Чудинова Елена. Гардарика (историческая сказка)

Елена Чудинова
 
Гардарика (историческая сказка)

   Дорогие друзья, эта книга расскажет об очень давнем времени, когда Москва была маленьким деревянным городком, затерянным в дремучих лесах, а нашей столицей был Киев - «Мать городов русских». Киевская Русь была просвещенной и богатой страной, только что принявшей христианство.
 
   Содержание:
 
   Предисловие
   Глава первая
   Глава вторая
   Глава третья
   Глава четвертая
   Глава пятая
   Глава шестая
   Глава седьмая
   Глава восьмая
   Глава девятая
   Глава десятая
   Глава одиннадцатая
   Глава двенадцатая
   Глава тринадцатая
   Глава четырнадцатая
   Эпилог
   Словарик
 

Предисловие

 
   Не зря чужеземцы зовут нашу Русь Гардарикой - Страной городов! Куда ни кинь взгляд - высятся белокаменные стены, горят на солнце золотые купола Божьих храмов… Не один заморский гость признавался, скрепя сердце, что нет на белом свете другой земли с такими многочисленными, богатыми и красивыми городами.
   Но я назвал бы ее еще и по-другому: Страной князей.
   Ведь у каждого города - свой князь.
   Все князья послушны Великому князю Киевскому - Ярославу Владимировичу, прозванному Мудрым.
   Сильна и спокойна земля, подчиненная одному правителю. Сказано в Писании, что не устоит дом, разделившийся в самом себе.
   Один правитель на земле.
   Один Бог на небе.
   Но не всегда было так на Руси…
   Как-то раз, отстав от охоты, я выехал из глухой чащобы на поляну с разоренным языческим погостом посередине. Еще недавно, при жизни нынешних стариков, там стояли деревянные статуи Перуна, Даждь-бога, Волоса, Хорса и Сварога… Еще живы люди, помнящие, как по приказу князя Владимира Красное Солнышко согнали в Днепр и разом крестили всех киевлян…
   Но когда мне рассказывали об этом, мне почему-то трудно было поверить, что все это было так недавно… Хотя именно в моем отчинном княжестве и по сию пору больше всего ведунов и ведуний, способных заговором остановить руду или оборотиться при надобности волком.
   Не случайно стольный град моих дедов называется Ведовым, а небольшое княжество - Ведовским.
   Ведов стоит на берегу быстрой чистоводной Роси. Город не велик, но славится по всей Русской земле своими резчиками по белому камню. Из белого камня сложены и крепкие, высокие его стены: они видны издалека и дивно красивы на высоком зеленом холме под лазурными небесами… Но сложены не для красоты: княжество Ведовское граничит со Степью, из которой, что ни год, нападают на Русские земли кочевники…
 

Глава первая.

 
   Я сел на княжение рано. Всего три года, как назывался я воем, а посвящение в вои издревле проходит у нас, когда отрок садится в седло, - в возрасте семи лет. Отец мой, князь Ростислав, греческим именем - Роман, прославленный ратными походами на половецкие станы, сложил голову на поле брани в лето 6537-е от сотворения мира. Матушка моя, княгиня София, покинула Божий мир за месяц до этого горького известия: сердце ее почуяло беду, и тревога свела ее в могилу. Как сейчас помню я день, когда мы с матушкой сидели в ее горнице, читая «Записки о Галльской войне» Цезаря. Был жаркий летний полдень: слюдяное оконце было растворено настеж, небо сияло лазурью, откуда-то доносился медовый запах цветов. Солнечные лучи играли в кусочках разноцветной слюды в оконной раме, бросая разноцветные отблески на изразцовую печь… Я то и дело отвлекался и делал ошибки в произношении букв или вставлял в текст слова, которых там вовсе не стояло… Матушка, в шелковом, персикового цвету летнике, тканом золотыми грифами, с ниточкой простого жемчуга вокруг шеи, смеялась над моими ошибками, дразня меня, что я не учился, видать, латинской грамоте. Я с обидою отвернулся от нее, и тут же услышал стук, словно упало что-то тяжелое. С испугом я взглянул на матушку - дорогая книга, выпавшая из рук ее, лежала на полу… Княгиня сидела побледневшая, с испугом в лице, и прекрасные синие глаза ее налились слезами… «Сердце недоброе чует, Владимир!» - вымолвила она… С этого часа матушка стала таять на глазах пока не угасла, как свеча… Вскоре пришла весть о гибели князя Ростислава.
