сыпняк, дизентерия и моральное разложение среди солдат, не верящих в чудо избавления. Вот какое письмо жене пытался переслать обер-ефрейтор Гайнен: "... Сегодня я зарезал четвертую по счету собаку. И как раз кстати; нам, наконец-то, выдали водку. Но и собак тут больше нет. Чего у нас с избытком - так это бомб и вшей..."
   Не только я и мои однополчане - весь советский народ был уверен, что ликвидация группировки Паулюса - дело ближайших дней. Мы знали, что под Сталинградом сосредоточена масса нашей артиллерии: сто пятьдесят орудий на километр фронта! Это значит - на каждые сто метров приходится почти семь орудий или минометов: мышь не проскочит.
   Мы с жадностью набрасывались на газеты, читали и перечитывали сводки Информбюро, дивились и завидовали героическим сталинградцам. Пытались себе представить весь размах Сталинградской битвы, и ничего из этого не получалось - мы еще такого не знали: наши бои местного значения, в которых каждому из нас до курсов приходилось участвовать, ни в какое сравнение не шли с таким стратегическим масштабом. Настроение в нашем полку было приподнятым, праздничным - хоть пляши. Молодежь рвалась в бой. Моих ребят тоже охватила наступательная лихорадка. Меня донимал то один, то другой: "Скоро ли? Когда?" И больше других досаждал младший сержант Лукин. По этому поводу дед Бахвалов ехидничал: "Ты гляди-ка: куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Нос отмыл и проснулся!" И по-своему увещевал самых нетерпеливых: "Цыц, мазурики! Ишь они - без войны развоевались! Что ее, проклятой, на вашу долю не хватит, что ли?" Мы давно уже с ним поладили и зажили душа в душу. Однако, как всегда не вникнув в суть дела, мой непосредственный начальник - командир пулеметной роты Ухватов чуть свинью мне не подложил. Почти накануне наступления он решил перевести моего деда во взвод Федора Рублева! Я уперлась категорически. Ухватов настаивал якобы из-за нашей с дедом свары. Я спросила с обидой старого пулеметчика: "Василий Федотович, вы хотите от меня уйти?" Дед Бахвалов ответил вопросом на вопрос в своей обычной грубоватой манере: "А что, хрен редьки слаще? Это с какого ж лешего я буду бегать туды-сюды? Нет уж, где поставлен - там и воюй". Мне ничего не оставалось, как пожаловаться на Ухватова, и я позвонила комбату. А тот: "Надоели мне ваши турниры! Ох, доберусь я до вас - мигом помирю!" Справедливо! Ничего не скажешь... Однако дед остался у меня. И вероятно, опять Ухватову перепало. Но и мне комбат кое-что выдал. И пожалуй, справедливо. Капитан Радченко, как я заметила, когда сердится, становится гениально-ядовитым. Вот и на сей раз:
   - Что ж ты своим сержантам портянки не постираешь или подворотнички не подошьешь?
   Я и глаза вытаращила:
   - Как так?
   - А вот так. Совсем парней задавила. Пикнуть не смеют. Пустяка самостоятельно не решат! Что ты их опекаешь, как младенцев? Скажи на милость, зачем ты каждый день в боевое охранение шастаешь? Что там пулемет неисправный? Или на Непочатова жалобы есть?
   - Да нет, - промямлила я. - Думала, так лучше...
   - Она думала! Нет уж, проверяй, но не подменяй! Пойми, в бою ты не сможешь быть со всеми пулеметами разом: сержантам придется действовать самостоятельно. Вот и готовь к этому, а не нянчи!
   - Спасибо большое, товарищ капитан, - сдалась я. - Учту.
   И в тот же день по телефону отчитала Нафикова, когда тот спросил, можно ли временно не ставить на пост Абрамкина по случаю флюса.
   - Шамиль, хозяин вы там у себя или нет? - упрекнула я молодого сержанта. - Такого пустяка самостоятельно не можете решить! - И повесила трубку.
   Пришел и наш черед. В наступление перешли сразу четыре фронта: Северо-Западный, Западный, Калининский и наш - Центральный. Предстояло разгромить Ржевско-Вяземский плацдарм, который все еще представлял собою реальную угрозу нашей столице на дальних подступах. Из данных агентурной и армейской разведки было известно, что, несмотря на критическое положение под Сталинградом, Гитлер с этого плацдарма не перебросил на юг ни одной боеспособной дивизии: следовательно, не оставил мечту предпринять еще одно наступление в лоб на Москву.
   Острие наступления нашей Сибирской дивизии было нацелено прямо на город Вязьму и далее на Дорогобуж, с выходом на прямую дорогу к Смоленску.