   Вот, что поведал мне прискакавший на взмыленной лошади под вечер гонец, на сутки опередивший дружину, возвращавшуюся с телом своего князя. Уж несколько лет, как злобные печенеги боялись совершать большие набеги на русскую землю. Не по силам великого князя Ярослава было отучить этих язычников грабить мирных земледельцев, ибо то заложено в их природе, зато хорошо отучил он их ходить за чужим добром на Русь. Но даже отхлынувшая волна оставляет на берегу ракушки и водоросли. Подобно ей, отошедшее от русских пределов кочевье печенегов не захватило мелких грабителей, сбившихся в небольшие и не подчиненные никому, кроме своих разбойничьих главарей, отряды. Они боялись глубоко заходить в русскую землю, но тревожили приграничные с дикой Степью поселения. Одно из них печенеги застигли врасплох и спалили, перебили, как у них водится, мужчин и стариков, угнали скот. В гневе отец поклялся разыскать злодеев и жестоко покарать их.
   Но не один день кони его соратников топтали бесплодную степь прежде, чем вышли на нужный след. Те, кто шел перед ними, были не налегке, влекли за собою тяжело груженные кибитки. А кроме лошадиных копыт земля хранила следы пеших людей, скорее всего - полоненных женщин с детьми, а также отпечатки коровьих и козьих копыт. Не оставалось сомнения - разбойники близко! Князь Ростислав пустился в погоню. Еще через полсуток они врезались в тылы печенегов. Завязалась сеча. Отец всегда поучал меня, что грабители быстро утрачивают воинское ремесло, даже если и хорошо владели им прежде. Но их обычай - нападать только на мирных жителей, со временем начинает работать против них же самих. Так случилось и на сей раз. Часу не прошло, а вражий отряд умалился вдвое. Уцелевшие сбились в круговую оборону, внутри которой находились и связанные пешие пленники, и разбойничий главарь на своей лошади. Этот молодой, богато разодетый печенег, отчего-то не бился, но только наблюдал за тем, как к нему приближаются русские мечи. Не поспешил он на помощь и когда до них стало подать рукою, а вместо того, гадко усмехнувшись, поднял свое легкое копье и нацелился им в грудь одной из полонянок - красивой юной девушки. Верно, не так обидно ему было сгибнуть, как не увести за собою еще невинных жертв. Стрелять из лука было негде да и некогда - князь Ростислав метнул в презренного негодяя свою булаву. Поскольку другою рукой он бился мечом, удар вышел не ловок. Булава лишь краем ушибла печенегу плечо, отклонив, однако, смертоносный удар от девушки. С досады печенег закричал по-змеиному, да вдруг рванул поводья, заставив лошадь свою перепрыгнуть через защищавшихся и нападавших. Только заднее копыто ее насмерть ударило по голове одного из печенегов же - и негодяй уж мчался прочь. Князь Ростислав тут же приметил для себя, что минуты жизни оставшихся печенегов сочтены. Посему без колебаний он вынырнул из битвы и пустился догонять главаря. Ясно, что эдакого нельзя было оставлять живым - через год он воротился бы вновь, набрав новых приспешников.
   Погоня была отчаянной и долгой. Как ни горячил князь коня, угнаться за печенегом было трудно. Много болтают люди глупого о превосходстве восточных да южных лошадей над нашими, однако правда сводится к тому, что люди теплых земель пользуются более жестокой уздою, чем мы. Удила их содержат острый шип посередке, и повод можно натянуть так, что конь обезумеет от боли. Тогда и несется он, словно на крыльях, не разбирая дороги. Понявши, что погоня грозит затянуться на многие часы - покуда лошадь печенега не упадет без сил - князь Ростислав вытащил на скаку лук. Теперь ничто не препятствовало ему хорошо отметить цель. Стрела сразила разбойника, войдя под основанье черепа. На сей раз он не успел закричать, только повалился под конские ноги.
   Но не успел отец отереть пот, как сделалось ясным, что степняк скакал от него хоть и безумно, да не бесцельно. Вдали показались три всадника, верно, то была часть разбойничьего отряда, посланная налегке вперед. Увидев князя Ростислава в одиночестве над телом своего вожака, они со всех сил поскакали к нему.
   Разъяренный сражением, князь Ростислав и не подумал уклоняться от схватки, хоть бы и неравной. И хотя он погиб в ней, но поражения он не потерпел! Иссеченное тело его дружинники нашли рядом с порубленными телами троих печенегов.
   Так рассказал мне гонец, я же слушал, но удерживался от слез, поскольку рассказ его предназначался князю.
   Через два дня дружинники в дом воротился не отец, но его бездыханное тело. Везли его на носилках, укрепленных меж двумя лошадьми. Окровавленное же седло его собственного любимого коня было пусто.
   К недоуменью моему коня этого, любимого отцовского вороного пятилетка дивных статей, прозваньем Бурун, так и поставили в стойло заседланным.
   Тихие и благочинные похороны княгини еще дробились в душе множеством светлых воспоминаний, но похороны князя оказались вовсе другими. «Женское дело голубиное, - говаривали дружинники и бояре, - а как не почтить смерть воина старым обычаем?»
   Непонятны показались мне эти слова. Уж никак не могли они значить, что тело отца хотят предать языческому огненному погребению. Сам видал я накануне, как в ограде семейного нашего храма святой Ольги добрые монахи рыли глубокую могилу. Где как, а у нас в Ведове могилы в земле роют монахи, прочий люд страшится по суеверию и браться за такое дело. В наших краях кладбища христианские встречаются покуда много реже, нежели рукотворные холмы, возведенные над пеплом в просторе полей. Но ветры и дожди постепенно точат верхушки земельных насыпей, а просторные покуда кладбищенские ограды понемного заполняются крестами. И все же кладбищ люди побаиваются, в особенности старики. Матушка объясняла мне не раз, что сей пережиток языческий не к чести христианину. С нею сызмала посещал я могилы дедушки с бабушкою, с нею сажал на них красивые цветы по весне. Теперь цветочный ковер разрушен лопатами - там, где предстоит упокоиться князю Ростиславу. Но о каком же обычае тогда речь?
   Последнюю ночь свою на земле князь Ростислав ночевал не в опочивальне, а в церкви. Восковые свечи всю ночь ярко освещали храм, а добрые монахи читали над ним часы. Облаченный в кольчугу, украшенную золотыми накладками, в красном корзне, подбитом мехами, с чеканным золотым обручем на голове, он спал в дубовом гробу, таком тяжелом, что утром, после панихиды, его выносили из храма восемь человек. Когда гроб покинул церковное крыльцо, к погребальной процессии присоединился конюший, что вел в поводу заседланного по-прежнему отцовского коня.
   Буруна подвели к разверстой могиле. Да уж не хотят ли они убить славного скакуна, как то делалось в старые времена?! Хоть сердце мое и плакало от горя, но кулаки невольно сжались. Я решился воспрепятствовать гибели благородного животного.
   «Ты дуброва моя, дубровушка,
   Ты дуброва моя зеленая,
   Ты к чему рано зашумела,
   Преклонила свои веточки?» - запели молодые девушки, каждая из которых несла в руках сноп алых маковых цветов. Тут я обратил вниманье на то, что монахи больше не поют, да и в процессии их боле не видно. Кто-то подал мне знак первым бросить в могилу горсть земли.
   «Из тебя ли, из дубровушки,
   Мелки пташечки вон вылетали,
   Одна пташечка оставалася,
   Горемычная кукушечка!» - продолжали девушки печальными голосами. Многих из них я знал по имени либо в лицо, но теперь все они казались какими-то незнакомыми. Были они босы, в грубых рубахах, с распущенными косами.
   Конюший расстегнул подпруги и снял с конской спины окровавленное седло.
   «Что кукует она день и ночь,
   Ни на малый час перемолку нет?» - пели девушки.
   Конюший совлек теперь с коня попону.
   «Разорено у ней тепло гнездышко,
   Плачут детушки, кукунятушки!»
   Конюший снял с Буруна узду. Конь встряхнул головою и заржал. К радости моей, никакой угрозы для отцова любимца я не видел. Напротив, люди расступились перед ним влево и вправо. Бурун постоял мгновенье, словно раздумывая, а затем поскакал прочь.
   - Не печалься о добром коне, - негромко сказал мне кто-то рядом, я не понял в толпе, кто. - Удел его отныне легок. Будет он пастись на воле, но никогда не понесет на себе человека.
   Девушки между тем осыпали свежий холмик могилы маковым цветом.
   Словно во сне, покинул я вместе с прочими кладбище. Хотелось мне укрыться в палатах и никого не видеть в сей день, но то было нельзя. На княжем парадном дворе уж были расставлены столы для поминального пира. Расставлены столы были в неполный круг, а скамьи вдоль них протянули только с наружней его стороны. Это сделалось понятным, когда люди расселись.
   На середину круга вышли шестеро молодых парней с одной стороны и шестеро с другой. Снявшие верхнее платье, они были только в рубахах и ноговицах, заправленных в сапоги. В руках все выступившие держали короткие односторонние мечи.
   - Любо потешиться старым обычаем! - молвил один из стариков за столом, поднимая корчагу с хмельным медом.
   Выступившие разбились на пары, и, поклонясь друг дружке в пояс, принялись биться на своих мечах. А бояре и дружина продолжали пировать, любуясь зрелищем борьбы. Я понял, что по князю справляется погребальная тризна, обычай языческий, но язычество переживший. Раньше считалось, что воин, покидающий этот мир, должен быть провожаем зрелищами боевой потехи.
   Пешие звенели мечами, а из конюшен уж вывели во двор полдюжины отцовых коней. Задудели рожки, забили бубны. Некоторые из пирующих, выскочивши из-за столов, бросились к коням и враз поскакали со двора. Верно, намеревались они ристать наперегонки вокруг города.
   Меж тем посреди круга осталось только пять пар. Один из воинов ловко выбил из руки и другого меч, после чего оба сели за стол. Тут же обоим, и победителю и побежденному, поднесли браги. Все громче становились голоса пирующих, поминавших, как отец бил печенегов. Кто-то громко жалел, что надо бы де в память такого славного воина хоть вокруг земляной могилы да очертить огненный круг из соломы. Другие его унимали-урезонивали.
   Другой костер уже разгорался в небе, закатный. Неужто пир продлился целый день? Уж давно воротились с ристанья конные и победитель осушил почетный рог вина. Уже дерущихся на мечах сменили кулачные борцы, что кружили, схватясь друг за дружку, гнули друг дружке хребты, врастали в землю, чтоб не упасть…Звучали песни и причитанья, били бубны, рдело небо, рдело, как маковый цвет на сырой земле, на свежей могиле.
   Только ночь окутала все молчанием и покоем.
   Надолго запомнилась мне эта погребальная тризна!
   И вот, в возрасте десяти лет я, княжич Владимир Ростиславич, стал стольным князем. Опекуном моим вече выбрало двоюродного моего брата, князя Глеба, наполовину половчанина. Других родичей мужского полу я не имел. С первых лет жизни моей князь Глеб был мне неприятен. Один вид этого невысокого, коренастого человека с черной острой бородой, унаследовавшего от матери широкие скулы и смуглый цвет лица, вечно щеголявшего в ярких нарядах, вызывал у меня сначала желание спрятаться в складках матушкиного плаща, потом - стремление говорить дерзости. Особенно неприятны были мне глаза князя Глеба - маленькие, бегающие, остро-черного цвета… Князь Глеб имел тридцать лет от роду, а три десятка лет тому назад еще не были смирены печенеги, а уж появились в степи новые кочевники - половцы. Некоторые русские взяли тогда в жены половчанок из знатных семей в надежде отвратить родственными союзами военную угрозу. Время показало неразумность тех планов. Однако ж женился - не разженишься, как говаривал матери мой отец, зряшно полагая, что я ничего не разумею по моим летам, когда речь меж ними заходила о злобном нраве княгини Каллистраты, которую чаще кликали девичьим именем Икча. Но когда мне сравлялось пять лет, дядя мой Яромир, князь без княжества, помощник отца и жена его Икча-Каллистрата погибли со всей челядью, застигнутые бурей на переправе через Днепр. Князь Глеб, имевший пять сестер, был единственным их сыном.
   С одного несуразного случая неприязнь моя к князю Глебу переросла в отвращение. И вот ведь диковина, по-честному случай сей был князю Глебу нимало не в укор. Шестилетком я попросился с ним и с отцом в дальнее наше конное хозяйство. День выдался жарким даже для полуденного лета. Я истомился, покуда отец с князем Глебом обсуждали новорожденных жеребят, которых народилось не меньше дюжины. Только самолюбие препятствовало мне запросить воды. Наконец, к немалой моей радости, взрослые сами обратили вниманье на зной и выразили желанье утолить жажду. Но князь Глеб отказался от ключевой воды, которую принесли отцу и мне, ожидая какого-то иного напитка, по его словам, куда лучше подкрепляющего силы. Вскоре напиток явился. В костяном роге плескалась сероватая жидкость, испускавшая обильные пузырьки. Пахла она еще гаже, чем выглядела. Мне объяснили, что напиток этот - забродившее кобылье молоко. Ни за что б я не решился даже попробовать его! Между тем князь Глеб осушил рог до дна с выражением явного удовольствия, а потом даже облизнул губы.
   Впрочем, став князем, я потеплел душой к князю Глебу - все же он оставался единственным моим родовичем.
   С принятием княжения жизнь моя не во многом переменилась. Я по-прежнему пробуждался с рассветом летом, а зимой - при свечах, а если б не пробудился, старичок-дядька по имени Сыч (был он так дряхл, что не годился служить в дружине) меня поднял бы без церемоний. Умывался холодной водой, поскольку уж не считался дитятею. Затем шел я к службе в домовом нашем храме, куда вели к княжему месту внутренние покои. После надлежало идти в трапезную, где собралась и княжеская дружина. Единственное различие, что сидел я теперь на отцовом месте во главе стола, тогда как прежнее мое было ниже простых дружинников. Но от перемены моего места вкус привычных блюд - сытной каши из дробленого зерна или мяса изюбря, запеченного на вертеле - не сделался вкуснее. Крепкого меда или привозного греческого вина мне по-прежнему не давали. После легкой утренней трапезы бежал я учиться. Сперва шли уроки воинского дела, в коих у меня не было постоянного учителя - со мною занимался тот из дружинников, кто был не занят. Нелегкие то были уроки! Но куда денешься - стыдно плохо ездить верхом. А хороший наездник не дерет коню нежные губы поводом, а направляет его ногами. Чтоб было довольно силы в моих коленях, подолгу стоял я недвижим, зажавши ногами дубовый чурбан. Когда это сделалось мне легко, чурбан сменился камнем, обшитым кожею. А чтоб тверда была рука лучника, по часу надлежало стоять, сжимая в кулаке вытянутой вперед правой руки увесистую палку. Двуручные мечи, на которых я упражнялся, сперва были деревянными и оставляли не раны, а синяки. Во многом еще надлежало мне быть успешным, долго все перечислять, да оно и без моего перечисления всем известно.
   После краткого отдыха, ближе к полудню, шел я на другие уроки, на уроки книжные. Увы, теперь уж не любимая матушка давала мне их, а строгий монах по имени Паисий. Теперь учился я не только читать, но и писать. На навощенной табличке выводить буквы было легко, ведь любую неверную загогулину тут же можно было затереть плоским концом серебряного стилоса. С тончайшею розовой берестою надлежало обращаться бережнее. Ну а кожаный пергамент, на коем пишут краскою настоящие книги, слишком дорог, чтоб его пачкали школьники. Действия арифметические и геометрические весьма занимали меня, равно как и языки иных земель вместе с церковными языками. Но больше всего полюбил я читать книги. Любимой книгою моей была тогда «Александрия», в особенности - беседы Александра с индийскими любомудрами. Любимого моего вороного коня я назвал Букефалом, в честь коня великого полководца.
   Иной раз доводилось мне исполнять новую для меня обязанность: быть на судебных разбирательствах. Ох, и скучно же было мне сидеть в низкой нижней палате на отцовском месте, пытаясь слушать, как зачитывают длинные грамоты да спорят по ним! Все решенья принимали бояре и князь Глеб. Первый год моего княжения я только старался изо всех сил не дремать, тешась про себя мечтами о псарне и голубятне, либо вспоминая прочтенные накануне книги. Но единожды ненароком вслушался я в спор о наследстве меж молодой вдовою одного горожанина и взрослыми его сыновьями от первого брака. Неожиданно дело их предстало мне в виде арифметической задачи, и я легко уразумел для себя, кто сколько добра должен унаследовать. К моему удивлению, князь Глеб рассудил как-то иначе. Я подумал тогда, что в судебных делах есть правила, которых я еще не изучал, и порадовался, что не поспешил выказать своего невежества вслух. Однако с этого случая я старался внимательно вникать в разбор дел, ведь через несколько лет мне придется разбирать их самому!
   Событие, в корень изменившее дальнейшую жизнь мою, произошло незадолго до моего двенадцатилетия.
   Была майская ночь. Я лежал без сна и смотрел на мерцающий огонь лампады перед святыми ликами. Окна в горницу были распахнуты, веяло прохладой черной весенней ночи. Доносились далекие лесные шумы, не иначе, тешилась нечисть. Мне захотелось почитать какую-нибудь книгу, я вспомнил, что в хранилище книг, на столе, лежит оставленный мною «Физиолог», книга о диковинных зверях и чудовищах, живущих в далеких странах. Я встал, засветил огонь, оделся (в белокаменных наших палатах холодно по ночам). Осторожно ступая по скрипучим половицам, я шел, думая, как помнится мне сейчас, о дивной птице Феникс, которая никогда не умирает, а бросается каждые пятьсот лет в пламя костра, чтобы воскреснуть из его пепла.
   Неожиданно мне послышались голоса. В такой час? Кто это мог быть? В хранилище горел свет.
   Я задул свечу и подкрался к двери. Дверь была полуоткрыта.
   - Лихое дело задумал ты, княже, грех великий. Одумайся! Ужели нельзя без греха такого обойтись? - голос показался мне знакомым. Это был боярин Бермята, тивун.
   - Не коли мне глаза грехом, Бермята! Мало жизнь надо мной тешится… Ненавидел меня Ростислав люто, кровью половецкою попрекал, да накликал на себя стрелу. Долго думал я: у Ростислава с Софиею детей нет, все одно мне княжить. Придет мой час! Нет! - голос князя Глеба (это был он) задрожал от ненависти. - Мальчишка, только от груди, князем сел, волчонок Ростиславов!
   - Ты - опекун его княже. Замыслы твои и сейчас исполнимы… Посылай гонцов к половцам, шли дары хану, не пройдет и года, как все будет готово к походу. Будут соседские земли под нами. Укрепится сила княжества, в чьих руках власть будет? Авось и Ярослав крепок, да ведь Бог весть, как повернуться все может… Владимир не будет помехою, придется ему уступить стол тебе. Не уступит добром - вспомни, как согнал с Киевского стола брата своего Владимир Красное Солнышко. У кого сила - у того и стол.
   - Пойми, Бермята… Пройдет еще год - Владимиру сравняется тринадцать… А если подготовка затянется? В нем - властность Ростислава. Не будь он умен не по годам, будь он мягче - можно было бы вершить дела его руками, а потом спихнуть его… Но он не таков. К тому же - тайна, которая лежит на его рождении… Сейчас он еще не ведает о ней, станет юношей - откроет. И тогда мы не совладаем с ним. Владимира надо убрать с дороги, покуда он мал.
   - Убить дитя? Речи твои разумны, но сердце мое ропщет. Когда я вижу как вздыбливает этот мальчик коня - только русые волоса стелются по ветру - горько становится… Но он растет в отца, а Ростислава я ненавидел не менее твоего… Почему стоит он на дороге?!
   - Ты мягок, боярин, - князь Глеб негромко рассмеялся. - Неужто жизнь Ростиславова волчонка не стоит соседских земель?
   Я стоял у двери, стараясь не дышать. «Убийцы! Повторить позор Святополка Окаянного мыслят!» Не сразу пришло мне в голову, как тяжело мое положение - возмущение было первым моим чувством.
   - Будь по-твоему, княже, - ответил Бермята.
   - Утро близится. Успеем обдумать, как убить Владимира. - Послышался звук отодвигаемого кресла, я отскочил от двери. Бермята и князь прошли мимо меня, не заметив в темноте. Затем вернулся к себе и я. Так и не уснул я в ту ночь. «Бежать, - думал я, - бежать отсюда! Лучше бортничать в лесу, пахать землю-целину, укрыться в монастыре, но только жить! Жить… А князь Глеб соединится с погаными и займет мой стольный град?! Этому не бывать! Но что могу я сделать? Ясно одно - я князь, я не должен бежать. Не свою жизнь, а свое княжество мне должно спасти. Меня считают младенцем. Пусть… Я выведаю все их планы и расстрою их. Ведь они уже сейчас боятся меня, говорили о какой-то тайне… Не зря боятся!
   С этого дня я усилил свои упражнения в стрельбе из лука и в борьбе на мечах, и не клал в рот ни кусочка яства, не бросив из того же блюда собакам. Прошло не более двух недель. Однажды, когда я сидел на крыльце, поправляя на своем луке тетиву, ко мне подошел князь Глеб.
   - Дурные вести, княже, - сказал он. - В степи видели половцев, число - неведомо. Велишь повести дозор?
   Рука моя сама потянулась к мечу, с которым не расставался я с тех пор, как узнал о заговоре.
   - Незванных гостей я привечу сам, - сказал я.
   Почему не заметил я, как блеснули маленькие глаза князя Глеба злобной радостью?
   - С войной ли они пришли, княже? - спросил он. - Не лучше ли отправить разведку - у меня есть один разведчик - из наемников - муж осторожный и храбрый.
   «Ты не обманешь меня, князь, - подумал я. - Низкий человек, ты сам сказал мне о врагах, чтобы усыпить мои подозрения: я все равно узнал бы о них. Ты хочешь оттянуть время, вступить с ними в переговоры…»